Текст книги "Поэмы (сборник)"

Галина Сергеева
Поэмы

Издание второе, дополненное и исправленное

© Сергеева Г.Ф. 2017

© Слибо И.Н., ил., 2017

© Издательский дом «Сказочная дорога», оформление, 2017

Стефан Пермский

«Того же лета (1379) начал

Стефан у пермян на Пыросе и Виляде

и крести их святей вере…»

(Из летописи)

 
Шла трёхлетняя девочка,
просто Мария,
В божью церковь,
за мамину юбку держась,
Вдруг монах перед нею
поклоны земные
Сотворил на коленях,
молясь и крестясь.
 
 
– Предо мною стоит
мать епископа Пермского, —
Молвил он
изумлённо глядящей толпе.
По весеннему Устюгу
чудо апрельское
Босоногою девочкой
в Вечность ушло по тропе…
 
 
Время шло,
и родился младенец без муки,
Наречён был Стефаном
и рос, окрылённый мечтой,
И уже покорялись ему
языки и науки,
И в Великий Ростов
направляется инок простой.
 
 
Подвизаясь в постах,
в чистоте и великом смиренье,
Был беззлобен, послушен,
и трезв, и умён,
И пред старцем седым,
и пред мужем разумным
с почтеньем
Преклонялся в стремлении
к новым познаниям он.
 

 
Переписывал книги святые
прилежно и скоро
И по-гречески в чтенье, письме
разумел уж весьма.
И, от матери с дедом
зырянскому выучась споро,
Дал зырянам для чтения азбуку
и для письма.
 
 
Ведь мечта смладу
голову хмелем кружила
И лишала Стефана
покоя и лёгкого сна,
На прекрасную Вычегду
страстно к зырянам манила
Беспокойного юношу
с пламенным сердцем она.
 
 
– Я спасу их,
заблудших во мраке, неверных,
Книжной грамоте
диких людей научу.
О епископе! Отче Господне!
Поверь мне,
Знаю я:
эта миссия мне по плечу.
 
 
Научу иль погибну
за светлую Веру святую,
За Христово ученье
достойную муку приму,
Смерть на Перми Великой
отныне лютует.
Отче! Книгу – не меч —
за Христа подниму…
 
 
Князь Димитрий Донской,
на Стефана надеясь отменно,
Повелел ему выдать иконы,
кресты и масла,
И икону священную
«Спас на убрусе»
посменно
Группа иноков
в дальний поход понесла.
 
 
Помолившися затемно
Господу Богу усердно,
Чрез Ростов и чрез Устюг,
знакомые с детства места,
Шёл отряд, и Стефан
был серьёзен безмерно,
И вела его вера,
манила святая мечта…
 
 
И пришли они
в место зырянское Пы́рос,
Что у входа в красавицу Вычегду
дивно легло,
И такая краса
перед взором пришедших
открылась,
Что от этого дивного дива
дыханье свело.
 
 
Жили здесь наши предки,
зыряне-пермяне,
Жили просто,
пахали и сеяли рожь
И до Выми и Вятки
богов почитали не в храме,
А в открытых святилищах,
или кумирницах тож.
 
 
Средь богов —
и куница, и белка, и соболь,
Козы, овцы, волы
и таёжный медведь,
Также Солнце, Вода и Огонь
(Бог особый),
Всех их нужно задобрить
и кровью помазать успеть.
 
 
Верил свято Стефан,
что язычники дики,
Что в Христовом учении
смысл и душа бытия,
Просветить всех возможно,
разрушив кумирные лики,
И к спасенью зырян приступил он,
молитву творя.
 
 
И со словом святым
обратился он к людям призывно,
На зырянском, родном,
материнском, вещал языке,
К единению звал
раздираемых злобой надрывно
И к вогуличам, вятичам, вымичам
шёл налегке.
 

 
И ему помогала
в Иисуса вера святая,
Когда жёг истуканов,
рубил их с размаху, сплеча,
Сокрушая столбы
и кумирницы в прах разрушая,
И берёзу священную
сек топором сгоряча.
 
 
Он волхвов не боялся
и гнева богов не страшился,
И в огонь шёл бесстрашно,
святую молитву творя,
На богатство чужое не зарился
и от врагов не таился,
И под знамя Христово
вставали зыряне не зря.
 
 
Ну а кто не вставал —
уходили по рекам подальше
И с собой деревянных кумиров
отважно несли.
И не ведали, их ублажая
без всяческой фальши,
Что Христово учение
к ним подойдёт и вдали…
 
 
А для новых уж чад
заложил Стефан
церковь святую,
Озарив теплотою
великой и страстной любви,
Как невесту, украсил
и верил: теперь, не воюя,
Будут счастливы люди
с Христовым ученьем в крови.
 
 
И на этом же месте
Стефановский храм
возрождённый
Украшает наш город
и дарит тепло и покой.
А за дело благое
в епископский сан
возведённый,
Стал Святым и Великим
отважный зырянин простой.
 

2000

Афанасий и Серафима

«Назовём поимённо»

Продолжаем печатать имена земляков – жертв сталинизма.

…Вахрушев Афанасий Иванович, 1878 года рождения, уроженец д. Выставка Спиридоновская Котласского района. Проживал по месту рождения…

Газета «Двинская правда» 2 ноября 1990 г.

 
Серафима в девичестве
многих пленяла
Красотою, и статью,
и русой косой,
На работе не видели,
чтоб уставала,
И на луг, и на пожню
ходила с росой.
 
 
Заливалась и пела
у дома гармошка,
И лицо розовело,
как маковый цвет.
И для дочери Фёдор
скопил уж немножко,
И с приданым сундук
был готов дать ответ.
 
 
Только девичье сердце,
поди-ка, изведай,
Как, к кому повернётся
и чем одарит,
И когда по весенней тропе
непоседа
На свиданье
к опушке лесной побежит.
 
 
Серафимино сердце
познало смятенье,
И девический трепет
ему был знаком!
Покорил Афанасий её на Успенье[1]1
  Православный праздник Успения Пресвятой Богородицы всегда отмечается 28 августа.


[Закрыть],
Когда в церкви стояла,
накрывшись платком.
 

 
Он – постарше,
и будто мужик,
а не парень.
Черноват, не похож
на других и силён,
И молва о нём —
девку кидала в испарину!
Мол, тулупы тачает
овчинные он.
 
 
И имеет машинку
(шьёт кожу и ткани),
Что закажут, исполнит
в размере и в срок,
И в лесу, и на пашне
не скоро устанет,
Знать, жених он завидный, —
твердился урок…
 
 
И посватался парень —
и свадьба на диво,
Вся деревня гуляла,
и пол ходуном,
Новобрачные были
милы и красивы,
И невеста при всех
обнялась с женихом…
 
 
А потом пошли парни
впритык друг за дружкой,
И наделы уж больше,
и дом хоть куда:
Пятистенок срубили
с зимовкой избушкой,
Да амбары, да баню —
всё есть от труда.
 
 
Афанасий гордился:
хозяйство исправно,
А жена год от года
родней и милей,
И девчонок уж трое,
а главное – парни,
Аристарх с Капитоном,
растите скорей!
 
 
Подрастайте и девки,
и всё – честь по чести:
Всемером выйдем в поле
на праздник души,
Как землице поклонишься,
будто невесте,
И посеешь с умом —
и хлеба́
хороши.
 
 
А коль хлеба в достатке
и вёл сенокос ты,
То и снежную зиму
не страшно встречать.
Застрекочет машинка,
и тоже до пота
Деревенский портной
будет шубы тачать…
 
 
Но тридцатый год страшный
стоял на пороге
И мечтам и надеждам
черту подводил.
Афанасий бессонно
томился в тревоге
И у Бога лишь милости
к детям молил…
 
 
– Собирайся! – Пришло,
стало быть, его время,
И судьба отвернулась,
проси – не проси…
– Ты кулак, Афанасий,
кулацкое семя
Подчистую, под корень
должно известись.
 
 
Где машинку-то спрятал?
Найдём, раскопаем!
Знают все,
что поддёвки,
кафтаны строчил…
– Эх, отец, для чего ты
сиреневым маем
И портняжному делу
меня научил?..
 
 
– Ты в работе будь, парень,
всегда аккуратен,
И не дело мужское —
лежать на печи, —
Говорил ты, а я
с детства был на подхвате,
Ну а нынче что ж вышло?
Хоть криком кричи!..
 
 
Срам какой! На телеге везут,
будто вора,
И в тюрьму, в город Устюг!
За что? – Укрывал! —
Я такого не видывал
в жизни позора!
И зачем, неразумный,
детей нарожал?!
 
 
Младшей нет ещё года!
Как хлеб не укроешь?
Ведь амбары вчистую метут,
хоть умри!
И управы не сыщешь,
хоть волком завоешь,
Продналоги лютуют —
в два глаза смотри!
 
 
А машинку-то думал
сберечь для девчонок
И сестре как приданое
вроде бы дал,
Ан, не вышло! Придурок,
ленивый с пелёнок,
Всё завистливым глазом
везде увидал…
 
 
Серафима-то свету не видела,
бедная,
То скотина, то поле,
опять сенокос,
Да за юбку – орава,
грудная – последняя!..
Я не счастье, а горе
семейству принёс.
 
 
Вы простите мне, дети,
прости, Серафима,
Что любовь моя
слёзы лишь вам принесла,
Что во время лихое
теперь вас покинул…
И не знать бы мне век
моего ремесла…
 
 
Мысли горькие
спать не давали ночами,
Всё казалось, что будто
во всём виноват,
А тюремные нары
уж стоном стонали
Под мужскими боками,
и мыслям не рад…
 
 
А в деревне меж тем
загибали всё круче:
Жён кулацких, сказали,
теперь повезут,
И опять: «Собирайтесь!» —
А девки все в кучу,
Обхватили ручонками мать
и ревут.
 
 
– Дайте девку-то
хоть покормить,
супостаты![2]2
  Супоста́т (старинное слово) – негодяй, злодей.


[Закрыть]
Что вы, изверги, что ли,
ведь ей только год!
И за что нам, несчастным,
такая расплата?
За труды наши, видно,
теперь мой черёд.
 
 
– Ты прости, Катерина,
детей оставляю,
Ведь погибнут в краю
незнакомом, чужом!..
Край родимый,
в слезах я тебя покидаю,
И придётся ли свидеться,
плачу о том.
 

 
Вот корову
уже привязали к телеге,
Вишь, и ты виновата,
бурёнка, как я.
И куда же нас?
Будто к Макарихе едем,
Значит, к Котласу
нынче дорога моя…
 

 
Вот сбежались соседки
и плачут, знать, жалко
Им меня и детей
неразумных моих.
– Помолитесь вы, бабоньки,
нас ведь на свалку,
Вишь, везут, как бродяжек
бездомных каких.
 
 
А ведь дом-пятистенок
мы строили сами,
Надрывались в лесу,
как таскали кряжи[3]3
  Кряж – толстый короткий обрубок бревна из близкой к корню части дерева.


[Закрыть],
И с рассветом всегда на ногах.
Чудесами
Не обласканы Богом…
Посевами ржи
 
 
И овса, да и жита
натружены спины,
Разве б что уродилось
без мук и забот?
А теперь наказала нас
злая судьбина
За старанье на пожне,
за муки и пот.
 
 
– Ты прости меня, Ирушка,
младшая, бедная,
Сердце кровью сейчас
обольётся моё!
Я тебя покидаю,
ведь сгинешь, болезная,
Если будешь со мною
делить бытиё.
 
 
Катерина, святая,
троих приласкала,
Бог не дал ей детишек —
родить не пришлось.
А теперь вот мои —
Ира, Маша, Тамара…
Как от них отрывалась,
так сердце зашлось…
 
 
Капитон-то,
четырнадцать только, —
подросток,
Вишь, примолк, приуныл,
но слезы не видать,
Знать, мужик весь в отца,
хоть и малого росту,
Следом едет в края,
куда выслана мать…
 
 
А печальный обоз
с болью, горечью слёзною
Между тем растянулся.
Коровы бредут,
Плачут дети, что с матерью
едут, болезные,
У кого нет родных,
чтоб оставить их тут.
 

 
– Вот и речка-кормилица,
рыбу ловили тут,
Помню, раз Афанасий
стерлядку поймал:
Вот ушица-то знатная,
кости как вынуты,
Точно, слаще еды
никогда не едал!
 
 
Вот и Котлас.
Невесело в городе, пасмурно,
Под ногами у лошади
сырость и грязь,
А Макариха – кладбище,
так уж назначено,
Шалаши из жердей —
век бы не было вас.
 

 
Ну, давай, Капитон,
проходи, вот и нары.
Не смотри, не смотри,
что тут два этажа,
Будем вместе внизу —
потеплее на пару,
Ведь не в жаркую пору
нас здесь сторожат.
 
 
Жерди хоть бы стесали,
смотри – осторожней,
Не поранить бы руки —
проколешь насквозь…
Да, тут будет нежарко,
прогреть невозможно:
На барак две печурки,
подбрось – не подбрось.
 
 
Да и пол-то из снега,
под снегом – болото,
Мы ведь нынче не люди,
жильё – как скоту…
А бурёнку увёл
за верёвочку кто-то,
Помолись за неё —
за её доброту.
 
 
И лошадку забрали,
а взял жеребёнком,
Малышом Афанасий,
ходил, как хмельной,
И возился без сроку,
как с малым ребёнком,
И мечтал с ним работать
на пашне весной…
 

 
Серафима нелёгкие думы
сплетала,
Неотвязно девчонки
стояли в глазах,
А сама одеялом
постель застилала,
Что с собой удосужилась
взять впопыхах.
 
 
А барак наполнялся:
тут бабы с мужьями…
И малые дети —
как много детей!..
А старух-то зачем
пригонять с батожьями?[4]4
  Батог – палка, толстый прут.


[Закрыть]
Уж какой вред, спроси,
от соседки моей?..
 
 
Стонет, крутится,
кости болят, знать, к погоде,
Всё никак не уляжется —
тут ведь не печь…
И ребёнок всё плачет,
как Ирушка вроде…
Как хотелось мне девкам
наливок[5]5
  Наливка – ватрушка, политая сметаной.


[Закрыть] испечь!
 
 
Со сметанкой, с картошкой —
уж то объеденье:
Сверху корочка, с маслом —
язык б проглотил!..
Да с зимы привязалося
к нам невезенье,
Афанасий-то, бедный,
вот муки хватил,
 
 
Как коров отбирали
и гнали овечек,
Как описывать к нам
приходили тряпьё…
Всё, трудом нажитое,
продали с крылечек,
Мы остались в чём были, —
осталось старьё…
 
 
Нет от думы спасенья,
и сон убегает,
Ночь уже на исходе,
а баба не спит,
То молитву Спасителю
молча читает,
То о горестях с мужем
в слезах говорит…
 
 
А назавтра наряд —
на лесные делянки,
Повезли под конвоем
всех баб и детей
Лес валить для бараков,
таскать на полянку —
Много нужно стране
нынче трудлагерей!
 
 
Нужно строить посёлки
для спецпоселенцев[6]6
  Спецпоселе́нец – лицо, выселенное из места проживания.


[Закрыть],
Так кулацкие корни
рубили сплеча,
Кулаки в отдалённых местах,
как туземцы,
Жизнь с азов начинали,
кляня палача…
 
 
А пока пересылка
людей уносила:
Умирали детишки
от всяких мытарств,
Умирали и взрослые,
многих скосила
Смерть. Привольно ей было
косить без лекарств.
 
 
Хоронили умерших
в большущих могилах,
Плотно клали,
чтоб места поменьше занять,
Без одежды, ведь тело
навеки остыло,
А живым пригодится —
тут дрожь не унять.
 
 
– Хоть зима на исходе,
но часты морозы,
И куда-то бы нас
поскорей увезли,
Чтоб от холода здешнего
стылой угрозы
В тёплый дом поселиться
с промёрзшей земли…
 
 
– Мама! Мама! —
кричит Капитон. —
Был отец тут,
Из тюрьмы его
«тройкой» судить привезли,
Он сказал, что теперь
будем жить по соседству,
И его в тот барак
от меня увели.
 
 
Ноги сильно натёр —
дал ему я портянки,
Да и валенки чёрные тоже отдал,
Он сказал, что закончится
суд спозаранку
И что он нас найдёт
очень скоро, сказал.
 
 
Серафимины ноги
её не держали,
Уж сидела на нарах,
а слёзы лились,
Счастье с горем
в предчувствии встречи
смешались,
И в молитву с надеждой
слова облеклись.
 
 
– Вот уж стало темнеть —
не идёт отчего-то?
Капитон, ты сходи-ка
и всё разузнай,
Может, их увезли
прямиком на работу?
Ведь у них нет стыда,
да и жалости, знай.
 
 
Капитон подбирался к суду
осторожно,
Чрез пути прошмыгнул,
подошёл стороной
И спросил у охранника
с сердцем тревожным,
Где отец может быть
этой поздней порой.
 
 
– Опоздал! – тот, зевнув,
отвернулся от парня. —
Всех уже расстреляли,
в могиле отец.
– Да и ты покрутись тут, —
вмешался напарник, —
Так тебе тоже быстро
наступит конец…
 
 
«Боже мой! Как он матери
скажет такое?!
Ведь не выдержит:
сердце ослабло совсем…»
Нет! Не знать уж тебе,
Серафима, покоя:
В этой жизни случилось
пожертвовать всем!
 
 
Потеряла и дом, и детей,
и кормильца,
Всё как есть потеряла.
Поругана честь…
Афанасий, чего же ты
в жизни добился,
Хоть трудов твоих праведных
было не счесть?
 
 
Ты молчишь.
И никто никогда не узнает,
Как до самой последней
минуты своей
Всё не верил,
что яму себе он копает
И уже никогда
не увидит детей.
 
 
Что он сделал?
Кого обокрал иль обидел?..
Так за что? – вот извечный
и страшный вопрос.
И не мог он
в далёком тридцатом увидеть,
Сколько будет проклятий
в бессилии слёз…
 
 
Наступила весна —
потекли нечистоты,
Вонь вокруг шалашей,
грязь, и сырость, и смрад.
Люди падали в обморок,
мучились рвотой —
Пересылка весной
превратилась вдруг в ад…
 
 
Наконец тот приказ:
с пересылки – в Печору,
И посёлок Усть-Воя —
конечный маршрут;
И на баржах людей,
как в какую-то прорву,
В ненасытное брюхо,
как стадо, везут…
 
 
– Капитон, как же ты
без копейки и хлеба?
Горемычный, один,
разлучённый со мной?
Отпустили в деревню,
а тут перемены,
И с тобой разминулась я
горькой судьбой…
 
 
И не знала она,
что придётся скитаться
И людей избегать
её сыну в лесах,
Что опять Катерина
(с ней век не сквитаться!)
Помогла ему выжить
в родимых местах.
 
 
Что отныне в далёком краю
год за годом
Жизнь придётся ей строить
вдали от детей,
Только в тридцать седьмом
на речном пароходе
Привезёт Капитон
к ней её дочерей.
 

Мать руками всплеснёт:

 
«Ира, Маша, Тамара!
Как вы выросли! Господи!
Как вы и с кем?»
И стоит Капитон
в стороне у амбара —
Сын, не узнанный матерью,
взрослый совсем…
 
 
А Макариха кладбищем
станет уж подлинным,
И теперь там хоронят
уме́рших и чтят…
А над теми могилами
только лишь холмики —
Одинокий, забытый
и горестный ряд.
 

1992

Башко́в

Башко́ву Фёдору Ивановичу

 
Башко́вы мы, а значит башковиты.
Сибирь. Бескрайние пшеничные поля.
Зимою снежным саваном укрытый
Мир деда и отца – моя земля.
 
 
Мой дед – из мужиков, силён и крепок,
И ростом вышел, и умом богат,
Два сына, в точности фамильный слепок,
И дочерей и внуков – длинный ряд.
 
 
Не знаю, был ли кто любим, я – не был:
Ершист, заносчив, горд – не уступлю.
Хоть он мне дед, но за краюху хлеба
Обиды, униженья не стерплю.
 
 
Я сирота, судьбой обижен круто:
Отец погиб на фронте – мне был год.
Шесть душ у матери – раздеты и разуты,
И хлеба нет, и дел невпроворот…
 
 
То белые, то красные – все грабят:
– Давай! Давай! – А что тут можно дать,
Коль беспредел давно уж миром правит
И впереди просвета не видать.
 
 
И вот уж белые уводят нашу лошадь,
А мать вцепилась в гриву: «Не отдам!».
А нас, детей, от страха всех колотит,
Испуганные, жмёмся по углам.
 
 
Схватили мать, затеявшую драку,
Хотели расстрелять, но офицер:
– Позорно против баб ходить в атаку, —
Сказал, нахмурившись, и отменил прицел.
 
 
Мать отпустили, только что же дальше?
Ни лошади, ни хлеба, ни муки.
И мы пошли по людям, кто постарше:
Земля, дрова, покосы у реки…
 
 
И я – батрак у собственного деда.
Дед был кулак, работников – не счесть,
И круглый год с зари и до обеда
В большом хозяйстве всем работа есть.
 
 
После обеда отдых – честь по чести,
Дед был хитёр – работников щадил.
Потом до сумерек я с мужиками вместе
Снопы в гумно на обмолот возил.
 
 
Зимой – навоз, солома, возка сена,
Весной на пашне деда – всё село,
А летом сенокос идёт на смену,
А осень – это хлебное тепло.
 
 
Мне по плечу тяжёлая работа,
Я в десять лет уж был богатырём:
И топором махать имел охоту,
И воз направить мог одним плечом.
 
 
И горд был – не прощал ничьей обиды.
Раз в Пасху сели все за длинный стол,
А дед, гордясь, сказал с довольным видом:
– Вишь, и рубаху Федька приобрёл.
 
 
А был бы дома – в нищете и голи,
Молись на деда – будешь сыт и пьян.
Я встал и вышел: хватит мне неволи,
И хватит деньги класть в чужой карман.
 

 
И стали с братом на себя работать —
И день, и ночь пахали целину.
Рубахи сгнили на плечах от пота
В ту тёплую и раннюю весну.
 
 
Посеяли прекрасную пшеницу,
Заколосились тучные поля,
Которым, как казалось, нет границы —
Была к нам щедрой матушка-земля.
 
 
Мы называли сорт красноколоской,
Его я позже не встречал нигде:
Как проволока, стебель прям и жёсток,
Не сломится ни при каком дожде.
 
 
А как подует ветер, будто волны
По полю движутся – вольны и широки,
И я стою у поля, счастьем полный,
И, кажется, все беды далеки.
 
 
Собрали урожай! Прощай, невзгоды!
Вот заживём теперь, как богачи.
Но мы стояли пред тридцатым годом —
И тут иль пропадай, или молчи.
 
 
Сдал всё в колхоз – хозяйство и постройки,
Корову, лошадь, землю – всё сполна,
Иначе б не спастись. Суровой «тройкой»
Судили деда… В чём его вина?
 
 
В том, что работал до седьмого пота?
В том, что не знал ни отдыха, ни сна
И что с рассветом был уж на работе,
Чтоб насладиться ею дотемна?
 
 
Дед с сыновьями, с семьями – в телегах
В неведомый Нарын отправлен был,
Где суждено им было всем отведать
Удар судьбы, что кулаков косил.
 
 
Мои дядья, и Фёдор, и Тимоха,
Здоровые и сильные, как дед,
Слегли в могилу, не дождавшись срока,
Их жизней навсегда прервался след.
 
 
А я – в колхоз, хоть мне ещё семнадцать,
Неважен возраст, был бы грамотей,
Стал счетоводом – нужно постараться
Свести концы с концами трудодней.
 
 
– Ты лишь считай, а мы тебе и мяса,
И хлеба вдоволь – будешь сыт и пьян,
Но не взыщи, коль к Яблочному Спасу[7]7
  Яблочный Спас – один из первых праздников урожая (19 августа).


[Закрыть]
В твоих расчётах углядим изъян!
 
 
Да, семь потов сошло с меня у счётов,
Так всё запущено – попробуй, разберись!
Порою за полночь распутывал подсчёты,
Что полуграмотными на ходу велись.
 
 
И был не рад, что грамоте обучен
Я отчимом. Он битым был не раз,
Но выживал, уж, верно, был везучим
Наш комиссар. Я вижу, как сейчас,
 
 
Как мать идёт (должно быть, сердце чует),
Находит где-нибудь – то в поле, то в лесу —
В крови, в грязи, и травами врачует,
И в голос плачет, когда в дом несут.
 
 
Чуть ожил отчим – снова с продотрядом,
Опять наган, и кожанка, и плач,
И мать с отчаянным от горя взглядом:
Он муж ей, хоть другим палач…
 
 
А я уже на комсомольской стройке.
Кузнецк. Металл. И кран «Индустриал»…
Работал я на удивленье бойко,
Хоть домны раньше вовсе не видал.
 
 
Идёт металл расплавленной лавиной,
Струится в ковш – всё в искрах и огне,
И я любуюсь с высоты картиной,
Ведь я как Бог – огонь подвластен мне.
 

 
Я был силён, в плечах – косая сажень,
Рост – под два метра, в общем – богатырь.
Характер крут, я дерзок и отважен,
Таким ты сделала меня, Сибирь.
 
 
Кто не уважит, на того я в драку,
И все спасайтесь, ваше дело – дрянь.
Сили́ща чёртова – не усмирить вояку,
Меня не тронь, в сторонке лучше встань!
 
 
Иначе мог убить, кулак – не малость,
Всю жизнь тюрьмы боялся как огня.
Бог спас, хоть многим от меня досталось —
Людей сильнее не было меня.
 
 
Уволился. Вожу навоз – доволен,
Никто не донимает, не кричит,
Погас огонь – я тих, и я спокоен,
И иногда лишь только мать ворчит.
 
 
Мать взял к себе с сестрой и комиссаром,
Что вдруг совсем остался не у дел:
В селе колхозном надобность отпала
В таких, как он, и он вдруг постарел.
 
 
В гумне иль в поле, в стае[8]8
  Стая – помещение для скота.


[Закрыть] иль в конюшне
Работать не хотел за трудодень
И постепенно стал совсем ненужным,
И за бутылкой коротал свой день.
 
 
Взмолилась мать: – Сынок, спасай от срама,
Быть может, у тебя не будет пить,
Да и твердит он день и ночь упрямо,
Что в городе нам легче будет жить.
 
 
Найдёт работу по уму и плате,
Не нужно надрываться на земле
И по весне опять болота гатить[9]9
  Га́тить – заваливать воду, топь или болото хворостом, соломой, землёй.


[Закрыть],
А есть садиться при пустом столе.
 
 
И вот приехали с коровой и лошадкой.
Кошу траву, вожу в поля навоз.
Купил костюм, и девушки украдкой
Бросают взгляды – мол, жених подрос.
 
 
Но я решил: сестру сначала выдам,
А то в землянке, почитай, колхоз,
И отчим (ох, боюсь!) несёт беду нам:
Не перестал совать в бутылку нос,
 
 
Да и к деньгам чужим имел охоту.
Не знали мы, чем кончится позор,
Но, видно, не стерпел обиду кто-то
И в отчима вонзил в сердцах топор.
 

 
И комиссар скончался под забором,
Мать голосила: не уберегла…
Пойми тут баб: покрыл её позором,
А голосит – любовь, известно, зла…
 
 
И вот в сестру влюбился добрый парень,
Посватался и взял её и мать.
А я остался, зятю благодарен,
Свою судьбу в моей землянке ждать.
 
 
Моя судьба по имени Полина
Была настолько хороша собой,
Что парни застывали (вот картина!),
Увидев девку в пляске круговой.
 
 
Сестра – жена начальника карьеров,
Живут просторно, сытно – дай Бог всем!
Уж мужу Поли быть из инженеров,
Зачем я ей – в плену земельных стен?
 
 
Но ведь судьбу захочешь – не объедешь.
Донос… Арест… И обыск… И конвой…
Осталась Поля в тапочках и пледе
Перед своей изменчивой судьбой.
 
 
Моя землянка стала нашим домом,
Светило солнце с южной стороны,
И мы не знали, что до перелома
Три года оставалось – до войны.
 
 
Родился сын, и я порвал с навозом,
Солидный человек и добрый муж,
Негоже быть мне с пахнущим извозом,
Взялся за гуж – не говори: не дюж.
 
 
Железная дорога – вот ступенька
К дальнейшей жизни: пусть не машинист,
Но мастер путевой, осмотр частенько
Был и ремонтом – я пред делом чист.
 
 
С душой работал, не считал минуты,
С колёсной парой был всегда на «ты»:
Поднять, подправить – колесо обуто,
Подкручены все гайки и винты.
 
 
И вот уж я не мастер, а начальник.
Башка вари́т, а сил не занимать,
Но только взгляд жены совсем печальный:
Она ведь мать, а где же помощь взять?
 
 
Живём в землянке. Десять километров
До станции – туда-сюда пешком.
Померил я, бывало, эти метры,
Шатаюсь, как пристукнутый мешком.
 
 
Ну, всё! Конец! Иль я, или квартира!
Второй ребёнок уж увидел свет…
Прошу во мне не видеть дезертира,
Сплю на ходу – ну просто мочи нет.
 
 
И дали нам желанную квартиру —
Две комнаты и кухня, дров навес,
Сортир под боком. Как же без сортира?
Хоть мы привыкли бегать просто в лес.
 
 
Но тут судьба сыграла злую шутку:
Моей Полине стал я вдруг не мил.
Застал её, когда лишь на минутку
Домой с работы как-то заскочил,
 
 
С соседом… С ним мы пили водку
По вечерам за праздничным столом,
Играли в карты иногда в охотку
И говорили часто о былом…
 
 
Я был взбешён. Удар был очень сильным,
Полину просто пригвоздил к стене.
Потом жалел и мучился бессильно:
Жена удара не простила мне…
 
 
А тут война. Мы пили с братом с горя:
Кругом разлад – в стране, в моей семье.
На фронт повестку принесли нам вскоре,
Жена без слёз сидела на скамье.
 
 
Потом всё так же молча шла к вокзалу.
Мать голосила… Я же, как дурак,
Просил прощенья, только не сказала
Жена ни слова – был тяжёл кулак…
 
 
Служил я в авиации. Как мастер,
Готовил эскадрилью в смертный бой.
И я сроднился с воинскою частью,
Что стала фронтовой моей судьбой.
 
 
Работа трудная, но я привык к работе,
Трудиться мог без отдыха и сна,
Но, что б ни делал (вы меня поймёте!),
В глазах моих стояла лишь она,
 
 
Моя жена, Полина. Ныла рана,
Мне нанесённая не на полях войны…
Едва забывшись, просыпался рано
И вновь казнил себя со стороны.
 
 
Писал ей письма – не было ответа.
Взывал к соседям, к матери – молчок.
Совсем извёлся и не видел света,
Но вот пришёл ответ: «Крепись, сынок,
 
 
Твоя жена пошла путём неверным,
Сказала: ты не нужен. Не пиши.
Ей не очиститься теперь от скверны.
Ты по-мужски всё это там реши».
 
 
Вы видели, когда мужчины плачут?
Не дай вам Бог! Но я ведь был солдат.
И шла война, и гибли люди – значит,
Иди вперёд, и нет пути назад.
 
 
Начальник эскадрильи: «Слушай, Фёдор!
Любая девка за тебя пойдёт.
Брось тосковать, ты никого не предал,
Настанет для любви и твой черёд».
 
 
И был я благодарен всем ребятам,
Кто шуткой, смехом скрашивал нам жизнь.
Мы были на войне, войны солдаты,
И шли бои, и ты, солдат, держись!..
 
 
И я держался. В Заполярье стужа
Под минус сорок. И комбинезон,
Унты и шапка верно службу служат,
Но вот рукам в перчатках – не резон.
 
 
Мех рукавиц и даже шерсть перчаток
Рукам мешают ощутить металл.
Я – орудийный мастер. Без остатка
Себя опять работе в плен отдал.
 
 
И на сорокаградусном морозе
Я руки снегом растирал до слёз,
Чтоб бил фашистов при любой угрозе
Мой самолёт, – помеха ли мороз?..
 
 
И вот она, желанная Победа!
Конец войне! Всё, братцы, по домам!..
Ну и куда же я теперь поеду —
С медалями? По старым адресам?..
 

 
Дороги нет в Сибирь теперь солдату,
И жизни нет с неверною женой:
Характер крут, и не было б расплаты,
Когда её увижу пред собой!
 
 
Мы пропили с ребятами те деньги,
Что выдали на весь обратный путь,
И я решил не биться больше с тенью —
Свою судьбу на Север повернуть.
 
 
Вернее – просто в Мурманске остался…
Пришёл в депо: «Я мастер, видит Бог,
Здесь воевал и здесь с войной расстался.
И думаю: умения сберёг».
 
 
Экзамен длился долго и с пристрастьем,
Меня пытали, что, зачем и как…
И вот я поездной вагонный мастер,
И к жизни новой сделан первый шаг.
 
 
Мне выдали талоны на питанье
И для начала – сорок два рубля.
И койку в общежитии… Метанья
Тут кончились… Я начал жизнь с нуля.
 
 
Со мной была любимая работа,
Где знаешь каждый винтик назубок,
Пусть гимнастёрка пропиталась потом,
Но я гордился тем, что делать мог.
 
 
И женщины меня не обходили:
Я был силён, собою не урод,
И деньги у меня всегда водились,
И уж знаком был мурманский народ.
 
 
Но вот жениться не было желанья,
Не верил бабам – был жесток урок.
Мне тридцать пять, и поезд с опозданьем
Шёл к загсу снова, знать, не вышел срок.
 
 
А тут набор на новую дорогу.
– Поедешь, Фёдор? Ты пока один.
Нужна Печорской сильная подмога:
Текучка кадров, вышел комом блин.
 
 
Дорога есть, но нет жилья семейным,
Бежит народ, а ты ведь не бегун.
И не в пример тем барышням кисейным
Работать будешь. Ну, решай, молчун!
 
 
И я поехал. Не один, конечно,
Был молодёжным сводный наш отряд.
Стремился к новому народ беспечно
И трудностям был даже будто рад.
 
 
Черёмуха… Красивое названье
Не отражало правды бытия,
Но захватила всё моё вниманье
Та женщина, что стала вдруг моя!
 
 
Её увидел я, и сердце сжалось:
Совсем девчонка, а пустой рукав.
Да, видно, тоже ей с лихвой досталось —
У каждой жизни свой беды устав.
 
 
Девчонка, поездной вагонный мастер,
Была в аварии – отрезана рука.
А я стою, у жалости во власти,
И молча на неё гляжу пока.
 
 
И понимаю: здесь любовь и ласка
Не будут преданы – назначена судьбой
Мне эта девочка, глядящая с опаской
На незнакомца в шапке меховой.
 
 
Мы стали вместе жить, и стала Лида
Моей любимой, верною женой.
Работу для неё, как инвалида,
Нашли попроще – стала вызывной.
 
 
Тогда о графиках бригады не мечтали:
Нехватка кадров, стало быть, иди.
Раз вызывную вновь к тебе послали,
Работать некому, поездка впереди.
 
 
И вызывная шла и в темь, и в слякоть,
И в снег, и в стужу, в холод и метель,
А так хотелось иногда поплакать,
Уткнувшись носом в тёплую постель.
 
 
И так мы жили, будто бы на фронте:
Жизнь на колёсах по пятьсот часов.
Ни к чёрту нервы – вы меня не троньте:
Пошлю на много-много адресов.
 
 
И вот заснул на тормозной площадке,
А тут комиссия: «Эй, парень, сладко спишь?»
Ответил грубо: «Сплю от жизни сладкой!»
И было наплевать, кто что решит.
 
 
Проверили в Резерве: пять маршрутов
Я был в пути без отдыха и сна,
Вот и заснул. Хоть разбудили круто,
Но прощена была моя вина…
 
 
А вскоре нас послали в Вычегодский.
Вот жизнь была – ну просто смех и грех!
Брезент расстелен на болотных кочках,
Живём открыто на глазах у всех.
 
 
Проснулся раз – лежат две бабы рядом:
Сморил обходчицу тяжёлый сон,
Приткнулась к нам, сухому месту рада,
Измучил бабу длинный перегон…
 
 
Решил: на смену выходить не буду,
Ну, в общем, забастовку объявил.
Начальство в крике: до́роги причуды,
Коль поезд путь надолго преградил.
 
 
Сорвал из графика пять поездов, начальство
С ног сбилось: «Федька, чёртов сукин сын,
Под суд пойдёт за злостное нахальство!»
Но тут вступился всё-таки один.
 
 
Сказал: «Сейчас сходите на болото
И там увидите, где Фёдор спит и ест».
И вот лежим и видим: едет кто-то
К нам на дрезине – будет «манифест»!
 
 
Начальство вышло, молча огляделось,
И мы молчим, хоть ёкает душа…
«Ну, что же, Фёдор, ты давай – за дело,
Стоят составы, побыстрей решай!»
 
 
И вынул ключ заветный из кармана
От комнатки: стояли поезда…
И мы пошли, как будто под охраной,
В большую жизнь – вперёд, а не назад.
 
 
И нас ждала тяжёлая работа,
Но и знакомая, любимая до слёз,
Я отдал сердце ей и много пота,
Мой дом родной – вагон и паровоз.
 
 
Ведь я был поездной вагонный мастер,
И это стало музыкой души.
Судьбой подарено мне было счастье —
Жизнь на колёсах и родная ширь.
 
 
Порою эта жизнь была опасной:
С цистерны падал, засыпал в ночи,
Служил вагонам в бурю и ненастье,
Когда немели руки, хоть кричи.
 
 
Раз в Урдоме пришёл поесть в столовку,
А форма наша – как НКВД:
Ремень, петлицы, гимнастёрка ловко
Сидит на мне – не думал о беде.
 
 
А тут один, из бывших заключённых,
Решил с судьбой свои расчёты свесть
И, подойдя, ремнищем широченным
Мне врезал вдоль спины, смакуя месть.
 
 
Я озверел: летели стол и стулья,
Посуда, люди, хлеб – досталось всем,
И, видит Бог, в вагоне лишь остыл я,
А шёл туда – не помню, как и с кем.
 
 
Помог мне Бог – живыми все остались,
Спасли всех ноги. Я же, как дурак,
Расплачивался – мебели досталось! —
Сломал все стулья – это не пустяк!..
 
 
Но всё же я был счастлив и доволен,
Что жизнь моя с ДОРОГОЙ рядом шла,
И в сорок три не просто был расстроен,
А оглушён и выбит из седла.
 
 
Моя профессия вдруг оказалась лишней,
А я привык к поездкам, видит Бог!
Я спать не мог в постели слишком пышной —
К вагонной полке был привычен бок.
 
 
Я не вагонный – просто мастер смены.
Не надо ехать, и любой ремонт
Не в поезде (такие перемены!),
А тут, на станции, хотя тут тоже фронт.
 
 
Мне сорок шесть. Сили́ща, как у чёрта!
Придумал смену я колёсных пар
В составе поезда. Из памяти не стёрто,
Как возвышал нас гордости угар.
 
 
Как нас просили, умоляли – сроки
Ремонта сжать до нескольких часов,
А тут ползун[10]10
  Ползу́н – выбоина или стёртость на поверхности колеса.


[Закрыть], и нет сильней мороки,
Как пару снять, измерив колесо,
 
 
Чтоб пара подошла до миллиметра,
Иначе сбой, авария, тюрьма.
А тяжело давались эти метры,
Как доводили пару до ума.
 
 
Начальство уважало и боялось:
Что не по мне – не буду, хоть умри.
Любил я правду, от меня досталось
Начальникам, их всех десятка три
 
 
При мне сменилось. Я же был вагонник
Всю жизнь, от самого начала до конца,
И тем горжусь, что правды был сторонник,
Не замарал ни чести, ни лица.
 
 
Не заработал, правда, званий длинных,
И пенсии достойной тоже нет,
Но я отец семейства благочинный
И внуков ласковых любимый дед.
 
 
Мне скоро девяносто. Жизнь другая
На смену той, далёкой, подошла,
От трудностей людей оберегая,
ДОРОГА много новшеств обрела.
 
 
Теперь вагонам плановым ремонтом
Другую жизнь дают – тупик, депо,
И уж совсем не нужно, как на фронте,
Держать домкрат в запасе, ключ в пальто.
 
 
Всё это здо́рово, и всё же, всё же, всё же
Та жизнь нам ближе, лучше и родней.
Простите нас. Хоть время было строже,
Но были мы, нам кажется, сильней,
 
 
Чем НЫНЕШНИЕ… Прожили мы, деды,
Большую жизнь и полную труда,
И это МЫ приблизили Победу,
Страну спасли, как грянула беда.
 
 
И пусть образованья не хватало
И знаний тех, что движут нынче жизнь,
Но если время лучшее настало,
МЫ помогли. Ты нами, внук, гордись!
 
 
Гордись, что ты Башко́в! Фамильной чести
Не уронил твой дед, хоть был порой и крут.
Я был всегда на самом нужном месте,
И был прямым мой жизненный маршрут.
 

2002