Текст книги "Касьяниха"

Радио

– Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза!

Сердце сжалось в испуге: опять война!

Я замоталась в штору и зарыдала. Величественный торжественный голос Левитана звучал из черной тарелки. На душе становилось тревожно. Левитан сообщал о новых снижениях цен на продукты, но успокоиться все же долго не могла. А в висках все еще звучало: «Война! Война!»

Долго еще мы пугались, услышав по радио какое-то важное сообщение, которые обычно передавал Левитан.

Радио, черная тарелка, висело на стенке в зале и никогда не выключалось. Я любила учить уроки и слушать песни или радиоспектакли.

 
Утро красит нежным светом
Стены древнего Кремля,
Просыпается с рассветом
Вся советская земля.
 
 
Кипучая, могучая,
Никем непобедимая, —
Страна моя, Москва моя —
Ты самая любимая!
 

Бравурная песня лилась из «тарелки», и гордостью за свою страну наполнялось все мое сердце.

Как же любили мы свою Родину! И это не пустые слова. Это приходило в нашу душу из радио с голосом Левитана, с песнями о Родине, спектаклями по пьесам Островского…

Радио несло положительный заряд для души, воспитывало чувство патриотизма.

Устюжна – моя малая Родина

Мы жили на окраине города, на улице Театральной, а позднее Батюшкова. Напротив ворот нашего дома было футбольное поле, а позднее – стадион. Чуть поодаль наискосок был театр. Одно время это был народный дом, потом театр, затем клуб. Но мы его звали только театром. Каждое лето из Ленинграда приезжали артисты. Мы бежали туда днем, чтобы увидеть артистов и договориться, чтоб нас пропустили. Но если и не договаривались, то все равно мы туда проникали. Окна, пол, балкон были нашими. Мы смотрели, разинув рты, боясь пропустить хоть словечко. «Ревизора» смотрели много раз, и каждый раз с восхищением, хотя уже знали каждую реплику. С «Ревизором» была связана история нашего города Устюжна. Говорят, Гоголь был проездом в нашем городе, и все события, описанные в этом произведении, происходили именно у нас. Нам показывали дом городничего, позднее ставший школой, где я училась с 5-го по 7-й классы. Мы знали дома Добчинского и Бобчинского… Короче, это был уездный городок, прославленный Гоголем. Часто в театре ставили спектакли студенты педагогического училища.

Устюжна – маленький провинциальный городок Вологодской области, расположенный в устье реки Ижины, вдоль реки Мологи. В реку Мологу впадает речушка Ворожа, которая делит город поперек надвое.

Это очень старинный город, в котором раньше было 13 церквей. После революции уцелела только одна церковь Казанской Божьей Матери. Наверное, потому, что за ней сразу шло кладбище. Красивейшая церковь, сложенная из красного кирпича, с золотыми куполами. Во время войны золото куполов сняли, отдали на строительство танков и самолетов для фронта. Осталась на куполах позолота. Позднее заменили киноварью с позолоченными звездами. Но от этого церковь хуже не стала. Особо привлекало внутреннее убранство храма. Золотые резные ворота, иконы в позолоченном окладе с пола до потолка – иконостас. Внутренняя красота церкви завораживает. Рядом расположена колокольня, а позади – могилы купцов I гильдии. Это не просто могилки, это целые художественные произведения – склепы. Ходить на кладбище было страшно, но красота манила.

Улицу Театральную позднее переименовали в улицу Батюшкова, усадьба которого находилась буквально в полутора километрах от нас. Там располагался дом престарелых. Когда мы уже жили в Тольятти, это 1990-е – 2000-е годы, дом престарелых сгорел вместе с его обитателями. Напротив был большой малинник, куда мы ходили за ягодами. Когда мы проходили мимо дома престарелых, там всегда кто-то сидел и грустно смотрел на дорогу. Нам было немного жутковато. Почему? Трудно объяснить. Я старалась быстро проскользнуть мимо этой усадьбы, чтобы не смотреть на стариков, что сидели вдоль дороги. Почему они меня пугали?

За малиной мы ходили целой толпой, всей улицей. У всех на поясе привязаны трехлитровые бидончики с привязанными крышками. Крышки бренчали, и было слышно, что кто-то всегда рядом, и страхи уходили. Тем более что мы постоянно переаукивались. Ребята постарше пугали нас, что здесь живут медведи, которые любят малину. Но они боятся шума. Вот мы и старались бренчать, кричать. Всегда набирали целые бидончики, и довольные шли домой. По дороге обратно старшие ребята рассказывали нам разные истории про наш город, про войну с поляками, когда чужеземное войско погибло под Устюжной, но город так и не взяли.

Сразу за городом огибала город река Ворожа, и далее делила его пополам и впадала в реку Мологу. Так вот за рекой Ворожей в те времена шли бои с поляками, и после этих боев остались захоронения – бугры. Так мы и звали это место – Бугры. Мы очень любили там играть, жгли костры.

Ворожа извивалась, местами разливалась широко, местами журчала по камешкам. Где-то можно было перепрыгнуть речушку, где-то перейти вброд, а где-то были и тихие глубокие заводи, где мы купались. Это Черкесское – изгиб Ворожи у большого холма, по сказаниям в котором зарыто оружие. Мы пытались там копать, но кроме костей ничего не находили.

Черкесское – круглая глубокая заводь, перед ней когда-то была мельница. Со временем мельница разрушилась, а заводь осталась. Когда я приехала посмотреть на родные места из Лукьяновки, была удивлена: Черкесское обмельчало, оно было такое же круглое, но воды в нем было всего по щиколотку. Зато появилась новая глубокая заводь, где раньше была мельница. Но купаться там было нельзя, со дна все еще торчали какие-то сваи.

Было у нас еще одно место, как мы звали – Девичья ямка. Оно было меньше Черкесского и не столь глубокое. Там купалась чаще малышня, особенно девчонки, почему и прозвали Девичьей ямкой.

Но в Вороже водились пиявки, волосатики. Как-то я стояла на мели, смотрела, как журчит вода по камушкам, мальки резвятся. И тут вдруг увидела, что к ноге моей присосалась пиявка. Я с перепугу как закричу. Выскочила из воды, ногой дрыгаю, ору. Пиявка напилась моей больной крови (у меня ноги болели) и отвалилась. Зато потом ноги мои перестали болеть. У меня были чирьи от кости.

А по весне, когда Ворожа разливалась, из Мологи попадала рыба. И однажды, стоим мы на берегу, смотрю, в тине щука застыла. Я как прыгну в тину, хотя всегда именно тины боялась, где больше было пиявок. Ухватила рыбину за жабры, аж сама испугалась. Ору, а рыбу из рук не выпускаю. Пришли домой:

– Мама, я щуку поймала.

– Да не ври ты мне.

– Вот, смотри!

Мама сварила уху, которую мы с удовольствием слопали.

Но крупная рыба в Вороже – редкость. Вот на реке Мологе всегда рыбаков полно. А во время войны наш эвакуированный жилец припер как-то раз щуку, которую нес через плечо. Как перекинет с плеча на стол, а на кухне у нас стоял большой семейный стол, более одного метра, так голова щуки свесилась с одной стороны, а хвост с другой.

– Корми, хозяйка, детей, – сказал он.

Вот две щуки, которые врезались в мою память.

Мы жили, как я сказала, на окраине города, и Ворожа в этом месте огибала город. Дом наш был бревенчатый, достаточно большой, с балконом. На улицу выходило три окна: два из зала и одно из боковой комнаты. Большие ворота, калитка на щеколде. У дома лежали два камня-валуна. Один черный, и красный гранитный. Валунов было у нас много. Их приволокло немало во время сползания ледников со Скандинавского полуострова при обледенении части Европы.

По весне камни нагревались от солнышка, и я любила на них греться, как на печке. Позже мы сделали палисадник перед домом, куда посадили сирень. Рядом с нами жили Зорины. У них всегда был палисадник, и огромная сирень по весне буйно цвела. Мне всегда хотелось, чтобы и у нас так было. Во дворе у колодца был небольшой садик перед баней. Там была малина, смородина, а посередине сколотили стол, на котором стоял огромный самовар, и летом мы там распивали чаи. Самовар мы чистили бузиной и желтым песком, чтобы он блестел и «горел» на солнце. Но этот садик был не всегда. Раньше тут было пусто. Около дома рос высокий тополь, потом его спилили, он вредил воде в колодце. Напротив бани висели качели, на которых катались старшие сестры. Нам было страшно, слишком высоко качели взлетали. Со временем качели сломались. А чтобы прикрыть окошко бани, посадили разные кусты, разбили садик. Двор зарастал спорышем, где бегали куры. Гусей мы выгоняли на Ворожу, и они паслись там целый день. Пару дней мы их провожали, а потом они сами ходили пастись на речку.

В дом вели два хода: один парадный, который чаще был закрыт, а со стороны двора – второй ход, с деревянным крылечком. На ночь эту дверь закрывали на палку. Рядом с этим ходом был туалет. Это были холодные сени. Дальше шли темные сени, без окон, так как сбоку, где окно, была холодная кладовочка. Из нее была лестница на чердак. Эти сени закрывала тяжелая толстая дверь, которую запирали на железный засов. И потом уже из темных сеней шли три двери: в избу, теплую кладовку, которую переделали в комнату, поставили там печурку, и в холодную кладовку.

Чердак был особым предметом, который манил и пугал. Лезть на чердак по лестнице было жутковато. Но любопытство брало верх. Мы обследовали там каждый уголок. Какое-то время там даже спали. Здесь мы обнаружили короб, в котором хранились старинные иконы с позолоченной оправой. Там же мы обнаружили старинные книги в кожаной оправе, с запором и позолотой. Сундук запирался, и нам не разрешалось туда лазить. Но Тамара могла все, и мы открывали этот сундук и разглядывали ценности.

Когда-то иконы висели на кухне в углу над столом. Горела лампадка. Но когда мы стали подрастать, стали пионерами, комсомольцами, мама убрала все на чердак. Сначала оставила одну иконку, а потом и ее сняла, чтоб не навредить своим детям. Мама говорила, что вера должна быть в душе человека. И вовсе не обязательно ходить в церковь и бить лоб. А попов и монашенок она не любила. Поп, что хаживал к нам, вечно пил с батей и лапал мать. Мама ругалась, просила прекратить принимать попа у нас. А монашенок не любила, потому что они «путались» с отцом. Так что к религии и церкви у мамы было свое отношение.

Только когда мы уехали из Устюжны, много позже я поняла, какие ценности мы тогда бросили. Но тогда нам было не до них. Да и были мы ярыми атеистами. Нам было все равно, сколько они стоили, и не думали, что это вообще какая-то ценность. Это сейчас мне стало понятно.

На чердаке было еще одно место, которое тянуло – это балкончик. Хотелось всегда выйти на него, открыв стеклянные двери. Но мама строго запрещала это делать, так как балкон был старый и мог рухнуть.

– Вы же разобьетесь! – беспокоилась она.

И все же несколько раз нам удавалось это сделать, хоть и было жутковато и боязно. Зато как далеко все было видно!

Мне всегда хотелось увидеть: а где же Ворожа начинается? Мы даже пытались уходить далеко-далеко. Но так ни разу и не дошли до ее истоков. Местами у нее были крутые глинистые берега, местами пологие. А ее изгибам не было числа. Это очень извилистая речушка. Зимой мы катались с горы у Ворожи. Санки летели до самой реки. А на той стороне реки – обрыв. Так до обрыва и мчались, аж дух захватывало.

Когда я приехала в Устюжну из Лукьяновки, прошлась по знакомым местам – эта гора, с которой мы катались, была всего лишь небольшим бугорком! Дом наш резко изменился. Теперь он был обшит тесом, балкон снесен, отчего дом выглядел кургузым. Вместо холодных сеней сделали застекленную веранду, открыли главный вход. Темные сени сделали светлыми, просто снесли перегородку в холодную кладовку. Сени стали огромными.

Кухня была и раньше большая. Посреди нее стояла русская печь. По обе стороны печки были двери в боковую комнату и в зал с застекленной дверью, сбоку была маленькая комнатка. Когда-то в ней работал батя. Когда я подросла, это была моя комната, в которой у одной стены были полки с книгами до потолка. У окна маленький столик, и по бокам по венскому стулу. У стены – лежанка боком выходила, грела комнату, там была моя кровать. А когда эта комната была бати, там стоял сундук во всю стену. Он был всегда заперт. Отец хранил там свои «драгоценности», какие-то вещи, привезенные из Германии. На стене висел небольшой расписной шкафчик, тоже на замке. После смерти отца, когда мы открыли все, то в шкафчике обнаружили старинные царские деньги и керенки, а в сундуке – тарелки, платок шерстяной и что-то еще.

Так вот, когда я приехала в Устюжну навестить дом, который был уже продан, он был изменен до неузнаваемости. Перегородку в маленькую комнату снесли, печь сломали. Оказалось огромное помещение в полдома. Перегородку между залом и боковой комнатой тоже снесли. Получилось, дом разделен пополам. Зато вновь прорубили дверь из кухни в теплую комнату-кладовку. Дом стал чужой. Больше я по нему не тосковала. Осталась только лежанка в зале, которая спинкой-щитом делила зал и маленькую комнату.

Школа

В первый класс мы пошли вместе с Клавой. Но меня в школу не взяли.

– Больно мала, – сказали. – Пусть подрастет.

Учиться я пошла только на следующий год. Моей первой учительницей была тихая женщина, но она вскоре ушла в декрет. Я даже не запомнила, как ее зовут. Вместо нее пришла громкоголосая и крикливая учительница, мы ее не любили, уж больно часто она орала. У меня пропало желание учиться.

Как-то пришла мама и говорит:

– Болтает, болтает, болтает…

– Кто болтает?

– Да твоя учительница. Меня встретила и издали кричала: «Болтает… Болтает…»

А когда подошла к маме, произнесла:

– Дочь ваша болтает на уроке. Учительницей будет.

Мама меня не ругала и с юмором отнеслась к жалобе Грабовой, моей учительницы.

Как-то заболела наша классная дама и на замену пришла Вера Николаевна. Она говорила спокойно, ласково, я ее отлично понимала. Домой идти не хотелось. Вот тогда я решила, что буду учительницей, как Вера Николаевна. Она учила нас всего месяц, но мы ее полюбили с первого дня. Вот это была настоящая учительница!

С той поры я дома играла только «в школу». И позже, где бы я ни работала, я всегда на мероприятия приглашала детей с приветственным словом или концертом.

Когда нас приняли в пионеры, гордость распирала душу. Хотелось, чтобы все видели, что у меня на шее красный галстук. Мы шли по улице, расстегнув пальто, задрав нос кверху и широко улыбаясь. А прочитав Гайдара «Тимур и его команда», мы «заболели» его идеей и стали активными тимуровцами. Тайком собирались на квартире Иры Шишовой, и обсуждали, кому надо помочь, и чтоб никто об этом не знал. Так и росли мы гайдаровцами.

«Светить всегда, светить везде! // Вот лозунг мой – и солнца!» – эти слова стали девизом всей моей жизни.

Конечно, мы подражали героям гайдаровских книг.

Уже в старших классах меня приняли в комсомол. Мы отчаянно зубрили Устав комсомола. Ведь нас, целую группу, должны были принять в члены ВЛКСМ в райкоме комсомола. А это огромная честь. Конечно, мы очень волновались. Когда очередь дошла до меня, руки и ноги тряслись от страха. Не дай бог что-нибудь не отвечу по Уставу или по современной политике. Но меня вдруг спросили:

– Чем вы увлекаетесь? Что больше всего любите?

– Я очень люблю школу и свою Родину.

Комиссия разулыбалась.

– У кого еще есть вопросы?

– Нет. Вопросов не будет.

– Поздравляем! Вы приняты в ряды комсомола.

Я недоуменно посмотрела и хотела что-то спросить, но члены бюро рассмеялись и еще раз поздравили меня.

– Позовите следующего.

Так я стала комсомолкой. А с комсомолки и спрос особый. И теперь добавился девиз: «Раньше думай о Родине, а потом о себе».

Школу я любила. А в средних и старших классах у меня было много любимых учителей.

Была у нас по географии удивительная учительница Кобец Анна Борисовна. А красавица! Волнистые каштановые волосы, собранные на затылке пучком. Правильные черты лица античной богини. На уроках у нее не дышали. Говорила она негромко, никогда не повышая голоса. Я знала географию отлично. И даже на экзамене в 7-м классе (а тогда сдавали ежегодно с 4-го класса) я спорила с экзаменатором, настолько была уверена в своей правоте. И мне поставили «отлично». Речь шла о леднике, который дважды спускался на европейскую часть со скандинавских гор.

Летом в старших классах мы с огромным удовольствием отрабатывали в школьном саду, если там была Анна Борисовна. Мы за ней был готовы идти на край света.

Было немало и других учителей, которых мы уважали.

В старших классах было много замечательных учителей.

Учительница истории Соколова Евгения Николаевна. Она говорила тоже спокойно, иногда пошутит, все смеются.

– Ну, все! Продолжим.

А Кудрявая Александра Ивановна меня обожала. Она говаривала:

– Ну, мы с Галиной пятерки, как блины печем.

Математику я любила благодаря замечательному учителю.

Боготворили мы учителя литературы Береснева Валентина Петровича. Когда он читал, все замирали, боясь пропустить слово. Мы знали, что он воевал в партизанском отряде. И это еще больше вызывало восхищение. Как-то он вызвал меня отвечать по астрономии (тоже вел этот предмет). Я не знала, что ответить, и отказалась. Пять раз он меня спрашивал одно и то же. И каждый раз я получала единицу. На шестой раз я подошла к Валентину Петровичу:

– Я не понимаю, о чем мне рассказывать?

Он мне пояснил.

– А, так я это знаю!

И тут же все рассказала. Мне поставили пять. За четверть мне поставили отлично, словно и не было пяти единиц.

Была у нас учительница «Куколка», так все называли ее. Она преподавала немецкий язык. Мы сначала возмущались:

– Не будем учить язык фашистов!

– Но ведь Гёте, Гейне тоже немцы. Среди этой нации есть немало великих людей. Но они не были фашистами. Да и язык врага тоже надо знать.

И мы старались познать чужой язык. Я даже научилась переводить без словаря. Это мне помогло и в институте. Благодаря школьным знаниям, я сдала экзамен в институте, хотя там его преподавали слабо, если не сказать плохо.

«Куколка» была прехорошенькой.

Конечно, были и такие учителя, которых мы не уважали, даже издевались над ними, либо просто терпели.

Биологию преподавала Полина Ивановна. Мы называли ее «Половиной» и нередко смеялись над ней. Она часто пила и ее находили в непристойном виде.

– Если в холоную воду… – говорила она.

– В какую, какую, Полина Ивановна?

– В холоную.

Мы переспрашивали по пять раз. А когда она поворачивалась к доске, тихо перекидывались бумажными шариками, спокойно пересаживались на другое место.

– Девочки, что вы делаете?

– Полина Ивана, там неудобно.

– Ну ладно, – соглашалась она.

По ботанике была у нас «Щука». Мы относились к ней хорошо, но восторгов она у нас не вызывала. Почему «Щука»? Мы этого не знали, просто переходило из поколения в поколение.

В пятом-седьмом кассе у нас вела математику Лидия Степановна. Ее боялись, но не любили. Она кричала, и брызги летели изо рта.

Когда была математика, все мальчишки шли ко мне, чтобы я объяснила задачу или теорему. Списывать просто так было бесполезно. Лидия Степановна всегда требовала объяснить, как решал и почему. Меня она любила и часто говорила: «Умная головушка». Она же была у нас и классным руководителем. Как-то нам предложили написать сочинение «Кем я буду?» Мы с Клавой поспорили (а Клава с пятого класса училась со мной, в четвертом классе она год проболела), что я напишу: «Буду ассенизатором». Когда на уроке мы сели писать, я написала всего одну фразу: «Буду ассенизатором», – и показала эту запись Клаве, которая сидела позади меня на второй парте. Засмеялась и положила листок на стол учителю. Пробежав глазами по записи, учительница завизжала: «Во-он! Без матери не возвращайся!» Я с улыбкой победы вышла из класса. Когда мама пришла в школу, узнав, в чем дело, сказала:

– А дочь все верно написала. Она же будет учительницей. А тут и сопли, и горшки носить, если в садике будет. Так кто же она, как не говновоз?

Та и рот открыла.

Инцидент был исчерпан. Ведь она меня любила. Я же была палочкой-выручалочкой.

И все же хорошего было больше. Я пропадала в школе с утра и до вечера. Очень любила бывать в библиотеке, стремилась чем-нибудь помочь. Со старшей вожатой мы подружились. Мне ее было жаль. Красивая, с темными длинными косами. Но по жизни была очень несчастна. Муж ее, сосед Гришка, издевался, бил, а по ночам душил. Он страшно ревновал ее.

– Да что ты живешь с таким уродом? Уходи ты от него!

– Он меня убьет, я боюсь его.

Но однажды она все же сбежала. Гриша нашел ее, но у нее был другой, и защитил Розу.

Гришка снова женился. И снова Роза, и очень похожа была на его первую жену. Но и эту он избивал и душил по ночам. Довел до того, что она падала на улице, а потом и вовсе попала в психушку. Эта Роза была прорабом на стройке. Я же после школы какое-то время работала на стройке сначала помощником, потом штукатуром-маляром. Но это другая история.