Текст книги "Сборник редакторских анонсов литературного портала Изба-читальня. Том второй. Проза"

– Хорошо, – дама опять улыбнулась своей неземной улыбкой, – душа в душу. Бедно, но дружно. Тетушка на нас так радовалась, жаль, недолго. А как не стало её, Варю к себе забрали, Ваня даже не обсуждал ничего, после похорон сам вещи Варины сложил, велел ей игрушки свои собрать, взял за руку и домой к нам повёл, а я, конечно, следом. Потом мы две наши комнаты на квартиру сменяли, завод помог. А когда Миша на завод пошёл работать, нам трёхкомнатную дали.

– И дети вас слушались? Всё гладко было? – удивилась мама.

– Всякое бывало, много чего пережили. И когда Миша с дурной компанией связался, мотоцикл хотели угнать, хорошо, мы ещё в старом доме жили, знакомых много было. Узнали, что случилось – собрались во дворе, за столиком для домино, все при наградах пришли. Поговорили с ним по-взрослому: «Не для того мы кровь проливали, а твоя мать в тылу вкалывала, чтобы ты, такой-сякой, на чужое зарился. Не пачкай руки, не позорь отца-фронтовика». Мишка стоял перед ними, губы кусал, а что возразишь-то? Всё правильно высказали. С тех пор – ни-ни, даже курить бросил.

А уж когда Леночка болела – вспомнить страшно. Она слабенькая в детстве была, видно, недоедание сказалось. Сами, наверное, знаете, что такое, когда у дитя температура за сорок, а «Скорая» всё не едет. Так потерять её боялась! Оттого и поседела рано.

С Люсей и Витей полегче было. Крепкие они, ловкие. Погодки. В школе в одном классе учились. Люся-то бойкая, да усидчивая, четвёрки-пятёрки. А Витя строптивый. «Не люблю, – говорит, – ботанику и учить не буду! Тычинки-пестики – тьфу! Вот физика – другое дело».

Ну, все школу окончили. Миша в старших классах в вечерней учился. Аттестат получил, армию отслужил – и женился. Мы боялись, что молодой ещё, не нагулялся, но, видно, в отца пошёл. Живут хорошо, внуки у них.

Все в люди вышли, только у Леночки жизнь до 30-ти не очень складывалась. Замуж вышла рано, жених вроде хороший, а прожили 5 лет – к другой ушёл: детей у них не было, а ему хотелось. Я переживала за неё, конечно: девчонки-то мои характером хорошие, да не красавицы. Я и сама не очень, – она стеснительно улыбнулась, словно извиняясь, – но у меня хоть волосы красивые и фигура ничего была, а они…

– Простите, что перебиваю, – прервала её мама, – а о родных детях вы не думали? Или муж не хотел?

– Ничего, – отозвалась собеседница, по-прежнему со своей отстранённой улыбкой, – да они ж мне все родные. Конечно, задумывалась, особенно, когда старшие подросли. Вначале-то не до того было, только успевай крутиться.

Идём как-то в праздник по улице, Леночка уж классе в шестом была. Витя рядом с отцом, Варя – со мной, Люся с Леной – впереди. Навстречу – две свистушки какие-то. Хохотнули и слышу вслед нам ехидное: «Надо же! Отец с матерью ничего, а две младшие – страшней войны. А ноги-то, ноги! Брёвна!» Вот злыдни! Мои вроде не слышали, а я…

Впервые тогда подумала: вот умру, а от меня ничего не останется. Ни моих густых волос, ни стройной фигуры. Говорят, матерям не так страшно стареть, когда рядом дочь подрастает: поглядишь – и себя молодую видишь. Стыдно мне стало от таких мыслей, гоню их, а они не уходят.

В семью новые заботы пришли: письма писать, Мише – в армию, Вите – в военное училище. Да Люсе с Варей платья шить покрасивее: повзрослели, уже невесты, а за ними и Леночка тянется. Днём – работа, вечером – домашние заботы и переживания: какая мать не волнуется, когда дочери по вечерам задерживаются! На себя опять времени не хватает.

Только недолго это продолжалось: дети один за другим обзавелись семьями, отдельно жить стали, и скоро с нами одна Леночка осталась, да и та уже на свидания бегает.

Чувствую, муж на меня как-то странно посматривает и вздыхает потихоньку. Потом вечером как-то, когда вдвоём остались, и говорит: «Знаешь, мать, что-то тихо у нас в доме, никак привыкнуть не могу, что ни беготни, ни проказ».

– Выросли птенцы-то наши, отвечаю.

– А ведь ты ещё молодая, да и я не старик, – а сам улыбается хитро.

– Ты что! – меня как волной окатило, – как он мои мысли подслушал?!

– А ничего! Дочку хочу, на тебя похожую! – и по комнате меня закружил.

И началась у нас будто вторая молодость, прямо медовый месяц. Будто всё, чего друг другу в молодости недодали, решили вернуть. Не жизнь, а свадебный вальс. Кружились в нём, ухитряясь не забывать детей и внуков: Леночка замуж вышла, у Миши уже были сын и дочь, у Вити сын, а у Люси и Вари – по дочке. Откуда только силы брались: и работали, и малышей нянчили, и в кино-на прогулки ухитрялись ходить. Муж мне как-то сказал: Не смейся, но мне кажется, у нас всё ещё впереди». Знакомые удивлялись и завидовали: «Вы прямо помолодели оба. Молодожёны».

Так полгода прошло, год, два…Будто стала душ остывать. Уже меньше времени проводили вдвоём, муж всё чаще задерживался на работе, я после смены бежала к внукам, а по выходным уже не ездили вдвоём за город, шли в гости к дочерям. Как-то взглянула в зеркало – испугалась: во взгляде не веселье – затаённая тоска. И муж вроде на меня смотрит, а видит ли, не пойму. Да, не сбылась моя мечта о дочке!

Повздыхала я, но решила побороться. Пошла по врачам, сначала одна, а потом и мужа уговорила. Все твердили одно и то же: «Оба здоровы, всё нормально, так бывает». Надежд нам не подавали.

– Хватит! – подвёл итог муж, – перестань себя изводить! Жили для детей – теперь будем для внуков.

На том и порешили. Только снилась мне иногда нерождённая кровиночка.

А вскоре не до того стало: муж после гриппа похварывать стал, никак оправиться не мог. «Укатали сивку крутые горки», – говорил. Я, конечно, держалась: заболей я, что с ними со всеми будет? У Леночки развод назревает, депрессия началась, у Мишиного сына математика хромает, Варину дочку надо в кружок водить. Я опять, как белка в колесе, да это и к лучшему: отвлекает.

Года через два всё как-то уладилось: и муж поздоровел, и Леночка второй раз замуж вышла. Свадьба скромная была, но мы с Ваней уж так радовались! И опять будто в молодость вернулись, и впереди – только счастье.

Как-то утром собираюсь на работу – вдруг сердце ка-ак забьётся! Будто хочет выскочить. Жаром меня окатило. Я испугалась: дома никого, муж уже ушёл. К счастью, всё быстро прошло. В здравпункте пожаловалась фельдшерице, а она мне: «Голубушка, лет-то тебе сколько? Всё скачешь, как девочка! Пора сердце беречь! Отпуск возьми, в санаторий съезди. Ну, не хочешь ехать, хоть обследуйся, как положено».

Взяла я отпуск. Лежу утром, радуюсь, что можно никуда не спешить, вдруг звонок в дверь. На пороге – Леночка, улыбается, на глазах – слёзы: «Мама (она одна из всех меня мамой звала), у нас с Митей ребёнок будет! А свекровь бывшая всё говорила, что…».

– Забудь ты о ней! – я обняла дочку, а у самой – голова кругом от радости.

– Мам, я побегу, мне в поликлинику надо, кровь сдать.

Вспомнила я, что тоже сегодня на обследование записана. Осмотрела меня врач, и опять слышу: «Беречь сердце надо, витамины, режим, понимаете, возраст, и в организме у вас не всё в порядке».

– Что? – я даже испугалась.

– Возрастные изменения, гормоны шалят. Ничего особенного, но через два месяца жду вас снова. Надо проследить, – и замолкла, пишет в карте.

Заглянула я ей через плечо – ничего не поняла: почерк у врачей известно, какой.

Принимаю витамины, а режим… Какой режим, когда у Леночки токсикоз? Ни пить, ни есть не может, врачи советуют от ребёнка избавиться. Она – в слёзы: так ждала – и вдруг…Я её поддерживаю, хоть сама еле двигаюсь: с кровью нелады. Чего-то много, чего-то мало. Надо обследоваться, а все мысли о Леночке и будущем внуке: диетические блюда готовить и в больницу ей возить. Отпуск закончился, опять верчусь, хорошо, муж помогал.

Через два месяца прихожу к врачу, стала она меня осматривать, вижу: не нравится ей что-то очень. Села к столу – и давай строчить непонятными закорючками на бланке. Только две латинских буквы и разобрала: «C», «r» и ещё“?».

– Это что? – любопытствую.

– Направление в больницу, – а сама хмурится.

– Доктор, что со мной? – я села: ноги не держали.

– Не могу пока сказать, но надо вас обследовать как следует. В стационаре. Может, потребуется серьёзное лечение.

– Какое?

– Операция. Да не волнуйтесь вы так, всё будет хорошо.

Хорошо ей говорить! Не помню, как доплелась домой: в голове туман, сердце то колотится, то замирает. Муж уже дома был, с первых слов всё понял, обнял, на диван усадил.

– Ну, что ты? Не плачь! Ведь ещё точно ничего не известно.

– Врач сама так испугалась! Что теперь будет? Леночка узнает…ребёнок… опасно…

– Не плачь, всё обойдётся. Мы ведь постараемся? – и улыбается. Прижалась я к нему, и так спокойно стало.

Даже улыбнулась: вспомнила, как тётушка мне говорила: «С ним не пропадёшь». Решили детям пока сказать, что мне горящую путёвку дали на 2 недели, а там посмотрим, как быть, чтобы Леночку не напугать.

В больнице, в хирургии, врачи тоже успокаивали: «Не волнуйтесь, обычная история», но я-то слышала, как за спиной моей перешептываются, и от этого в душу закрадывалось сомнение. Муж навещал и что-то обсуждал с моим врачом, молоденьким робким очкариком, первый год после выпуска, красневшим, чуть что, как девушка. После этих бесед у мужа каменело лицо, но он мне улыбался. Я всё это замечала, но вида старалась не показывать. Все, и соседки по палате, и сестрички такие предупредительные со мной, а мне от этого ещё хуже: неспроста это, обманывают видно, что ничего страшного. Все мысли только о том, как дети и муж без меня останутся.

Однако в больнице я выспалась, отлежалась, и силы вернулись. И аппетит. Есть хотелось даже ночью, а какая в больнице еда? Мужу пожаловалась, он стал мне котлеты носить. Запрещено, конечно, да мы приспособились: я из форточки верёвку спускаю, он под окошком стоит, привязывает к верёвке свёрток с котлетами, а я его наверх поднимаю.

Наступил день перед операцией, входит лечащий врач в палату – у меня внутри всё сжалось: «Сейчас…». Вдохнула и выдохнуть не могу. А он оглядел нас, смутился, как всегда, и объявляет: «Сегодня будет профессорский обход. Пожалуйста, наведите порядок. А вы, – обращается он ко мне, – готовьтесь, завтра вас прооперируем, профессора не задерживайте… После 6-ти вечера не есть. Вечером вас вызовут для подготовки». Повернулся и вышел.

Я воздух выдохнула. «Слава богу, – думаю, – ещё один день мой!» Соседки по палате, даже самые слабенькие, начали прихорашиваться, порядок наводить – женщины ведь! Переговариваются о том, какое Профессор светило: «Лучший в области специалист» – «Нет, не в области, к нему и в московском центре прислушиваются», а мне не до того: есть хочу! «Хоть котлет поем напоследок», – мелькнуло в голове. Бегом – к автомату, звоню мужу: «Мне вечером есть нельзя. Неси поскорее».

Вскоре муж веткой в окно постучал. Влезла я на подоконник, фортку открыла, бросаю вниз верёвку. «Давай», – кричу.

Ваня старательно авоську с пакетом привязал, и я потянула её вверх, осторожно, чтобы не выронить. Муж на меня смотрит, а лицо у него такое, будто больно ему. Показалось даже, что глаза красные. Я переживаю, а слюна-то чуть не капает: есть охота, несмотря ни на что.

Вдруг дверь распахивается, и входит Профессор, крупный такой громкоголосый мужчина. За ним наш врач и зав. отделением протиснулись. Я замерла в ужасе: такое светило, а тут я, в распахнутом латаном халате и застиранной ночнушке, босая, на одной ноге на подоконнике стою. Так и застыла, в руке верёвочка, на которой – котлеты за окном.

– Эт-то что такое?! – загремел Профессор басом на всю палату, – кто…?

– Мы не…Не мы…, – пропищала зав. отделением, а молодой наш покраснел до слёз и рта раскрыть не смеет.

– Вижу, что не вы! Кто эта больная? Диагноз?

– Ф-фёдорова Т-татьяна Ив-вановна, – заикается палатный. Подошёл к Профессору и шепчет на ухо, но я-то на слух никогда не жаловалась, разобрала: «Безусловно, саркома… Быстрый рост… Только картина крови нетипичная. Решили поскорее… Тотальная резекция…Завтра…».

Боже мой! За время, проведённое в больнице, я в названиях начала разбираться. Значит, всё, никакой надежды… Как же Леночка? Узнает и… В глазах потемнело, руки-ноги отнялись. До сих пор не пойму, как котлеты мужу на голову не уронила. Профессор понял, что я всё слышала, смягчился слегка и спрашивает: «Татьяна Ивановна, что вы делаете? Простудитесь!».

Напугал! При таком-то диагнозе! А он продолжает:

– Что там у вас?

– К-котлеты, – а сама свёрток в палату втащила и форточку закрыла.

– Зачем?

– Есть хочется! Очень!

– Как?! – у Профессора челюсть отвисла. Подозвал палатного, посмотрел мою карту, хмыкнул. Подошёл поближе, поглядел мне в лицо внимательно…

– Ложитесь, я вас осмотрю.

– Прямо здесь? – хором воскликнули мы с врачом. Профессор коротко взглянул на нас, и вопрос отпал. Палата замерла.

Он быстро ощупывал меня, иногда останавливаясь, хмурясь и похмыкивая, потом долго измерял пульс. Лицо его постепенно меняло цвет, наливаясь кровью. Я лежала, ни жива, ни мертва, в глазах стояли слёзы. Из-за них лицо Профессора казалось отражением в воде.

Наконец он улыбнулся мне, слегка натянуто, и сказал: «Чего дрожите, мамаша?»

Меня это «мамаша» задело: выглядела я моложе своих лет, а уж ему в мамаши я точно не годилась! А он будто моей обиды не заметил: «Дело-то житейское. Саркома – имя для дочки неподходящее. Катенька или Машенька лучше, а?».

Я непонимающе уставилась на него. «О чём это он?», – мелькнуло в голове.

– Мамочка-а! Я вам, вам говорю! – Профессор слегка потряс меня за плечо, – дочка у вас будет. Вы меня слышите?

Я не выдержала, разревелась. Громко и безудержно. С жизнью прощалась, а тут мечта всей жизни исполнилась – как такое пережить?

Профессор, успокаивая, похлопывал меня по плечу, что-то говорил ободряющее, потом, обернувшись к коллегам, изменился в лице.

– Кто? – загремел Профессор, – ставил диагноз?!

Я даже всхлипывать перестала.

– Я, – пролепетал палатный, на основании заключения участковой …и динамики…

– Выйдем, – коротко бросил Профессор и, взглянув на меня: «С вами решим позже».

Врачей ветром сдуло из палаты, за ними вышел Профессор и скрылся в ординаторской. У меня от пережитого кружилась голова, но я скользнула вслед за ними и приникла ухом к неплотно прикрытой двери. Профессор уже не гремел, скорее, шипел.

– Я чему тебя учил?! Головой думать надо, а не…

– Извините, но ведь такое увеличение… Динамика…Гемоглобин низкий… Возраст больной…

– Динамика! Ты видел больных в такой стадии? Да ещё таких, у которых слюнки от котлет текут? Больную видеть надо, а не историю болезни!

– Представляешь, что чуть не натворил?! Приди я с обходом завтра…

Послышался невнятный писк.

– А вы где были? – это он, видимо, заведующей, – куда смотрели? Не явись я сюда – человека бы убили! В общем, так: вам, Ксения Семёновна, будет выговор, ему – строгий и учти (послышался какой-то всхлип), – ещё раз такое – диплом на стол положишь! Я всё сказал!

Дверь распахнулась, чуть не сбив меня с ног.

– А вы что здесь делаете? Марш в палату, вещи собирать!

– Куда?

– Домой, к мужу! Котлеты не забудьте! Рано вам ещё в больницу, через полгода сюда придёте, в другое отделение. Ну, что вы опять? Эх, женщины! Болезнь – слёзы, радость – слёзы…

* * *

Рассказчица примолкла, улыбаясь своим воспоминаниям.

– Да-а, – сказала, наконец, мама, – приключение… Хорошо, что конец счастливый!

– Так ведь не последнее, – лукаво взглянула на неё рассказчица, – приключение-то.

– А что ещё? Расскажите!

– Хорошо, в двух словах, вижу, вам пора.

В положенный срок пришла я в тот же дом, только в другое отделение. Обстановка там, конечно, совсем иная: лица радостные, а если и поплачет кто, так потому, что вместо сына дочка родилась. Или наоборот. И у меня на душе так легко, хорошо было: Леночка на неделю раньше меня сыночка родила, внука мне подарила.

И у меня всё прошло благополучно, даром что возраст – «старая первородка». Катюшу весь персонал сразу полюбил: спокойная, серьёзная, характер-то опытным акушеркам сразу виден. Лежу я, жду, когда дочку кормить принесут, вдруг на соседнюю справа, свободную, койку приводят новенькую, совсем молоденькую девчонку.

– Здравствуйте, – улыбаюсь.

– Здрас-сь, – легла и отвернулась к стенке.

– Кто у вас? – пытаюсь не обижаться: может, чувствует себя плохо.

– А вам-то что? – прозвучало неожиданно злобно.

– Не трогай ты её, – советует соседка слева, – некоторые не в себе бывают.

Все затихли, а тут и детей принесли, и мамочки о новой соседке тотчас забыли. Ей-то, понятно, дитё нескоро принесут, говорят, отдохнуть обоим надо.

Покормила я своё счастье, она засопела и уснула. Гляжу на неё – не нарадуюсь.

Вдруг на койке новенькой – шорох. Смотрю – она полотенцем грудь перетягивает.

– Это…зачем? – удивилась я, оглянулась растерянно.

– Тише ты, – делает большие глаза соседка слева, – может, у неё ребёнок… – и глазами на потолок показывает.

Меня как кипятком ошпарило. Вот балда! У девчонки горе, а я к ней с расспросами.

Решила в душу к бедняжке не лезть, но соседки по палате, те, что уже почти неделю здесь были и к выписке готовились, всё выяснили. Окольными путями, из подслушанных разговоров.

Оказалось, ничего особо страшного, обычная житейская история: девчонка из деревни приехала, в пединституте учиться, жизнь студенческая завертела-закрутила. «От сессии до сессии живут студенты весело». Вот во время этого веселья и появился у неё… не жених, не друг, не поклонник – так, знакомый. Знакомство углублялось и расширялось, а потом и талия у неё расширяться стала, да девчонка не сразу поняла, что к чему: ни тошноты, ни обмороков, думала, сладким увлеклась. Бывают такие детки, прятаться любят от мамы. Потом спохватилась, побежала к врачу – ей отказ: «Где раньше была? Поздно уже». Хорошо хоть, ума хватило к бабкам не ходить и таблетки не глотать. Знакомый внезапно уехал, адреса не оставил. Домой на каникулы она не поехала, будто бы практика у неё в интернате, а родня к ней не ездила: у брата дети малые, некогда ему, а мать всё хворала.

На следующий день принесли нам детей кормить, а она к стенке отвернулась: «Уносите. Я уж и грудь перетянула».

– Ты что, от сына отказываешься? – нянечка чуть ребёнка не выронила.

Девчонка так и подскочила: «А куда я его дену? В общежитие не пустят, дома брат вожжами отходит, соседи сплетничать начнут. Мать умрёт от позора. Не нужен он мне!»

Стали мы всей палатой её уговаривать: бог дал ребёнка, даст и на ребёнка, может, отец ещё одумается, найдет тебя. Мать с братом увидят кроху – обрадуются. Она – ни в какую: «Не хочу жизнь себе ломать».

Мне малыша жалко, стала его потихонечку подкармливать. Забавный такой мальчишечка, глазастый, красивый – в маму.

Начали нас к выписке готовить: анализы, документы. Я тоже готовилась, с Ваней всё обговорила, с Леночкой посоветовалась. Она мне: «Что мы, вдвоём троих не прокормим? Живём-то почти рядом». На том и порешили и с врачами договорились. Не без сложностей: муж у меня уже в возрасте был, хорошо хоть, не пенсионер ещё.

Настал день выписки, я в палате одеваюсь, детей нянечки в детской пеленают, муж приданое на обоих принёс, в приёмном отделении ждёт. Выхожу я к нему, а там санитарка полы моет и ворчит: «Мало что на старости своё дитё родили, ещё чужого им подавай!»

Муж посмотрел на неё строго, улыбнулся мне заговорщицки и говорит: «А чужих детей не бывает».

* * *

– Вы же – мать-героиня! – ахнула мама.

– Нет, что вы! Я же Ваниных детей от первого брака не усыновляла. Да и не думали мы ни о каких наградах – зачем?

– Дочка с вами, а где сын? – не утерпела мама.

– В науку пошёл, – улыбнулась рассказчица, – в физтехе учится, вместе с Леночкиным сыном. Друзья – не разлей вода, даром что племянник на неделю старше дядюшки. Сессию сдадут, приедут – вот радость-то будет! Особенно для нас с Ваней.

Её лицо светилось счастьем.

Любовь покрывает все грехи (Арье Бацаль). Рассказ. 03.11.2015

http://www.chitalnya.ru/work/1468338/

Пигмалион родился в столице Кипра Пафосе в пятом веке до н. э. Его отец Бел, брат царя, имел большой, утопающий в зелени дом с фронтальными колоннами. Почти дворец. В его правом крыле находилась скульптурная мастерская. Там работал мастер Кирос, ваявший скульптурные портреты членов семьи хозяина. В доме также была большая библиотека. И для её пополнения Бел пригласил из Иерусалима переписчика книг Реувена, чтобы он перевёл на греческий язык иудейское Святое Писание.

Библиотекой заведовал молодой Павлос из афинских софистов, критиковавших религию и социальное устройство Эллады. Он учил малолетнего Пигмалиона грамоте. Но когда мальчику исполнилось восемь лет, его воспитание поручили Дамианосу, консерватору, который не сомневался во всевластии богов и незыблемости устоев рабовладения.

Как-то Пигмалион с воспитателем прогуливались в парке около дома и на центральной аллее увидели девочку. Она пыталась поймать бабочку. У неё были голубые глаза и светлые волосы, заплетённые в косички. Судя по одежде, это была рабыня.

– Ты разве не знаешь, что рабам здесь ходить нельзя? – строго спросил девочку Дамианос.

– Я не понимать греческий, – робко пролепетала она.

– Сейчас поймёшь, – пообещал воспитатель и ударил её своей тростью. Девочка заплакала и бросилась бежать.

– Она же совсем маленькая! – только и смог произнести потрясённый Пигмалион.

– Это рабы, – пожал плечами Дамианос. – Они не могут мыслить и чувствовать, как мы. И обращаться с ними нужно, как с лошадьми и собаками. Тогда они начинают вас понимать.

В свободное время после ужина Пигмалион отправился в библиотеку к Павлосу.

– Дядя Павлос, правда ли, что рабы думают и чувствуют, как лошади и собаки?

– Да кто тебе такое сказал? – удивился библиотекарь.

И Пигмалион рассказал ему об инциденте, который случился сегодня на аллее парка.

– Наверно, это Ольга, дочь новой рабыни, которую купил твой отец, – предположил Павлос. – А светлые волосы у неё, как у всех варваров. У нас много таких рабов.

– А как насчёт лошадей и собак? – напомнил Пигмалион.

– О, это неправда! Рабы – такие же люди, как и мы.

– Но что, дядя Павлос, можно сделать, чтобы эту девочку не били?

– Я подумаю, – пообещал библиотекарь.

Следующим вечером Пигмалион опять пришёл к Павлосу. И библиотекарь сообщил, что договорился взять маленькую рабыню уборщицей в библиотеку. Здесь её обижать не будут.

– Спасибо, дядя Павлос. У вас-то она научится и говорить по-гречески, и читать, и писать.

– Я могу её многому научить, – подтвердил библиотекарь. – Но кто мне за это заплатит?

– Когда-нибудь я стану владельцем имения и заплачу вам за всё, – пообещал подросток.

Теперь Пигмалион приходил в библиотеку на уроки пораньше, чтобы пообщаться с Ольгой. Он приносил ей сладости и даже подарил старую куклу. Девочка была в восторге.

Однажды Дамианос увидел, что его воспитанник копирует библиотечную статую Галатеи стилем (стержень с заострённым концом для письма и тупым концом для стирания; А. Б.) на доске, покрытой воском. Но нарисованная Галатея была с косичками и в грубом хитоне.

– Раньше ты никогда не интересовался этим! – удивился воспитатель. – Тебе нравится?

– Очень, – признался подросток, – Пожалуйста, позвольте мне учиться ваянию.

И через неделю Пигмалион стал посещать скульптурную мастерскую Кироса.

Прошло несколько лет. Ольга уже свободно говорила по-гречески, умела читать и писать. По просьбе Пигмалиона, Павлос давал ей уроки литературы. И теперь подростки нередко беседовали о Гомере и вместе читали стихи лирических поэтов Ивика и Симонида.

Пигмалион был единственным ребёнком в семье, и Ольга казалась ему чем-то вроде младшей сестрёнки. Но со временем его внимание всё чаще привлекала её фигура, постепенно обретавшая пленительные, женственные формы.

Когда Пигмалиону исполнилось семнадцать, отец отправил его в Афины. Два года юноша учился ваянию у знаменитого Алкамена. Там он и создал свою первую статую Галатеи. Но, получив известие о кораблекрушении, в котором погибла царская семья и его отец, Пигмалион вернулся на Кипр. Теперь он стал одним из основных претендентов на престол.

Дома его ждала мать Анхиноя. После радостных приветствий, отдохнув с дороги, Пигмалион встретился с Павлосом. От него он узнал, что скульптор Кирос, заработав на безбедную старость, вернулся в Афины, Реувен уже заканчивает перевод Святого Писания, а функции библиотекаря теперь исполняет Ольга. Сам же Павлос стал управляющим имением.

И вскоре Пигмалион отправился в библиотеку.

– Ты так выросла! – удивился он, увидев Ольгу. – А как тебе тут жилось всё это время?

– Неплохо. Бел меня не обижал. А что будет теперь, не знаю. Я ведь рабыня.

– Ольга, я могу завтра же отпустить тебя на свободу. Теперь это в моей власти. Хочешь?

– Об этом я мечтала, – призналась она. – Но теперь, когда ты стал хозяином, я не уверена…

– Потому, что мы друзья? – не понял Пигмалион.

– Не знаю.

Наступила длительная пауза. Они стояли напротив друг друга, избегая прямого взгляда.

– Возможно, Ольга, об этом знает Ивик. Ты его помнишь?

– Помню, – и она начала декламировать.

 
Из-под сумрачных вежд вот опять на меня
Влажным оком своим загляделся Эрот.
Этот взгляд у него полон чар и огня.
В сеть Киприды меня он насильно влечет.
Я дрожу, лишь почую его пред собой…
 

(Ивик, вторая половина шестого века до н. э., переводчик Гаспаров М.)

– Прекрасные стихи, – восхитился он. – А ты очень красивая. Можно тебя поцеловать?

В дверь постучали. Ольга торопливо отошла к книжному стеллажу. Вошёл Павлос.

– У нас гости, – сообщил он, – Никон с женой. Твоя мать хочет показать им библиотеку.

Вскоре появилась Анхиноя с гостями. Прежде всего она представила им Пигмалиона.

– Ну-ка, милочка, – обратилась она затем к Ольге, – покажи моим друзьям наши книги.

– С чего уважаемые господа хотели бы начать осмотр? – вежливо справилась Ольга. – С драматургии, поэзии, истории, философии, религии или медицины?

– С драматургии, – решил Никон.

– Хорошо, – Ольга повела гостей к крайнему стеллажу. – Здесь книги знаменитых греческих драматургов, – начала она. – И первым из них нужно назвать Эсхила, чьё творчество началось ещё в прошлом веке. У нас имеются все его девяносто трагедий и драм.

Она называла имена авторов, годы их творчества, количество и характер произведений. Гости слушали с интересом. Ольга произвела на них самое благоприятное впечатление.

– А как вас зовут? – поинтересовалась жена Никона. – И где вы учились?

– Я рабыня, уважаемая госпожа.

– Как, рабыня?!

– Вы сами видите, дорогая, – поспешила объяснить Анхиноя, – как мы обращаемся с рабами. Почти как с людьми. Однако нам пора возвращаться. Приглашаю вас на ужин.

Гости покинули библиотеку. Пигмалион задержался. А Ольга горько заплакала.

– Ты слышал, Пигмалион? – бормотала она сквозь слёзы. – Мы почти как люди.

– Не обижайся, пожалуйста, – он привлёк её к себе. – Мама просто не подумала. А я тебя очень люблю.

На следующий день, после завтрака, Пигмалион отправился в библиотеку. Поздоровался с Ольгой и протянул ей свёрток тканей, перевязанный ленточкой.

– Я кое-что привёз тебе. Это модная женская одежда.

Девушка осмотрела подарок, но не приняла его. Такие вещи были не для рабов. Она боялась Анхинои, и он с трудом уговорил её хотя бы примерить эти наряды. Ольга переоделась в смежной комнате, а когда вернулась, Пигмалион был поражён её внешностью.

– Ты стала, как богиня, – восхитился он. – Знаешь, в Афинах я учился ваянию у Алкамена. И в его мастерской по памяти слепил тебя из глины в виде нереиды Галатеи. Учителю моя скульптура очень понравилась, но я чувствовал, это ещё не шедевр.

– И теперь ты понял, как довести свою Галатею до совершенства?

– Да. Буду очень тебе благодарен, если станешь мне позировать.

Она согласилась, и они направились в скульптурную мастерскую. Там всё было готово к работе. Ольга заняла место натурщицы, а Пигмалион встал у станка скульптора. Он проработал около четырёх часов, и, с сожалением, прервал ваяние ради дел, связанных с борьбой за трон. Выборы царя должно было состояться через месяц.

Вечером, анализируя шансы Пигмалиона на избрание, Павлос советовал ему поскорее жениться. Это придало бы юному претенденту на престол больше солидности.

– А если я женюсь на Ольге? – поинтересовался молодой человек.

– Ни в коем случае, – покачал головой управляющий. – Свободные граждане Кипра не допустят на трон человека, вступившего в брак с рабыней.

Прошел месяц, заполненный визитами, приёмами, переговорами и совещаниями. Но Пигмалиону удавалось ежедневно выкроить хотя бы несколько часов для работы в скульптурной мастерской. Ваяние новой Галатеи шло очень быстро. И когда скульптура была окончена, он показал её управляющему.

– Как живая! – удивился Павлос. – А если ещё её подкрасить, иллюзия станет полной.

Эта мысль Пигмалиону понравилась. Тем более что Алкамен учил его навыкам расцветки скульптур. Он достал краски, имевшиеся у Кироса, усадил рядом Ольгу и начал работу.

Но вот наступил день выборов. Для Пигмалиона он завершился полным триумфом. По окончании торжественных церемоний он вернулся домой, где его встречала счастливая мать. А потом, чтобы отвлечься от волнений уходящего дня, Пигмалион пригласил Павлоса посмотреть на раскрашенную Галатею. При этом он попросил Ольгу переодеться в одежду, использованную при позировании, и встать рядом со скульптурой.

– Они, как близнецы, – заключил управляющий, сравнивая девушку со статуей. – А что, если показать их человеку постороннему, например, переводчику Святого Писания?

Пигмалион согласился, и Павлос привёл Реувена. Ему предложили встать на некотором расстоянии от двух девушек и определить, кто из них Ольга.

– Может быть, вот эта? – неуверенно указал переводчик.

Пигмалион, Павлос и неузнанная Ольга засмеялись.

– Их невозможно различить, – обескураженно развёл руками Реувен. – Но позвольте мне, ваше величество, воспользоваться случаем, чтобы поздравить вас с восшествием на престол!

Услышав об этом, Ольга заплакала и выбежала из мастерской. Она считала, что теперь её любимому будет не до неё. Пигмалион поспешил за ней.

– В чём дело, Павлос? – смутился Реувен.

– Они любят друг друга, но наши законы не позволяют им пожениться.

– Царь не может вступить в брак с любимой женщиной?! – удивился переводчик.

Вечером в дверь комнаты Пигмалиона постучали. Вошёл Реувен с книгой в руке.

– Простите, ваше величество. Я знаю, как вы сможете жениться на любимой девушке.

– Неужели?

И Реувен начал объяснять свою идею. Пигмалион изредка прерывал его вопросами.

– Но простят ли мне такое боги? – заколебался он, выслушав переводчика.

– Ваше величество, Афродита ведь покровительница влюблённых. Она должна вас понять. А в Святом Писании сказано, – Реувен раскрыл свою книгу и прочёл, – «Любовь покрывает все грехи». Это слова царя Соломона.