Текст книги "Сборник редакторских анонсов литературного портала Изба-читальня. Том второй. Проза"

Обессиленная, возвращалась Дуда, мягко ступая вслед за парой лебедей, обживших самовольно трубу, птицы иногда выходили из укрытия поплавать на свободе. В такие редкостные вечера Фриц брал Дуду на руки, укачивал ее, укрывая кромкой тени, словно малое дитя. Дуда закрывала глаза, уставшая, счастливая, однако освободиться от лепета звезд не могла. Но и возникавшие мелкие колкости казались в сравнении с храпом дяди мельчайшими недоразумениями, храп преследовал, душил, подрезая на ходу легкий шаг Фрица. На исходе недели павиан привязался к Дуде, выискивая глазами знакомый абрис фигуры, терпеливо поджидал женщину, не притрагиваясь к пище до тех пор, пока долгожданный помидор из ее рук не окажется на тарелке. В воскресенье павиан совершил побег, безжалостно перепилил цепи, сложнейшие механизмы которых создал дядя, всякий раз не без гордости подчеркивая собственное значение перед дикой природой, скрылся в неизвестном месте, чем взбесил дядю, вспышки веселости которого стали беспокоить Фрица, приобретая затяжной характер. Черт, съешь подлого дядю!

По утрам Дуда мучалась головной болью, дядя был, наоборот, свеж и бодр, радостно пожирал яйца, ловил мотыльков, которым незамедлительно отрывал крылья, выбрасывая под ноги бьющиеся тела, много смеялся.

– Скотина, – ярился Фриц. – Смотри, что выделывает.

Оставшуюся до отъезда неделю, как утверждал дядя, он решил посвятить поиску павиана, однако не сдвинулся с места. Павиан нашелся сам собой. Животное внезапно возникло на соседствующей с тенью Фрица пирамиде, где при любой погоде, днем и ночью животное, выставив блинообразный зад, дразнило с азартом дядю. Павиан нарисовал на спине дядин портрет, исковеркав лицо до карикатурного минимума, подписи были самые скверные, уличали дядю во многих грехах, показав Дуде скрытые таланты, на первый взгляд, твари, место которой в клетке, как любил пофилософствовать дядя. В любую минуту, когда вздумается павиану самовыразиться, он начинал ходить на четвереньках, вертел задом, надоедливое действо вошло в привычку, когда не до смеха, не до скуки, а так муть и брезгливость набегают на строку.

– Н-да, – смеялся дядя.

– Каков хозяин, таков и павиан, – не сдерживал негодования Фриц.

Глупая Дуда плакала, впрочем, как все женщины ее типа.

– Труба твоя гудит, покоя на земле нет. Нужно тряпочкой дырку прикрыть, на кой нужно, чтобы ветра переговаривались? – ворчал дядя.

Вскоре Дуда, начисто позабыв об осторожности, продолжила свои блуждания по трубе, перестав обращать внимание на взбунтовавшегося павиана, и дядя, с его мешкообразным животом, отдалился, он словно съехал вбок, потерял для Дуды всякое подобие осмысленности. Лишь единое всегдашнее предприятие забавляло Дуду, она по-прежнему держалась в трубе солнечной стороны. Наутро в четырнадцатый день совместного долготерпения Дуда и Фриц не обнаружили дядю на прежнем месте, и это было так неожиданно, выглядело нелогично, но можно сойти с ума от счастья. Пора возвращать себе маленькие радости прежней жизни, однако обнаружилось, что мешали долги дяди. Малиновая шуба, которую всегда надевала Дуда, отправляясь на болота к старому знакомому, кучерявому Бесу, исчезла вместе с родственником. Одно позитивно: старый негодяй испарился, бабочки вздохнули с облегчением, стрекозы с прежней страстью парили в небе, а старая слепая медведица Фифа на радостях зазывала в гости. Дуда отложила свой визит. Носилась вокруг шезлонга. Одержимая счастьем, перепрыгивая через мост между тенью Фрица и трубой, передразнивала павиана, добровольно подставлявшего облезлый зад под удары кислых яблок.

Дядя вернулся через два часа живой и невредимый, воспользовавшись отсутствием Дуды, занял ее шезлонг. С видом победителя почесывал живот, то и дело неприязненно косился на Фрица. С того дня Дуду как подменили. Она осунулась, почернела, часами просиживая на руках Фрица, безмолвствовала, и никакими ухищрениями невозможно было от нее добиться подобия слова. Смотрела на дядю с затаенной обидой ребенка. Но дядя потерял всякий интерес к женщине племянника, он зычно икал, его живот, убежище Молоха, урчал, а воздух, такой прозрачный и наивный, пованивал, едва гость начинал ворочаться в Дудином шезлонге.

– Я хочу, – нарушила вековое молчание Дуда, озадачив расстроенного Фрица, – чтобы на твоей могиле разбили парник, в котором вырастет огромный ржавый огурец, я накормлю им павиана.

Дядя после сказанного три ночи хохотал, прикладывая к слезящимся глазам ладони, Фриц морщился, сфальшивленные заоктавы мучили золото трубы напускными предостережениями. Дядя украдкой лез под платье к Дуде, дядя пах плесенью, впиваясь острыми корнями в колено женщины, за что был немедленно отстеган тонкими ивовыми прутиками по жирным ляжкам. Дуда все меньше становилась, похожа на саму себя, Фриц даже предполагал, что виной этому снег, что не может так долго стоять снег у порога, Дуда страдала от того, что степь вскоре уснет, припрятав до времени ветер. Так думал Фриц. Обессилено уронив голову, Дуда впадала в оцепенение, из разжатого кулака на колени Фрица выпал пушистый комок перьев, Фриц в первую минуту похолодел от ужаса, дядя, замахнувшись, прошипел:

– Вкусные были птички, что ни говори. И нечего жалеть, раскудахтался, раб трубы!

– Они жили во мне! – растерялся Фриц.

– Больше не будут, – успокоил заботливый дядя.

Орешник, разрастаясь в глубоких оврагах, посылал к Дуде своих сыновей, да стрепеты переговаривались, замирая в небе, посматривали на дядю, с каждым днем разрастался незримый круг выжженной земли вокруг гостя, иссякли струйки вьющегося воздуха, земля перестала гулять весенние свадьбы, и птицы ушли вслед за мерцающим жаром степных закатов.

– Нужно искать новую тень, – шептала во сне Дуда.

– Нет, – решил Фриц, – нам нужен новый ветер.

– Куда там… – зевнул дядя. – Разве вам недостаточно меня одного? Им еще ветер подавай! Да ты что, племянник? Едва ветер меня накроет, пиши, пропал дядюшка.

– Новый ветер, – Фриц одержимо смотрел на Дуду, прося ее согласия, но женщина, теряя прежнюю уверенность, лишь слабо улыбалась, тень, оттиск слюдяного ангела, некогда упавшего в золотые травы степи.

– Есть ветер настоящий, а есть фальшивый, – дрожащими руками Дуда беспорядочно набивала в сумку вещи.

Натружено пели лягушки в любовном раже, чуя шкурой: скоро, очень скоро место под зонтом опустеет, Дуда и Фриц покинут облюбованный рай, растворясь в безвоздушности, ведь тысячи сквозняков вселенной в одном озере или болоте (вода она везде вода) соединены воедино. А уходить Дуде и Фрицу придется, дядя непреклонен, дядя не отдаст так запросто захваченный шезлонг. Когда двоих не стало, исчез зонт, спасавший от неверия многообразие форм жизни, для павиана не нашлось помидора, способного в руках Дуды превратиться в некий знак одобрения нелепых плакатов, раскрашенных его неумелой рукой, оставшимся стало мерзко жить. Что же станется с несчастными лягушками, откуда черпать страсть? Их песни, отраженные в трубе Фрица, теряли свою прелесть, превращаясь постепенно в огульное лягушачье кваканье. Чувствовалось, как тоска засела по углам недружным кордоном, лягушки хотели бы вновь стать трубами в чужой голове, да кто пустит на постой это племя? Через неделю, одурев от тишины, павиан сбежал по щербатым ступенькам с пирамиды. Огибая выбоины в камнях (там, в балках, еще теплилась вязкая жизнь), до самого вечера ловил прожорливого дядю, согнав из шезлонга, а дальше, настигнув старика, ухватил за венозную лодыжку и со всего маху швырнул в пустеющую балку, поросшую едва различимой травой. Еще через неделю эфирной тишины ветер, принесенный в карманах дяди, искал то пристанище, ради которого он вынужден был отправиться в столь рискованное путешествие, но не найдя трубы, место Фрица вымерло, мучался без сквозняка, без легкости и тяжести одновременно. Выбросили шлепанцы Фрица на помойку, выбросили да не забыли.

Красное море покраснело, сорваны травы, вывернуты корни, те самые корни, которыми прирастает человек к сердцу, мозгу матери, первой матери, родившей человека, способного не столько брать, сколько отдавать, матери, научившей любить мироздание, тем, кто не наелся добром вдоволь. Дуда, словно цветок, сорванный с корнями, шла вслед за Фрицем, оставляя за собой разводы красных пятен, след на белых покровах туманов, кровь Дуды пополняла моря, истекая в озера, умирал Дудин, не родившийся, сын. Фриц, прижав к груди бесценную ношу, утешал Дуду, как мог, гуляя по облакам.

Не знаю, была ли утешена Дуда. Каждую ночь люди встречали Дуду в разных местах, она посаженой матерью присутствовала на свадьбах змей, хоронила акулу, пила вино с моряками в старом баре за молом. Но всегда возвращалась к Фрицу, памятуя, что не так просто забыть поцелуи и запахи, пятнистые проплешины на рубахе, разогретой безжалостным солнцем. Дуда так и не смогла привыкнуть к мысли жить на руках мироздания, ощущая себя сосной, вырванной ураганом из песчаной плоти. Корни теряли намоленный рай.

«Руки Фрица заняты, – размышляла Дуда, – ребенку негде жить, некуда преклонить голову. Мои руки не станут его руками. Сын уходит от меня. Я кровоточу».

Огромный желтый бык поджидал Дуду у ворот Иерусалима. Но войти в них Дуде не суждено было, еще только затеплился рассвет, как бык увез младенца, так и не ставшего сыном, отцом, дедом, вернув себе взятое у земли. Дуда не просила помощи, она не издала ни звука. Хотя миры и мириады воздушных Див соединились над головой, концом путешествия стал крик последнего петуха, глупой птице положено было петь именно так, а не иначе, волос Дуды взлетел паутиной кверху, соединяясь в круги, по которым шляется человечество в поисках счастья. И здесь не было места для трубы Фрица, его шезлонг не нашел для себя подходящую тень, пора, пора возвращаться к Красному морю. Дуда выкурила сигарету, долго и настырно искала она ржавый ключ от дома, где некогда была счастлива, но, увы, от дома остался пепел, пирамиду омыли ветры, не давая покоя царям, вынужденным вместо трубы Фрица терпеть голоса людей, притихли лягушки, а павиан пошел бродить по лабиринтам подворотен.

– Мы вернулись. Здесь, Фриц, мы вновь будем пускать корни, – решила Дуда.

Фриц согласился, вновь запестрел его зонт на прежнем месте.

Разве история Фрица и Дуды окончена? Нет, так будет до тех пор, пока в Океане таится до времени белая пухлая лилия, частенько посматривая в небо, ищет она посох, гремящий об облака, и дело, в общем, не в том, куда направлен взгляд Дуды, а в настойчивом желании Фрица хоть сколько дать трубе петь, нет, не достучаться до кругов вечности, какой прок от идола, молчащего вверху, если сам Фриц надел на голову убор из жерновов, если Бог Фрица не в состоянии разглядеть самого обычного человека.

Отец наш небесный, дай силу обрести шезлонг, для каждого свой! Что же ты молчишь? Или ты получился из средства для выведения пятен, ну уж не ты приложил руку, чтобы уберечь трубу Фрица.

Валентин Мурзов. Козёл. – Миниатюра. 28.08.2015

Дело было в те далёкие времена горбачёвщины, когда действовал «сухой закон». Сначала «Великим Указом» с прилавков исчезла водка, затем пропали сигареты, потом… полетело всё в тар-та-ра-ры!

Но не о том речь, а о козле, жившем в затерянной в поволжских лесах казачьей станице. Надо сказать, что все эти нововведения коснулись и его. Не подумайте, что о человеке речь. Я бы тогда написал козёл с большой буквы – Козёл. Ну вот, выяснили… Козёл, он, стало быть, и есть козёл. Здоровущий такой, с огромными рогами и званием – мирской. Так как в станице коз было целое стадо, а он один, то кормили его всем миром, а потому и мирской. Кличка его была по молодости – Васька, но с годами все стали его звать Василием Алибабаевичем, как известного героя кинокомедии «Джентльмены удачи», иначе он просто не откликался. С приходом всеобщей демократии и вседозволенности всё это пришло и к Василию. Был он гордый и строгий. Чуть чего – в стойку и кидался на обидчика, стараясь долбануть его так, чтобы мало не показалось. Вот такой он был козёл Василий Алибабаевич! Но я этого не знал, пока не познакомился… при встрече. И вот как это случилось.

Понадобились мне как-то в хозяйстве доски, и поехал я договариваться со станичниками, которые уже в то время взяли у лесхоза пилораму и участок леса в аренду ввиду того, что этот лесхоз напрочь перестал платить зарплату и начал бурно распадаться и исчезать. Для хорошего разговора (правильного разговора) я взял с собой три десятка пачек сигарет «Прима». Водку брать не стал. Доски столько не стоят. Да и «разговор» может затянуться на пару дней. И не факт, что о чём-то хорошем договоримся. Пьянка – она и есть пьянка! А где я всё это «богатство» брал? А там, где и все! Брат, сват. Соображать надо!

Приехав в станицу, я увидел следующую картину. Пилорама стоит, а около двух десятков лесорубов и рабочих пилорамы сидят в тени деревьев и молча то ли спят, то ли думу думают. На моё «здрасте» откликнулся только один голос.

– И здоровее видали… Чо надо?

– Да доски хотел бы купить.

– Нет досок. Видишь?

– А что нужно, чтобы были?

Все два десятка молчаливых статуй с заинтересованным видом повернулись в мою сторону.

– Чо-чо… Курить дашь – будет разговор.

– Не проблема. Угощайтесь!

Две пачки разошлись за секунды. Брали по две сигареты – одну в зубы, другую за ухо. Все, блаженствуя, закурили.

– И сколько, мил человек, тебе досок надо?

– Да куба три.

– Дорого стоить будет…

– Сколько?

– Куб досок на куб сигарет!

– А морда не треснет?

Все захохотали. Разговор пошёл с шутками-прибаутками. Рассказали, как они забастовали по причине того, что курева не стало, как их Голова не смог достать сигареты и, закрыв пилораму на два замка, ушёл со вчерашнего дня в запой. Сговорились о цене – пятьдесят пачек сигарет за кубометр досок.

– Ну, а теперь, друг, иди будить Голову или, хотя бы, ключи у его бабы выклянчай и завтра можешь приезжать за досками.

Дом Головы находился метрах в трёхстах от пилорамы за небольшой речушкой, через которую перекинут мост. Мост был довольно широкий, добротный, рассчитанный на проезд тяжёлой гружёной техники и тракторов. Никакого ограждения на нём не было. Речушка метров около пяти шириной стремительно неслась меж высоких глинистых берегов. Пройдя мост, я вышел на высокий пригорок, на котором красовался дом Головы. Он был большой и красивый. Резные окна, крыльцо и двери были действительно искусством деревянного зодчества.

Пройдя через двор, я постучался в двери дома. Через минуту вышла миловидная средних лет женщина.

– Здравствуйте!

– Здравствуйте! Вы к мужу?

– Наверное.

– Да спит он, паразит! Вчера со всей станицей переругался из-за этого треклятого курева и загулял. Теперь неделю отдай. Да, кстати, Вы не помогли бы? Посередь хаты, как улёгся, так и спит. Ни пройти ни проехать.

Когда я следом за женщиной зашёл в дом, то увидел здоровенного усатого мужика лет пятидесяти в одних трусах. Он лежал на полу, на спине и так лихо храпел, что и усы и все занавески ходуном ходили. Я хоть и не хилый человек, но вдвоём мы еле-еле затащили Голову на кровать. Женщина предложила мне чай за труды праведные. Я не отказался. Поговорив о том, о сём и объяснив ситуацию, я получил заветные ключи и направился к пилораме.

Выйдя из дома и закурив, я сразу увидел на мосту огромного козла. Путь был один – только через мост и только через этого козла. Подойдя ближе, я увидел, что козёл как-то странно шлёпает губами, коротко мекает и дорогу мне уступать не собирается. Делать нечего, и я решительно направился чуть правее, как мне позволяла ширина моста с надеждой, что удастся проскочить нежданное препятствие. Но не тут-то было! Козёл встал в стойку и мощно кинул своё рогатое тело на меня. С трудом мне удалось увернуться. Козёл наступал и его нападения вот-вот могли достичь цели. Минут пять можно было наблюдать зажигательный танец козла и человека. Зная, что бегством от этого рогатого животного не спастись, у него четыре ноги, я решил закончить это дело кардинально. Когда козёл встал очередной раз в стойку, я вместо того, чтобы уйти в сторону, резко шагнул вперёд, схватил козла за рога и, провернув его вокруг себя, закинул супостата в речушку. Оглядевшись вокруг и убедившись, что никто ничего не видел, я пошагал к пилораме.

– Ну, что? Как успехи?

– Вот ключи.

– Молодцом! А у нас не получилось. Ну, что закурим?

– А куда от вас денешься. Курите.

Раздав ещё две пачки сигарет, присел покурить за компанию «на дорожку». Вдруг откуда-то появился козёл. Весь мокрый и измазанный глиной. Он, минуя всех, направился ко мне. Я инстинктивно стал забираться на сложенные в штабель брёвна. Козёл, не доходя до меня метра три, стал опять шлёпать губами.

– Это ты его искупал?

– Ага…. А что это он губами шлёпает?

Все долго и весело смеялись, а потом один мужик пояснил, что козёл-то курящий и просит закурить.

– И всего делов-то?

– А ты дай, не жалей!

Я прикурил и дал сигарету козлу. Тот, вытянув шею, принял «угощение». Пять глубоких затяжек в течение какой-то полуминуты, и «курильщик», обжигая губы и выделывая ими невообразимые гримасы, выплюнул коротенький окурок на землю. Затем он опять повернулся ко мне и зашлёпал губами. Под одобрительные возгласы присутствующих я дал ему вторую, а потом и третью сигарету. Всё повторялось под заразительный хохот мужиков. Козёл затребовал ещё одну сигарету.

– А ты не жмись! Уважь животину ещё раз! Увидишь то, чего кроме нас никто не видел!

Ну, я и дал… Козёл успел сделать три затяжки и затем, как подкошенный, упал с сигаретой в губах. Глаза стали как стеклянные.

– Сдох…

– Ты смотри, что дальше будет!

Минут через двадцать козёл зашевелился, встал на дрожащие ноги, посмотрел на нас, придурков, безумными и ставшими косыми глазами, повернулся, и, мотаясь из стороны в сторону, падая, вставая, с потухшим окурком в губах, пошел куда-то в лес. Я авансом отдал оставшиеся сигареты. На следующий день забрал доски и, покурив ещё раз с мужиками и с козлом по кличке Василий Алибабаевич, уехал домой.

Вот так достала козла демократия и вседозволенность! Так же, как и людей…. Так же, как козёл, все девяностые мы шлёпали губами, выпрашивая чего-то у кого-то. Так же были пьяны от вседозволенности, водки, наркотиков…. И, слава Богу, что закончились эти мерзопакостные девяностые годы, и мы опять постепенно становимся людьми.

Зинаида Соколова-Сафонова. Логика (Из цикла «Сны Разума…») – Миниатюра. 09.08.2015

Проснувшись раньше всех (считается, что раннее утро помогает размышлениям), Разум продолжал обдумывать ситуацию, сложившуюся в пространстве реальности. Привыкший раскладывать свои расчеты по полочкам, он с удивлением и досадой вдруг понял, что сегодняшнее утро, как и вчерашний вечер, тоже не в его пользу. Может быть, потому, что ночь он плохо спал – мысли о главном не давали ему покоя, и он даже во сне пытался что-то сообразить. Непорядок, когда Разум в течение вот уже многих часов ничего не может сообразить! Если вариант нулевой, то надо звать Логику, но ещё только шесть часов, и она спит.

Всё же решение не терпит отлагательства, и Разум попытался растолкать Логику, хотя это удалось ему с трудом.

– Что опять? – сердито спросила Логика.

– Ты должна мне помочь. С фондом благотворительности ничего не получается.

– Хорошо. Я попытаюсь тебе объяснить на примере, но только на прогулке.

– Это же нескоро! – возмутился Разум.

– Ничем не могу помочь. Тише едешь – дальше будешь!

* * *

– Видишь, сколько голубей вокруг? – загадочно спросила Логика.

– Вижу, что с того?

– Смотри, один бежит к нам. Доставай свои семечки, надо его покормить.

Разум разорвал пакетик с семечками, бросил несколько штук на асфальт. Голубь стал поспешно клевать, но к нему тут же слетелась небольшая стайка голубей, затем по направлению к ним крылья зашелестели со всех сторон…

– Так я могу остаться без семечек! – взмолился Разум.

– На этом примере я показала тебе тщетность твоих попыток найти коррупцию в фонде благотворительности. Если бы ты даже отдал всё содержимое пакетика, ты не накормил бы всех слетевшихся голубей, не говоря уже об остальных, и сам остался бы без своих любимых семечек. Ты это знаешь и без меня.

Логика поняла, что Разум уловил суть её примера, и тут же попыталась скрыться в мыслях, – это было единственным выходом из ситуации, чтобы не мешать Разуму и не вмешиваться в эти дела самой. Она дала только намёк, а принять решение должен теперь именно он. И хотя чаще всего решения принимаются без учета её мнения, тому, кто их принимает, мешать не стоит.