Текст книги "Жизнь наоборот"

– Константин Петрович, какие личные домыслы? Даже не знаю, что это такое. В университете такому не учили. А Меркушеву долго ждать придётся. Я не собираюсь уступать ему место, мы не в трамвае!

Алина говорила горячо и страстно, надеясь, что на эмоциональном фоне любые слова будут звучать более убедительно. Батанов криво улыбнулся. Эмоциональный фон не допускается при общении с руководством отдела, а словарный запас оперативного состава состоит из редких и специфических терминов.

– Ты говори, да не заговаривайся, Кузина! Надо будет – освободишь! Лучше скажи, что ты там нарыла? Если нечего сказать, свободна. Завтра побеседуем.

Батанов повернулся спиной. Нелепая ситуация угрожала перерасти в затяжную войну. Если присмотреться – ничего странного и экстраординарного не происходит; но, если кто-нибудь из присутствующих даст слабину, не наступит на горло собственному гневу, обыденная история превратится в конфликт со всеми вытекающими из него последствиями. Посыплются бомбы, разорвутся снаряды, и земля встанет на дыбы: кому-то оторвёт ногу, кто-то отправится на тот свет. Алина передёрнулась. На тот свет ей не хотелось. Ведь на этом останется Дима Воронцов, любимый и желанный, а она, значит, прямиком, туда, в следствие, в загробный мир!

– Да, Константин Петрович, нарыла, – она мило улыбнулась Батанову, не обращая внимания на его заведённые кверху глаза.

Капитан в потолок уставился, чтобы успокоиться. От злости его перекосило так, что весь разбух, кожа на лице вокруг глаз и на висках вздулась и покраснела. Не может скрыть гнев. Хоть бы притворился. Злится, сейчас лопнет от агрессии. Симпатичный мужчина, а за нервами не следит. Непорядок! Агент «007» должен быть на высоте в любое время суток – хоть ночью разбуди, он всегда готов к труду и обороне. Все эти ненужные мысли промелькнули в голове Алины, пока она готовила убийственную тираду. Надо сразить Батанова наповал, чтобы он упал и больше не поднялся, не буквально, разумеется.

– Константин Петрович, все продавщицы и собственники магазинов родом из Белоруссии, – зашипела Алина, стараясь говорить тише, чтобы Меркушев не услышал, но Батанов прикрикнул на неё: мол, говори громче.

– А-а, это любопытно, – Константин Петрович сразу понял, в чём дело. Мигом успокоился. Лицо разгладилось. Глаза заблестели. – Из Белоруссии, говоришь?

– Да, – подтвердила Алина, – все из одного района. Это не совпадение. Это факт! Вот, посмотрите.

Она продемонстрировала записи с опросами потерпевших. Батанов скосил глаза, но изучать не стал, отошёл к окну.

«Совпадение стало очевидным потому, – подумал он, – что Кузина выезжала подряд на все места происшествия. Если бы выезжали по очереди, совпадения могли всплыть лишь через неделю».

– Ты отдохнула?

Алина открыла рот от изумления. В первый раз Константин Петрович соизволил поинтересоваться её самочувствием. Впрочем, он тут же забыл, о чём спрашивал.

– Какие будут предложения?

Алина приготовилась доложить, она уже предвкушала резонанс от доклада, но ей помешали. В кабинет один за другим вошли припоздавшие оперативники.

– Ладно, Линок, потом поговорим, – по-свойски бросил Батанов и уселся за свой стол.

Оперативники недоумённо переглянулись. Константин Петрович редко с кем разговаривал в подобном тоне. Беседы в основном велись на высоком дипломатическом уровне в кавычках, разумеется, и повышенными голосами. Нынешнее совещание предполагало как раз высочайший уровень проведения. Мужчины приготовились к худшему, внешне соблюдая нейтралитет: мол, нам всё нипочём, нас, зубров уголовного розыска, ничем не запугаете. Даже галантным отношением к девушке.

– Товарищи офицеры, хочу вам напомнить, что основная наша обязанность – заниматься угонами! За последнюю неделю угонщики активизировались, преступниками были применены новые схемы, ранее не встречавшиеся в преступлениях по угонам автотранспорта, – загудел Батанов.

А Алина переключила внимание на Воронцова. Она смотрела на него и любовалась русой чёлкой, нежным румянцем, острым взглядом любимого человека. Всем хорош Дима. У него приятная внешность, он обходительный, вежливый, не матерщинник, как остальные опера. Хотя другие тоже симпатичные. Почему именно Воронцов? Эта мысль беспокоила Алину. Почему из двух десятков парней именно Дима снится по ночам, не даёт покоя днём, а во время совещания делает глухой и слепой?

– Кузина! О чём размечталась?

Алина с трудом вывела себя из романтического состояния:

– А-а! Я всё слышу, Константин Петрович! Что?

– А, что, зачем? Спишь, что ли, Кузина? Останешься, говорю, после сходки. В разработку пойдёшь. Мужики, по коням! После совещания остаются Кузина, Меркушев и Хохленко.

Оперативники разошлись, в кабинете наступила тишина. Батанов что-то писал в спецблокноте.

– Алина, у тебя сегодня ответственный день! – торжественно провозгласил Константин Петрович, отрываясь от записей.

– Почему?

Алина сидела в углу, пребывая в романтических грёзах. Она изнывала от нахлынувшего счастья: Воронцов, выходя из кабинета, успел бросить на Алину нежный взгляд. Кажется, никто не заметил, как он на неё посмотрел. Хотя, казалось бы, кому какое дело до нежных взглядов двух влюблённых?

– Пойдёшь в разработку! Под прикрытием. Тебя подстрахуют Хохленко и Меркушев. Сама на рожон не лезь. Сиди тихо!

– Где это – сиди тихо?

Кузина выпала из любовного томления и преобразилась. Она пыталась вникнуть в смысл слов, обильно сыпавшихся из Батанова. Обычно он немногословен, а тут его словно разобрало.

– Есть тут неподалёку местечко, где собираются земляки-гастарбайтеры, небольшая пивная со смешным названием «Кружка». Вот туда и пойдёшь. Сядешь, закажешь пивка и будешь сидеть. Ты пиво любишь?

– Терпеть не могу. Даже от запаха тошнит, – нехотя призналась Алина.

Кузина была астрономически далека от пороков жизни. Особенно она ненавидела любителей пива. Не то чтобы ненавидела, а относилась к ним с глубоким презрением. Перспектива провести вечер среди поглотителей ненавистного напитка не радовала, но прославиться в оперативной среде участием в хитроумной разработке победило внутренние противоречия.

– Так! Если ещё раз услышу, что тебя тошнит… – начал Батанов.

Но Кузина его перебила:

– Меня больше не тошнит! Я перенесу. Я стойкая.

– Вот молодец, Кузина, настоящий опер!

Напутствие начальника вдохновило Алину. Батанов редко кого хвалит. После его похвалы оперативников так заносит, что они горы сворачивают. Оперативные показатели взмывают ввысь. Отдел некоторое время находится на хорошем счету у Главка, затем победы рассеиваются. Начинается засушливый период. И Главк вместо грамот и премий осыпает отдел грозными звонками, строгими проверками и нежданными выездами и наездами, чтобы застать сотрудников отдела врасплох. За проверками следуют оргвыводы и, как следствие, строгие наказания. Несмотря на вышеперечисленные доводы, Батанов редко кого хвалит. Мог бы и чаще баловать сотрудников отдела, но он скуповат на добрые слова. А тут польстил самолюбию девушки, приободрил, да ещё в присутствии Хохленко и Меркушева.

– Служу России! – вытянувшись во весь рост, гаркнула Алина.

Мужчины вздрогнули и как-то странно на неё посмотрели: мол, ладно ли у неё с головой; но вслух ничего не сказали. Кузина смутилась и сгорбилась, втянув голову в плечи. Превратиться бы в маленькую мышку, чтобы стать незаметной и юркнуть в первую попавшуюся щёлочку. Лишь бы не напоминать о себе лишний раз. Вышло ещё хуже. Её понурость бросалась в глаза. Мужчины отвели глаза. На Алину невозможно было смотреть. И жаль её и побить хочется.

Первым покинул кабинет Хохленко. За ним осторожно выдвинулся Меркушев. Шедший впереди Денис морщился и беззвучно шевелил губами. Эта девица рвётся вперёд, а зачем – сама не знает. Денис не любил непонятное. Девушка должна быть девушкой, а эта лезет на рожон. Чего ей надо? Звезду на погоны? Так она на другой службе не одну звёздочку подцепила бы. Легко. С такими-то ногами. А в уголовном розыске звезду, даже маленькую, заработать надо. Тяжёлым трудом. Оно ей надо? Хохленко ещё больше нахмурился. Меркушев тоже о чём-то глубоко задумался. Одна Алина выглядела беззаботной. Она уже забыла о допущенной неловкости. Было и прошло. Чего горевать-то?

* * *

Сладко потянувшись, отец Александр немного полежал с закрытыми глазами, прислушиваясь к себе. Скользя внутренним взором снизу вверх, он чувствовал каждую клеточку собственного тела. Мускулистые длинные ноги с отполированными ногтями, гладкие колени, узкие бёдра, впалый живот, втянутая грудная клетка, а наверху сплошное совершенство. Короткая модная стрижка, синие глаза, правильный затылок. Когда отец Александр надевал очки в золотой оправе – всего лишь, дань моде, – то боковым зрением замечал, как за ним тянутся и тянутся долгие нити случайных взглядом. Высокий рост, необычная одежда, красивая осанка, всё, что в нём и на нём притягивало к нему людей.

Отец Александр добился всего самостоятельно, без чьей-либо помощи. В тридцать пять лет у него было всё, что нужно мужчине для полного и безграничного счастья. Богатый приход, любящие прихожане, щедро сыплющие дары в бездонную корзину истинной веры. Была любовь, верная и единственная, на всю жизнь. И ещё была собака, попавшая к нему случайно, но ставшая символом благополучия и успеха. Немецкие овчарки в этом году в большой моде. Рэг мирно сопел у кровати. Хозяин не очень жаловал, когда пёс прыгал к нему в постель. Вышколенная псина понимала отца Александра с полуслова. По вибрирующему воздуху отец Александр догадался, что собака наблюдает за ним, ждёт, когда он откроет глаза.

– Рэгтайм!

Пёс встал в стойку. Влюблённые глаза беспокойно всматривались в лицо хозяина: как спалось, ладно ли, не снились ли дурные сны? Не снились. Спалось отлично. Ночь прошла без тревог и кошмаров. Рэг положил лапы на край кровати, умирая от желания лизнуть нос отца Александра и одновременно боясь нарушить процесс пробуждения.

– Рэг, с добрым утром!

Отец Александр потрепал пса за ушами. Под рукой было горячо и нервно. Чистая шерсть, опрятная, без неприятного запаха, присущего большим собакам.

– Спокойно, Рэг, идём-идём, только, чур, после кофе, – приговаривал отец Александр, трепля собачий загривок, не забыв при этом посмотреть на себя в зеркало.

Улыбнулся отражению: хорош, изумительно хорош; скосил глаза в поисках очков, и вскоре дом ожил, наполняясь ароматами жареного бекона и свежего кофе.

Они сбежали по лестнице, перепрыгивая через ступеньки в унисон, не отставая друг от друга, и было в этом что-то ребяческое, дурашливое, когда человек и животное попадают в один тональный ряд. Раннее утро радовало ярким солнцем и весенним ветром. Воздух, ещё не заполненный смогом и гарью, напоминал о запахах детства, когда всё вокруг казалось вечным и незыблемым, и совсем не думалось о грядущих экологических катастрофах.

– Рэг-Рэг, спокойно! – негромко бросил отец Александр и, оглянувшись, отцепил поводок.

Во дворе ни души. Все ещё спят или только проснулись. Пусть Рэг насладится долгожданной свободой. Вообще-то отец Александр обычно ничего не нарушал. Он ценил душевный покой. Когда ничего не нарушаешь, то и беды не цепляются, обходя стороной. Но Рэга иногда спускал с поводка. Ему нравилось смотреть на резвящегося пса, истомившегося от скуки в городской квартире.

Овчарка потыкалась во все углы, почесала лапы о землю, но детскую площадку обошла, зная, что там гулять запрещено. Там дети резвятся, а не собаки. Немного пометалась вдоль дорожки, затем прыгнула в сторону, словно учуяла что-то удивительное. Отец Александр с любовью наблюдал за собачьими кульбитами, и в его голове сам собою складывался план на день. Одному сказать это, другому то, третью наставить на разумный путь, совсем с дороги сбилась. Затем проверить счета, проконтролировать доставку товара в церковную лавку. Да мало ли дел у церковного служителя! И всё это – играющая собака, планы на день, слагающиеся сами собой, как стихи у поэта, бодрое весеннее утро, заставляли ещё больше любить себя, видеть со стороны собственными глазами, загодя чистить недостатки и укреплять достоинства.

Отец Александр расставил всё по порядку, сначала он любовался собой, затем псом, и уже после – прекрасным утром. Когда очерёдность приобрела порядковый регистр по значимости, отец Александр оглянулся. Пёс куда-то запропастился. Двор был пуст и безлюден. Обеспокоенный отец Александр присвистнул, чего он делать категорически не любил:

– Рэг! Рэг! Рэг!

В углу двора послышалось какое-то движение. Отец Александр бросился через деревянную перекладину к странному сооружению, преподнесённому муниципальными работниками жильцам дома перед прошлыми выборами. Сооружение представляло собой то ли домик бабы Яги, то ли пещеру Кащея Бессмертного. Дети не любили строение за странноватый вид, зато собакам домик понравился, и они носились по нему с удовольствием.

Отец Александр заглянул внутрь. Рэг смотрел на него округленными от ужаса глазами. Пасть в шипящей пене, изо рта торчит кусочек мяса. На полу ещё несколько кусков свежайшей мясной вырезки. Отец Александр охнул, почти запричитал, потом остановился, пытаясь сообразить, что нужно предпринять, чтобы спасти пса, но ничего не придумывалось. Собака проглотила несколько кусков, пока до неё не дошло: происходит что-то не то.

– Плюнь! Рэг, выплюнь! Пожалуйста, – приказывал и одновременно молил отец Александр, но пёс не понимал его.

Послышались странные звуки: хрип, кашель; внутренности пса сотрясались от удушья. Несколько минут страшного зрелища – и Рэг упал на сложенные в рядок доски. Отец Александр набрал номер ветеринара. Пальцы не слушались, пришлось перебирать цифры несколько раз. Когда пошло соединение, приятный женский голос попросил «перезвонить позже». Планы на день, столь стройно выстроенные почти поэтической строкой, рухнули в одну минуту. Уже ничего нельзя было вернуть. Собака смотрела на хозяина мёртвыми пустыми глазами.

* * *

Ещё вчера была весна, все радовались перемене погоды, но с ночи повалил снег. Зима в этом году выдалась переменчивая, снежная и слякотная. По небу гуляла тёмная туча, швыряя на землю огромные ледяные хлопья. Мокрые склизкие комки шумно шлёпались на лицо и таяли, размазывая по щекам мутную слизь. Алина мёрзла на остановке, поджидая Елену Валентиновну. Усталость обескровила лицо, под глазами темнели синие пятна.

– Что-то ты бледненькая, дочка?

– Мам, я же с работы! Меня отпустили на два часа, давай быстрее!

Они взобрались на высокую подножку троллейбуса. В салоне толпились люди, цепляясь за подручные ремни.

– Как это – отпустили на два часа? Ты что же, меня проводишь и снова на работу? – сердилась Елена Валентиновна, копаясь в сумочке.

– Да, мам, да. Так что нужно быстрее, – сказала Алина, огорчённая нерасторопностью матери.

Неужели Елена Валентиновна не могла добраться до клиники без посторонней помощи? Матери зачем-то понадобилась группа поддержки. Алина тут же застыдилась: а кто ещё поможет матери? Не к подругам же обращаться. У Елены Валентиновны дочь имеется, родная, не из детдома взятая.

– Не знаю, быстрее не получится, – ещё больше рассердилась Елена Валентиновна, – да где же моя карточка?

– Я оплачу, мама! Кондуктор! – позвала Алина пожилую женщину в вязаном платке.

Холодно ей небось в промороженном троллейбусе. Она ведь с пяти утра на работе. Так что не только уголовный розыск круглые сутки пластается. Троллейбусы, метро, скорая помощь, врачи, МЧС, кто там ещё?

Женщина несколько раз пересчитала мелочь, проверила проездной Алины. Потом глянула в угол и крикнула, обращаясь к молодой паре, только что вошедшей в салон:

– Эй, а вы что там телитесь? Платите за проезд!

Молодая женщина, крупная, белая, ещё больше побелела, затем покраснела и вдруг завизжала:

– Это кто телится, а? Кто тут телится? Ты совсем, нежить, из ума выжила!

И понеслась по салону нецензурная брань, грубая и непристойная.

Было противно и мерзко. Алина испугалась, втянув голову в плечи. Елена Валентиновна, удобно устроившаяся в кресле для инвалидов, осторожно взяла дочь за руку – мол, не вмешивайся. Пусть бранится. Муж скверной женщины, маленький, невзрачный мужичок-с-ноготок, попытался остановить жену, поглаживая её по руке, но та крепко хватила его по шее. Мужичок от удара сдал назад и сдулся. Женщина ещё долго материлась, а Алина испуганно смотрела на неё и думала, что она ничем не может остановить поток брани, которую изрыгала из себя распущенная баба.

Самое неприятное было, что Алина испугалась. От страха перед вселенским хамством заложило уши и застучало в висках. Кузина осознавала своё бездействие. Она не знала, как и чем можно остановить хулиганку. Если сделать замечание – распалившаяся женщина может ударить. Тогда придётся вызывать наряд полиции, и мама опоздает в клинику, а Алина на работу. Все дела насмарку. Утро только началось. Ещё этот снег. Почему так темно за окном троллейбуса? Почему остальные пассажиры молчат? Ведь им тоже неприятно слышать матерщину. Алина схватила мать за руку и вытащила из салона троллейбуса:

– Пойдём пешком. Здесь недалеко!

Они пошли сквозь снежную хмарь, отирая с лиц влажные скользкие потёки.

– Дочка, а ведь ты испугалась? – злорадным тоном изрекла Елена Валентиновна.

– Кого испугалась? – спросила Алина, стараясь быть спокойной.

– Хамку эту трамвайную. Ты испугалась. Ты работаешь в полиции, а хамов боишься! Ты всегда их боялась. Что я не знаю, что ли? А все преступники по своей природе хамы. Ты боишься своей работы. Там не сахар. Уходи ты из уголовного розыска. Уходи. Нечего тебе там делать.

– Пуня, успокойся, нашла место выяснять отношения. Посмотри, сколько народу вокруг. Мы уже пришли. Вытирай ноги.

Елена Валентиновна прошла к доктору. Мать решила обследоваться. Она вечно что-нибудь ищет в себе – то болезнь найдёт, то тревогу, то печаль. Не мать, а скопище страстей и хворей. Алина покусывала губы. А ведь мать права. Наверное, это так. Да не наверное, а совершенно точно: Алина боится преступников. И преступники об этом знают. Они чувствуют людей. У них другие чувства, более обострённые. Как у той молодой хамки из троллейбуса. Она ведь знала, что никто не сделает ей замечание. Все побоятся вмешиваться. Кузина вздохнула. Просто театр абсурда. В Петербурге, в культурной столице, в центре, в переполненном салоне троллейбуса, в котором находится действующий сотрудник полиции, женщина изрыгает нецензурные ругательства, и все молчат, включая аттестованную полицейскую. Абсурд, полный абсурд.

– О чём задумалась, доченька?

«Что-то тон у матери больно ласковый. Хочет огорошить какой-нибудь витиеватой болезнью, требующей больших материальных затрат. Всё выдержу, – подумала Алина, – всё, даже больше, чем всё! В кредит влезу, но мать вылечу. Куда я без неё?»

– О тебе, мам, о тебе! Что там с твоим здоровьем?

– На антибиотики посадили. Вот рецепт. А вообще мне операция требуется, но платная.

Елена Валентиновна приложила пальцы к вискам. Сухое удлинённое лицо, без морщин, ладная фигура, хорошие волосы.

«Мама у меня хоть куда – некрасивая, но симпатичная», – залюбовалась Алина.

– Мама, не беспокойся, любую операцию вытянем. Пойдём отсюда.

Они вышли на мокрую и неуютную улицу. Погода стала ещё хуже, снег гуще, а небо темнее. Рыдающая туча стала огромной, растянутой, казалось, она заменила собой небосвод, и уже никогда не уйдёт из города.

– Почему ты не спросишь меня, что со мной происходит? – расплакалась Елена Валентиновна.

– Мам, мне некогда. Дома поговорим. Про операцию не думай. Сделаем!

Посадив мать в троллейбус, Алина вприпрыжку побежала по лужам. Пешком ей было быстрее. Она больше не могла оставаться с матерью. Ощущение страха прошло. Алина знала, что больше никогда не испугается преступников и правонарушителей. Сегодня она пережила страх, переварила его, и больше он её не настигнет. После перемены настроения погода показалась не просто сносной, а великолепной, обещающей большие надежды. Серое мрачное небо словно превратилось в сверкающий купол, а снежные липкие хлопья в сказочные льдинки.

Алина стирала мокрые ручейки с лица и смеялась: как смешно живут люди, смешно и страшно – ругаются, дерутся, насилуют и развратничают, словно разучились жить по-человечески. Их нельзя оставлять одних. Тогда они убьют друг друга. На земле никого не останется. Люди требуют за собой присмотра. Для этого создана полиция. Кузина распрямила плечи и зашагала по ямам и лужам, словно шла по сухому и ровному асфальту. Она чувствовала, что преодолела себя. За один день она повзрослела на десять лет. И такую силу почувствовала в себе Алина Кузина, что подпрыгнула и побежала, радуясь, что сменила модные ботильоны на удобные кроссовки. В таких хорошо бегать за преступниками.

* * *

В отделе Кузину ждали. Дежурный округлил глаза и указал пальцем в потолок: мол, наверху собирается большая буря. Алина рывком распахнула дверь. Батанов сидел в углу и разбирал бумаги. На столе сиротливо тлел холодным синим светом модный абажур.

– А-а, Линок, это ты! – обрадовался Батанов. – Присаживайся! Меня этот свет раздражает, синий, как в покойницкой. В хозчасти выдали эту дурацкую лампу. Другой, говорят, нету. Ну, как ты?

Алина почувствовала, что он напряжён, и его радость напускная. В реальности всё обстоит иначе. Так и вышло.

– С мамой в клинику ездили. Операция ей нужна.

– Ах ты, чёрт задери! Кругом одни операции. Моей тоже нужна. А где денег взять?

– В кредит влезу. Сами понимаете…

Оба помолчали, обдумывая житейские тяготы.

– Хорошая ты девчонка, Линок, – начал издалека Батанов, – но…

Алина вздёрнулась, насторожилась. О чём это он? Помолчали. Батанов ждал, что Кузина возмутится, выразит своё отношение к его словам, но она молчала. И не потому, что боялась начальника, а просто задумалась. Она догадывалась о сути претензий, только пусть Батанов выскажется первым.

– С тобой непросто, ты какая-то идеалистка.

– А что в этом плохого? – возразила Алина. – Наоборот, я горжусь своими принципами.

– Да, ты принципиальная, слов нет до чего принципиальная, но у нас жёсткий мужской мир.

– Я сама выбрала этот мир. И я докажу своё право на него.

Алина подскочила к Батанову, забыв, что он сидит в полутёмном углу. Он не видит её лица. Он вообще ничего не видит в этой жизни.

– Пока ты доказываешь, другие могли бы существовать в нём, имея на то полное право без доказательств. Так что один – ноль в мою пользу.

– Пусть ноль! Зато мой.

Алина не ожидала подобной жестокости от Константина Петровича. Расслабилась, поверив в его ласку и приветливость, а он вон какой, оказывается. Хитрый и себе на уме.

– Ты много суетишься. И всё без толку. Лучше расскажи, как сходила в разведку, что полезного наработала?

Алина густо покраснела. Рассказывать было нечего. Поход в преступный мир не состоялся. Лучше не вспоминать.

– Молчишь? То-то же, – укорил Константин Петрович, – ребята рассказали, как ты сидела, едва живая от страха. Кого испугалась? Себя или людей?

– Людей, – выдавила Алина, – людей.

– А почему?

Кузина начала выстраивать воспоминания по пунктам. Пришла, села за столик и затряслась от страха, хотя перед этим чувствовала себя вполне сильной и мужественной.

– Молчишь? Сказать нечего? Если бы не кадровая политика Главка, я бы тебя в три шеи гнал подальше от нашего отдела. Такие как ты, мешают нашему общему делу. Занимают чужое место, лезут, куда не просят, и вообще являются вредоносными существами. А почему?

– Почему? – вопрос Алины прозвучал, как издевательство, словно она решила приколоться над начальством.

– Потому что ты не нашла себя! Не нашла. Да ты и не искала. И твоё место где-то потерялось. Надо его найти.

Константин Петрович встал и, покружив по кабинету, уселся за свой стол. Издали он казался синим упырём. Зловещие блики заплясали на его усталом лице. Алина вздрогнула. Нарочно пугает, нарочно. Батанов хочет доказать, что все старания Алины напрасны. Ей никогда не засветит звезда в уголовном розыске. Ни на погонах, ни на судьбе.

– Вы не имеете права! – пискнула Кузина, пытаясь выпрямиться во весь рост.

– Это ты не имеешь права получать зарплату ни за что! У тебя нет оперативных показателей. Ты – ноль в уголовном розыске. Из-за тебя ребята потеряли время. А всё потому, что ты испугалась, видите ли.

Батанов замолчал. Наступившая тишина разрушительно действовала на психику. В висках оглушающе бился пульс, неровный и прерывистый, в голове перекатывались игольчатые шары. Алина стояла как на площади. Она в центре, а по бокам бушующая толпа, разъярённая и исступлённая; ещё мгновение – и кричащая масса разорвёт на куски.

– Ты слишком чувствительная, Алина. А для нашей работы это качество не подходит, – грустно поведал Батанов, словно раскрывал секрет государственной важности. – Ты иди! Иди и напиши рапорт о переводе. Ты профессионально непригодна. И ты никогда не научишься не бояться людей. Этому невозможно научиться. Я не буду портить тебе жизнь – подпишу перевод с хорошей аттестацией. Иди, милая, иди!

Кузина молча вышла из кабинета. По коридору, не обращая внимания на Алину, толпой шли оперативники. Они ввалились в кабинет Батанова, о чём-то шумно галдя и пререкаясь друг с другом. Алина усмехнулась. Чувствительная, говорите, тонкая? Посмотрим, кто кого! Толпы бывают разными. Есть разные мужские сборища, женские, есть толпа демонстрантов, футбольных фанатов, любителей пива. Как заставить себя увидеть в общей массе хотя бы одно человеческое лицо? Ведь тогда эта страшное месиво из лиц и пятен перестанет быть зловещим. А с одним можно справиться. Договориться. Условиться. Кузина медленно брела по лестнице – вдруг кто-то схватил её под руку.

– Линок! Я соскучился! – заорал Воронцов, своим криком и эмоциями, создавая вокруг себя ауру мужской силы и энергии.

От Димы исходил аромат молодости. Так пахнут хорошие люди и чисто вымытые собаки. Алина уцепилась рукой за перила.

– Дим, ты чего кричишь?

– Обрадовался. Вот и кричу. Давно тебя не видел. У тебя какие-то тайны образовались. Ходишь там со стажёром по разным злачным местам, меня с собой не берёшь.

Алина слегка отступила в сторону. Неожиданное замечание. Она думала, что Воронцов её избегает, чтобы не отрываться от коллектива, а он обижается, что она сторонится его. Сами устроили коллективную обструкцию, а она виноватой осталась.

– Нет, Дима, нет у меня от тебя никаких тайн. Была в разработке. Сорвала ребятам операцию. Теперь каюсь. Батанов пистон вставил. Всё как всегда!

– Как это – сорвала операцию? Да у нас за это увольняют без выходного пособия! Ты что, поганок объелась?

– Не объелась, – обиделась Алина, – просто испугалась. Разве за это увольняют?

– Ещё как увольняют, – продолжал стращать Воронцов, – но я не верю, что ты испугалась. Рассказывай, что там случилось!

Алина поковыряла носком кроссовка ступеньку. О чём тут рассказывать? Позор да и только.

– Сидела за столиком, нужно было познакомиться с двумя парнями. На них мне Денис указал. Он и Меркушев меня подстраховывали. А я…

Кузина запнулась и прикусила губу. Может, не стоит так обнажаться перед молодым человеком, от которого пылают уши и щёки? Ведь рано или поздно он припомнит все неосторожные признания. За каждую ошибку предъявит счёт. А по счетам платить надо. Кредиты для этого дела не выдают. Пока не выдают.

– Ну а ты? Ты что?

Воронцов нежно взял её лицо в свои ладони. И не прижал, не сжал, а просто взял в ладони лицо, как великую драгоценность.

– А я сидела, как дура! И вдруг онемела. Язык проглотила. Не могу из себя выдавить ни одного слова. Те парни, что присели за столик у меня за спиной, посидели немного и ушли, но как-то странно на меня посмотрели. Оказывается, я должна была завязать с ними беседу. Познакомиться. Вступить в контакт. А у меня ступор. Ох, что после было! Хохленко надулся, но промолчал, а Меркушев побежал стучать Батанову. Хорошо ещё, что до Александра Николаевича не добежал. Его Константин Петрович по дороге перехватил. Если бы не Батанов, меня бы растерзали.

– Да уж! Колёк мастер на эти фокусы. Настучать, подстучать, стукнуть, куда следует, он и дня без этого прожить не может. Вляпалась ты, Линок, основательно! Не выпутаешься.

– Но ты же мне поможешь, Димыч?

Алина посмотрела на него преданным взглядом. Ей казалось, Дима оценит преданность и нежность любимой девушки. А в том, что Воронцов её любит, Алина ни минуточки не сомневалась.

– Алина Юрьевна, – его холодный тон слегка отрезвил ее, опьяневшую от нахлынувших чувств, – Алина Юрьевна, вы забываетесь. В нашей службе нет места личному. Только служба! Запомни эти слова, Линок! Здесь каждый сам за себя. Я тебе могу помочь почистить картошку, которой ты меня накормишь, сходить в магазин за курицей, и ты мне её пожаришь, но отвечать за твой прокол по службе – нет, это не про меня! Сама нанялась на работу, сама и неси свой крест. Понятен такой расклад, Алина Юрьевна?

Кузина таращила глаза и недоумевала. Ошеломляли эти стремительные переходы от «Алины Юрьевны» к свойскому и привычному «Линок». Она никак не могла привыкнуть к резким переходам. Симпатичный Дима Воронцов, душа-человек, почти любимый мужчина и вдруг – холодный тон, свинцовый расклад, жёсткие установки. А может быть, так и положено по уставу? Все так живут. Наверное. Мама всегда предупреждала, что нельзя отрываться от реальности. В жизни всё непросто. Алина прикоснулась похолодевшими пальчиками к Диминой щеке:

– Димочка, не волнуйся, прошу тебя! Я исправлюсь. Научусь.

Она убрала руку от его лица, щёлкнула пальцами и слегка присвистнула:

– Всё будет хорошо!

И пошла себе, и пошла, слегка покачивая бёдрами. Воронцов уставился ей вслед непонимающим взглядом. Его потряхивало от беседы с Алиной. То ли дурочка, то ли прикидывается. Бог с ней! Пусть живёт, как умеет.

* * *

Алина мысленно пробежалась по последним дням своей быстротекущей жизни. Результат получился отвратительный. Все люди, с кем она сталкивалась за эти дни, выглядели чудовищами и монстрами. Если приглядеться внимательнее ко всем персонажам, то и близкие не отличаются положительными характеристиками. И мама не хочет соответствовать гордому званию матери, и её подруги под стать ей. Да. Кругом все плохие, одна Алина Юрьевна выглядит на общем фоне светлым пятном. Так ли уж светлым? Алина задумалась. Нельзя подходить к жизни с одной меркой. Люди не уравниваются стандартом. Они разные. У мамы миллион недостатков, но есть у неё одно качество, за которое ей можно простить всё. Ну или почти всё. Она – мама. Она должна любить единственную дочь. Другие свойства характера и личности – не в счёт. Значит, и у остальных есть хорошие и отрицательные качества. Если понять самое главное, что всем наплевать друг на друга, то жизнь становится терпимой. Люди соединяются взаимоотталкиванием.