Текст книги "Прыжок домашней львицы"

Мавлютова Галия Сергеевна
Прыжок домашней львицы

Маленький убогий человечек юрким колобком выкатился из комнаты и всем телом обрушился на капитана, едва не сбив его с ног. Капитан Бронштейн брезгливо поморщился и посторонился, уступая дорогу, ведь старик нарочно налетел на капитана. Это был не простой старик – крохотный, тощий, кривоногий, весь какой-то изломанный. И было в нем что-то неприятное, отталкивающее, запоминающееся. Нервный дедушка рассыпал вокруг себя искры, напоминая тлеющую головешку; не извинившись перед капитаном, он буркнул что-то невразумительное и выругался, клокоча шипящими звуками.

– Кто этот трухлявый пень? – сказал Лева Бронштейн, входя в огромное помещение, где за одиноким столом сидел молодой мужчина, издалека напоминавший старый макинтош, серый, тощий, сильно поношенный. Мужчина что-то неистово комкал и рвал, вкладывая в процесс уничтожения неизрасходованный запал души. Повсюду валялись изорванные клочки бумаги. Бывший участковый Николай Чуркин только что перевелся на другую службу, но пока еще не приступил к исполнению должностных обязанностей, находился в свободном полете между небом и землей. И Николая вполне устраивало его нынешнее положение.

– Это же наш дед, из бывших, он же нам явочную сдал; ты у меня адрес брал, Лева? – сказал Чуркин, деловито разрывая какие-то бумаги на мелкие кусочки.

– Адрес? Брал, – сказал Лева, вглядываясь в бумажные клочки, – а что ты там рвешь, свой рапорт на отпуск, что ли? Говорят, у этого деда зимой снега не выпросишь, он от жадности свое дерьмо может проглотить.

– Есть такое дело, скуповат старичок. И вдруг сам навязался, дескать, для своих ничего не жалко. Он сдает квартиру за копейки. Кстати, отличное гнездо у дедушки – тепло, светло, и мухи не кусают. Слушай, Бронштейн, а давай посидим, потолкуем, пока в нашем отделе царит застой, а наше руководство на совещании, – предложил Чуркин и порвал еще одну бумагу, усеянную штампами и печатями.

– Ну, если только ненадолго, – нерешительно промямлил капитан. – Чур, а что это ты рвешь с таким рвением?

– А-а, это старые жалобы и заявления. Весь сейф битком забит. Я старые входящие сюда спрятал. Никакая проверка в комнату для разбора не додумается явиться, здорово придумано, а?

Чуркин затолкал клочки в урну и примял ногой, но они упрямо выползали обратно, усеивая пол рваными заплатками.

– Здорово, Чур, здорово, а ты не боишься прокурорского надзора? – сказал Бронштейн.

– А чего бояться-то? – вполне резонно удивился Чуркин. – Я же теперь на другой службе числюсь. Кстати, надо обмыть мое назначение на должность, мы же в одном приказе с Варзаевым, Валера уже нос задрал выше крыши, как же, начальник отдела, майорская должность. Не резон ему с простыми капитанами дружбу водить. Лева, ты идешь со мной или как?

Чуркин задвинул урну под стол, закрыл сейф, шумно громыхнув металлом.

– Или как, – кивнул капитан Бронштейн, явно соглашаясь на неприличное предложение, – дед какой-то странный, на покойника похож, как будто привет с того света привез. Ну и встреча.

– Надо поднять настроение. Лева, стресс придумали для того, чтобы его снимать. И придумали его не дураки. Очень умные люди работали над этой трудной темой. Пошли, капитан, а то пойду один. Мне одному скучно. Сам знаешь.

Чуркин стоял в дверях, как часовой на посту. Бронштейн вздохнул и нехотя поплелся за Николаем, явно раздумывая, стоит ли присоединяться к товарищу по оружию. Лева слыл в отделе отчаянным служакой.

– Лева, а дежурный сказал, что тебя Валюха разыскивает, – сказал Чуркин, не оборачиваясь. Николай прятал усмешку от Левы.

– Да ты что, – вздрогнул Бронштейн, – тогда идем быстрее, а то еще нарвемся на Валентину. Не приведи господи.

– Это точно, – невесело хмыкнул Чуркин.

И оба капитана прибавили шаг, словно испугались чего-то.

Хорошо смеется тот, кто смеется последним – это известно каждому. Древний постулат еще никто не посмел свергнуть. Избитая истина, прочная, веками выверенная, но все истины незыблемы до тех пор, пока однажды какой-нибудь безумец, набравшись для храбрости, отважится выставить напоказ замшелую норму. И высмеет ее, вслух, публично. И тут все поймут в один миг, что король-то был голый. Просто раньше никто этого не замечал. И народ прозреет благодаря безумцу. У всех откроются глаза. И послышится смех – горячее и холодное оружие в одном флаконе.

На улице Якубовского кто-то смеялся, отчаянно и страшно. От душераздирающих звуков накатывала безумная тоска и ломило в ушах. Смеялась женщина, и ее смех разносился повсюду. Балтийский ветер вздымал волны хохота и поднимал ввысь, густо замешивал, там, наверху, и через некоторое время рассыпал мелкие осколки колючего смеха по всему Конногвардейскому бульвару. Смех казался острым, злым, но в нем слышалась печаль; так может смеяться лишь отчаявшаяся женщина. Женский смех сродни воздушной тревоге. Прохожие испуганно вздрагивали, зажимали уши, страдальчески морщились и жалобно хмурились, они спешили убежать подальше от проклятого места. Деревья угрожающе топорщили когтистые ветки и потрясали лысыми макушками, заметая Адмиралтейскую часть желтыми провяленными листьями. Буран из смеха и опавших листьев кружил вдоль набережной Невы. Жестокий император надменно взирал на осенний город и смеющуюся женщину со своего небесного постамента. Он не любит вмешиваться в житейские дела мелких людишек, они ему безразличны, пусть женщина насмеется досыта, а осенний ветер ей не помеха. Вдруг небо потемнело, тучи сгустились, ветер притих, смех неожиданно прекратился. Наступило затишье, временное, тягостное. Жена капитана Бронштейна насупилась, далеко протянулась продольная полоса на лбу, тонкие брови выгнулись коромыслами. При внимательном рассмотрении левая бровь была значительно эже правой. Капитан Бронштейн имел несчастье жениться на левше. Это было давно, еще в двадцатом веке, но в новом тысячелетии капитан ни разу не пожалел о совершенном поступке. Его все устраивало в этой жизни: и служба в отделе милиции в звании капитана, и жена Валя, и даже скромная милицейская зарплата. Супруги Бронштейн чрезвычайно любили покушать. Все заработанные деньги они тратили на еду. Валя вкусно готовила, она не варила, не жарила – Валентина священнодействовала. В кухне она царила, как богиня плодородия. Когда-то жена капитана работала поваром в небольшом уютном кафе. Там-то и присмотрел ее для себя капитан Бронштейн. Через окошечко увидел, разглядел родное сердце в горе грязной посуды. Валя присутствовала при производстве обыска в качестве понятой. Хозяина кафе пытались привлечь к уголовной ответственности за сокрытие доходов. Валентине сразу приглянулся симпатичный капитан. Лева без особых хлопот расположился в душе Валентины. Устроился с комфортом, как на диване. Капитану не пришлось тратиться на завоевание любимой женщины. Валентина сама сдалась на милость победителю. Без боя. Лева Бронштейн выглядел уютным и домашним, его хотелось накормить и обогреть. Суровые милицейские будни не отразились на физиономии капитана, он выглядел так, будто зашел в отдел милиции случайно, ненароком, чтобы подать заявление об угоне автомобиля или о краже личного имущества. Выражение скорбного заявителя навеки застыло на круглощеком Левином лице, будто приклеилось к нему. Валентине полюбился образ вечного потерпевшего. Она жалела капитана, любила его всем сердцем, кормила с ложечки. Лева томно жмурился, причмокивал губами, вжимаясь капитанским телом в пышный Валин бюст, утопая в нем, как в пуховой перине. Девятый размер был его самым любимым. В отделе все знали про Левин секрет. И лишь одна Валя пребывала в младенческом неведении. Ее груди хватило бы на целый батальон. Да что там батальон, целую дивизию в полном составе устроила бы эта необъятная грудь. Свои прелести женщина выставляла напоказ. Необъятная грудь привлекала чужие взоры, вызывая ревность у Левы. Капитан гордился личным имуществом. Валентину Бронштейн считал приобретенной собственностью. Лева приравнивал жену к предметам домашнего обихода, иногда он сравнивал жену с подержанной иномаркой. Но это было чрезвычайно редко. Чаще он ставил Валентину в один ряд с медной кастрюлей. В любом варианте эти вещи принадлежали капитану, невзирая на стоимость, марку и поношенный бренд. Семейная идиллия, ровная, круглая, как румяный пасхальный блин, заканчивалась ровно пятнадцатого числа каждого месяца. Милицейское жалованье в этот день окончательно истаивало, как мартовский снег. Сытый очаг переходил на военное положение. Вместо густых щей и наваристого борща на столе появлялись тощие сосиски, облепленные сухим рисом. Кухня напоминала минное поле в прифронтовой полосе. Тучи сгущались, война приближалась. Уже вовсю громыхали в отдалении грозовые раскаты. На мягком и безмятежном Валином лбу залегала продольная морщина. Неравномерные брови ездили в разные стороны, будто пытались найти выход из создавшегося положения. Брови выбирали стратегию ведения военных действий. Левая, узкая, – грозно топорщилась. Правая, широкая, – уползала вбок. Внутри Валиной груди негромко бурлил просыпавшийся вулкан, и при первых же звуках просыпающейся артиллерийской канонады Лева срочно увиливал на службу. В трусливую спину капитана сыпались беспорядочные выстрелы: грозно бренчали пустые кастрюли, говорливо звенели вилки, бестолково путались в домашних пересудах ложки. Валентина становилась заметно опасной, казалось, разъяренная женщина сконцентрировала в себе весь ядерный запас планеты. Отдел милиции в полном составе грудью вставал на защиту Левы. Дежурная часть, обслуживающий персонал отдела, участковые, опера и сержанты во главе с начальником прикрывали Леву, спасая его от Валиного гнева. Коллеги любили Леву, они без него жить не могли, скучали, если он уезжал в командировку. Когда-то Лева учился в музыкальной школе. Родители прочили сыну карьеру музыканта. Скрипочка. Шахматы. Что-нибудь да пригодится в трудной жизни. Но судьба распорядилась иначе. Она вынесла свой суровый приговор и забрила Левин широкий лоб в милицию. Он и глазом не успел моргнуть. Сначала трудно было. А потом привык. И ничего. Служба пошла.

Валентина молча стояла перед закрытой дверью отдела. Решетчатое окошечко настороженно наблюдало за ней. Старинное здание околоточного участка, специально построенное для полицейских нужд еще в девятнадцатом веке, выдержало пять революций, одну блокаду и три карточные системы. Ему все было нипочем, но перед напористой Валей видавшее виды здание явно трусило. Женщина изо всей силы пнула ногой металлическую дверь, дом нервно содрогнулся. Где-то в глубине раздался тоскливый плач сотрудников. Они тоже трусили. Но капитан ничего не слышал, вероломный Бронштейн давно покинул административное здание, ведь до зарплаты было далеко.

– Ох, Лева, – трагическим шепотом проревела Валентина.

Женщина больше не смеялась. Обидно до слез. В груди жжет. Внутри бушует пожар. Валентине было не до смеха, у нее муж сбежал из семейного очага. Все трещало, но горели не дрова и не уголь, это трещала по швам Валина любовь. Трусливое здание затаилось. Оно хранило таинственное молчание, загадочно пришипившись. Валя тоже задумалась. Она потрясла высоко поднятой ногой, опустила ее, дом не виноват, нечего колотиться. Валентина часто задышала. Аппетитная грудь заметно заволновалась. Супруга капитана неожиданно успокоилась. А что ей еще оставалось делать? Можно, разумеется, выдвигать ультиматумы, ноты, бойкоты, но перед кем выпячиваться? Не перед кем. Закрытая дверь безмолвствовала. На крылечке появились какие-то люди. Валя оглянулась. Мелкие, совсем не люди, людишки, испуганные какие-то, нервные, забитые. Наверное, хотят получить паспорт взамен украденного или утраченного, мечтают пожаловаться на мздоимцев и грабителей, воров и соседей, на начальство. Да пустая трата времени эти жалобы. Толкотня и воркотня, суета сует. Настоящие потерпевшие на околоточное крылечко уже не придут. Настоящие потерпевшие потерпели по-крупному. Прямиком отправились на тот свет. Ушли за правдой, говорят, там ее много. Может, кто-нибудь и найдет. А здесь, на крыльце, ее нет. Здесь ничего нет. Даже капитана Левы. Валя презрительно хмыкнула. Внутренний голос подсказал ей, что Бронштейна нет в отделе. Капитан бросился в бега, он скрывается в засаде или прячется в кустах, прикрываясь оперативным заданием. Пропал ни за грош в бессрочной командировке.

В Валином шепоте было нечто страдальческое, любовное, прощенческое, грозные ноты заметно поутихли, плавно перейдя в минор. Дверь жалобно заскрипела на ржавых петлях, будто почувствовала изменение. На улицу Якубовского осторожно выглянул востроносенький дежурный. Опасливо покосился на грудь Валентины, будто это была не женская грудь, а снаряд тяжелой артиллерии, помешкал, помялся, но справился с внутренним дискомфортом.

– Валентина, иди уже домой, иди по-хорошему, Левы все равно нету. Он, наверное, в засаде сидит. Уже третьи сутки. Может, внедряется в какую-нибудь банду. Ой! Ой-ой…

– Уйди ты, – прошипела Валентина, – хлюст. Пиявка.

Дежурный испуганно юркнул за дверь. Зловеще громыхнула щеколда. Посетители зябко поежились. Наверное, поняли, что никаких паспортов они не получат. Потрясая квитанциями об уплате административных штрафов, жалобщики и просители впились яростными взорами в пышную грудь налетчицы. В эту минуту злополучная грудь являлась источником всех их бед и несчастий. Валентина сердито отмахнулась от настойчивых взглядов. Жена капитана не опускалась до склок и скандалов с посетителями, она органически не переносила интриганов. Валя любила одного капитана Леву, всей душой любила, включая остальные части тела. И любящая женщина помчалась вдоль улицы Якубовского, помахивая юбкой, как флагом. И повсюду ей мерещился пропавший без вести капитан Бронштейн. Но она недолго будет отсутствовать на крыльце, новые обстоятельства вновь вернут женщину на старое крыльцо. Валентина вскоре вернется, обязательно, с благородной целью и милосердными побуждениями.

* * *

Долго молчали. Потом выпили. Сделали перерыв. Еще выпили. Немного подумали – добавили.

– Эх, что за жизнь? – тоскливо произнес капитан Бронштейн.

– Нормальная жизнь, Лева, нормальная, жизнь как жизнь, чо жаловаться-то, – сказал опер Чуркин.

Николай Чуркин – у Коли хорошая фамилия, русская, знатная. Когда-то Коля ужасно гордился своей фамилией, ведь его родной дед работал в ГУВД, когда управление находилось на Дворцовой площади. В то время на посту находился всего один дежурный, а в дежурной части стояло два телефонных аппарата. Дед рассказывал, бывали такие дежурства, когда за ночь не поступало ни одного звонка. Любимый город спал спокойно, видел отличные сны, будущее видел, и оно было не за горами. А сейчас ничего не видит город, ни снов, ни будущего. Так старый солдат думал вслух, и при этом он расстраивал чувствительного Чуркина. Чтобы не расстраиваться, Коля научился прятаться от разговоров, от людей и сослуживцев. Он нашел себе тихий омут. Чуркин часто пропадал в нем, но одному было тоскливо тонуть. И Коля прихватил с собой капитана Бронштейна, в любом омуте вдвоем веселее. А Лева хотел спрятаться от жены. До получки еще пять дней осталось. Пусть неугомонная Валя побегает по району в поисках любимого мужа. Любовь проверок требует, контроля. На работе проверки замучили. Сейф вытрясли, с ног на голову поставили, все ящики перерыли в поисках просроченных материалов. А в омуте хорошо, тепло, есть выпивка и закуска. На столе сиротливо притулилась бутылка с прозрачной жидкостью, в бумажных тарелочках уютно светятся розовые ломтики докторской колбасы, как китайские фонарики, такие же жгучие и опасные.

– С Валюхой поругался, что ли? – сказал Николай после продолжительного молчания.

В любом омуте хорошо пить и молчать. Молчать и пить. И так до бесконечности. В процессе паузы Чуркин не дремал, не сидел без дела. Николай употребил стопку с прозрачной жидкостью и зажмурился так, будто выпил соляную кислоту, разъедающую внутренности, вытер губы тыльной стороной ладони, съел два розовых ломтика. И все тридцать три удовольствия заел ржаным хлебом, получив тридцать четвертое.

– А чего с ней ругаться-то? – резонно спросил Лева. – Валюха как Валюха. Денег требует. Прямо за глотку берет.

– Все бабы такие, чуть что, сразу денег давай, где хочешь возьми, но дай, – с готовностью подтвердил Николай. – И моя меня за глотку берет. Хватка, как у голодной тигрицы. Двадцатого числа тут тебе и любовь, и поцелуи, и постель, и царский ужин при свечах, и даже «конины» выкатит, ничего не пожалеет. Добрая такая, милосердная. А с десятого и не подойди к ней, рыло воротит. Не нравится мне такая любовь. По двадцатым числам.

И Чуркин осуждающе причмокнул, заодно вытаскивая из треснувшего зуба кусок докторской колбасы, неудачно застрявшей в рваном дупле.

– Коль, ты это, вот, ты генералом хочешь стать? – спросил Лева после напряженного обдумывания сложной житейской формулы.

Капитан ловко увильнул в сторону от наболевшей проблемы. Лева активно не любил обсуждать женский вопрос. Чуркин вспыхнул ярким факелом. Капитан открыл рот от удивления. Горящий факел высветил скрытое желание. Розовые колбасные ломтики прелестно оттеняли нежный Колин румянец. Чуркин стремился стать генералом. Лева довольно крякнул. Капитан достиг желаемого результата. Он пробил стержень самолюбия у коллеги. Приятели надолго умолкли. Говорить стало не о чем. И так все ясно. В тишине слышалась весенняя капель. Видимо, протекал кран в кухне. И вдруг тишину взорвал звонок. Телефонный аппарат задребезжал, будто его подключили к электрической сети. Пытка такая есть – подключение к сети. И медленное повышение электрического напряжения. Капитаны сделали вид, что не слышат пронзительного дребезга. Они угрюмо пересчитывали капли. Одна. Вторая. Третья. Четвертая задумалась. Наконец тоже булькнула. Пятая. Шестая. Седьмая замерла. Все. Поток иссяк. Чуркин не выдержал. Бронштейн оставался непроницаемым. Николай снял трубку. И поморщился. Все дребезги сконцентрировались в трубке, она сотрясалась в руке, разрываясь на части от злости и напряжения, зато аппарат притих, сразу стал смирным и послушным.

– Да, Чуркин – я, Чуркин. А это кто? Ой, Дмитрий Валерьевич? Это вы, как ваши дела? – последний вопрос Чуркин произнес умильным тоном, даже облизнулся, зато капитан Бронштейн напрягся. Лева яростно замахал руками, дескать, нет меня в этом чертовом омуте. Нет и никогда не было, и не ищите, потому что не найдете. Весь вышел капитан Бронштейн.

– Не-а, нет здесь Левы. Не знаю, где он, – пробормотал Чуркин, беспомощно оглядываясь вокруг, будто пытаясь отыскать капитана, но нигде не было видно ни Левы, ни каких-либо других следов пребывания пропавшего в тайном месте, – может, в командировке где-нибудь. Как это в какой, в разработке, например.

– Какая еще разработка, на хрен? – из разъяренной трубки понесся в разгон наэлектризованный голос. – Лева булькнул, знаешь когда?

– Когда? – меланхолично спросил Чуркин, подмигивая Леве.

Ответа Николай не дождался, из трубки понеслись пиликающие звуки, будто кто-то неведомый вдруг решил поиграть на скрипке.

– Начальник тебя ищет, Лева, – сказал Чуркин и виновато взглянул на Бронштейна, – сейчас сюда примчится. Ну не сейчас. Часа через три. Валить бы тебе надо. Валюха твоя достала весь отдел. Говорит, потерпевших и заявителей нецензурной бранью обложила. Они уже жалобы пишут начальнику главка. И обещали прокурору пожаловаться.

– А-а-а, пусть жалуются, до кучи, – хмуро отозвался капитан.

Лева даже не шелохнулся. Через несколько минут раздался очередной дребезжащий звонок, на сей раз от трезвона сотрясалась входная дверь. Напарники насторожились. Начальник отдела имеет обыкновение проверять явочные квартиры, редко, но имеет. Контроль за подчиненными входит в его обязанности. Руководитель все-таки. К месту назначения начальник обычно добирался в течение трех часов. Сначала ждет водителя с обеда. Затем водитель едет за бензином в автохозяйство. Стоит в очереди. Травит анекдоты. В отдел возвращается через два часа. В это время начальник уезжает на обед. На патрульной машине. Водитель ждет начальника в дежурке. Когда они наконец встречаются, на улице наступает уже ранний вечер. И так всегда. Каждый день. Как по расписанию. Начальник отдела не мог прибыть так рано. По состоянию и определению. И даже по штатному расписанию.

Чуркин округлил глаза. Кто бы это мог быть? Явочная квартира предназначена для снятия стресса у сотрудников. Для укрытия от семейных невзгод и прокурорских проверок. Для истребления служебного времени. Для принятия на грудь прозрачного зелья. Да мало ли для каких хороших и полезных целей можно приспособить приличную явочную квартиру.

– Кто это? – сказал Бронштейн.

– А я знаю? – вопросом на вопрос ответил Чуркин.

– А кто еще должен знать? Папа римский? Ты же шеф над хатой. Может, хозяин квартиры заявился? – сказал Лева.

– Не-а, хозяин на даче. Уехал в Синявино. На всю зиму. Он же наш. Пенсионер. Ты же видел деда у меня. Старый такой, дряхлый. Песок сыплется со всех мест разом. Жа-а-адный. А свою хату нам почти задарма сдал. Дескать, свои люди, а за общую идею ничего не жалко, даже личного имущества, – Чуркин покрутил пальцем у лба.

– Барабашки колотятся? – сказал Лева.

– Всяко может быть, – уклонился Чуркин.

Звон прекратился. В дверь забарабанили.

– Что делать будем, Лева? – скривился Николай.

В отделе все и всегда спрашивали совета у Левы. По каждому поводу. По разным вопросам. И ни разу Бронштейн никого не подвел. Его консультации подходили к любому месту и в любой ситуации. Они крепко вживались в действительность, ломали привычные каноны, устанавливали новые правила. И Лева никогда не брал деньги за свои рекомендации. Хотя мог бы. Запросто.

– А ничего, ничего делать не будем, – сказал капитан Бронштейн тихим и равнодушным голосом. – Сейчас дверь откроем. Посмотрим, кто в гости пожаловал. Как-никак, квартира у нас явочная. Пусть являются.

И друзья трусцой заспешили к выходу. Стены трепеща потрескивали, угрожая погрести под обломками двух вполне здоровых и адекватных капитанов. Лева прислонился к двери и посмотрел в замочную скважину. Темно, ничего не видно. И никого не слышно.

– Кто? – сказал Лева, не разгибаясь.

– Конь в макинтоше, – грубо заржали на площадке.

И не понять было, кто говорит за дверью, то ли люди, то ли кони. Лева вытащил ствол из-за пазухи, хоть патронов в стволе и не было, давно закончились патроны. Чуркин виновато поморщился, дескать, тоже безоружный, табельный ствол в оружейке. А что взять с безоружного, а нечего взять, он сам является объектом преступного посягательства, беззащитный потому что. Лева передернул затвор ради звучности и открыл дверь. Капитан посторонился, а Чуркин прилип к стене. Мимо пролетели тени. Одна. Две. Три. Четвертая застыла.

Один чудак долго изучал свойства битума. Он разогревал его и ждал, когда на свет появится капля. На свете есть много чудаков, несть им числа. И никогда они не переведутся, как вши или другие вредные насекомые, одних истребят, на их место прибудут следующие паразиты. Странный эксперимент с битумом растянулся на восемь лет. Чудак терпеливо ждал. На девятом году разогретый битум разродился небольшой, но жирной и тягучей каплей. Четвертый номер так ничем и не капнул, он остался торчать на площадке застывшей тенью. Лева закрыл дверь. Раздался хлопок, выстрелил кто-то. Грозно клацнула щеколда. Вбежавшая троица резко развернулась, сплотилась, слилась в сплошную массу, тенью нависнув над друзьями. Чуркин вжался в стену, спиной просверливая в ней отверстие. Непроницаемый Лева прищурился. За спиной никого не было. Дверь надежно прикрывала от опасности. Тени бесшумно сдвинулись с места. Нечем стало дышать, весь воздух будто выкачали.

– О чем базар, братва? – сказал Лева.

Чуркин вылез из своего отверстия в стене, огляделся, отряхнулся, как мокрый пес.

– Брателло, не пудри нам мозги, – ласково произнесла одна тень, – лучше ты сам скажи, о чем тут базар?

– Давай знакомиться, – в тон тени, так же ласково и напевно, сказал Лева. – А вы кто такие будете, откуда? – И Бронштейн грозно помахал «макаровым». Сразу запахло паленым. Три тени медленно трансформировались в живых людей – квадратные челюсти, бритые затылки, густая щетина. Вот и все имущество, на троих, поровну, ничего свежего. Осенний шансон на прогулке.

– Дедок здесь один проживает, хату нам продал. Получил задаток сполна. Бабок нам должен. Вот расписка у нас имеется, – бритая личность шагнула навстречу обстоятельствам. «Макаров» молнией вылетел вперед. Бритый испуганно попятился, слегка пошатнулся. – Ну-ну, ты не балуй, мы тоже можем, – обиженно пробормотал выдвиженец.

– Дык, и нам тоже должен, и нам продал, – радостно сообщил Лева, он с силой выдохнул скопившийся в груди спертый воздух, – вот сидим, ждем, когда он появится. Засада тут у нас.

– А где расписка? – подозрительно покосился бритый.

– А нет у нас расписки. Мы – на доверии работаем. Мы деду деньги, а он нам хату, такой вот расклад. А вам тоже обещал?

– Да, мы ему бабки, а он нам хату, – просипел бритый.

Двое за его спиной нервно вздрогнули. Чуркин осмелел. Вылез на середину, даже отвел в сторону нахально выпяченный ствол «макарова». Николай сообразил, что Бронштейн придумал гениальный ход. Лева прикинулся потерпевшим, будто пострадал от мошенника-деда. Видимо, дед-пенсионер уже продал квартиру браткам, получил деньги и все потратил на пенсионерские нужды. Потом сдрейфил, зачудил, бросился за помощью в милицию, а куда ему еще бежать за помощью? Быстренько оформил квартиру как явочную и спрятался в Синявине. Там сейчас пусто, вряд ли кого найдешь. Чуркин уставился на «гостей». Все трое как из одного детдома. Даже одежда из одного магазина. Недавно брали магазин, видимо, не одежда – чистый хлопок. И чистый разбой, не мокрый.

– Как хату делить будем? – сказал бритый.

И Николай Чуркин невольно вздрогнул. Предлагалось разделить продажного деда на части, мелкие и ничтожные.

– Договоримся, – туманно пообещал Лева.

«Макаров» спрятался, будто его и не было. Плотная атмосфера разрядилась. Все потоптались на месте, не зная, что делать дальше. Лева почувствовал движение в воздухе, пошевелил ноздрями, потряс руками.

– А перекусить? – сказал Бронштейн. Троица нервно взглянула на дверь. На площадке оставался еще один «битум». – Подождет. Кто не успел, тот опоздал.

И Лева шагнул в комнату, увлекая за собой взбудораженную компанию. Два ломтика докторской, да на дне бутылки остатки прозрачной пахучей жидкости. Не густо. Но Чуркин не растерялся. Хозяйственный парень быстро сбегал на кухню, вернулся с газетным свертком.

– Чур, у тебя здесь зимовка, что ли? – сказал Лева, широким жестом приглашая незваных гостей к столу. Битумы замешкались, потоптались, будто тяжеловозы, разглядывая скудную снедь на столе.

– Зимовка – не зимовка, а с голоду не дам себе засохнуть, – самодовольно выпалил Чуркин. Николай развернул сверток и ловко кинул на стол шмат сала, густо обсыпанный серой и крупной солью, три головастые луковицы, буханку черного круглого хлеба. Три горла булькнули одновременно. Аппетитная слюна вольной струей облила братские внутренности. Лева хмыкнул. Он не любил сало. Разумеется, капитан мог съесть небольшой кусочек, чтобы утолить голод, но не так чтобы уж очень предпочитал этот всенародно любимый деликатес сомнительного происхождения. Лева из всех чудес света предпочитал здоровую и вкусную пищу. Из-за пазухи Чуркин вытащил шкалик со спиртом. Глаза гостей маслянисто блеснули из-под нависших бровей. Квадратные челюсти дрогнули, щетина на лицах вздыбилась, как в кино, видимо, голод – не тетка.

– Вот и славно, – сказал Лева, – сейчас посидим, покумекаем. А деда мы накажем. Обязательно. Очень плохой дедушка, нехороший.

В глубине души капитан Бронштейн веселился. Скупой дед всех подвел под монастырь. Своих подставил. И чужих наказал. Братья нахохлились и нацелились угрюмыми взглядами на сало. Все ждали команды сверху. А Чуркин медлил. Николай медленно отвинтил крышку со шкалика, разлил по бумажным стопкам. Не торопясь, нарезал хлеб, принялся за сало. Слюна совершала бешеный круговорот одновременно в трех руслах. Лева равнодушно взирал на ощетиненные квадраты, на колченогий стол, на Колины неторопливые руки. Капитаны мыслили по-разному, каждый думал о своем. Одна капитанская мысль судорожно билась в паутине экстремальной ситуации, будто майская взбесившаяся муха. Хата накрылась. Дед сдал своих бандитам. Обещал нагрянуть с проверкой начальник отдела. Явно намечалась перестрелка. Следом за начальником обещала прикатить жена капитана. Если Валентина прибудет в срок, тогда в квартире случится бойня. Четверо братьев только что вышли из тайги – наколки, щетина, новые шмотки. С такими коловоротами лучше не сталкиваться в темном переулке. Сниться по ночам будут. Хэллоуин можно отменять, не наш это праздник. Нас не испугаешь чужими призраками. Тут своих страшилок хватает.

А Лева вообще ни о чем не думал. Капитанские мысли совершали плавную круговерть. Капитан лениво потянулся за салом, зацепил по дороге стопку, прихватив одним пальцем бумажный край. Спирт откликнулся резким запахом. Лева мигнул правым глазом и медленно выцедил жидкость. Ему хотелось сплюнуть от отвращения. Компания неподходящая, в такой компании можно заворот кишок получить вместо желанного удовольствия. Мысли плутали в паутинном лабиринте, пытаясь найти выход. Выхода не было. В ближайшие два часа перед глазами маячил тупик. Братва явилась раньше срока. Может, дед их натравил? Тогда братки явились по заказу. Лева вяло прислушался. Чуркин, коверкая ударения, неумело рассказывал неумный и несмешной анекдот. Лева молча жевал, не втягиваясь в беседу.

– Один брат пришел в швейцарский банк и говорит, дескать, хочу положить деньги на счет. Его спрашивают, мол, а сколько? Брателло шепотом отвечает, ну, там, миллион, и при этом жутко стыдится, краснеет, вспотел весь. А ему говорят, да вы не стесняйтесь так сильно, у нас бедность не считается пороком.

В тишине послышалось напряженное чавканье. Чуркин смущенно хихикнул и затих. Лева закусил губу. Пусть Чуркин травит байки. Сейчас не до него. Секунды наматывают срок. Как бы Валентина не нагрянула. До Валюхиного налета надо успеть справиться с ситуацией. Нельзя раздражать женщин по пустякам.

– Выпить бы, – мечтательно произнес Лева и со значением посмотрел на Чуркина.

Николай вытаращил глаза. Бронштейн обладал лишь одним пороком. Лева чрезвычайно любил покушать. Выпивка – не по части капитана Бронштейна. Многозначительный взгляд хитроумного напарника требовал свежего решения. Чуркин задумался. Мысли двух капитанов бегали друг от друга, как тараканы, досыта наевшиеся свежей отравы. Они не сталкивались, не натыкались одна на другую и даже не соприкасались. Шли параллельно, слегка вкось.