Текст книги "Забойная история, или Шахтерская Глубокая"

Глава 8

В детстве у меня было живое воображение. Помню, я придумала, что у нас в квартире поселился маленький домовой по имени Юра. Я рассказывала о нем матери, сочиняла приключения, которые переживали мы с Юрой, когда родителей не было дома. Я была так увлечена своим персонажем, что однажды поверила в его реальность, и когда родители оставляли меня одну, шарила под столами и кроватями, пытаясь его найти.

В ту ночь, первую после встречи с Шубиным, в моей голове до утра вертелась карусель. То казалось, что никакого Шубина не было, а вся эта история мне приснилась, когда я, пьяная, уснула на поляне. То казалось, что Шубин был, но только лишь как мимолетное видение, как галлюцинация, вызванная шоком от падения. Под утро мне стало казаться, что Шубин всегда был в моей жизни, только раньше я его не замечала, а все мужчины, с которыми у меня были отношения, уже давно поселились на дне забытой штольни на глубине девятисот метров.

Больше всего меня беспокоил отец. А что, если все это мне не приснилось, не померещилось? Если действительно Шубин сидит в своем шурфе и ждет от меня мужчин, а я, думая, что все это игра воображения, не стану их доставлять? Что будет с отцом? Вдруг Шубин действительно чихнет рядом с ним и случится взрыв?

Я проснулась от щебета дверного звонка. Ломило тело, и побаливали ладони. Я увидела свежие царапины с въевшейся угольной пылью, и тут же нахлынула уверенность: Шубин существует.

Матери дома не было, мне пришлось встать и открыть дверь. На пороге стояла Зоя. Мы дружили с ней с девятого класса и были довольно колоритной парочкой. У меня рост сто семьдесят три, у Зои – сто пятьдесят. Когда мы с ней наряжались на дискотеку, она страшно раздражалась, если я надевала туфли на каблуках. У нее вся обувь была на гигантских платформах, но, стоило мне всунуться в свои лодочки, Зойкины платформы тут же теряли эффективность. Еще она комплексовала из-за своего веса. В высоту она была мала, а в ширину велика. Но все остальное великолепно. Она говорила, что ее бабушка по отцовой линии была цыганкой: длинная копна каштановых волос, сияющие, как светофоры, темные глаза, ресницы, как взлетающие лучи, пухлые, изящно вылепленные губы, белоснежные, аккуратно упакованные зубы. Она могла бы сниматься в рекламе шампуней, губной помады или туши для ресниц. Ее голова была идеальна.

– Мамка дома? – шепотом спросила Зоя.

– Не-а.

– А где она?

– На рынок, наверное, поехала.

– А чего ты в пижаме до сих пор? – подкрутила громкость Зоя.

– Только проснулась.

– Пойдем за травой?

– Куда?

– В Камышатку.

– Ты посадила там траву?

– Не. Там прям на обочинах растет.

– А разве ее можно курить?

– Можно.

– Не гони. Если бы от нее перло, твои дружки ее бы уже выкосили.

– Они еще не знают, что от нее прет.

– А ты откуда знаешь?

– Знаю.

– Пробовала, что ли?

– Нет. Мне сказали.

– Кто?

– Дед Пихто.

– Ну и иди сама за своей травой!

– Да ты не кипешуй! Хилый сказал, что Циклоп недавно попробовал, и ему вставило. Пойдем, а то ничего не останется.

Курить траву Зою приучил ее парень по кличке Хилый. Свое прозвище он получил из-за худой и сутулой фигуры. Звали его, кажется, Сергей, а фамилия вроде бы Яковенко, но об этом давно никто не помнил, кличка, как имплант, давно стала его частью. Он был ярким представителем поселковой гопоты, и всем худшим в себе Зоя была обязана Хилому.

Я траву не курила, но решила пойти. Зоя работала сменным механиком компрессорных установок и знала много шахтных сплетен. Пока я одевалась и жевала бутерброд, она рассказала, что ее родители уехали с ночевкой к бабушке и мы после Камышатки сразу пойдем к ней сушить траву.

Ехать до Камышатки недолго, минут десять, но ходили автобусы редко, зачастую ждать приходилось дольше. Зоя предложила идти пешком, чтобы «растрясти булки»; она всегда думала о своей фигуре.

Чумаки находились на возвышенности. Мы вышли из поселка, и асфальтовая дорога плавно пошла вниз. Минут пятнадцать мы шли по наклонной. Внизу были поселковое кладбище, поворот и подъем. Возле кладбища – автобусная остановка «Космическая». Выходишь на «Космической» – попадаешь на кладбище. Село лежало в стороне от трассы, чтобы до него добраться, следовало повернуть по асфальтовой дороге вправо, подняться на холм и спуститься вниз. Когда мы с Зоей оказались на вершине, у меня захватило дух: на зеленых лугах паслись коровы, блестела извилистая прожилка реки, берега окаймляли богатырские вербы, издалека едва-едва слышалось хоровое пение лягушек, пахло степью и ветром.

Мы пошли вниз к селу по самой короткой и самой узкой тропе. С детства любила эти холмы. Ранней весной они покрывались гусиным луком – миниатюрными желтыми цветами, похожими на звезды. Они росли неравномерно – то сгущались, то растягивались в дугообразные полосы. А в сумерках ярко-желтый окрас мерцал, и тогда бугор становился похож на перелицованный купол планетария.

В мае место гусиного лука занимали дикие тюльпаны. Много тюльпанов, тюльпанье иго. Букеты наполняли дом таким густым ароматом, что воздух можно было резать ломтями и использовать вместо мыла.

К началу августа выпускал свои стрелы ковыль. На холмах всегда ветрено, и пряди ковыля тянулись шелковыми струями вслед за ветром, как речные водоросли за придонным течением. Верные адепты воздушного ордена, бьющие поклоны колышущейся стихии. Ковыль – это седина холмов, молитва степей.

– К деду будешь заходить? – спросила Зоя.

– Что я ему скажу? Привет, дед, мы пришли за травой? Не будем.

– Давай зайдем, водички попьем.

– Из колодца попьем.

Когда мы проходили мимо дедушкиного проулка, я опустила глаза, словно взгляд мог меня выдать и тонкими сигналами сообщить деду о нечестивом визите. У соседей под забором лежала свежескошенная трава, они готовили сено для своей коровы. Бабушка умерла зимой, когда мне было семнадцать, и дед сразу после похорон поскользнулся и сломал шейку бедра. Восстановиться он так и не смог, с тех пор передвигался только на костылях. Он не выходил со двора, отец раз в неделю приезжал и затаривал деда продуктами. Случайная встреча была исключена.

Первые три года моей жизни прошли в дедушкином доме. Но почему-то в ранних воспоминаниях нет родителей, словно я сирота. Есть бабушка, которая разучивает со мной стихотворение «У лукоморья дуб зеленый», есть дедушкин директорский кабинет с красным флагом, гигантским столом и россыпью диковинных вещиц на его поверхности: дыроколом, чернильницей, перьевой ручкой, бюстиком Ленина, кусочками мела в жестяной баночке, колодой карт, отобранной у двоечника. Есть залитый солнцем сельский двор, бабушкины флоксы, вареники с вишнями, влажные, только вылупившиеся цыплята, кошка, окотившаяся на чердаке, принцессы из молодых кукурузных початков, печеная картошка, ранняя черешня, быстрые купания в холодной реке, сон в гамаке под яблоней.

Проходя по родной улице, я заметила, как покосился забор у Комаровых, как просела крыша у бабы Нюры, как облупилась краска на Евтушенковых воротах. Мне кажется, я могла бы пройтись по окрестностям с закрытыми глазами и на ощупь опознать каждый камень, каждую скамейку, каждый куст бузины.

Я подтолкнула Зою к разговору о начальнике, но ничего полезного для себя не узнала. Кирилл Семенович лет пять назад сошелся с молодой бабой с откатки и с тех пор в порочных связях замечен не был. Зато Зоя рассказала, как однажды в ночную смену к ней пришел Евдошин с бутылкой шампанского и…

– Зоя, зачем?

– Я давно хотела Хилому изменить. У меня же, кроме него, никого не было. А я ни разу не кончила. Он и так старается, и сяк. И ничего… Ну я и решила с другим попробовать.

– И что?

– Да ни фига.

Евдошин, начальник бурцеха – известный шахтный ловелас. Когда я ночью в уме составляла для Шубина примерный список подлецов и грешников, он был в числе первых.

– Бли-и-и-ин! – вдруг остановилась Зоя. – Офигеть! Посмотри, сколько здесь.

Мы шли по центральной улице села. Дорога вела к магазину. Ряд домов закончился, и впереди виднелся мост, и тут же, по краям тропинки, ведущей вниз к реке, буйствовали заросли сочной конопли с Зоин рост. Подруга окунулась в зелень и достала пакеты.

Набрав травы, мы вернулись в поселок. Зоя ободрала соцветия, разложила их на противне и включила духовку. Пока трава сушилась, мы резали салат из огурцов и жарили картошку. Зоя сказала, что после укурки всегда нападает жор и нужно быть готовыми. Потом она достала несколько сигарет и стала вытряхивать из них табак. Когда конопля высохла, она положила на газету жменю, прикрыла другой газетой и стала мять скалкой. Измельченную в порошок смесь Зоя аккуратно загнала в одну из выпотрошенных сигарет. Мы пошли на балкон и сели на пол, чтобы не заметили соседи. Зоя подкурила и сделала затяжку – набрала полные легкие, а потом выпускала дым маленькими порциями. Потом еще одну. И еще.

– Ну что? – спросила я.

– А хрен его знает! – ответила Зоя.

– Дай попробовать.

– На. Только с первого раза все равно не вставит. Нужно вкуриться.

Зоя протянула косяк, и я, подражая ей, сделала глубокую затяжку. У меня перехватило дыхание. Мне показалось, что я вдохнула порошковую смесь из ржавых гвоздей. Я закашлялась. Она забрала у меня сигарету и сделала еще несколько затяжек.

– Ну что, прет? – снова спросила я.

– Что-то я не пойму, – ответила Зоя.

Когда она докурила, мы пошли на кухню и сели за стол. Зоя, как школьница, сложила руки на столе и ждала «прихода». Меня разобрал смех. Я представила физиономию Циклопа, который всем рекомендовал камышатскую траву.

– О, ржешь, у тебя приход, – сказала Зоя.

– А ты почему не ржешь? Ты же больше выкурила.

– Может, еще одну выкурим?

– Выбрось всю эту дрянь. И Циклопу не говори, что ходила за травой. Иначе он без косяка оборжется.

– Ты думаешь, развел?

– Конечно, развел.

– Вот козел. Давай хоть картошки пожрем.

Когда я вернулась домой, мать лежала на диване и смотрела передачу о свадебных обрядах на Руси. С экрана лилась чистая мелодия, голос незамутненной народной души, песни, рожденные сотни лет назад.

– Есть будешь? – спросила она.

– Я у Зои поела.

– Что вы там ели?

– Картошку.

– А я толстолобика на рынке купила, пожарила…

Мать работала шесть дней в неделю с восьми до восьми, а в воскресенье падала на свой диван и смотрела какой-нибудь концерт. С мужчинами на поселке было плохо, все нормальные жили с семьями, в холостяках ходили исключительно алкоголики. Когда ушел отец, к матери несколько раз приходили свахи с потенциальными опухшими женихами пить ознакомительный чай. Но все встречи заканчивались разочарованиями.

Через пару лет разведенной жизни к матери прибился рыжий Шурик. Он был моложе на несколько лет и ниже на полголовы. У него были белобрысые ресницы, красноватая кожа и большие кулаки.

Шурик женился еще до армии, но, когда вернулся, сразу развелся: до него дошли слухи об измене жены. От недолгого брака был сын, которого воспитывала бывшая жена. А Шурик жил с родителями в частном доме, пас корову, рыбачил, сажал огород.

Он часто оставался ночевать у матери, обожал ее фирменные ватрушки и сырники. Но была в нем одна неприятная особенность. Как только у матери появлялись проблемы – нужно было перебросать в сарай машину угля, посадить картошку, сделать ремонт или же она попадала в больницу, – у Шурика сразу возникали важные дела, и он исчезал на недельку-другую.

Яркая была женщина моя мать, целомудренная, работящая и готовила прекрасно, и не пила, и не курила, но личная жизнь не сложилась. Бракованную судьбу выдали ей при рождении. И пожаловаться некому. Где небесное общество по защите прав потребителя? Нет его. Некому слать письма.

– Там еще клубника в литровой банке, Шурик притащил, – вспомнила мать.

– А сам где?

– Домой пошел, ему рано утром корову на пастбище выгонять.

Я прошла в свою спальню, легла на кровать и мгновенно отключилась. То ли камышатская конопля подействовала, то ли убаюкала песня из телевизора.

Глава 9

Работая в бухгалтерии, я видела, как составлялись липовые договоры на невыполненные работы, как рабочие, расписавшись за неполученные деньги, клали в карман свои три копейки и шли в шахтную столовую покупать самогон из-под прилавка. Регулярно списывалось и растворялось оборудование из цветных металлов. В шахтных комбинатах расцветали «подснежники». Так называли людей, которые документально числились на шахте, но не ходили на работу. «Подснежниками», как правило, были либо мелкие коммерсанты, либо местные криминальные авторитеты. Им нужен был подземный стаж для начисления пенсии в будущем, деньги их не интересовали, поэтому начисленную зарплату клали себе в карман начальники участков, растившие у себя на участках эти плодоносные клумбы.

Одним из самых выдающихся цветоводов был Анатолий Петрович Евдошин. Он неплохо чувствовал себя в девяностые, имел большой дом и белую «девятку».

Стригся он коротко, но на макушке оставлял длинную прядь, чтобы прикрыть проклюнувшуюся лысину. У него были светло-голубые глаза немного навыкате и вздутые мешки под глазами. Над губой – узкие, аккуратно подстриженные усы. Когда он надевал в холода свою фуражку, становился похож на пьющего белогвардейца. Работал начальником бурильного цеха, занимался подготовительными работами.

Евдошин часто заходил в наш кабинет, брал талоны на зарплату всему участку, делал сверку ведомостей. Анатолий Петрович был крут, на его участке числилось около десятка «подснежников».

В то время бухгалтерия еще не была компьютеризирована. Все ведомости и рапорты заполнялись от руки, а потом отвозились в город в вычислительный центр. Каждый месяц наши начальники отвозили документацию. Иногда из вычислительного центра звонили и просили, чтобы документы для сверки данных сопровождал кто-нибудь из бухгалтеров.

Однажды меня отправили с Евдошиным в ВЦ. Мы сдали бумаги, сделали сверку и поехали обратно. Когда мы проезжали заброшенный сквер, он остановился и сказал, что машина барахлит, вышел, полез в багажник, потом позвал меня, якобы ему нужна была помощь. Я вышла. Он тут же набросился на меня и стал целовать. Да так яростно, что я подумала, он хочет отгрызть мне губы. Я кое-как отбилась, обругала его, и мы вернулись на шахту.

В конторе, в табельной, в диспетчерской, на откатке, в бане, в ламповой, в компрессорной работали в основном женщины. Некоторые специальности предполагали ночные смены, поэтому шахтная жизнь кишела интригами и страстями.

Мои одноклассницы Лида Малиновская и Лена Прозорова работали в табельной. Однажды Лида рассказала, как Евдошин пригласил их с Леной к себе домой.

Они набрали вина, водки и куриных бедер. Лида рассказывала, что у Евдошина в доме четыре или пять комнат, хороший ремонт, дорогая мебель и камин.

Пили весь вечер, пекли в духовке курей, слушали музыку, танцевали. Анатолий Петрович хотел переспать сразу с обеими, но подруги так напились, что облевали всю его двуспальную кровать и ковер.

Евдошин был легкой добычей, и я решила начать с него. По моим наблюдениям, для постельных утех он, как правило, выбирал пергидрольных блондинок до сорока, с ярким макияжем, грудью третьего-четвертого размера, узкой талией и полными ляжками. Но тот случай в сквере и история с Зоей показали, что он всеяден.

Когда в понедельник утром я пришла на работу, начальница встретила меня смешком:

– И где это мы пропали в субботу? Кирюша вернулся перепуганный, ты бы его видела.

К этому вопросу я была не готова (все последнее время разрабатывала тактику и стратегию сбрасывания в шурф поселковых негодяев), поэтому ответила первое, что пришло на ум:

– Я арбуза объелась, захотела в туалет. Пошла искать кусты погуще, ну и… угодила в коровью лепешку…

– Ну и что, помыла бы ногу в ручье и вернулась бы, делов-то, – хохотнула Марья Семеновна.

– Не ногу… – тихо сказала я.

– А что? – спросила Галина Петровна.

– Дело в том, что меня повело в сторону, видимо, из-за вина, ну да, я немного лишнего выпила, и я уселась прямо в кучу…

Женщины заржали. Я продолжила:

– Ну не возвращаться же мне в таком виде? Ну шо вы ржете? У человека горэ, а они ржут!

Они хохотали еще громче и сквозь смех выбрасывали советы:

– В ручейке нужно было помыться! И-хи-хи!

– Помылась бы дома и вернулась, тебя Кирюша около часа в лесу искал! У-ху-ху!

– А зачем мыться? Пусть бы почувствовал запах женщины! А-ха-ха!

– Да ладно вам, – сказала я, сделала обиженное лицо и уткнулась в документы.

– Ты позвони ему, а то он уже с утра прибегал, о тебе спрашивал. Волнуется, – сказала Аллочка сквозь смех.

– А что я ему скажу? Извини, Кирюша, невеста облажалась?

– Придумай что-нибудь, скажи, что стало плохо от вина.

Я набрала номер отдела нормирования, пригласила к телефону Кирюшу и сочинила историю о том, как мне вдруг стало плохо от сухого вина и как я бежала домой, подавляя позывы.

После этого достала лицевые счета рабочих бурцеха и стала искать, к чему бы придраться: мне нужен был повод, чтобы пойти в нарядную к Евдошину.

В кабинет заглянула главный бухгалтер Марина Александровна и пригласила начальницу к себе. Говорили, что в молодости у нашей главбухши была осиная талия; сейчас в это трудно было поверить, к сорока пяти годам она превратилась в гигантскую осу. Ее мужем был предыдущий директор шахты Анатолий Степанович Опанасюк. Марина Александровна покорила его сердце еще во времена осиной талии, увела из семьи и родила сына. В последние годы Анатолий Степанович работал в объединении заместителем генерального директора, а Марина Александровна так и осталась на нашей шахте. Здесь же в геологическом отделе работали бывшая жена и дочь Анатолия Степановича.

Галина Петровна вернулась от главбуха и стала рыться в столе. Она дошла до самого нижнего ящика, распрямилась и бросила на стол стопку ведомостей:

– Ешкин кот! Несколько ведомостей забыли подшить! Нужно срочно везти…

Она вышла из кабинета.

– Ставьте чайник, – сказала Марья Семеновна, – сейчас кого-то погонят отвозить ведомости, а я по куску торта принесла, после дня рождения остался.

– Угадайте с трех раз кого? – спросила я.

– Кого? – спросила Аллочка.

– Сейчас начальница войдет и скажет: «Аня, метнись кабанчиком на вычислительный…» – произнесла я, копируя манеру начальницы.

Не успела я закончить фразу, как вошла Галина Петровна и сказала:

– Аня, метнись кабанчиком на вычислительный, ты же самая молодая. Директор машину дал, поедешь с Евдошиным, иди, он тебя ждет возле комбината.

– Торт мой не сожрите, – сказала я уже в дверях.

Вчера днем я думала о Евдошине, ночью думала о Евдошине, все утро думала только о Евдошине, и вот пространство преподнесло мне такой подарок – Евдошина на машине с голубой каемочкой. И вдруг, сбегая по ступенькам комбината к его «девятке», я осознала, что это не случайность, а происки Шубина. Он своим ядерным зрением увидел мои тайные замыслы и выгодно подстроил ситуацию.

– Ну что, Анька, рассказывай, как жизнь молодая, непутевая, – сказал Евдошин, когда мы тронулись с мест-а.

– Плохо, – ответила я.

– Что ж так?

– Марья Семеновна торт принесла, «Птичье молоко». Наши сейчас будут пить чай в прохладном комбинате, а я трястись в машине по жаре.

– Что ты за человек такой, Анька? Сколько с тобой общаюсь, никак не могу понять. Ни нежности в тебе, ни мягкости. Едкая, как щелочь. Вроде и девка симпатичная, а выглядишь как пацан. Стрижешься коротко, постоянно в штанах, мокасинах каких-то. А к чему эта футболка дурацкая с Микки Маусом? Монстр какой-то…

– Чтобы вас отпугивать, – ответила я, уставившись в окно.

– У тебя же фигура стройная, задница хорошая, ноги длинные, почему ты этим не пользуешься? Перекрасься в блондинку, волосы отрасти…

– Может, мне еще и сиськи отрастить?

– В тебе же все хорошо, без изъянов. – Он, как маркером, очертил меня взглядом с головы до ног. – Размер ноги, правда, великоват, какой у тебя, сороковой?

– Тридцать девятый! – возмутилась я, хотя у меня действительно был сороковой.

– Юбку короткую надела бы, туфли на шпильке…

– Да я со своим сто семьдесят третьим ростом и тридцать девятым размером обуви на трансвестита буду похожа в этих ваших шпильках!

Он захохотал.

– А что ты мне все выкаешь, может, на «ты» перей-дем?

– Давайте перейдем, – равнодушно ответила я.

– Не давайте, а давай.

– Давай, – повторила я.

– Может, заедем ко мне после вычислительного? Шампанского выпьем, я тебя клубничкой угощу. В этом году ее столько, что не знаю, куда девать, соседям раздаю. Вот такая, с кулак! Наберешь себе домой ведерко. Поехали?

Он посмотрел на меня так, что я сразу поняла, какой клубничкой он хочет меня угостить. Я обрадовалась, главное, чтобы рыбка не сорвалась с крючка.

– Не, сейчас не могу. Мне еще ведомости обсчитывать нужно.

– Давай вечером встретимся? – спросил он осторожно.

– Давай!

– У меня?

– Нет! У тебя соседи – глаза и уши. Зачем мне это нужно? Давай устроим пикник в лесу? У меня есть любимая поляна, вся терновником окружена. Рядом дуб раскидистый и трава мягкая-мягкая…

– О! Да ты романтичная девушка, оказывается, – усмехнулся Евдошин. – Где встретимся? Во сколько?

– Давай на остановке в восемь? Если кто-нибудь потом спросит, скажу, ехала к деду в Камышатку, а ты типа меня подобрал.

– Кто будет спрашивать, что ты чухаешь?

– Ну, если тебя что-то не устраивает…

– Ладно, договорились…

Когда я вернулась в отдел, мой кусок торта ждал меня на блюдце. Я съела десерт, запила остывшим чаем и пошла в плановый отдел за сплетнями. Когда вошла в кабинет, у меня внутри, в районе солнечного сплетения, как в брюхе кипящего чайника, забурлили горячие пузырьки: на стуле перед столом начальницы планового отдела сидел, закинув ногу на ногу, Владимир Андреевич Тетекин. Начальница писала какой-то список, а Тетекин качал ногой и улыбался во весь свой красивый рот. В кабинете, помимо плановиков и Тетекина, находились главный маркшейдер и начальник техотдела. Вид у них был заговорщический, как у петрашевцев.

– Привет, бухгалтерия, – сказал мне Тетекин.

– Здравствуйте, Владимир Андреевич, – ответила я.

В плановом отделе работали две мои ровесницы – Женя и Света, к ним-то я и направлялась. Начальница планового Тамара Петровна подняла глаза и спросила Тетекина, кивнув в мою сторону:

– Ее записываем?

– Конечно, записываем, – ответил он.

– Куда это? – спросила я.

– Списки на сокращение, – ответил главный маркшейдер.

– Списки на лишение премии, – возразил ему начальник техотдела.

– Списки на увольнение, – ответила начальница планового.

Пока я думала, что бы им такое ответить, Света разъяснила:

– Пьянка в субботу, – сказала она.

– По поводу? – спросила я.

– Юбилей шахты. Сорок лет назад началось строительство. Кадровики пришли с утра на прием с требованием банкета, – сказал Тетекин.

– Нормальный повод, нормальная пьянка… – сказал, как бы оправдывая кадровиков, главный маркшейдер.

– Для нормальной пьянки повод не нужен, – сказал начальник техотдела.

– Я директору сказал: народ требует праздника! Он обещал выделить транспорт и деньги на водку, остальное, говорит, сами, – продолжил Тетекин.

– Да скинемся все понемногу! Что нам надо! – сказала плановичка.

– Нужно сначала определиться, кто в списках, а потом уже рассчитывать и скидываться, – сказал маркшейдер.

– Бухгалтерия, рассчитаешь? – спросил меня Те-текин.

Мне показалось, что он со мной заигрывает. Я еще немного постояла недалеко от входа и тихонько ушла, сославшись на обилие работы.

– Представляете, шахте сорок лет, пьянка намечается, – сказала я своим женщинам, вернувшись на рабочее место.

– Мы уже слышали, приходили из кадров, когда ты на вычислительном была, – ответила Галина Петровна.

– По пятьдесят гривен предлагают сбрасываться, – добавила Аллочка.

– Совсем обалдели, – сказала Марья Семеновна. – Я себе лучше босоножки куплю. У меня вон каблуки скоро отвалятся.

– Не пойдете? – спросила я.

– Не знаю, – сказала Аллочка, – я у Сашки спрошу. Да мне и надеть нечего…

Я тоже думала об одежде, но меня беспокоил не столько юбилей шахты, сколько близкое свидание с Евдошиным. Мне хотелось выглядеть сногсшибательно, чтобы достойно провести человека в новую жизнь.

Мы жили небогато, поэтому мать, когда исполнилось пятнадцать, отправила меня на кружок кройки и шитья. Ходила я туда недолго, месяцев пять, но шить научилась. Мать купила мне швейную машинку и пару журналов Burda Moden. Я пересняла оттуда несколько основных выкроек и шила себе юбки, несложные блузы, брюки и жакеты.

После работы я откопала в шкафу недошитую юбку-карандаш светло-коричневого цвета с завышенной талией. Я хотела надеть ее на прошлогоднее Рождество, но так и бросила незаконченной. Осталось отстрочить низ, и я тут же села за работу.

Эта юбка отлично сочеталась с шелковой блузой молочного цвета, моей любимой, с глубокой английской проймой и воротником-стойкой. Я купила ее прошлым летом ко дню рождения. Туфли я решила надеть бежевые, на высоком каблуке, которые мать покупала на выпускной. Они были маловаты, жали, натирали пальцы, но мне хотелось, чтобы поджопник, которым я отправлю Евдошина в увлекательное путешествие, был как можно более изысканным.

Подшив и проутюжив юбку, я выкупалась. Долго укладывала волосы. Шапочка моя отросла и стала походить на короткое каре. Концы я подкрутила вниз, а челку уложила высокой волной а-ля Мэрилин Монро.

Нарисовала верхние стрелки, подкрасила ресницы, губы покрыла кораллово-розовой помадой, надушилась французскими духами «Магнолия», подаренными отцо-м.

Держись, Петрович, скоро ты упадешь в обморок.

По поселку я не шла, а парила, так приятно было ощущать себя женственной и нарядной. Но когда подошла к остановке, меня перекосило от злости.

– Е-мое, ты дурак? – зашипела я, сев в машину.

– В чем дело? – ответил Евдошин, трогаясь с места.

– Я же тебе сказала, что буду стоять на остановке. А ты подъедешь и как будто случайно меня подберешь! А ты стоишь, как идиот, у всех на виду!

– Что ты кипятишься! Кому какое дело?

– Будут потом языками чесать, мне оно надо?

– Кого ты так боишься? Деда того в очках? Или тетку с ребенком? Они даже не посмотрели в твою сторону!

– Тетка посмотрела!

– Ну и хрен с ней, с теткой. Выглядишь обалденно! Я тебя издалека даже не узнал!

– Для тебя старалась, – сказала я.

– Хватит губы дуть! Нервы – в сторону! Улыбнись, красавица.

– А куда мы едем?

– Ну ты же на природу хотела.

– Не на эту, на другую.

– Какая разница?

– Поворачивай.

– Слушай, что ты мне голову морочишь. То не так стоишь, то не туда едешь! Ты хотела на природу, я везу тебя на природу.

– Ты везешь меня не на ту природу. Мне нужна другая. Останови машину.

Евдошин остановил машину, раздраженно ударил кулаками по рулю и посмотрел на меня:

– У тебя с головой нормально?

– Нормально.

– Так хули ты мне мозги морочишь?

– Мы договаривались, что поедем на мою любимую поляну, а ты везешь меня фиг знает куда!

– Какая тебе разница? Может, та поляна, которую я тебе сейчас покажу, окажется круче.

– На другую не поеду!

Он остановил машину и повернулся ко мне, будто для важного, основательного разговора.

– У нас еще ничего не было, а ты мне уже начинаешь надоедать.

– Ну, хрен с тобой. Я пошла.

Я надавила на ручку, пытаясь открыть дверь. Он зажал мою руку, притянул к себе и стал целовать в губы. Ничего не изменилось, такой же грубый, деревянный поцелуй. Вскоре он отстранил меня и прошептал:

– Анька, что ты со мной делаешь?

Он снова завел машину:

– Показывай дорогу.

Близко к шурфу на машине подъехать было невозможно, поэтому мы остановились на поляне, где праздновали день рождения Марьи Семеновны. Я сказала Евдошину, что здесь придется немного пройти пешком, и он, подавляя раздражение, достал из багажника пакет с алкоголем и жаккардовый плед. Мы спустились в глубь посадки по той же тропинке, по которой несколько дней назад шли с Кирюшей, перепрыгнули ручей в самом узком месте и оказались на финишной прямой.

Автомобиль – украшение мужчины. Когда Евдошин сидел за рулем, он выглядел уверенным, мужественным, нагловатым. Он словно паразитировал на своей «девятке», пил из нее сок осанистости и величавости. Глядя на него в салоне, я понимала, чем он очаровывал своих многочисленных любовниц разных возрастов.

Но здесь, на природе, среди деревьев, Евдошин сморщился, ссутулился, утратил свою значительность. Лес подавил его, превратил в стареющего некрасивого мужичка с мешками под глазами и лысеющей головой. Рубашка на тюленьей спине взмокла от жары и быстрой ходьбы, живот, как сноп сена, опоясывался широким ремнем, дорогие плетеные туфли, как черевички гнома, нелепо задирали вверх свои кожаные носы.

– Вот мы и пришли, Анатолий Петрович, – ска-зала я.

– Толик. Называй меня Толик, – ответил он, доставая из кармана носовой платок и вытирая пот с раскрасневшегося лица.

Мы расстелили плед в самом укромном и тенистом месте, в двух шагах от края шурфа. Я надеялась, что Евдошин сам вступит в опасную зону и провалится и мне не придется ему в этом помогать. Евдошин достал из пакета две бутылки шампанского, прозрачный судок с мытой клубникой и два пластиковых стаканчика, снял влажную от пота рубашку, разулся и в одних брюках сел на подстилку.

Мне стало не по себе. То, что мне предстояло сделать, в играх воображения казалось отчаянной, но несложной и даже в своем роде привлекательной процедурой, но чем ближе к ее осуществлению я подходила, тем страшнее и кощунственней мне казалось заду-манное.

– Налей мне шампанского, Толик, – попросила я.

– Эх, жаль, нагрелось, – сказал он, открывая бутылку.

Евдошин занимался бутылкой, и я впервые заметила, что большой палец левой руки у него изуродован – он приземист и, как молодой гриб, округло расширен кверху. А из самого центра «шляпки» растет узкий, похожий на крюк ноготь. Я все еще стояла над ним, и он, глядя на меня снизу вверх, похлопал по пледу рядом с собой, приглашая меня занять свое место:

– Разувайся и садись.

Как же мне стыдно было снимать туфли! Мне казалось, что проще обнажить грудь, чем ступни и пальцы. Я разулась, села и зарыла ступни в густую траву. Анатолий Петрович протянул мне стаканчик с шампанским.

– А что у вас с пальцем? – спросила я.

– Ой, ну опять! У тебя! Что у тебя с пальцем!

– Я еще не привыкла…

– Ну так привыкай уже. А палец – это в детстве рвануло самопалом. Как шампанское?

– Сладкое.

– Любишь сладенькое?

– А клубничку можно взять?

– Конечно. Я же для тебя собирал.

– Какая огромная!

– Гигантелла. Я ее конским щавелем удобряю. Нужно его нарубить с треть ведра и залить теплой водой. И пусть настаивается неделю или две. А потом этой жижей удобрять.

– Под кусты?

– И под, и сверху. Видишь какая? Дай свою руку. А теперь сожми. О клубничина, с твой кулак!

Евдошин разжал мой кулак, склонился и стал целовать ладонь.