Текст книги "Хижина дяди Тома, или Жизнь среди униженных"

Глава XIV. Евангелина

 
Нежное волненье
Рождала в сердце каждого она.
Несмелое, но дивное творенье —
Как роза накануне пробужденъя!
 

Миссисипи! Как быстро, словно по взмаху волшебной палочки, изменилась ты с той поры, когда Шатобриан столь поэтически описал тебя в своей прозе, катящую свои могучие волны среди полного безлюдья, среди непостижимых уму чудес растительного и животного мира!

Теперь дикая, романтическая Миссисипи соприкоснулась с действительностью не менее чудесной и великолепной. Какая другая река в мире несет на своей груди к океану столько плодов людской предприимчивости, столько богатств страны, тоже не знающей себе равных, – страны, где есть все, что только могут дать земные просторы между тропиками и Северным полюсом! Твои нетерпеливые, покрытые мутной пеной воды – точно подобие того бурного потока коммерции, который возник по воле народа, полного энергии и деловитости, неведомой старому миру! Ах! если бы среди твоих страшных грузов, Миссисипи, не было слез угнетенных, стенаний беззащитных, горьких молитв простого невежественного люда, обращающего мольбы к неведомому Богу – да, неведомому, незримому, безмолвному, но в свой час спасущему всех «труждающихся и обремененных»!

Косые лучи заходящего солнца бросают золотые блики на трепетный камыш, на высокие сумрачные кипарисы, увитые траурно-темными гирляндами моха, и дрожат на широкой, как море, глади реки, по которой идет тяжело груженный пароход.

Загроможденный сверху донизу кипами хлопка, собранного на многих плантациях, он кажется издали квадратной серой глыбой. Нам придется долго бродить по его тесным закоулкам в поисках нашего скромного друга Тома. Но мы найдем его – вот он сидит на верхней палубе в самом уголке, потому что здесь тоже тесно от хлопка.

Хороший отзыв, который дал своему невольнику мистер Шелби, и на редкость безобидный, кроткий характер Тома внушили доверие даже такому человеку, как Гейли.

Сначала работорговец целыми днями не спускал с него глаз, а по ночам не разрешал спать без кандалов, но мало-помалу, видя его безропотную покорность, он отменил строгости, и Том, отпущенный, так сказать, на честное слово, мог свободно ходить по всему пароходу.

Его служащие не скупились на похвалы тихому, услужливому негру, который никогда не отказывался помочь им в трудную минуту и работал иной раз по нескольку часов кряду с такой же охотой, как и у себя дома, на ферме в Кентукки. Когда же помощь его была не нужна, он отыскивал укромное местечко среди кип хлопка и погружался в чтение Библии. За этим занятием мы и застанем его сейчас.

Последние сто миль до Нового Орлеана уровень Миссисипи выше окружающей местности, и она катит свои мощные волны меж наносных откосов в двадцать футов вышиной. С пароходной палубы, точно с башни плавучего замка, можно видеть окрестности на многие мили вокруг. Перед глазами Тома, как на карте, расстилалась плантация за плантацией, и теперь он ясно представлял себе ту жизнь, которая ждала его в недалеком будущем.

Он видел вдали невольников, гнувших спину на полях; видел их лачуги, сбившиеся кучкой на почтительном расстоянии от великолепных господских домов и парков. И по мере того как эти картины проплывали мимо, его бедное, неразумное сердце все больше тосковало по ферме в Кентукки, осененной тенистыми буками, по просторному, полному прохлады хозяйскому дому и маленькой хижине, увитой бегонией и розами. Он видел перед собой знакомые с детских лет лица товарищей, видел свою хлопотунью жену, занятую приготовлением ужина, слышал заливистый смех разыгравшихся ребятишек, щебетанье малютки, скачущей у него на коленях. И вдруг все это исчезало. Перед ним снова тянулись камыши, кипарисы, хлопковые плантации, в ушах снова раздавался грохот машин, и он вспоминал, что прежняя жизнь ушла от него навсегда.

В такую минуту вы бы взялись за перо и послали бы весточку жене и детям. Но Том не умел писать – почта для него все равно что не существовала, и ему ничто не могло смягчить боль разлуки с близкими – ни теплое слово, ни привет из родного дома.

Поэтому мудрено ли, что слезы капают у него из глаз на страницу, по которой он терпеливо водит пальцем, медленно переходя от слова к слову, отыскивая в них надежду для себя. Научившись грамоте уже взрослым, Том читал по складам и с трудом пробирался от стиха к стиху. Но, к счастью для него, медленное чтение не могло повредить этой книге. Больше того! Слова ее надо было взвешивать каждое в отдельности, точно слитки золота, чтобы определить их цену. Давайте же послушаем, как он читает вполголоса, водя пальцем по строкам:

– «Да… не сму-щается… сердце… ваше. В доме… отца… моего… оби-телей… много. Я… иду… при-го-товить… вам… место».

Цицерон, похоронивший свою единственную любимую дочь, горевал так же искренне, как наш бедный Том, – ведь сердце у них у обоих человеческое. Но Цицерон не мог бы утешить себя такими возвышенными словами надежды, не мог бы надеяться на встречу с любимым существом в ином мире. И если бы даже эти слова открылись ему, он не поверил бы им. В его мыслях возникли бы тысячи вопросов относительно достоверности манускрипта и точности перевода. Бедный же Том не пускался в такие рассуждения. Божественная истина, которую вещала эта книга, была для него непреложной – не могла не быть непреложной. Ибо если это не так, то зачем и жить?

Библию нашего скромного друга, хоть и не снабженную пояснениями и сносками, украшали тут и там его собственные пометки, которые помогали ему больше, чем любые толкования ученых комментаторов. В былые дни дети мистера Шелби, а чаще всех Джордж, читали Тому вслух эту книгу, и он отмечал в ней чернилами и карандашом любимые места, чтобы сразу находить их, и теперь каждое из этих мест напоминало ему дом, семью, а сама Библия была единственным, что осталось у него от прежней жизни, единственным, что давало надежду на будущее.

Среди пассажиров на пароходе был богатый и знатный джентльмен из Нового Орлеана по имени Сен-Клер. Он путешествовал с дочерью – девочкой лет пяти или шести, за которой присматривала немолодая леди, очевидно их родственница.

Девочка постоянно попадалась Тому на глаза, потому что ее, вероятно, так же трудно было удержать на одном месте, как солнечный луч или летний ветерок. А увидев эту крошку, нельзя было не заглядеться на нее.

Представьте себе детскую фигурку, в которой, вместо обычной ребяческой неуклюжести, чувствовалась легкая, воздушная грация какого-то аллегорического или сказочного существа. Ее личико пленяло не столько тонкостью черт, сколько выражением мечтательной задумчивости, и даже люди, настроенные весьма прозаически, сами не зная почему, видели в нем нечто идеальное, близкое совершенству. Благородная посадка головы, легкие, как облако, золотисто-каштановые волосы, глубокий, одухотворенный взгляд синих глаз, оттененных густыми, длинными ресницами, – все это выделяло дочь Сен-Клера среди других детей и заставляло взрослых оглядываться и смотреть ей вслед, когда она порхала среди них по всему пароходу. Тем не менее эту малютку никто не назвал бы ни чрезмерно серьезной, ни печальной. Напротив, шаловливость, словно тень от летней листвы, мелькала в ее глазах. Она была все время в движении, все время напевала что-то, улыбаясь своими розовыми губками. Отец и наставница только и знали, что бегать за ней. Но стоило им поймать ее, как она снова исчезала, точно летнее облачко. Ей прощалось все, и, пользуясь этим, девочка носилась где вздумается. Ее белое платьице появлялось в самых неожиданных местах, оставаясь все таким же свежим и чистым. Не было такого уголка на пароходе, где не раздавались бы легкие шажки этой феи, где не мелькала бы ее золотистая головка.

Разгибая усталую спину, кочегар ловил взгляд ее широко открытых глаз, устремленных сначала на яростное пламя топки, потом – с ужасом и жалостью – на него, точно ему грозила страшная опасность. Штурвальный улыбался, глядя в окно рубки, где, как на картине, появлялась на миг ее фигурка. При виде этой девочки по хмурым лицам скользили непривычно мягкие улыбки, суровые голоса слали ей вслед благословения. А когда она бесстрашно подбегала к опасным местам, черные от сажи, мозолистые руки протягивались к ней со всех сторон, оберегая каждый ее шаг.

Том с интересом наблюдал за девочкой, ибо негры, со свойственной им добротой и впечатлительностью, всегда тянутся ко всему чистому, детскому. Она казалась ему каким-то неземным существом, и когда ее синие глаза посматривали на него из-за кип хлопка, когда ее золотистая головка возникала наверху, над грудой ящиков, он готов был поверить, что это ангел, сошедший со страниц Нового Завета.

Девочка часто появлялась там, где сидели закованные в кандалы негры из партии Гейли. Грустная, она ходила среди них, пристально, с тоскливым недоумением глядя им в лицо, порою приподнимала своими тонкими ручками тяжелые цепи и, сокрушенно вздохнув, уходила. А потом вдруг прибегала с конфетами, орехами, апельсинами, раздавала несчастным гостинцы и снова исчезала.

Том долго приглядывался к этой маленькой леди, прежде чем завести знакомство с ней. У него было наготове множество бесхитростных приманок, на которые так легко идут дети. Он умел выпиливать крохотные корзинки из вишневых косточек, вырезать забавные рожицы из орехов, делать прыгунчиков из бузинной мякоти, а уж что касается изготовления свистулек всех родов, так в этом наш Том мог бы сравняться разве лишь с одним Паном. Его карманы были полны всяких интересных вещиц, которые в свое время предназначались для хозяйских детей, и теперь он извлекал эти сокровища одно за другим, стараясь с их помощью завязать знакомство и дружбу с девочкой.

На первых порах малютка дичилась, и приручить ее было не так-то легко. Она усаживалась, словно канарейка, на каком-нибудь ящике или тюке, смотрела, как Том мастерит свои произведения искусства, и застенчиво принимала их в подарок. Но в конце концов они подружились.

– А как зовут маленькую мисс? – спросил однажды Том, решив, что время для более близкого знакомства настало.

– Евангелина Сен-Клер, – ответила малютка, – хотя папа и все другие зовут меня просто Евой. А тебя как?

– Меня зовут Том. А в Кентукки детвора называла меня дядей Томом.

– Тогда я тоже буду звать тебя дядей Томом, потому что ты мне нравишься, – сказала Ева. – А куда ты едешь, дядя Том?

– Сам не знаю, мисс Ева.

– Не знаешь?

– Нет. Меня везут продавать. Кому еще я достанусь, не знаю.

– Мой папа может купить тебя, – живо сказала Ева. – А если он купит, тебе будет хорошо у нас. Я сегодня же попрошу его об этом.

– Благодарю вас, моя маленькая леди, – сказал Том.

Пароход остановился у небольшой пристани погрузить топливо. Ева, услышав голос отца, сорвалась с места и убежала. Том пошел помочь грузчикам и вскоре принялся за работу.

Кия стояла с отцом у поручней, глядя, как пароход отваливает от причала. Колесо сделало два-три поворота, и вдруг девочка потеряла равновесие от сильного толчка и, не удержавшись, упала за борт. Отец, едва сознавая, что делает, хотел броситься за ней, но стоявшие позади удержали его, так как у девочки уже был спаситель, и куда более надежный.

Падая, Ева пролетела как раз мимо Тома, стоявшего на нижней палубе. Он видел, как она ушла под воду, и кинулся за ней не раздумывая. Ему ничего не стоило продержаться на воде несколько секунд, пока девочка не всплыла на поверхность. Тогда он схватил ее и поплыл назад к пароходу. Десятки рук протянулись им навстречу. Через секунду Ева была уже в объятиях отца, и он понес ее, мокрую, бесчувственную, в дамскую каюту, обитательницы которой сразу засуетились и, казалось, делали все от них зависящее, чтобы помешать друг другу привести девочку в сознание.

На следующий день, в духоту и зной, пароход подходил к Новому Орлеану. В каютах и на палубах царила обычная суматоха. Пассажиры складывали вещи, стюарды и горничные чистили, скребли, убирали красавец пароход, готовя его к прибытию в большой город.

Наш друг Том сидел на нижней палубе и время от времени с тревогой посматривал на корму.

Он видел там Евангелину, чуть побледневшую после вчерашнего происшествия, – никаких других следов оно в ней не оставило. Возле нее, небрежно облокотившись на кипу хлопка и положив перед собой открытый бумажник, стоял высокий, стройный молодой человек. Достаточно было одного взгляда, чтобы признать в нем отца девочки. Та же благородная посадка головы, те же золотистые волосы, большие синие глаза, только взгляд другой – не мечтательный, а житейски ясный, смелый; в уголках красиво очерченного рта то и дело мелькает горделивая, насмешливая улыбка, в каждом движении сквозит непринужденность и вместе с тем чувство собственного достоинства. Этот молодой джентльмен насмешливо, но добродушно слушал Гейли, расхваливавшего качества своего товара, из-за которого у них шел торг.

– Словом, полный каталог всех христианских и человеческих добродетелей, переплетенный в черный сафьян! – сказал отец Евы, когда Гейли умолк. – Ну хорошо, любезнейший, ближе к делу. Сколько вы за него заломите? Довольно тянуть, говорите!

– Что же, – сказал Гейли, – если назначить тысячу триста долларов, я на этом негре ничего не заработаю. Честное слово!

– Бедняга! – воскликнул молодой джентльмен, насмешливо щуря свои синие глаза. – И все-таки я надеюсь, что вы отдадите негра за эту цену исключительно из уважения ко мне.

– Что ж! Маленькой барышне, как видно, очень хочется, чтобы вы его купили.

– Ну разумеется! Мы только на ваше бескорыстие, мой друг, и рассчитываем. Итак, если вы на самом деле бессребреник, говорите, сколько вам не жалко уступить, чтобы сделать одолжение маленькой барышне.

– Да вы рассудите сами! Посмотрите на него! – воскликнул работорговец. – Грудь колесом, сильный, как лошадь. А лоб какой высокий! По такому лбу сразу видно, что негр смышленый. Я уж это не первый раз замечаю. Да если б такой молодец был обделен умом, он и то стоил бы больших денег. А Том, ко всем своим прочим достоинствам, умнейшая голова. Поэтому и цена на него выше. Ведь он – да будет вам известно – управлял у своего хозяина имением. У него сметки на все хватит.

– Скверно, совсем скверно! Что может быть хуже умного негра? – сказал молодой джентльмен с той же насмешливой улыбкой. – Такие умники только и знают, что бегать от хозяев да заниматься конокрадством. И вообще от них, кроме неприятностей, ничего не жди. Придется вам скостить сотню-другую, принимая во внимание его ум.

– Это вы правильно говорите, но ведь он ко всему прочему и благонравный. Я вам покажу, какие у него рекомендации от хозяина. Там сказано, что другого такого смирного, набожного, богомольного негра днем с огнем не сыщешь. Он дома чуть не проповедником считался.

– Значит, его можно будет использовать и в качестве домашнего духовника? Недурно! Тем более что избытка набожности в нашем доме не наблюдается.

– Вам бы все шутить!

– Почему? Вы же сами только что сказали, что он сходил за проповедника у себя на родине! Может быть, у него есть рукоположенье конгрегации или синода? Ну хорошо, покажите, какие там у вас бумаги.

Если б работорговец не приметил лукавых искорок, игравших в больших синих глазах джентльмена, и не понял, что в конце концов все эти шутки обернутся звонкой монетой, терпение у него давно бы лопнуло. Так или иначе, он извлек из кармана засаленный бумажник и начал озабоченно рыться в нем под насмешливым взглядом своего собеседника.

– Папа, купи его! Не все ли равно, сколько он стоит! – тихонько шепнула Ева, взобравшись на ящик и обняв отца за шею. – Ведь я знаю, у тебя много денег, а мне он очень нравится.

– Зачем тебе этот негр, дочка? Что ты с ним будешь делать – играть, как с погремушкой или деревянной лошадкой?

– Я хочу, чтобы он был счастлив.

– Нечего сказать – своеобразный довод! – Но тут Гейли выудил из бумажника рекомендацию, подписанную мистером Шелби. Джентльмен взял ее кончиками своих длинных пальцев и небрежно пробежал.

– Почерк образованного человека, и написано без грамматических ошибок. Однако набожность этого негра меня смущает, – сказал он, снова бросив насмешливый взгляд на Гейли. – Набожные люди – я говорю о белых – привели нашу страну почти на край гибели. Благочестие сейчас в таком ходу среди кандидатов на грядущих выборах, среди священнослужителей и государственных служащих, что просто не знаешь, кто надует тебя первым! Кроме того, я несколько дней не видал газет и поэтому не осведомлен, котируется ли сейчас религия на бирже. Ну, во сколько вы цените религиозность своего товара?

– Вам только бы шутить! – с усмешкой повторил Гейли. – Но в ваших словах есть доля истины. Я тоже считаю, что религия религии рознь. Иной раз с религиозными людьми просто горе. Всякие попадаются – некоторые только и знают, что канючить на молитвенных собраниях да распевать гимны во все горло. Такие, что белые, что черные, никуда не годятся. Но по– настоящему религиозные есть и среди негров. Набожный, честный, тихий, уравновешенный негр ни за какие коврижки не пойдет против собственной совести, а про Тома в письме его бывшего хозяина так и сказано.

– Если б вы гарантировали мне, что я приобрету именно такую набожность и что ее заприходуют в небесах на мой счет, тогда я был бы не прочь и переплатить немножко, – с самым серьезным видом сказал молодой человек, раскрывая свой бумажник. – Ну, так как же?

– Нет, этого я не могу вам обещать, – ответил работорговец. – И вообще, по моему разумению, в тех местах каждого из нас подвесят на свой крюк, тот самый, который нам уготован.

– Что же тогда получается? Человек переплатит за религию и не сможет иметь прибыль от такого товара в тех местах, где ему это больше всего понадобится! Невыгодно платить лишнее за религию! Впрочем, ладно, старина, – и джентльмен протянул работорговцу пачку денег, – получите и пересчитайте.

– Слушаюсь! – Гейли просиял от восторга, вынул из кармана старую чернильницу, и через минуту купчая крепость на Тома была готова.

– Интересно! Если бы на меня составили опись, – пробормотал молодой джентльмен, проглядывая документ, – за какую цену я бы пошел? Форма черепа – столько-то, высокий лоб – столько-то, руки, ноги – столько-то, образованность, хорошее воспитание, таланты, честность, набожность – столько-то. Впрочем, по последней статье за меня много не спросишь. Пойдем, Ева! – Он взял дочь за руку, подошел с ней к Тому, тронул его за подбородок и сказал добродушно: – Ну, посмотри, нравится тебе твой новый хозяин?

Том посмотрел. Какое иное чувство, кроме удовольствия, можно было испытать, глядя на это веселое, красивое молодое лицо? На глаза Тома навернулись слезы, и он проговорил с чувством:

– Да благословит вас Бог, хозяин!

– Будем надеяться, что благословит. По твоей ли, по моей ли просьбе – это роли не играет. Как тебя зовут? Том? А ты можешь быть за кучера, Том?

– Я смолоду при лошадях. У мистера Шелби была большая конюшня.

– Ну так вот, сделаем тебя кучером, но при одном условии: напиваться не чаще одного раза в неделю, за исключением особо торжественных случаев.

Том ответил ему удивленным и обиженным взглядом.

– Я никогда не пью, хозяин, – сказал он.

– Слыхали мы эти сказки, Том! А впрочем, посмотрим. Если ты говоришь правду, выгода будет обоюдная. Не обижайся, дружок, – ласково добавил он, глядя на омрачившееся лицо Тома. – Я не сомневаюсь, что ты будешь стараться.

– Да, хозяин, – сказал Том.

– И тебе будет хорошо у нас, – добавила от себя Ева. – Папа всегда над всеми подшучивает. Но на самом деле он добрый.

– Папа весьма тебе обязан за такую рекомендацию, – со смехом сказал Сен-Клер и, повернувшись на каблуках, отошел от Тома.

Глава XV. О новом хозяине Тома и о многом другом

Скажем несколько слов о людях, с которыми наш скромный герой столкнулся теперь на своем жизненном пути.

Огюстен Сен-Клер был сыном богатого луизианского плантатора. Его отец и дядя, очень похожие друг на друга и темпераментом и складом характера, покинули свою родину, Канаду, и поселились один на прекрасной ферме в Вермонте, другой – на большой плантации в Луизиане. Мать Огюстена, семья которой эмигрировала в Луизиану еще в те времена, когда этот штат только заселялся, была француженка – гугенотка. Она родила мужу двоих сыновей. Огюстена, унаследовавшего от матери слабое здоровье, еще мальчиком послали, по настоянию врачей, в Вермонт, к дяде, в надежде, что тамошний климат пойдет ему на пользу.

В детстве он отличался чрезмерной чувствительностью, свойственной скорее девочкам, чем представителям более выносливой половины роды человеческого. Но с годами на детской нежной душе наросла твердая кора мужественности, и мало кто знал, насколько нежна и податлива сердцевина у этого молодого деревца. Огюстен был одаренный юноша, хотя тяготел он больше ко всему идеальному и прекрасному, чураясь деловой стороны жизни, что, собственно, и не удивительно при таких задатках. Вскоре после окончания колледжа он всем своим существом отдался романтической страсти. Пробил его час – тот самый час, который наступает в нашей жизни не больше одного раза. На его горизонте взошла звезда – та самая звезда, что чаще всего восходит напрасно и кажется потом каким-то сновидением. Напрасен был ее восход и для Огюстена. Оставив в стороне метафоры, скажем прямо, что в одном из Северных штатов молодой Сен-Клер встретил и полюбил красивую, умную девушку, обручился с ней и, вернувшись домой, занялся приготовлением к свадьбе. И вдруг его письма к любимой пришли обратно с короткой припиской ее опекуна, сообщающего ему, что не успеют эти письма дойти по адресу, как его невеста станет женой другого. Уязвленный чуть ли не до потери рассудка, Огюстен тщетно пытался – как пытались многие до него – отчаянным усилием воли вырвать любовь из своего сердца. Гордость не позволяла ему умолять, добиваться объяснений, – и он окунулся с головой в водоворот светской жизни, а через две недели после рокового письма стал женихом царицы балов того сезона. Приготовления к свадьбе были закончены быстро, и Огюстен ввел в дом жену с прекрасной фигурой, с большими карими глазами и со ста тысячами приданого. И, разумеется, все считали его счастливцем.

Молодожены проводили медовый месяц на своей богатой вилле у озера Поншартрен, в кругу светских друзей. И вот в один прекрасный день Огюстен получил письмо, адрес на котором был написан слишком хорошо знакомой ему рукой. Слуга подал письмо, когда в столовой, полной гостей, велась оживленная, сверкающая блестками остроумия беседа. При виде этого почерка Огюстен побледнел, но, как ни в чем не бывало, закончил шутливую словесную дуэль с дамой, сидевшей напротив него, и только потом незаметно покинул общество. У себя в комнате он вскрыл конверт и прочитал письмо, которое, собственно, уже не стоило читать. Писала она. Это была длинная повесть о том, как притеснял ее опекун, стараясь выдать за своего сына, о том, что она вдруг перестала получать письма от Огюстена, но продолжала писать ему сама до тех пор, пока в сердце к ней не закралось сомнение; что все эти тревоги подорвали ее здоровье и что в конце концов она поняла, как обманули их обоих. Письмо заканчивалось словами благодарности, надеждами на будущее и клятвами в вечной любви, и это убило несчастного молодого человека. Он ответил ей немедленно:

«Я получил Ваше письмо, но оно пришло слишком поздно. Я поверил всему. Надо ли говорить о мере моего отчаяния! Я женат, и теперь все кончено. Нам осталось одно – забыть друг друга».

Так ушла мечта и романтика из жизни Огюстена Сен– Клера. Но действительность осталась – действительность, похожая на покрытый вязкой тиной пустынный берег, когда голубые волны отхлынут от него, унося вдаль легко скользящие лодки, белокрылые корабли, мелодичные всплески весел в воде, а он лежит плоский, грязный, безлюдный.

Разумеется, в романах у героя в таких случаях разбивается сердце, он умирает, – и всему приходит конец, надо сказать весьма кстати. Но мы-то ведь не умираем, утрачивая то, что составляло смысл нашей жизни! У человека столько важных дел! Надо пить, есть, одеваться, гулять, ходить в гости, заниматься куплей-продажей, читать, разговаривать – одним словом, делать все то, что обычно именуют жизнью. Так было и с Огюстеном. Будь Мари Сен-Клер подлинной женщиной, она еще могла бы помочь ему – как может помочь женщина; могла бы связать нити, когда-то привязывавшие его к жизни, и сплести их в новый пестрый узор. Но Мари даже не замечала, что эти нити порваны. Как уже говорилось выше, у нее не было ничего, кроме прекрасной фигуры, больших карих глаз и ста тысяч приданого, а эти качества отнюдь не способствуют уходу за страждущей душой.

Найдя Огюстена в кабинете, бледного как смерть, и услышав от него жалобу на внезапную головную боль, Мари посоветовала ему понюхать нашатырного спирту, а недели три спустя, когда бледность и головные боли так и не прошли, она сказала:

– Вот уж не думала, что мистер Сен-Клер такой хилый! Эти его мигрени весьма некстати. Он с неохотой сопровождает меня в общество, а разъезжать повсюду одной мне неудобно – ведь мы только что поженились!

– В глубине души Огюстен ничего не имел против отсутствия чуткости в жене, но когда показной блеск медового месяца несколько потускнел, он обнаружил, что красивая молодая женщина, привыкшая ко всеобщему вниманию и баловству с детства, может оказаться в семейной жизни весьма черствой особой. Мари и вообще-то не отличалась сердечностью и мягкостью характера, а те немногие человеческие чувства, что у нее имелись, поглощал безмерный, слепой эгоизм, – эгоизм женщины, не способной считаться ни с кем, кроме самой себя. С раннего детства она была окружена слугами, которые только для того и существовали, чтобы исполнять малейшую ее прихоть; ей даже никогда не приходило в голову, что у этих людей могут быть какие-то чувства, какие-то права. Отец не отказывал своей единственной дочери ни в чем, если только ее желания были в пределах человеческих возможностей. Мари получила блестящее воспитание, стала красивой девушкой, да к тому же богатой наследницей. Мужчины – приемлемые и неприемлемые претенденты на ее руку – пели ей дифирамбы, и, удостоив своей благосклонности Огюстена, она с полной уверенностью считала его счастливейшим из смертных. Жестоко ошибаются те, кто думает, что бессердечные женщины легко прощают своим должникам, когда дело касается любви. Эгоистка самый придирчивый заимодавец на свете, и чем скорее она теряет любовь мужа, тем строже взыскивает с него то, что ей причитается, – взыскивает все, до последнего гроша. И поэтому лишь только Сен-Клер начал манкировать теми любезностями и знаками внимания, на которые он не скупился во время своего жениховства, ему сразу стало ясно, что его властительница и не собирается дать отпускную своему рабу. Слезы, надутые губки, маленькие домашние бури… Дурное настроение, упреки, укоризны… Сен-Клер – человек добродушный и не любящий излишних беспокойств – пробовал было откупаться подарками, комплиментами, но когда Мари стала матерью прелестной девочки, в нем проснулось даже нечто похожее на нежность к жене.

Огюстен назвал дочку в честь своей матери, женщины весьма возвышенной и чистой, льстя себя надеждой, что она станет подобием бабушки. Жена ревновала его к ребенку, чувствуя, что он отдает ему все свое сердце. После рождения Евы здоровье ее заметно пошатнулось. Жизнь, полная безделья – и физического и умственного, скука, постоянные капризы, да к тому же обычная в первые месяцы материнства слабость постепенно превратили молодую красавицу в желтую, увядшую, болезненную женщину, которая вечно носилась с воображаемыми недугами и считала себя никому не нужным и самым многострадальным существом на свете.

Жалобам на недомогание не было конца, но больше всего ее мучили мигрени, из-за которых она по три дня не выходила из комнаты. Всем в доме, разумеется, правили слуги, но Сен-Клер не испытывал особого комфорта от такого положения семейных дел. Ева была хрупкая девочка; ему не давала покоя мысль, что его единственная дочь, лишенная материнского присмотра, может потерять не только здоровье, но и жизнь. Собравшись в Вермонт к дяде, он взял Еву с собой, а там уговорил свою двоюродную сестру, мисс Офелию Сен-Клер, уехать с ними в Новый Орлеан. И теперь они все трое возвращаются домой на пароходе, где мы и представили их читателю.

Пока шпили и купола Нового Орлеана медленно вырастают вдали, у нас есть еще время познакомить вас с мисс Офелией.

Те, кто путешествовал по Новой Англии, вероятно запомнили в одном из ее тенистых поселков большой фермерский дом с кустами сирени под самыми окнами, с чистым, заросшим травой двориком и тот невозмутимый покой, которым, кажется, от века веет над такими местами. Как там все прибрано, ухожено! Ни один колышек не торчит из ограды, ни соломинки не найдешь на зеленой глади двора, обсаженного густыми раскидистыми кленами! А какая чистота в доме, в этих просторных комнатах, где будто никогда ничего не случается, никогда ничего не делается! Все вещи в них расставлены по своим местам раз и навсегда, и жизнь здесь течет размеренно, с точностью старинных часов. В так называемой гостиной стоит почтенный старый шкаф с застекленными дверцами, за которыми, по соседству с другими солидными и поучительными книгами, выстроились в ряд «История» Роллина, «Потерянный рай» Милтона, «Путь паломника» Беньяна и Библия Скотти для семейного чтения. Прислуги в доме не держат, а между тем старушка в белоснежном чепце и в очках проводит день за рукодельем в кругу дочерей, словно никакого другого занятия у них нет и быть не может. Вы застанете их в гостиной в любой час дня. Но не беспокойтесь: вся работа по дому сделана спозаранку. И она сделана всегда. На полу в кухне ни пятнышка, ни соринки; столы, стулья и всевозможные кухонные принадлежности стоят в таком порядке, точно до них никто никогда не дотрагивается, а ведь здесь едят по три, по четыре раза в день, здесь стирают и гладят на всю семью, здесь каким-то таинственным образом, незаметно для глаз, изготовляются горы масла и сыра.

На такой ферме, в таком доме и в такой семье мисс Офелия тихо провела сорок пять лет своей жизни, до того как двоюродный брат пригласил ее погостить у него на Юге. Мисс Офелия была старшей дочерью в семье, но отец и мать все еще считали, что «дети есть дети», и приглашение в Орлеан обсуждалось в семейном кругу как нечто из ряда вон выходящее. Убеленный сединами отец достал из книжного шкафа атлас Морса и проверил широту и долготу этого города, затем, чтобы составить себе собственное представление об этих местах, проштудировал «Путешествия по Югу и Западу» Флинта.