Текст книги "Хижина дяди Тома, или Жизнь среди униженных"

Том подсел к ней, пытаясь хоть как-нибудь утешить ее, но она только стонала в ответ на его увещания. Слезы лились у него из глаз, когда он говорил о любящем, скорбящем о нас сердце Христа, о вечном пристанище, которое уготовано нам на небесах, – но все было тщетно, горе не слышало этих слов, окаменевшая душа не могла прочувствовать их.

Настала ночь – спокойная, величавая ночь, сияющая в вышине множеством прекрасных ангельских глаз. Но далекое небо безмолвствовало, от него нельзя было ждать ни помощи, ни даже сочувствия. Один за другим умолкли веселые оживленные голоса; все уснуло на пароходе, и в наступившей тишине было явственно слышно журчанье волны у борта. Том лежал на ящиках, прислушиваясь к глухим причитаниям несчастной женщины:

– Что же мне теперь делать? Боже! Боже! Помоги мне!

Но потом и эти звуки стихли.

Среди ночи Том проснулся, будто от толчка. Темная тень промелькнула между ним и бортом, и он услышал всплеск воды. Этот всплеск никого не потревожил, кроме него. Он поднял голову – место, где лежала женщина, было пусто! – потом встал, осмотрелся по сторонам… ее нигде не было! Несчастное, истерзанное сердце наконец-то нашло покой, а волны, сомкнувшиеся над ним, как ни в чем не бывало подергивались рябью и весело плескались.

Работорговец проснулся чуть свет и тут же отправился проведать свой живой товар. Настала теперь его очередь растерянно озираться по сторонам.

– Куда она девалась? – спросил он Тома.

Том, давно убедившийся, что в таких случаях лучше молчать, решил не делиться с работорговцем своими подозрениями.

– Не могла же она сойти ночью на берег! Я на каждой остановке просыпался и сам за ней следил. В таких делах ни на кого нельзя полагаться.

Это признание было обращено к Тому, как будто оно могло заинтересовать его. Но Том молчал.

Работорговец обшарил пароход от носа до кормы, искал между ящиками, тюками, бочками, заглянул даже в машинное отделение – все напрасно…

– Слушай, Том, не таись, – сказал он, оставив наконец свои бесплодные поиски, – ты все знаешь. Нечего отнекиваться, меня не проведешь. Я же смотрел и в десять часов, и в полночь, и между часом и двумя – она была здесь, вот на этом самом месте. А в четыре ее и след простыл! Ты же рядом лежал, значит, все видел. Ну не отпирайся.

– Вот что я вам доложу, хозяин, – ответил Том. – Под утро я услышал сквозь сон, будто мимо меня кто-то проскользнул. А потом вода сильно всплеснула. Тут я проснулся, гляжу – женщины нет. Вот и все, больше я ничего не знаю.

Услышав это, работорговец не пришел в ужас и даже не удивился, ибо, как мы уже говорили, он был человек привычный, не чета нам. Грозное присутствие смерти и то не заставило его содрогнуться. По роду своего почтенного ремесла он не раз сталкивался со смертью и был с ней на короткой ноге, хоть и считал, что эта злая старуха сплошь и рядом портит ему всю коммерцию. Так и теперь – ничего другого от него не услышали, кроме проклятий по адресу негритянки и жалоб на свою незадачливость: «Так, пожалуй, за всю поездку ни цента не заработаешь!»

Короче говоря, он считал себя несправедливо обиженным судьбой, но помочь горю не мог, ибо женщина ушла от него в такой штат, который никогда не выдает беглецов, даже по требованию нашего великого государства. Крайне раздосадованный, он вынул из кармана записную книжку и внес погибшую душу и тело под рубрику «Убытки».

– Какое страшное существо этот работорговец – грубый, бесчувственный! Нет, он просто ужасен!

– Ах, что вы! Кто же с такими людьми считается? Они достойны только презрения. Разве вам приходилось видеть, чтобы работорговцев принимали в хорошем обществе?

Но кому, сэр, мы обязаны тем, что у нас есть работорговцы? Кто больше всех виновен в этом? Цивилизованный, просвещенный, умный человек, оказывающий поддержку той системе, которая порождает работорговцев, или сам работорговец? Вы создаете спрос на такое ремесло, а оно калечит, развращает тех, кто им занимается, до такой степени, что они перестают стыдиться его. Так чем же вы лучше этих людей?

Вы образованны, работорговец невежествен; вы вращаетесь в высших кругах общества, он – в низших; у вас душа утонченная, у него грубая, вы наделены талантами, он примитивен.

Смотрите, как бы в день Страшного суда вам не пришлось оказаться в худшем положении, чем он!

Сообщив читателям некоторые сведения об одном вполне законном ремесле, мы все же обращаемся к миру с просьбой: не думайте, будто американским законодателям совершенно чужда человечность! Такой вывод ошибочен, хотя у нас в стране прилагаются немалые усилия, чтобы защитить и сохранить навечно эту отрасль коммерции.

Кому не приходилось слышать, как наши государственные мужи мечут громы и молнии против рабства в других странах? Сколько у нас появилось собственных Кларксонов и Уилберфорсов, и как поучительно внимать им! Покупать негров в Африке ужасно, дорогой читатель! Об этом даже помыслить нельзя! Но покупать их в штате Кентукки – совсем другое дело!

Глава XIII. В поселке квакеров

Теперь перед нами открывается тихая, мирная картина. Представьте себе просторную кухню – стены ее свежевыбелены, пол навощен, на нем ни соринки; широкая плита покрыта черной краской; начищенная до блеска посуда наводит на мысль о разных вкусных вещах; зеленые деревянные стулья сверкают лаком. А вот маленькая качалка с подушкой из пестрых шерстяных лоскутков, рядом – другая, побольше; ее широкие ручки так и манят в свои гостеприимные объятия, суля отдых на мягком пуховом сиденье. И в этой качалке – такой уютной, равной по удобству десятку плюшевых или кожаных кресел, украшающих ваши гостиные, – с шитьем в руках, покачивается наша старая приятельница – Элиза. Да, это она, похудевшая, бледная. Тихая грусть таится под сенью ее длинных ресниц и в складке губ. Нежное сердце молодой женщины не только закалилось, но и повзрослело под тяжестью горя, и когда по временам она поднимает глаза на сына, который, словно тропическая бабочка, носится взад и вперед по кухне, в этом взгляде чувствуется непоколебимая воля и решимость – то, чего у нее не было в прежнюю, счастливую пору жизни.

Рядом с Элизой, держа на коленях миску и перебирая в ней сушеные персики, сидит женщина в белоснежном чепце строгого покроя, по которому сразу можно определить, что она член квакерской общины, в батистовой косынке, крест-накрест повязанной на груди, в сером платье и такой же серой шали. Этой женщине можно дать лет пятьдесят пять, а то и все шестьдесят, но у нее одно из тех лиц, которые время только красит – круглое, румяное, напоминающее своей свежестью покрытый пушком спелый персик. Чуть посеребренные годами волосы гладко зачесаны назад со лба – высокого, чистого. Печать покоя и благоволения к человеку лежит на нем. Большие карие глаза излучают ясный, мягкий свет – загляните в них, и вы увидите, какое верное, доброе сердце бьется у нее в груди. Сколько воспевалась и воспевается красота юных девушек! Почему же никто не замечает обаяния старости? Тех, кого увлечет эта тема, мы отсылаем к нашему доброму другу Рейчел Хеллидэй. Пусть посмотрят на нее сейчас, пока она сидит в своей маленькой качалке. Качалка эта имеет привычку скрипеть и попискивать – то ли от схваченной в молодости простуды, то ли от астмы, а может быть, у нее просто расстроены нервы. Легкое «скрип-скрип» раздается непрестанно, и всякому другому креслу никто бы не простил таких звуков. Но старый Симеон Хеллидэй считает, что это настоящая музыка, а для детей поскрипыванье материнской качалки дороже всего на свете. Почему? Да потому, что вот уже двадцать с лишним лет с ней неразрывно связаны ласковые слова, мягкие увещания. Сколько раз материнская любовь лечила тут и головную и сердечную боль, сколько она подала важных советов! Благослови ее Господь!

– Значит, Элиза, ты все еще не оставила мысли о Канаде? – спросила Рейчел, неторопливо перебирая сушеные персики.

– Да, мэм, – твердо ответила молодая женщина. – Я больше не могу здесь задерживаться.

– Ну, доберешься ты до Канады, а там что будешь делать? Надо и об этом подумать, дочь моя.

Как естественно прозвучали слова «дочь моя» в устах Рейчел Хеллидэй! Так же естественно, как и слово «мать», с которым к ней так часто обращаются.

У Элизы задрожали руки, две-три слезинки упали на ее рукоделье, но она ответила не менее твердо:

– Я ни от какой работы не откажусь. Надеюсь, что– нибудь найдется.

– Ты можешь жить здесь сколько тебе угодно.

– Благодарю вас! Но… – Элиза показала глазами на Гарри. – Я не сплю по ночам. Я не знаю ни минуты покоя! – И она добавила, вздрогнув: – Вчера мне приснилось, будто тот человек вошел во двор.

– Бедняжка! – сказала Рейчел, смахивая слезы. – Только напрасно ты так тревожишься. В нашем поселке, благодаря Господу, еще ни разу никого не изловили, и тебя не поймают.

В эту минуту дверь отворилась, и в комнату вошла маленькая, пухлая, румяная, точно спелое яблочко, женщина. На ней, как и на Рейчел, было скромное серое платье с батистовой косынкой, завязанной крест– накрест на груди.

– Рут Стэдмен! – воскликнула Рейчел, радостно поднимаясь навстречу гостье. – Ну, как ты поживаешь? – И она взяла ее за обе руки.

– Хорошо, – сказала Рут, снимая темный капор и стряхивая с него пыль носовым платком.

Под капором обнаружился квакерский чепец, сидевший весьма легкомысленно на этой круглой головке, несмотря на все старания пухлых маленьких рук образумить его. Несколько непокорных кудряшек выбились из-под чепца, и с ними тоже пришлось повозиться, прежде чем они согласились лечь на место. Проделав все это, гостья, которой было лет двадцать пять, отвернулась от зеркала, видимо очень довольная собой, что было вполне понятно, ибо кто же останется недовольным, глядя на такое веселое, добродушное, пышущее здоровьем существо!

– Рут, это Элиза Харрис, а вот ее сынок, о котором я тебе рассказывала.

– Очень рада тебя видеть, Элиза! – сказала Рут, пожимая ей руку, словно старой, долгожданной подруге. – Так это твой мальчуган? А я принесла ему гостинец. – И она протянула Гарри выпеченный сердечком пряник.

Мальчик робко взял его, исподлобья глядя на Рут.

– А где твой малыш? – спросила Рейчел.

– Сейчас появится. Я как вошла, твоя Мэри выхватила его у меня и побежала с ним в сарай показывать ребятишкам.

Не успела она договорить, как Мэри, румяная девушка с большими, унаследованными от матери карими глазами, вбежала в кухню с ребенком на руках.

– Ага! Вот он! – воскликнула Рейчел, принимая от нее упитанного малыша. – Как он хорошо выглядит и какой стал большой!

– Растет не по дням, а по часам, – сказала Рут.

Она сняла с сына голубой шелковый капор и множество самых разнообразных одежек, потом обдернула на нем платьице, расправила все складочки, чмокнула его в щеку и спустила на пол – собраться с мыслями. Малыш, по-видимому привыкший к такому обращению, сунул палец в рот и задумался о своих делах, а его мамаша уселась в кресло, вынула из кармана длинный чулок в белую и синюю полоску и проворно заработала спицами.

– Мэри, налила бы ты, голубушка, воды в чайник, – мягко сказала Рейчел.

Мэри сбегала к роднику и, вернувшись, поставила чайник греться. Вскоре он замурлыкал и окутался паром, являя собой символ гостеприимства и домашнего уюта. Те же самые руки, повинуясь мягким указаниям Рейчел, поставили на плиту и кастрюльку с персиками.

Сама же Рейчел положила на стол чисто выскобленную доску, подвязала передник и спокойно, без всякой суеты принялась делать печенье, предварительно сказав Мэри:

– Ты бы попросила Джона, голубушка, ощипать курицу.

И Мэри мгновенно исчезла.

– Ну, как там Эбигейл Питерс? – спросила Рейчел, продолжая раскатывать тесто.

– Лучше, гораздо лучше, – ответила Рут. – Я сегодня утром забегала туда, постелила постель, прибрала в комнате. Ли Хиллз спекла ей пирог и хлеба – на несколько дней хватит. Вечером надо будет еще раз ее навестить.

– Завтра я сама к ней схожу. Посуду помою, посмотрю, не надо ли чего подштопать, – сказала Рейчел.

– Вот и хорошо! – воскликнула Рут и добавила: – Хэнна Стэнвуд тоже заболела. Джон заходил к ним вчера вечером, а я с утра пойду.

– Пусть Джон у нас пообедает, ведь ты, может, там целый день просидишь.

– Спасибо, Рейчел! Там видно будет. А вот и Симеон!

К их компании присоединился Симеон Хеллидэй – человек высокий, статный, в темной куртке, темных брюках и в широкополой шляпе.

– Здравствуй, Рут, – ласково проговорил он, пожимая своей широкой рукой ее маленькую пухлую ручку. – Как твой Джон?

– Мои все здоровы, и Джон в том числе, – весело ответила Рут.

– Ну, что нового, отец? – спросила Рейчел, поставив печенье в духовку и выйдя следом за мужем на заднее крыльцо, где он мыл руки в сверкающем чистотой тазу.

– Питер Стеббинз сказал мне, что сегодня к вечеру он будет здесь с друзьями, – ответил Симеон, многозначительно подчеркнув последнее слово.

– Вот как! – воскликнула его жена и задумчиво посмотрела на Элизу.

– Твоя фамилия Харрис – правильно я запомнил? – спросил Симеон, снова входя на кухню.

Рейчел быстро взглянула на мужа, когда Элиза, испугавшись, не появилось ли где-нибудь объявление о ее розыске, дрожащим голосом ответила «да».

– Мать! – позвал Симеон жену и вышел на крыльцо.

– Ты что, отец? – спросила она, вытирая на ходу белые от муки руки.

– Ее муж здесь, в поселке, и будет у нас сегодня ночью, – сказал Симеон.

– Да что ты, отец! – воскликнула Рейчел, просияв от радости.

– Верно тебе говорю! Питер ездил вчера на нашу станцию, и там его ждали старуха и двое мужчин. Один из них назвался Джорджем Харрисом, и, судя по тому, что он о себе рассказывал, это и есть муж Элизы. Питеру он очень понравился. Неглупый, говорит, и красивый. Как ты думаешь, сейчас ей сказать?

– Посоветуемся с нашей Рут, – предложила Рейчел. – Рут, поди-ка сюда!

Рут Стэдмен отложила вязанье и мигом очутилась на крыльце.

– Рут, ты только подумай! – сказала Рейчел. – Отец говорит, что муж Элизы прибыл с последней партией и ночью будет у нас!

Эти слова были встречены взрывом восторга. Молоденькая квакерша так и подпрыгнула на месте, громко захлопав в ладоши, и два локона опять выбились у нее из-под квакерского чепчика на белую косынку.

– Тише, дорогая, тише! – мягко остановила ее Рейчел. – Посоветуй лучше, сказать ей об этом или повременить?

– Сейчас! Сию же минуту! И не думай откладывать! Да будь это мой Джон, как бы я обрадовалась!

– Ты всю себя готова отдать любви к ближнему твоему, – сказал Симеон, сияющими глазами глядя на Рут.

– А как же может быть иначе? Для этого мы и созданы. Если б я не любила Джона и нашего малыша, разве мое сердце могло бы посочувствовать этой женщине? – И Рут обняла Рейчел. – Пойди с ней в спальню, а я присмотрю за жарким.

Рейчел вернулась на кухню, где Элиза сидела за шитьем, и, открыв дверь в маленькую спальню, сказала: – Поди сюда, дочь моя, мне надо поговорить с тобой.

Кровь прилила к бледным щекам Элизы. Она поднялась, задрожав от предчувствия беды, и взглянула на Гарри.

– Нет, нет! – воскликнула Рут, кидаясь к ней. – Не бойся, Элиза! Вести хорошие. Иди, иди! – Ласково подтолкнув Элизу к двери, она подхватила Гарри на руки и принялась целовать его. – Скоро увидишь отца, малыш! Понимаешь? Твой отец приехал! – повторяла Рут глядевшему на нее во все глаза мальчику.

А за дверью спальни происходила иная сцена. Рейчел Хеллидэй привлекла к себе Элизу и сказала:

– Дочка! Господь смилостивился над тобой: твой муж порвал оковы рабства.

Сердце у Элизы бурно заколотилось, она вспыхнула, потом побледнела как полотно и, чувствуя, что силы оставляют ее, опустилась на стул.

– Мужайся, дитя мое, – сказала Рейчел, кладя руку ей на голову. – Он среди друзей, и сегодня ночью его приведут сюда.

– Сегодня… сегодня! – повторяла Элиза, сама не понимая, что говорит.

В голове у нее все спуталось, заволоклось туманом, и она потеряла сознание.

Очнувшись, Элиза увидела, что лежит в постели, укрытая одеялом, а Рут растирает ей руки камфарой. Она открыла глаза с ощущением блаженной истомы во всем теле, как человек, сбросивший с плеч тяжкий груз.

Нервное напряжение, сковывавшее ее с первой минуты побега, теперь исчезло, и она наслаждалась непривычным чувством безмятежного покоя. Потом, все еще словно во сне, она увидела, как приотворилась дверь в соседнюю комнату, увидела там стол с белоснежной скатертью, накрытый к ужину; услышала сонливую песенку закипающего чайника… Рут то и дело подходит к столу, ставит на него блюдо с пирогом, разные соленья, сует Гарри вкусные кусочки, гладит по голове, перебирает пальцами его длинные кудри. Рейчел – дородная, статная – останавливается у ее кровати, оправляет одеяло, подушки, и большие карие глаза этой женщины словно лучатся солнечным теплом. А вот муж Рут. Рут бросается ему навстречу, взволнованно шепчет что-то, показывая на ту комнату, где лежит она, Элиза. Потом все садятся за стол – вон Рут с малышом, вон Гарри на высоком стульчике под крылышком Рейчел. До Элизы доносятся их негромкие голоса, мелодичный звон чайных ложек… Все это снова сливается с ее дремотой, и она погружается в такой глубокий сон, какого не знала после той страшной ночи, когда холодные звезды смотрели на нее, бежавшую из дому с сыном на руках.

И во сне она видит перед собой чудесную страну – страну, полную мира и тишины. Зеленеющие берега, сверкающие на солнце воды, островки, чей-то дом… Дружеские голоса говорят ей, что это ее дом, и она видит в нем своего ребенка, свободного, счастливого. Она слышит шаги мужа… все ближе, ближе, вот он обнимает ее, она чувствует, как его слезы капают ей налицо… и просыпается. Это не сон! На дворе уже давно стемнело. Ребенок спокойно спит, у кровати горит свеча, а ее муж склонился над ней и рыдает, уткнувшись лицом в подушку.

Веселая суета с самого утра поднялась в доме квакеров. «Мать» встала чуть свет и занялась приготовлением завтрака, окруженная своими детьми, с которыми мы не успели вчера познакомить читателя, – детьми, беспрекословно подчиняющимися ее ласковым «Сбегай туда-то, голубчик», «Сделай то-то, голубушка».

Завтрак у обитателей благословенных долин штата Индиана – дело сложное, многообразное и не может быть выполнено одной парой человеческих рук. Поэтому, пока Джон бегал к колодцу за водой, а Симеон– младший просеивал сквозь сито муку на оладьи, а Мэри молола кофе, – Рейчел спокойно, без всякой суеты пекла печенье, разрезала на части курицу и, словно солнце, излучала свет на всех и вся. Если неуемное рвение многочисленных помощников вызывало опасность стычек и споров, ее мягкого «Ну, будет вам, будет! Тише!» было вполне достаточно, чтобы разрешить любое недоразумение. Барды воспевают пояс Венеры, вскруживший голову людям не одного поколения. Мы же предпочитаем воспевать пояс Рейчел Хеллидэй, которая охлаждала пыл горячих голов и была поборницей благодатного спокойствия в своем маленьком мирке. Да! Мы решительно отдаем предпочтение ей, тем более что это вполне соответствует духу нашего времени.

Пока шли приготовления к завтраку, Симеон-старший в рубашке и жилете стоял перед маленьким зеркальцем, пристроенным в углу, и брился. На кухне дело спорилось; каждый выполнял свою долю работы с величайшим удовольствием. Взаимное доверие и дружба слышались даже в веселом перезвоне ножей и вилок, а ветчина и курица задорно шипели в масле, точно им было приятно жариться на сковороде. И когда наконец Джордж, Элиза и маленький Гарри вышли на кухню, их встретили так сердечно, что они даже растерялись.

Все сели завтракать, а Мэри, стоя у плиты, поджаривала оладьи и, когда они покрывались золотистой, румяной корочкой, подавала их на стол.

Рейчел, довольная, счастливая, восседала во главе стола. Даже в том, как она накладывала всем на тарелки печенье и подавала чашки с кофе, чувствовалась материнская заботливость и сердечность, и от этого вкусная пища словно становилась еще вкуснее.

Джордж впервые сидел как равный за одним столом с белыми, и сначала ему было не по себе. Но вскоре чувство смущения и неловкости рассеялось, как туман, в мягких лучах непритворного благодушия добрых хозяев.

Вот он, дом, родной дом – слова, значение которых Джордж до сих пор не мог себе уяснить. И вера в Бога, в Божий Промысл мало-помалу проникла в его сердце, а беспредельное отчаяние болезненно-мрачного мизантропического атеизма отступило прочь перед светом живого слова Господня. Им дышали добрые лица этих людей, оно чувствовалось в каждом их движении, в каждом поступке – во всем том, что, подобно чаше холодной воды, поданной одному из малых сих, не потеряет награды своей.

– Отец, а что, если ты опять попадешься? – спросил Симеон-младший, намазывая маслом печенье.

– Ну, что ж, заплачу штраф, только и всего, – спокойно ответил Хеллидэй.

– А вдруг тебя посадят в тюрьму?

– Неужто вы с матерью не управитесь без меня на ферме? – с улыбкой сказал он.

– Мать с чем угодно управится, – ответил мальчик. – Но позор тем, кто издает такие законы!

– Ты не должен говорить плохо о наших правителях, Симеон! – строго остановил его отец. – Господь дарует нам земные блага, с тем чтобы мы творили добро, а если правители взимают с нас плату за это, платить надо.

– Все равно, ненавижу я этих стариков-рабовладельцев! – воскликнул мальчик с горячностью человека без веры, которая подошла бы любому современному реформатору.

– Удивляюсь тебе, сын мой! – сказал Симеон. – Разве этому учила тебя мать? Кто бы ни пришел со своей бедой к моему дому – рабовладелец или раб, – я поступил бы с ним одинаково.

Симеон-младший густо покраснел, но его мать улыбнулась и сказала:

– Наш сын хороший мальчик. Дайте ему только подрасти, и он во всем уподобится отцу.

– Я надеюсь, сэр, что у вас не будет никаких неприятностей из-за нас, – встревожился Джордж.

– Ничего, Джордж! Господь за тем и послал нас в мир. Если бы мы боялись вставать на защиту правого дела, тогда кто из нас оказался бы достоин называться «другом»?

– Но чтобы вы подвергались опасности из-за меня? Да я этого не перенесу!

– Ничего, друг Джордж! – повторил Симеон. – Мы потрудимся не ради тебя, а во имя Бога и человека. День ты побудешь здесь, а вечером, часов в десять, Финеас Флетчер отвезет вас всех дальше, на нашу следующую станцию. Погоня близка, нельзя терять ни минуты.

– Если так, зачем же откладывать до вечера? – спросил Джордж.

– Днем ты в полной безопасности: здесь все друзья, и в случае чего, нас предупредят. А ехать лучше ночью, это мы знаем по опыту.