Текст книги "Хижина дяди Тома, или Жизнь среди униженных"

Молодой человек в раздумье смотрел на затворившуюся за стариком дверь. Потом быстро шагнул вперед, распахнул ее, видимо повинуясь какой-то новой мысли, и сказал:

– Мистер Вилсон, еще на два слова.

Старик вошел в комнату. Джордж снова повернул ключ в замке и несколько минут стоял, нерешительно глядя себе под иноги. Наконец он с видимым усилием поднял голову и заговорил:

– Мистер Вилсон, вы истинный христианин, и, полагаясь на ваше доброе сердце, я попрошу вас оказать мне еще одну, последнюю услугу.

– А что такое, Джордж?

– Вы были правы, сэр. Я подвергаю свою жизнь большой опасности. Если со мной что-нибудь случится, никто меня не пожалеет, – он тяжело дышал и говорил с трудом. – Зароют в землю, как собаку, а на другой день даже не вспомнят, что был такой… Никто не вспомнит, кроме моей несчастной жены. Она-то, бедняжка, будет горевать, плакать… Мистер Вилсон, если бы вы согласились как-нибудь передать ей вот эту булавку! Это ее рождественский подарок. Верните его ей и скажите, что я до последнего вздоха любил ее. Вы исполните мою просьбу? – И он повторил еще раз: – Исполните?

– Разумеется, разумеется! – дрогнувшим голосом проговорил старик, и глаза его наполнились слезами.

– И передайте ей мою последнюю волю, – продолжал Джордж, – если сможет, пусть пробирается в Канаду. Как бы она ни любила свою добрую хозяйку и свой дом, возвращаться туда ей нельзя, ибо рабство ничего, кроме горя, нам не даст. Пусть вырастит нашего сына свободным человеком, тогда ему не придется страдать, как мне. Передайте ей это, мистер Вилсон!

– Передам, Джордж, будь спокоен. Но я верю, что ты не погибнешь! Мужайся, не падай духом и уповай на Господа Бога! Я от всего сердца желаю тебе удачи, я…

– А разве Бог есть? – с отчаянием в голосе воскликнул Джордж, перебив старика на полуслове. – Мне столько пришлось испытать в жизни, что я уже не верю в него. Вы, верующие, не знаете, каково нам живется. Если Бог существует, то лишь для вас, а мы – разве мы чувствуем над собой его руку?

– Не надо… не надо так говорить! – чуть не плача взмолился мистер Вилсон. – Не давай воли таким мыслям. Господь грядет в облаках и во тьме, но престол его – средоточие истины и справедливости. Бог есть, Джордж, верь этому и положись на него. Он поможет тебе, и все будет хорошо, – если не в этой жизни, так в будущей!

Неподдельная набожность и душевность доброго старичка придали достоинства и веса его словам. Джордж прекратил свое беспокойное хождение из угла в угол, остановился в раздумье и тихо проговорил:

– Спасибо вам, друг мой, я не забуду ваших наставлений.

Глава XII. Некоторые сведения об одном вполне законном ремесле

 
Глас в Раме слышен,
плач и рыдание и вопль великий;
Рахиль плачет о детях своих
и не хочет утешиться.
 

Мистер Гейли и Том не спеша продолжали путь, погруженные каждый в свои мысли. Удивительное дело, о каких разных вещах могут думать люди, сидя рядом в одной тележке! Органы чувств у них одинаковые, одни и те же картины проносятся перед их глазами, а в мыслях нет ничего общего.

Вот взять хотя бы мистера Гейли. Сначала он раздумывал о своем новом невольнике – о его росте, о ширине его груди, плеч, о том, за сколько его можно будет продать, если он не спадет с тела, о мужчинах, женщинах и детях, которые войдут в партию для следующего аукциона, и о рыночной цене на них. Затем Гейли вспомнил о своей доброте – ведь другие сковывают негров по рукам и по ногам, а он надевает своим кандалы только на ноги. Вот у Тома руки свободны и останутся свободными, пока он ведет себя как следует. И Гейли испустил вздох: «До чего же люди неблагодарны! Ведь кто его знает, этого Тома, может, он не чувствует такого благодеяния!» Сколько раз ему, Гейли, приходилось расплачиваться за то добро, которое он делал этим неграм!

Просто удивительно! Не идет доброму человеку наука впрок!

Что же касается Тома, то он повторял мысленно слова из одной старинной, вышедшей из моды книги: «Ибо не имеем здесь постоянного града, но ищем будущего… Посему и бог не стыдится их, называя себя их богом, ибо он приготовил им град». Эти слова из древней книги, особенно полюбившейся «людям темным, невежественным», спокон веков какой-то непостижимой властью покоряют бедные, простые сердца, подобные сердцу Тома. Они волнуют душу, и из глубин ее, где царит лишь мрак отчаяния, словно в ответ на трубный глас, встает сила, мужество и ликование духа.

Работорговец вынул из кармана пачку газет и с интересом принялся изучать объявления. Грамотей Гейли был небольшой, и когда ему приходилось читать, он бормотал слова нараспев, точно проверяя, не обманывает ли его зрение. И сейчас он медленно, по слогам, разбирал следующее:

«ПРОДАЖА С ТОРГОВ! НЕГРЫ!

По судебному решению, во вторник, 20 февраля, в городе Вашингтоне, штат Кентукки, у здания суда будут продаваться негры: Агарь – 60 лет; Джон – 30 лет; Бен – 21 года;

Саул – 25 лет; Альберт – 14 лет. Торги назначены

для удовлетворения кредиторов и наследников

мистера Джесса Блетчфорда, эсквайра.

Судебные исполнители: Сэмюел Моррис, Томас Флинт».

– Этих не мешает посмотреть, – сказал Гейли, обращаясь к Тому за неимением других собеседников. – Я, видишь ли, хочу подобрать хорошую партию. У тебя будет приятная компания, Том. Значит, первым долгом поедем в Вашингтон. Я займусь там делами, а тебя на это время отправлю в тюрьму.

Том покорно выслушал это приятное известие и только подумал: «У этих обреченных людей, вероятно, тоже есть жены и дети, и они не меньше меня горюют, разлучившись с ними». Надо сказать также, что брошенные мимоходом слова Гейли о тюрьме никак не могли произвести отрадное впечатление на Тома, который всегда гордился своей честностью! Да! Мы не можем не сознаться, что бедняга Том был горд своей честностью, ибо ничем другим ему не приходилось гордиться. Вот если бы он принадлежал к высшим кругам общества, тогда его гордость нашла бы для себя больше пищи. Как бы то ни было, день прошел, и вечер застал Тома и Гейли в Вашингтоне, где они с удобством устроились на ночлег – один в гостинице, другой в тюрьме.

На следующее утро, часам к одиннадцати, у здания суда собралась пестрая толпа. В ожидании торгов люди – каждый сообразно своим вкусам и склонностям – курили, жевали табак, поплевывали направо и налево, бранились, беседовали. Негры, выставленные на продажу, сидели в стороне и негромко переговаривались между собой. Женщина, по имени Агарь, была типичная африканка. Изнурительный труд и болезни, по-видимому, состарили ее раньше времени. Она почти ничего не видела, руки и ноги у нее были скрючены ревматизмом. Рядом с этой старухой стоял ее сын Альберт – смышленый на вид мальчик четырнадцати лет. Он единственный остался от большой когда-то семьи, членов которой одного за другим продали на Юг. Мать цеплялась за сына дрожащими руками и с трепетом взирала на тех, кто подходил осматривать его.

– Не бойся, тетушка Агарь, – сказал ей самый старший из негров. – Я попросил за тебя мистера Томаса, он обещал, если можно будет, продать вас одному хозяину.

– Кто говорит, что я никуда не гожусь? – забормотала старуха, поднимая трясущиеся руки. – Я и стряпухой могу быть, и судомойкой, и прачкой. Почему такую не купить по дешевке? Ты им так и скажи. – И она добавила настойчиво: – Так и скажи им.

Гейли протолкался сквозь толпу, подошел к старшему негру, открыл ему рот, посмотрел зубы, заставил его встать, выпрямиться, нагнуться и показать мускулатуру. Потом перешел к следующему и проделал то же самое с ним. Наступила очередь мальчика. Гейли ощупал ему руки, осмотрел пальцы и приказал подпрыгнуть, проверяя его силу и ловкость.

– Он без меня не продается, – заволновалась старуха. – Нас вместе надо покупать. Смотрите, хозяин, какая я крепкая! Я вам еще долго послужу.

– На плантациях-то? – сказал Гейли, смерив ее презрительным взглядом. – Как бы не так! – Он отошел в сторону, удовлетворенный осмотром, заломил шляпу набекрень, сунул руки в карманы и, попыхивая сигарой, стал ждать начала торгов.

– Ну, что вы о них скажете? – обратился к нему какой-то человек, видимо, не полагаясь на правильность собственной оценки.

– Я буду торговать тех, что помоложе, да мальчишку, – сказал Гейли и сплюнул.

– Мальчишка и старуха идут вместе.

– Еще чего! Кому нужны эти мощи? Она только даром хлеб будет есть.

– Значит, вы ее не возьмете?

– Нашли дурака! Старуха вся скрюченная, полуслепая да к тому же, кажется, из ума выжила.

– А некоторые все-таки покупают таких. С виду будто и рухлядь, а на самом деле выносливые, крепкие, – задумчиво проговорил его собеседник.

– Нет, – сказал Гейли, – мне такого добра даром не надо.

– Жалко разлучать старуху с сыном: она, кажется, души в нем не чает. Может, ее по дешевке пустят?

– Швыряйтесь деньгами, если у вас есть лишние. Мальчишку можно продать на плантации, а со старухой возиться – благодарю покорно, даже в подарок ее не приму.

– Ох, и будет же она убиваться!

– Это само собой, – спокойно сказал работорговец.

На этом их разговор закончился, так как толпа загудела навстречу аукционисту, суетливому приземистому человечку, деловито пробиравшемуся на свое место. Старая негритянка охнула и обеими руками обхватила сына.

– Не отходи от матери, сынок, держись ко мне поближе, тогда нас продадут вместе.

– Я боюсь, мама, а вдруг не вместе! – сказал мальчик.

– Не может этого быть, сынок. Если нас разлучат, я умру! – вне себя от волнения проговорила старуха.

Аукционист зычным голосом попросил толпу податься назад и объявил о начале торгов. Дело пошло без заминки. Негры продавались один за другим, и по хорошим ценам, что свидетельствовало о большом спросе на этот товар. Гейли купил двоих.

– Ну-ка, юнец, – сказал аукционист, дотрагиваясь молоточком до Альберта, – встань, пройдись, покажи себя.

– Поставьте нас вместе… вместе… Будьте так добры, сударь! – забормотала старуха, крепко уцепившись за сына.

– Убирайся! – грубо крикнул аукционист, хватая ее за руку. – Ты пойдешь напоследок. Ну, черномазый, прыгай! – И с этими словами он подтолкнул Альберта к помосту.

Сзади послышался тяжкий стон. Мальчик оглянулся, но останавливаться ему было нельзя, и, смахнув слезы со своих больших черных глаз, он вспрыгнул на помост.

Глядя на его прекрасное, гибкое тело и живое лицо, покупатели стали наперебой набавлять цену. Он испуганно озирался по сторонам, прислушиваясь к выкрикам. Наконец аукционист ударил молоточком. Мальчик достался Гейли. Его столкнули с помоста навстречу новому хозяину. На секунду он остановился и посмотрел на мать, которая, дрожа всем телом, протягивала к нему руки.

– Сударь, купите и меня, Богом вас заклинаю… купите! Мне без него не жить!

– У меня тоже долго не протянешь, – сказал Гейли. – Отстань! – И повернулся к ней спиной.

Со старухой покончили быстро. Ее купил за бесценок собеседник Гейли, по-видимому человек жалостливый. Толпа стала расходиться.

Негры, сжившиеся друг с другом за долгие годы, окружили несчастную мать, которая так убивалась, что на нее жалко было смотреть.

– Последнего не могли мне оставить! Ведь хозяин столько раз обещал, что уж с ним-то меня не разлучат! – горестно причитала она.

– Уповай на Господа Бога, тетушка Агарь, – грустно сказал ей старик негр.

– А чем он мне поможет! – проговорила она сквозь рыдания.

– Не плачь, мама, не плачь! – утешал ее сын. – Ты досталась хорошему хозяину, это все говорят.

– Да бог с ним, с хозяином! Альберт, сынок мой… последний, единственный! Как же я без тебя буду?

– Ну, что стали? Возьмите ее! – сухо сказал Гейли. – Все равно она своими слезами ничего не добьется.

Старые негры, действуя и силой и уговорами, оторвали несчастную от сына и повели ее к повозке нового хозяина.

– Ну-ка, идите сюда, – сказал Гейли, подталкивая купленный товар.

Он вынул из кармана наручники, надел их на негров, пропустил через кольца длинную цепь и погнал всех троих к тюрьме.

Несколько дней спустя Гейли благополучно погрузил свои приобретения на пароход, ходивший по реке Огайо. Эти негры должны были положить начало большой партии, которую он и его подручные намеревались составить по пути.

Пароход «La Belle Riviére»[6]6
  «Красавица река».


[Закрыть], вполне достойный той прекрасной реки, в честь которой он был назван, весело скользил вниз по течению. Над ним сияло голубое небо, на его корме развевался полосато-звездный флаг Америки, по его палубе, наслаждаясь чудесной погодой, разгуливали расфранченные леди и джентльмены. Все пассажиры чувствовали себя прекрасно, все были оживлены – все, кроме рабов Гейли, которые вместе с прочим грузом поместились на нижней палубе и, видимо, не ценя предоставленных им удобств, сидели тесным кружком и тихо разговаривали.

– Ну как, молодцы? – сказал Гейли, подходя к ним. – Надеюсь, вы тут развлекаетесь, чувствуете себя неплохо? Кукситься я вам не позволю. Гляди веселей! Нет, в самом деле! Будьте со мной по-хорошему, и я у вас в долгу не останусь.

«Молодцы» хором ответили ему неизменным «да, хозяин», которое уже много лет не сходит с уст несчастных сынов Африки. Впрочем, вид у них был довольно унылый. Как это ни странно, они любили своих жен и детей, матерей и сестер, тосковали о потерянных семьях, и хотя «пленившие их требовали от них веселия», глядеть веселей им было не так-то легко.

– Моя жена, бедная, и не знает, что со мной случилось, – сказал один из этих «молодцов» (обозначенный в списке как «Джон 30 лет»), кладя Тому на колено свою закованную руку.

– Где она живет? – спросил Том.

– Неподалеку отсюда, у хозяина одной гостиницы, – ответил Джон и добавил: – Хоть бы разок ее повидать, пока жив!

Бедный Джон! Его желание было вполне искренне, и заплакал он при этих словах так же искренне, как мог бы заплакать белый человек. Том тяжело вздохнул и попробовал утешить несчастного, насколько это было в его силах.

А наверху, в салоне, царили мир и уют. Там сидели отцы и матери, мужья и жены. Веселые, нарядные, как бабочки, дети резвились между ними.

– Мама, знаешь, – крикнул мальчик, только что прибежавший снизу, – на нашем пароходе едет работорговец, везет негров!

– Несчастные! – вздохнула мать не то горько, не то с возмущением.

– О чем это вы? – спросила ее другая леди.

– На нижней палубе едут невольники, – ответила мать мальчика.

– И они все закованы, – сказал ее сын.

– Какое позорное зрелище для нашей страны! – воскликнула третья леди.

– А мне кажется, о рабстве можно многое сказать и за и против, – вступила в разговор изящно одетая женщина, сидевшая с рукодельем у открытых дверей своей каюты. Ее дочка и сын играли тут же. – Я была на Юге, и, доложу вам, неграм там прекрасно живется. Вряд ли они могли бы так хорошо жить на свободе.

– Вы правы до некоторой степени, – ответила леди, слова которой вызвали это замечание. – Но надругательство над человеческими чувствами, человеческими привязанностями – вот что, по-моему, самое страшное в рабстве. Например, когда негров разлучают с семьями.

– Да, это, конечно, ужасно, – сказала изящная дама, разглядывая оборочки на только что законченном детском платье. – Но такие случаи, кажется, не часты.

– Увы, слишком часты! – с жаром воскликнула ее собеседница. – Я много лет жила в Кентукки и Виргинии и столько там всего насмотрелась! Представьте себе, сударыня, что ваших детей отняли у вас и продали в рабство.

– Как же можно сравнивать наши чувства и чувства негров! – сказала рукодельница, разбирая мотки шерсти, лежавшие у нее на коленях.

– Следовательно, вы их совсем не знаете, сударыня, если можете так говорить! – горячо воскликнула первая леди. – Я среди них выросла. И поверьте мне, эти люди способны чувствовать так же, как мы, если не глубже.

Ее собеседница проговорила, зевнув:

– В самом деле? – и, выглянув в иллюминатор, в виде заключения повторила: – А все-таки в неволе им лучше.

– Сам Господь Бог судил африканцам быть рабами и довольствоваться своим положением, – сказал сидевший неподалеку солидного вида джентльмен в черном священническом одеянии. – В Библии говорится. «Проклят будет Ханаан! Слугою слуг суждено стать ему!»

– Постойте, незнакомец! Разве этот текст надо толковать именно так? – спросил стоявший рядом с ним худой, долговязый человек.

– Разумеется! Провидение, пути коего неисповедимы, обрекло негритянскую расу на рабство много веков назад, и нам не следует восставать против этого.

– Ну что ж, если такова воля провидения, давайте торговать неграми, не стесняясь. Как вы на это смотрите, незнакомец? – обратился долговязый к Гейли, который стоял тут же, засунув руки в карманы, и внимательно прислушивался к их разговору. – Да, – продолжал долговязый. – Волю господню преступать нельзя. Негров надо продавать, обменивать, притеснять всячески. Для этого они и созданы. Такой взгляд на вещи чистый бальзам для души. Верно, незнакомец?

– Мне, по правде говоря, не приходилось над этим задумываться, – ответил Гейли. – Кто его знает! Я ученостью похвалиться не могу. Надо было как-то зарабатывать на жизнь, вот и принялся за это ремесло. А если оно нехорошее, так, придет время, я покаюсь.

– Да, теперь на душе у вас будет спокойно, – усмехнулся долговязый. – Вот видите, как полезно знать назубок Священное Писание! Если б вы изучили Библию не хуже этого почтенного господина, на вашу душу давно бы снизошел мир. Сказал: «Проклят будет… этот, как его – Ханаан?» – и, глядишь, все в порядке.

Худой, долговязый человек, который был не кто иной, как скотопромышленник, знакомый читателям по кентуккийской гостинице, сел и закурил трубку, скривив губы в язвительной усмешке.

Прерванный разговор подхватил стройный молодой человек с умным, добрым лицом. Он сказал:

– В Священном Писании можно прочитать не только проклятия Ханаану. Там говорится: «Во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними».

– Да, незнакомец, таким, как вы да я, этот текст растолковывать не требуется, – поддержал его скотопромышленник Джон и, запыхтев трубкой, окутался клубами дыма, точно огнедышащий вулкан.

Молодой человек, видимо, хотел добавить еще что-то, но в эту минуту пароход остановился, и пассажиры, как водится, дружно повалили к борту посмотреть на пристань.

– Эти двое оба священники? – спросил Джон пассажира, который шел рядом с ним.

Тот утвердительно кивнул.

Лишь только с парохода спустили трап, какая-то негритянка взбежала по нему, растолкала толпу, кинулась туда, где сидела партия невольников, и со слезами, с рыданьями прильнула к груди той покупки Гейли, которая в списке аукциониста значилась как «Джон – 30 лет», а ей приходилась мужем.

Но стоит ли рассказывать их историю? Мы слишком часто, чуть ли не ежедневно, слышим о порванных сердечных узах, о беззащитных людях, загубленных ради прибылей и удобств людей сильных. Нет! Не будем говорить об этом! Такие истории доносятся до нас отовсюду – доносятся они и до слуха того, кто не глух, хотя молчание его длится долго.

Молодой священник – поборник справедливости и добра – стоял, скрестив руки на груди, и молча наблюдал за этой сценой. Потом он перевел взгляд на Гейли и проговорил глухим, срывающимся голосом:

– Друг мой, как вы можете, как вы осмеливаетесь заниматься таким ремеслом? Посмотрите на этих несчастных! Вот я еду домой, к жене и сыну, радуясь предстоящей встрече с ними, и тот же самый колокол, который возвестит мне, что минута ее приближается, навсегда разлучит этого несчастного человека с его женой. Попомните мое слово, Господь взыщет с вас за такой грех!

Гейли молча отвернулся от него.

– Вот видите, – сказал Джон, трогая работорговца за локоть. – Священники не все на один покрой. Этот проклятий Ханаану не одобряет.

Гейли буркнул что-то себе под нос.

– Мало того, – продолжал скотопромышленник. – Может быть, Господь Бог тоже этого не одобрит, когда вам, как и всем нам, смертным, придется отдавать ему последний отчет в своих делах.

Гейли в раздумье зашагал прочь от него.

«Если я заработаю как следует на ближайших двух партиях, – размышлял он сам с собой, – надо будет кончать торговлю. Опаснее и опаснее становится наше ремесло». И, вынув из кармана записную книжку, он принялся подсчитывать что-то – занятие, которое многие джентльмены – не один Гейли – находят весьма подходящим для успокоения своей нечистой совести.

Тем временем «La Belle Riviére» продолжала свой путь. Пассажиры развлекались кто как мог: мужчины беседовали друг с другом, гуляли по палубе, читали, курили, женщины занимались рукодельем, дети играли.

На третий день, когда пароход остановился у пристани одного небольшого городка в Кентукки, Гейли сошел на берег, так как у него были здесь кое-какие дела.

Том, которому кандалы не мешали понемножку двигаться, стоял у борта, рассеянно глядя вдаль. И вдруг он увидел Гейли, быстро шагавшего к причалу в сопровождении какой-то негритянки. Она была чисто одета и несла на руках маленького ребенка. За ней шел негр с небольшим сундучком. Оживленно переговариваясь со своим носильщиком, женщина поднялась по трапу на пароход. Зазвонил колокол, из трубы со свистом вырвался пар, машины охнули, закашлялись, и «La Belle Riviére» отчалила от пристани.

Новая пассажирка пробралась между ящиками и тюками хлопка, загромождавшими нижнюю палубу, нашла себе место и весело защебетала, играя с ребенком.

Гейли прошелся раза два от носа до кормы, потом спустился вниз, сел рядом с женщиной и начал что-то говорить ей вполголоса.

Вскоре Том заметил, что она изменилась в лице и стала взволнованно спорить с работорговцем.

– Не верю, ни одному вашему слову не верю! – донеслось до него. – Вы меня обманываете.

– Не веришь? А вот посмотри, – сказал Гейли, протягивая ей какую-то бумагу. – Это купчая, вот тут внизу подпись твоего хозяина. Я за тебя немалые деньги заплатил.

– Не мог хозяин так меня обмануть! Не верю! Не верю! – повторяла женщина, волнуясь все больше и больше.

– Попроси любого грамотного человека, – пусть тебе прочтут… Будьте любезны, – остановил Гейли проходившего мимо пассажира, – прочитайте нам, что тут написано. Она мне не верит.

– Это документ о продаже негритянки Люси с ребенком – сказал тот, к кому он обратился. – Подпись «Джон Фосдик». Составлено по всей форме.

Горестный плач женщины привлек к ней всеобщее внимание, вокруг нее собралась толпа. Гейли в нескольких словах объяснил, в чем дело.

– Хозяин сказал, что я поеду в Луисвилл и меня возьмут поварихой в ту же гостиницу, где работает мой муж. Это его собственные слова. Не мог же он лгать мне! – говорила женщина.

– Нет, он продал тебя, бедняжка, тут и сомневаться нечего, – сказал ей добродушного вида джентльмен, читая купчую. – Продал – и дело с концом!

– Тогда не стоит больше об этом говорить, – отрезала женщина, сразу овладев собой. Она прижала ребенка к груди, села на ящик, повернувшись ко всем спиной, и устремила безучастный взгляд на реку.

– Ну, кажется, обойдется, – сказал работорговец. – Видно, не из плаксивых, с характером.

Женщина сидела совершенно спокойно, а в лицо ей ласково, словно сочувствуя материнскому горю, дул летний ветерок, которому все равно, какое овевать чело – белое или черное. Она видела золотую под солнцем рябь на воде, слышала доносившиеся со всех сторон довольные, веселые голоса, но на сердце у нее лежал камень. Ребенок прыгал у матери на коленях, гладил ее щеки, лепетал что-то, точно стараясь вывести ее из задумчивости. И вдруг она крепко прижала его к груди, и материнские слезы одна за другой закапали на головку бедного малыша. А потом женщина мало-помалу успокоилась и снова принялась нянчить его.

Десятимесячный мальчик, не по возрасту крупный и живой, скакал, вертелся во все стороны, не давая матери ни минуты покоя.

– Славный малыш! – сказал какой-то человек и остановился перед ними, засунув руки в карманы. – Сколько ему?

– Десять месяцев с половиной, – ответила мать.

Человек свистнул, привлекая внимание мальчика, и протянул ему леденец; ребенок схватил конфету обеими ручонками и отправил ее в рот.

– Забавный! Все понимает! – Человек свистнул еще раз и, обойдя палубу, увидел Гейли, который сидел на груде ящиков и курил.

Он чиркнул спичкой и, поднося ее к сигаре, сказал:

– Недурная у вас негритянка, любезнейший.

– Да, как будто в самом деле ничего, – подтвердил Гейли и пустил кольцо дыма.

– На Юг ее везете?

Гейли кивнул, попыхивая сигарой.

– Думаете продать там?

– Мне дали большой заказ на одной плантации, – сказал Гейли. – Она, говорят, хорошая повариха. Пристроится там на кухне или пойдет собирать хлопок. Пальцы у нее длинные – в самый раз. Так или иначе, а такой товар не продешевлю. – И он снова сунул сигару в рот.

– А кому нужен ребенок на плантации?

– Да я его продам при первом же удобном случае, – сказал Гейли и закурил вторую сигару.

– Цена, вероятно, будет невысокая? – спросил человек, усаживаясь на ящик.

– Там посмотрим, – ответил Гейли. – Мальчишка хоть куда – крупный, упитанный, не ущипнешь!

– Это все правильно, да ведь пока его вырастишь! Сколько забот, расходов…

– Чепуха! Какие там особенные заботы? Растут себе и растут, как щенята. Этот через месяц уже бегать будет.

– Есть одно место, куда его можно отправить на воспитание. Там у стряпухи на прошлой неделе мальчишка утонул в лохани, пока она вешала белье. Вот бы к ней его и пристроить.

Некоторое время оба курили молча, так как ни тому, ни другому не хотелось первому заговаривать о самом главном. Наконец собеседник Гейли нарушил молчание:

– Ведь больше десяти долларов вы за этого мальчишку не запросите? Вам, так или иначе, надо сбыть его с рук.

Гейли покачал головой и весьма выразительно сплюнул.

– Нет, не пойдет, – сказал он, не вынимая изо рта сигары.

– А сколько же вы хотите?

– Я, может, себе его оставлю или отдам куда-нибудь на воспитание, – сказал Гейли. – Мальчишка смазливый, здоровенький. Через полгода цена ему будет сто долларов, а через год-другой и все двести. Так что сейчас меньше пятидесяти и смысла нет просить.

– Что вы, любезнейший! Это курам на смех!

Гейли решительно мотнул головой.

– Ни цента не уступлю.

– Даю тридцать, – сказал незнакомец, – и ни цента больше.

– Ладно! – Гейли сплюнул еще решительнее. – Поделим разницу – сорок пять долларов последняя цена.

Незнакомец минуту подумал и сказал:

– Ну что ж, идет.

– По рукам! – обрадовался Гейли. – Вам где сходить?

– В Луисвилле.

– В Луисвилле? Вот и прекрасно! Мы подойдем туда в сумерках. Мальчишка будет спать, а вы его потихоньку… так, чтобы обошлось без рева… и дело в шляпе. Я лишнего шума не люблю. Слезы, суматоха – ну к чему это?

И после того как несколько ассигнаций перешло из бумажника покупателя в бумажник продавца, последний снова закурил сигару.

Был ясный, тихий вечер, когда «La Belle Riviére» остановилась у луисвиллской пристани. Женщина сидела, прижав спящего ребенка к груди. Но вот кто-то крикнул: «Луисвилл!», она встрепенулась, положила сына между двумя ящиками, предварительно подостлав под него свой плащ, и побежала к борту в надежде, что среди слуг из местной гостиницы, глазеющих на пароход, будет и ее муж. Она перегнулась через поручни, пристально вглядываясь в каждое лицо на берегу, и столпившиеся сзади пассажиры загородили от нее ребенка.

– Пора! – шепнул Гейли, передавая спящего малыша его новому хозяину. – Только не разбудите, а то раскричится. Не оберешься хлопот с матерью.

Тот осторожно взял свою покупку и вскоре затерялся с ней в толпе на берегу.

Когда пароход, кряхтя, отдуваясь и пофыркивая, отвалил от пристани и начал медленно разворачиваться, женщина вернулась на прежнее место. Там сидел Гейли. Ребенка не было.

– Где… где он? – растерянно забормотала она.

– Люси, – сказал Гейли, – ты его больше не увидишь, так и знай. Все равно на Юг с ребенком ехать нельзя, а я продал твоего мальчишку в хорошую семью, там ему будет лучше, чем у тебя.

Наш работорговец достиг вершин христианской и политической добродетели, которая за последнее время усиленно рекомендуется проповедниками и политиками у нас на Севере и позволяет человеку преодолевать в себе все слабости и предрассудки. Его сердце очерствело так же, как, при должной обработке, могут очерстветь и наши с вами сердца, уважаемый сэр!

Полный муки и безграничного отчаяния взгляд, который бросила на Гейли женщина, мог бы смутить кого угодно, только не его. Он давно привык к таким взглядам, к искаженным мукой темным лицам, к судорожно сжатым рукам, прерывистому дыханию и считал, что в его ремесле без этого не обойдешься. К этому не так трудно притерпеться, друзья мои, тем более что в Северных штатах нам усиленно прививают такую терпимость. Сейчас Гейли важно было только одно: поднимет женщина крик на весь пароход или нет, ибо, подобно всем поборникам института рабства, он не любил лишнего шума и суеты.

Но женщина не стала кричать. Удар обрушился на нее слишком внезапно.

Она как подкошенная упала на ящик, устремив вперед невидящий взгляд, руки ее бессильно повисли вдоль тела. Людские голоса, грохот машин доносились до ее слуха точно сквозь сон. Раненое сердце не могло исторгнуть ни стона, чтобы облегчить невыносимую боль. Внешне она была совершенно спокойна.

Работорговец, который, как и многие наши политики, мог быть почти человечным, если ради этого не надо было поступаться своей выгодой, счел нужным выказать приличествующее случаю участие.

– Знаю, Люси, знаю, на первых порах тяжело, – сказал он. – Но ведь ты у нас умница, не будешь попусту убиваться. Что же тут поделаешь, иначе нельзя!

– Перестаньте, хозяин, не надо! – сдавленным голосом проговорила она.

– Ты умница, Люси, – продолжал работорговец, – я тебя в обиду не дам, подыщу тебе хорошее местечко на Юге. Ты там и другого мужа себе найдешь. Такой красавице…

– Оставьте меня, хозяин, не говорите со мной!

И в этих словах послышалось столько боли и тоски, что Гейли подумал: «Нет, тут никакими уговорами не поможешь», и решил отступиться от нее. Он встал, а женщина повернулась к нему спиной и с головой закуталась в плащ.

Работорговец прохаживался по палубе, то и дело останавливаясь и поглядывая на нее.

«Убивается… но хоть не голосит, и то хорошо, – рассуждал он сам с собой. – Ничего, отойдет, со временем все образуется».

Том был свидетелем этой сделки, и ему с самого начала было ясно, чем она кончится. Такая жестокость вселила ужас в его душу, потому что он, бедный, невежественный негр, не умел делать обобщений, не мог похвалиться широтой умственного кругозора. Если б ревнители христианства научили нашего Тома уму-разуму, он отнесся бы к этому происшествию совсем по-иному, понял бы, что оно в порядке вещей при узаконенной торговле людьми, оказывающей мощную поддержку институту рабства, который, по утверждению многих столпов американской церкви, может статься и имеет недостатки, но не большие, чем есть во всякой другой области общественной и частной жизни… Но Том, по невежеству своему знакомый с печатным словом только по Евангелию, не мог утешить и подбодрить себя соображениями такого рода. Сердце его обливалось кровью при виде несчастной женщины, при виде этой живой, страдающей вещи, – вещи, наделенной бессмертной душой, но равной, согласно американским законам, тем ящикам с товарами и кипам хлопка, на которых она лежала теперь, точно сломанная тростинка.