Текст книги "Фактор фуры"

7

На подходе набрал Глебова – уточнить дом и подъезд. Глебыч, что характерно, не помнил ни того ни другого («А сам как туда попадаешь?» – «А я не попадаю. Я отсюда не выхожу»). Дома же, серые пятиэтажные хрущобы, стояли тут, на Красногвардейской, посреди буйной, но тоже какой-то хиловатой, кустарникового пошиба пыльной растительности, совершенно неотличимые. Так что в подъезд я сунулся фактически наугад – и лишь дошагав (через потеки мочи) до потребного мне третьего этажа, понял, что, надо же, не ошибся. Понял по виду квартирной двери – такую хрен с чем спутаешь.

Замков она имела целых два: первый – врезной, сарайного типа, с горизонтальной скважиной, в которую можно карандаш просунуть (этот, впрочем, никогда не запирался, а ключ, скорее всего, был утерян); второй – вообще кодовый! Вертикальная щель меж двух рядов широких стертых кнопищ с цифрами, по которой ездит металлическое кольцо. Тычешь в нужные кнопки, суешь палец в кольцо, дергаешь вверх… хрена лысого, потому что замку лет сто пятьдесят и он два раза из трех заедает… в общем, одна попытка, вторая, пара энергичных матюгов – и ты дома. Оченно эффективно против взлома. Особенно если учесть, что сама дверь легко вышибается плевком.

Простота проникновения в квартиру, однако же, нивелировалась абсолютным отсутствием чего-то, чем можно было бы в ней поживиться. Ну, если не считать, конечно, ДСПэшной совдеповской «стенки» производства золотых семидесятых, да еще в разобранном состоянии – эти накрытые полусползшей выцветшей клеенкой дрова делали почти непроходимой и так микроскопическую прихожую… Или десятка чебэшных мониторов да разнокалиберных процессоров баснословных допентиумовских времен (грязные до неразличения букв клавы и квадратные трехкнопочные мышки – крысы, хмыкал Лот, – без счета), занимавших половину пространства единственной комнаты… Или окончательно добитого многообразным сексуальным экстримом дивана, лишившегося в результате всех тягот способности складываться – и раскинувшегося аккурат на вторую ее, комнаты, половину… Или валяющегося в трансе поперек этого продавленного лежбища президента ООО «Студия „ПолиГраф“, голого, в одних расстегнутых джинсах: щиколотка левой на задранном колене правой, на выдвинутом подбородке стерня, из перекошенного рта торчит сигарета…

Так мы и глядели друг на друга: я из дверного проема, привалившись к косяку, исподлобья, Димон – с дивана, не повернув толком головы, лишь глаза скосив. Глядели и молчали. Даже отсюда я видел, что зенки у Глебова откровенно мыльные – то есть он уже вчера начал и сегодня продолжить успел. До меня дошло, что он не просто ссыт, и не просто сильно ссыт (как, чего греха таить, я сам) – у него от страха подъезжает чердак.

Я, в принципе, Глебыча понимал – именно он был номинальным главой лавочки, и именно его подпись стояла на большинстве документов… Но также я понимал, что сейчас Димон малоадекватен и к принятию быстрых и непростых решений совершенно не способен. А значит, выпутываться придется по одиночке. Каждый за себя. Как всегда.

– Че-то надо делать, – произнес я заведомо бессмысленное – просто достала эта молчанка.

Глебов вместо ответа выплюнул ни разу не стряхиваемую сигарету – разбрызгав пепел, та описала длинную дугу, шлепнулась на линолеум рядом со мной, чуть прокатилась и осталась тлеть. Я машинально затушил ее носком кроссовки.

– Я, наверное, позвоню Борисычу, – сказал я несколько неожиданно для самого себя, а сказав, понял, что на самом деле все уже решил. – По крайней мере, сидеть и ждать бойцов Калины не буду. А рвать когти… Во-первых, это подставиться по-полной. Тогда уж если найдут, то точно на куски настрогают. А во-вторых… западло мне бегать. Когда меня самого кинули.

– Ну вы же с ним друганы… – сипло пробормотал Димон, рывком садясь на предсмертно взвывшем диване, – с твоим, блядь, Борисычем… Тебе он, может, и поверит. А я ему кто?

Он что-то высматривал медленно ворочающимися глазами – на присыпанном крошками, бутылочными крышками, баночными колечками и использованными гондонами полу. Нагнулся под диван.

– Какие, на хрен, друганы? Кому он вообще друган после того, как его на два с гаком лимона развели?.. – Я шагнул в комнату, механически звеня в кармане мелочью. – Понимаешь, Дим… Борисыч – такой же урод, как любой вице-мэр. С нормальными блатными понтами. Но он по крайней мере вменяем. Он хотя бы способен въехать, что вообще произошло. И из одних чистых понтов сигналить Калине, чтоб тот закопал людей, которые явно ни при чем, он не станет… Может быть…

– Ага, просигналит, чтоб только ноги переломали, почки отбили и яйца отрезали. А закапывать – на фига закапывать, если мы ни при чем…

Глебов, так и не потрудившись застегнуться, топтался босиком по окружающей свалке – все искал что-то затерявшееся в прочем хламе.

(Хлам копился годами усилиями массы людей. Отстойная эта однокомнатка, доставшаяся толстому Стиву от каких-то родственников, держалась им, трусливым, но неверным мужем в тайне от строгой госпожи и сохранялась ради сторонних блядок и пьянок. Но на пустовавшую большую часть времени площадь, пусть и довольно условно жил-, быстро потянулись более-менее случайные полу – и псевдознакомцы: кто-то, неприхотливый и безденежный, ненадолго приезжал в город и нуждался в халявном поселении, кому-то неожиданно давала отставку очередная «любовь с интересом», кому-то требовалось убежище для вдумчивого одиночного запоя. Максу Лотареву, с годик назад безуспешно пытавшемуся торговать запчастями списанной и потому бесплатно где-то оторванной компьютерной рухляди, занадобилось, например, складское помещение… Глебов же сбежал сюда из своей четырехкомнатной с евроремонтом, как только стало ясно, что вместе со Славкой пропали все живые деньги фирмы. Это, конечно, не была попытка всерьез затихариться – так, паническая судорога.)

– Скажи, Юрген, вот ты его сколько знал? – спросил вдруг Димон новым тоном, уже без всякой истерики. Он стоял вполоборота ко мне, и в правой у него был, видимо, счастливо обретенный предмет поисков – ноль пять «Путинки» с недопитой третью.

– Борисыча?

– Нет. Этого пидора…

Я помолчал.

– Лет двадцать.

– Ну ты-то… – Он издевательски перекосился. – Какого хера ты-то так лоханулся?.. – отвернулся, резко вскинул бутылку ко рту, закашлялся.

Что мне было ему ответить? Я вышел в кухню. Прямое утреннее солнце подчеркивало безобразие треснутого, грязного оконного стекла, настольного натюрморта с засохшими остатками жратвы, тараканами, напильником и ворохом мятых рублей. Можно, конечно, не верить никому, привыкнуть к готтентотской морали, практике Дарвина и повсеместным уголовным порядкам. Можно. Приходится. Но всегда есть… ДОЛЖНЫ БЫТЬ… несколько человек, пусть один-два… если не верить которым, ДАЖЕ ИМ не верить – то зачем тогда вообще все?..

Со двора выползал чудом поместившийся в безбожно разбитую дорожку джип «хаммер». У подъезда соседней хрущобы назревала драка между бухими в хлам лысобритыми дегенератами в спортивных штанах.

– Ну че, значит, останешься?

Я обернулся. Глебов застегивал рубашку, путаясь в пальцах, но – энергично и даже остервенело. В «ПолиГраф» мы его сманили из «Таргета», державшего примерно две трети губернского рекламного рынка, – Глебыч был у них главным мотором и генератором, но так и не сделался совладельцем, оставался наемником на жалованье – хорошем, но не более того. Мы не могли предложить ему таких денег – зато предлагали перспективу. Так что в данном случае фраера сгубила не жадность, а тщеславие…

– И тебе советую. – Я достал сигареты.

– Не, – он дико оскалился, зашторил ширинку, – хрена. Хрена! Ты как знаешь, а я, блин, жить хочу… Я, блин, сваливаю, на хрен…

– Ты подумал? – Я не чувствовал себя в силах спорить, что-то доказывать – я и сам не был ни в чем уверен.

– Че тут думать? – Он смотрел на меня, набычась, мутными своими шарами и вдруг заорал: – Чего тут еще, на хрен, думать?!

[email protected]

«Глебыч, привет. Это Касимов. Как у тебя? Я сам сейчас в отъезде – завербовался в одну контору, как ни странно, научную: не пойму только, лаборантом или лабораторной крысой. Задание, впрочем, не пыльное – ездить по Европам, собирать информацию. Я, собственно, чего. Дома какие-то странные варки. Мне позвонили сегодня – говорят, по мою душу приходили пацаны – судя по всему, от Калины. То ли ничего не кончилось, то ли началось по новой. Ответь по возможности сразу, все ли ОК. С наилучшими – ЮК».

Собственно, для того мне мобилу – с выходом в Net – и выдали: подрубив ее к ноутбуку, я слал «мылом» свои отчеты на университетский корпоративный сервер с пропиской uk. Отчитываться я был обязан раз в два дня. С такой техникой проблем действительно не возникало: разложился где угодно, хоть на скамейке, хоть в кабаке, – и отрабатываешь казенное содержание. Ну, или вот так – по личной надобности…

Кабак (под названием Sholarhio. Oyzepi Kouklis) находился в Плаке, туристическом райончике у подножия Акрополя. Внутри потертое темное дерево, на стенах – старые семейные фотографии, какие-то девочки-близняшки в рамочках; надпись утверждала, что заведение существует с 1935 года. Я сел на приподнятой веранде, у деревянных перил, с видом на двухэтажную бежевую улочку и пустырь, который вполне мог оказаться археологическим раскопом. С края навеса стекали виноградные лозы.

Не успел я приземлиться, как пожилой грек – хозяин? – выволок громадный поднос, уставленный разнообразнейшей снедью: выбирай. Какая-то у них тут была скидочная система (плати один раз и звони до отвала: супер-дупер) – поднявшаяся на веранду за мной молодая пара нагребла полподноса. Я вообще есть не хотел – приземлился здесь, только чтоб «мыло» отправить да холодненькой рецины дернуть, – но уж так аппетитно эти тарелочки выглядели, что одну я таки подцепил: ломтики жареной свинины. Грек поразился скудости выбора – и мне самому как-то неловко стало… Впрочем, потом он все равно (или в укор?) притаранил дармовой кекс. Невозможно не объедаться в этой стране…

– Excuse me… Do You speak English?

Надо мной, лучезарно скалясь, стоял молодой парень – сосед по веранде, тот самый, что с девицей и хорошим аппетитом.

– A little bit…

– Could I please use Your e-mail. – Он осторожно кивнул на лаптоп, лежавший на столике открытым и с подрубленной мобилой. – I have to send a letter urgently.

– Sure. No problem. – Я, несколько стыдясь корявости и акцента (английский парня был, насколько я мог оценить, как у диктора Би-Би-Си), развернул Compaq к тому экраном.

– Thanks a lot.

Был он наверняка (парень, в смысле) тоже «пингвином», туристом – но смотрелся, смотрелся: высокий, тонкокостный, гармонично мускулистый… кондиций мужской модели. С соответствующей репой. И лыбой-фотовспышкой. Полыхнув еще раз, он бодро придвинул стул, уселся. Уставился в дисплей – над чем-то задумавшись.

– I’ll show You how to switch to the Latin alphabet, – сообразил я.

– Э-э… Да мне, в общем, переключаться и не надо. – Он снова «поляроидно» осклабился над крышкой ноутбука. Протянул ладонь: – Антон.

Я удивился. На русского этот Антон не походил совершенно. По крайней мере, на тех русских, кого я пока наблюдал в своем недолгом, но познавательном вояже. Типичный соотечественник на выезде распознается довольно просто и выглядит довольно отвратно – свинообразный жлоб с настороженно-развязной повадкой и выражением постоянного недовольства на приторможенно-агрессивном табло. Мой же случайный знакомец был улыбчив, стремителен, общителен – причем без малейшей навязчивости и развязности. Я глазом не успел моргнуть, как мы познакомились, разговорились, и тут же он зазвал к столику свою девицу – жену. Жена, невысокая, симпатичная, звалась Майей и была еще, наверное, помоложе мужа – лет эдак двадцати пяти.

Разумеется, супруги Шатурины оказались москвичами. Разумеется, он был медиа-дизайнером, она – пиарщицей в неназванной, но, как можно было догадаться, большой и крутой конторе. Болтаются по Греции на вакациях. Пять дней провели в Афинах, облазили положенные достопримечательности, накупались в море (в получасе езды от центра тут имеются пляжи, я и не знал), собираются на острова – непосредственно завтра.

Я испытывал противоречивые ощущения. С одной стороны, никуда было не деться от подразумеваемых эмоций провинциала из депрессивной, бандитской, загаженной в экологическом и бытовом смыслах дыры – по отношению к жителям самовлюбленной зажравшейся паразитической столицы, тридцатипятилетнего брюзги – к золотой молодежи, человека пусть не физического, но тяжелого, упорного и бесполезного труда – к людям, занимающимся непонятно чем (муравья к стрекозам)… С другой стороны – ни малейшего снобизма в ребятах не чувствовалось, были они совсем не глупы, обаятельны и в своей общительности, кажется, совершенно искренни.

Антон послал письмо, мы премило потрепались, за трепотней покинули кабак и отправились шляться по Плаке – без особой цели, с ленивым заходом в сувенирные лавки. Перешли на «ты». Обменялись впечатлениями от Греции (все мы были тут впервые и все – в восторге). Обсудили греков и их отличие от турок: Антон в Турцию тоже ездил и тоже полагал разницу очевидной – греки-то (постановили мы) вполне европейцы и являют как раз привлекательные европейские качества: спокойную доброжелательность при подчеркнутом уважении к privacy, плюс средиземноморская легкость и жизнелюбие… и по-английски понимают куда лучше… и девицы тут не в пример товарнее (шкодливый взгляд на жену, страшные глаза в ответ). Я не преминул удивить собеседников своей текущей работой (мне показалось даже, они мне не очень поверили… ну да пусть думают, что я резидент-нелегал).

В какой-то момент мы оказались в винной лавке. Из ряда полок выпирали днища горизонтально лежащих бочек, оснащенные краниками. Родилась идея продегустировать разливного вина. Тут как раз в двух шагах отличный парчок.

Парчок был не абы какой – «Национальный сад» (что меж руинами храма Зевса Олимпийского и зданием парламента), но уютных скамеек посреди буйной зелени в нем хватало. Разговор логичным образом пошел об алкоголе. Я и Антон наконец разрешили давний вопрос – в свое время мы со Славкой были правы оба: просто ракия греческая и ракия турецкая – две разные вещи. В Греции она именно виноградная (на бутылках завлекательно пишут «цикутия» – Tsikoudia). Анисовка же греческая именуется «узо» – и, кстати, будет поприятнее, потоньше турецкого аналога…

– Погоди, а ты как ее пил? – уточнил Антон.

– То есть? Ртом…

– Неразбавленной?.. – Он заржал. – Они ж, местные, ее только с водой пьют.

– Бавить водку, – пожал я плечами, – такое точно только турку в голову придет…

Антон вообще был явный не дурак почесать языком, Майя больше помалкивала. У меня сложилось впечатление, что они во всем как-то уравновешивают друг друга, являя (по крайней мере, на первый взгляд) близкий к идеалу баланс. Даже внешне: он – экспансивный, смазливый на грани слащавости, она – немногословная, слегка экстравагантная, не то чтоб красавица – «на любителя».

(Девушка Майя. Очень коротко – не налысо, но во втором приближении – стриженная, с выбеленной пушистой травкой на голове, что делает выразительнее чуть простоватое лицо с мелкими чертами и темными большими глазами. Не вполне в моем вкусе, но не лишена определенного шарма – зато совсем, как и супруг, лишена понтов.)

Вечерело и даже темнело. Между деревьев ломаными непредсказуемыми траекториями носились летучие мыши. Слитно грохотали цикады. У ребят с утра парум. Куда именно? На Санторин. Азартная «телега» Антона про красоты острова Санторин (где он сам, впрочем, пока не был).

– А поехали с нами, – сказала вдруг Майя.

– Я? – это было неожиданно. По немногословию девицы я было решил, что моя компания представляет интерес скорее для Антона.

– Ты же говоришь, тебе надо выбирать следующий пункт максимально спонтанно… – Она улыбнулась поверх пластикового стаканчика не то заговорщицки, не то провоцирующе.

– Логично, – говорю. – И откуда вы плывете?

– Из Пирея, естественно. Ну, ты в курсе – двадцать минут отсюда на метро.

Мое электронное письмо Глебову вернулось с пометкой, что по указанному адресу доставлено оно быть не может. Тоже непонятно… Адрес оставался в моем мейл-боксе – значит, что-то произошло с почтовым ящиком Димона. Изничтожили? Кто и зачем?..

Еще вот – мессидж в левой кодировке: набор кириллических букв, прописных и строчных вперемешку. Адрес – нет, не знаю такого… «яхушный» – на «точка ком» (не с него ли пару дней тому – в Стамбуле я еще был – пришла тоже какая-то каббалистика? все равно я ее тогда стер…). Бессмысленно попялившись на экран ноутбука, я вышел с сигаретой на балкончик.

После дневного пекла даже сейчас не чувствовалось особой свежести. И Акрополь, и Ликабет были подсвечены. Афины лежали хрестоматийным морем огней – их густая мелкая россыпь студенисто вздрагивала в восходящих токах: город отдавал тепло. В квартале от меня шумел бессонный променад, долетали звуки попсы и мотороллеров. Совершенно невозможно было уместить в голове, что все это существует на одной планете с родным областным центром, его вице-мэрами и бандюками, ЧОПами и СОБРами, помойками и алкашницами.

Не возвращаться, всплыло вдруг, искусительно щекоча. Никогда. Двинуть на остров Санторин, на остров Кипр, Сицилию, Корсику, Капри, Ибицу. Срубить с экспериментаторов свои две штуки. Закопать этот чертов краснорожий паспорт. Наняться нелегально на какую-нибудь низкооплачиваемую работу – чтоб только на «цикутию» хватало. Жить в такой вот стране, где не бывает снега, поплевывать в Средиземное море. Обучиться балакать по-ихнему, завести себе какую-нибудь непритязательную гречанку.

И ни о чем не вспоминать.

8

Чем меня москвичи всерьез подкупили – это полным отсутствием такой типичной и такой жлобской черты хоть сколь-нибудь имущей российской публики: повышенной трепетности к градациям престижа и комфорта. Не сомневаюсь, что с деньгами у семейства Шатуриных никаких проблем не было и не предвиделось – и однако же их нимало не парило плыть по-простому, на открытой палубе (под навесом), на деревянной скамеечке, в толпе неприхотливой хипповатой молодежи. Уверен, им и в голову не приходило о таких вещах вообще задумываться (не говоря париться).

Молодежь, по-моему, по большей части была местная, греческая, хотя хватало и всяко-разных иных юных европутешественников. На фоне последних Шатурины совершенно не выделялись – и это мне тоже нравилось. Как подтверждение того, что принадлежность к злосчастной нашей нации сама по себе еще не определяет ни облика, ни манер.

Я-то от окружающих отличался. Если не видом – то возрастом. Среди всех этих загорелых, полуголых, галдящих, ржущих, жрущих бургеры из палубного фаст-фуда (но почти не курящих и совершенно не пьющих – только колу да минералку) были, вестимо, кто постарше и кто помладше – но подобных мне, то есть сильно за тридцать, я не заметил ни одного. Подобные мне путешествуют – если вообще путешествуют – не так и не тут. Если же не путешествуют – то, скорее всего, это им больше не грозит, никогда…

Я вдруг почувствовал себя старым хреном – возможно, впервые в жизни. Я не кокетничал сам с собой – просто глядя на моих москвичей, на прочих соседей, ОКАЗАВШИСЬ НА ИХ ТЕРРИТОРИИ, я отдал наконец себе отчет, что уже прошел некую point of no return. Некий рубеж, может быть, главный в жизни, на пути к которому ты разгоняешься, а минуя его – используешь набранную инерцию… Славка некогда про это рассуждал: что-то насчет того, что каждый человек – он как ракета-носитель, в молодости пытается преодолеть гравитацию. Если смог набрать хотя бы первую космическую лет до тридцати – вышел на орбиту, будешь крутиться уже там… не смог – грохнешься на землю.

На скамеечке напротив нас кучерявая гречанка уткнулась в сборник статей Умберто Эко. Чуть в стороне, вокруг оранжевого сундука со спассредствами расположилась компания спортивных-мускулистых. Один там у них был особо фактурен – черноволосый, жилистый, белозубо-хищноватый, эдакий конкистадор; на бедре – толстый шрам, на шее – еще один, левая рука, явно сломанная (уже не в лубке, но еще в какой-то защитной перчатке с обрезанными пальцами), висела мертво, пальцы не шевелились; на груди – деревянное ожерелье и оправленный в бронзу ярко-синий камень. Фактурный этот ловко запрыгнул на спасательный сундук, принялся резаться со своими в нарды.

…Я знал, что я не вышел на орбиту. Мне было тридцать пять, и за душой у меня не осталось ничего. Во всех смыслах. Только что я лишился всего своего имущества. Еще раньше я потерял единственную женщину, которая способна была и хотела со мной жить – хоть всю жизнь. Ни одно дело из тех, что я пытался организовать, не смогло продержаться долго, оставшись чем-то достойным и пристойным. А декларированное намерение всегда играть по правилам – в стране, где правил не существует, – обернулось фактически бегством из страны…

– Че-то ты, я смотрю, совсем загрустил. – Девушка Майя облокотилась рядом со мной на ограждение, перегнулась вниз, глядя на отваливающиеся далеко внизу от синего борта еще более синие волны. Тонкая загорелая ее шея контрастировала с высветленными волосами, на границе темнела продолговатая глубокая подзатылочная впадинка.

У девушки была забавная – неожиданная для продвинутой москвички – черта: пробивающиеся временами в речи малороссийские смягчения, вроде фрикативного «г».

Цвет Эгейского моря – неправдоподобно-беспримесный, спектральный, эталонный. На этом ультрамариновом фоне – широкая голубовато-белесая полоса кильватерного следа с кишащими пенными зигзагами. Едва шевелится сине-белый флаг. Многопалубный паром «Экспресс Посейдон» ползет (отнюдь не со скоростью экспресса) мимо островов, островков, просто торчащих из воды камней – хоть какая-нибудь суша все время в поле зрения: то по одну, то по другую руку, чаще по обе. Коричневатые голые горы, иногда – белые городки.

Остановка, опять остановка. На островах побольше – зеленовато-бурых, полого-гористых. Белые дома вокруг гаваней, у причалов – толковище лодок-катеров-яхточек. На одном из островов по гребню холма в ряд стояли круглого сечения белые же башенки-пеньки, нечто среднее меж ветряными мельницами и радарами – с громадными, как бы велосипедными, колесами: обод (окружность), спицы (радиусы), крупная сетка.

Это было странно, и я извлек фотоаппарат. Потом привычно открыл «Компак». Шатурины поглядывали на меня с любопытством. Снова завязался разговор об эксперименте.

– Математическое моделирование в социологии, в конфликтологии… – переспросил Антон. – Это что-то вроде того, что делал Руммель?

Фамилию эту я уже слышал – доцент Латышев, кажется, ее в какой-то связи поминал.

– Просто у меня один знакомый есть, политолог, – он про это рассказывал. – Антон улыбался, как бы извиняясь (я, конечно, чуток выпендриваюсь эрудицией, понимаю, что вы это понимаете, и прошу простить сию маленькую миленькую слабость). – Такие вещи сейчас страшно модны. «Катастрофическая конфликтология», по-своему наследующая известной «теории катастроф»… У этих типов выходит, что общественные конфликты с массовыми убийствами сродни физическим процессам. И моделируемы почти как физические процессы. К социологии они применяют аппарат, позаимствованный из теоретической физики, математики, «теории нестабильных систем», из Гейзенберга с его «принципом неопределенности», из Ильи Пригожина… Пользуются математической статистикой для анализа конфликтов. На компах прокачивают реальные и гипотетические столкновения, войнушки. Выстраивают двухмерные, трехмерные графики, схемы…

Черт, что же Латышев мой про это рассказывал? Как-то пропустил в свое время мимо ушей… Я подумал, что у меня тоже есть знакомый, который должен про такие штуки знать, – Виталик Митревич, политический журналист, эссеист, колумнист эт сетера, съевший в социологии питомник служебных собак. Он уже больше года жил в Москве – впрочем, электронный Виталькин адрес у меня вроде имелся…

Но когда Антон помянул катастрофизм, мне невпопад, хотя и по понятной ассоциации, вспомнилась зловещенькая папочка из стамбульского отеля – я тут же изложил ребятам эту историю.

– Они тебе ее в номер сунули? – удивился Антон.

– Решили, что я ее за завтраком забыл.

– Вообще логичнее было у портье оставить…

– Подкинули? – подмигнула Майя.

– На что намекали? – Я подмигнул в ответ.

– Что там было – самые пафосные технологические объекты, которые громче всего навернулись?.. – Майя.

– Видимо, – хмыкнул Антон, – на вред излишних понтов.

«Сувлаки» – шашлык, «кефтедес» – тефтели… Мы обедали в столовке – в помещении палубой ниже, пополняя кулинарный словарь. Антон пошел за еще одной маленькой бутылочкой красного. Майя вдруг пнула меня ногой под столом. Я поднял голову.

– Юр… осторожно обернись… не сейчас, чуть погодя… – вполголоса произнесла она, вроде бы целиком поглощенная процессом капанья на огрызок хлеба оливкового масла, что вместе с винным уксусом всегда стоит тут в пузырьках на столах. – За твоим левым плечом, в другом конце зала… мужик… Вон за тем крайним столиком…

Я, ничего не понимая, сделал, как она велела. Не сразу нашел взглядом «мужика». Тот сидел в отдалении, к нам боком. На нас не смотрел. Брюнет, моих плюс-минус лет.

– Вспомни, – тихо попросила Майя, когда я снова повернулся к ней. – Вчера. Вечером. В кабаке. Это же он терся неподалеку…

Я стал честно вспоминать. Вчерашний вечер, уже темно. Мы садимся ужинать в открытом ресторанчике – столики прямо на уличном тротуаре. Двигаем друг другу тарелки с тремя разными видами рыбы – пробовать. Майя, в которую уже не лезет, кормит котов, живущих тут при каждом заведении… Мужика – мужика не помню. Я отрицательно покачал головой.

– Ладно, – тихо и, как мне показалось, с досадой отрезала она. Обернулась, увидела приближающегося мужа, быстро добавила: – Только Антону не говори…

Я остался недоумевать, что бы все это значило. Паранойя? Н-ну даже предположим, что был там вчера этот кент… Мало ли, действительно вторично пересеклись, всякое бывает… Почему не говорить Антону?.. И тут я сообразил, что это же она послала мужа за вином – явно чтоб в его отсутствие спросить у меня про «мужика».