Текст книги "Конец индивидуума. Путешествие философа в страну искусственного интеллекта"

Здравый смысл – самая редкая вещь в мире (среди роботов)

Этот экскурс в биологию позволяет нам увидеть внутренние ограничения ИИ, которые постепенно, при подготовке этой главы, стали мне ясны, хотя вначале я их совершенно не понимал. Дело в том, что машина лишена здравого смысла и юмора – и останется лишенной их в будущем. Очень жаль, поскольку это, возможно, два наиболее ценных качества любого собеседника.

Именно Ян Лекун впервые привлек мое внимание к этому моменту: у ИИ нет здравого смысла, то есть он не располагает общим представлением о мире, независимым от конкретной задачи и позволяющим справляться с неопределенностью, новизной или непредвиденными обстоятельствами. Отсюда и происходит ряд инцидентов, которые кажутся нам случайными ошибками. Отдельные трагикомические иллюстрации предоставляет Google Maps: пешеходы, которым предлагают перейти автобан, или туристы, которых отправляют в австралийскую пустыню. ИИ способен избежать тысячи человеческих ошибок, но при этом может совершать ошибки, немыслимые для человека. «Нельзя переходить автотрассу», – вот что сразу говорит нам здравый смысл, тогда как ИИ должен этому учиться. Если понятие автотрассы не входит в параметры его обучения, ему совершенно незачем возражать против того, чтобы пешеход выходил на проезжую часть. Как только ситуация отклоняется от нормы и требует применения трансверсального суждения, ИИ теряется.

Описать здравый смысл очень сложно, но он проходит через всю историю философии. Аристотель в своей работе «О душе» представил его в качестве такой формы различения, которая находится как бы на полпути между чувствами и рациональностью (определив его как «общее чувство», koine aisthesis). Спустя два тысячелетия Делёз определил его в качестве способности идентификации, соотносящей многообразное с единством, единством мира или Эго[59]59
  Делёз Ж. Логика смысла. Серия 12. «О парадоксе».


[Закрыть]. В самом деле, здравый смысл задает нормы суждения, которые являются одновременно расплывчатыми и твердыми. Он позволяет нам уверенно обживать один и тот же универсум; тот, «у кого нет здравого смысла» (что само по себе может служить порицанием), внушает беспокойство, он изгоняется из сообщества. Философы осознают всю важность здравого смысла, который, по Аристотелю, необходим для работы разума, а по Делёзу – для возникновения смысла. Однако философам трудно его охарактеризовать. Отсутствие определения здравого смысла – это как раз то, что причиняет столько мучений ИИ и его программистам…

Чтобы лучше понять это, мне кажется полезным дать слово Декарту, известному среди французских бакалавров тем, что он реабилитировал здравый смысл. Так как я не смог нанести ему визит, предлагаю вообразить, как могла бы произойти наша встреча[60]60
  Эта встреча основана на «Рассуждении о методе», «Трактате о человеке» и «Страстях души».


[Закрыть].

После короткого перелета из аэропорта Лондона я прибываю в Амстердам, на омытую дождем площадь между каналом и протестантской церковью. Туристы выстраиваются дисциплинированными цепочками перед домом Анны Франк, где память о холокосте превратилась в скорбный бизнес со льготными тарифами и аудиогидами. Я иду к дому номер шесть, в нескольких шагах от музея. Не без труда нахожу черную дверь, которая никого не интересует. Я стою перед высоким и узким кирпичным зданием, весьма скромным по голландским критериям, увенчанным странной трубой в виде котелка. Вопреки показухе этого торгового города, шторы на окнах опущены. Во внешнем облике дома – ничего особо привлекательного.

Я позвонил, дверь открылась сама собой. Если бы не мои контакты с францисканцами, я никогда не добился бы этой встречи: господин Декарт жил уединенно и постоянно менял адрес. Когда я поднимался по темной и крутой лестнице, у меня сосало под ложечкой. Тяжелый запах подтухшего мяса исходил, казалось, от самих стен; вероятно, это следствие анатомических рассечений. Хотя я и повторял про себя вслед за Паскалем и Жаном-Франсуа Равелем, что Декарт – «неуверенный и бесполезный», это мне не слишком помогало. Слуга, появившийся неведомо откуда, без единого слова проводил меня в комнату на верхнем этаже, где меня ожидал философ, греющий ноги на керамической печке. Он сидел в тени, в своем вечном черном костюме. Его лицо над пышным воротником, казалось, парило в комнате само по себе. Лицо скорее военного, чем античного мудреца, крючковатый нос и утомленный взгляд. Он моего возраста или на несколько лет младше, но мне показался человеком другого поколения, словно бы у меня только-только закончилась молодость, а он уже вступил в старость. Может, я скоро буду на него похож? Определенно, перед моим приходом он долго занимался своим трудом. Я почувствовал некоторую меланхолию и зависть. В качестве утешения, пусть мелочного и смешного, я позволил себе обратить внимание на то, что его бородка плохо подстрижена. Что за небрежность! Пол под моими ногами скрипел, неприятно нарушая тишину.

– Спасибо, что приняли меня, – начал я по привычке к долгим приветствиям, которую приобрел в Кремниевой долине.

Он резко меня оборвал:

– Хватит болтать.

Другого стула в комнате не было. Рене, казалось, это не волновало, поэтому я решил стоять и вынул из сумки записную книжку, чтобы делать заметки.

– Итак, учитель, это по поводу здравого смысла…

– Самой распространенной вещи на свете! – пригвоздил он.

Сделав вид, что записываю, я изобразил сосредоточенное выражение лица. Мне пришлось проделать весь этот путь не для того, чтобы выслушивать банальности. Подняв ручку, я обратил на Рене взгляд, полный надежды. Но он не стал развивать свою мысль.

– Но почему же? – осмелился спросить я.

Он поднял густые, слегка скошенные брови, которые придавали его лицу какой-то азиатский оттенок.

– Вам нужен порядок причин?

Может, лучше бы я ушел, больше ни о чем не спрашивая. Всегда мог бы сказать, что видел Декарта, процитировать его фразу о «самой распространенной вещи» и этим, собственно, и ограничиться.

– Не следует упорствовать с поиском причин в здравом смысле, – продолжал он, не глядя на меня, словно бы говорил сам с собой. – В первую очередь, это очевидность: без здравого смысла, которым вас одарила природа, как вы могли бы сориентироваться в незнакомом городе, поднимать ноги вровень со ступеньками лестницы в этом доме и найти общие слова, которые позволяют нам вести этот диалог?

Таким образом, эта неловкая беседа была вдруг повышена до ранга диалога. Я, немного надувшись, поддакнул.

– Представим на мгновение, что какой-нибудь злокозненный гений лишил нас здравого смысла: наши органы чувств продолжали бы воспринимать окружающие вещи, осмелюсь предположить даже, что наш разум мог бы формировать их ясные и отчетливые идеи, но как мы смогли бы схватывать отношения между всеми вещами, образующими наш мир? Может быть, тогда следовало бы обратиться к интеллектуальному познанию, чтобы при помощи одного лишь рассуждения вывести движения мускулов и правила морали? Это невозможно. Мы бы погибли, не сделав и трех шагов.

– Но откуда берется этот здравый смысл? Вы же детерминист…

– Детерминист! – восклицает он. – Что еще за болезнь такая?

Действительно, это слово тогда еще не придумали. Я закусил губу. Неподходящий момент для оплошности.

– Я хочу сказать, что, поскольку наше тело напоминает часы, сделанные из колесиков и пружин…

– Ха! Вы очень милы.

Рене, похоже, наконец оживился. Ничто не возбуждало его больше перспективы опровержения. Особенно когда это опровержение его собственных сочинений.

– Необходимо, чтобы общий смысл…

– Вы имеете в виду здравый смысл?

– Это одно и то же. Перестаньте меня перебивать. Необходимо, чтобы здравый смысл размещался где-то между разумом и механикой тела. Я вам покажу, где именно.

Он оборачивается ко мне, откидывает рукой прядь длинных волос и стучит сзади по своему черепу.

– Шишковидная железа! Единственная часть нашего мозга, которая не является парной, именно она обеспечивает единство тела и души.

Мне так и хочется вздохнуть. Ох уж эта шишковидная железа… Одно из самых неудачных изобретений в истории философии.

– Именно эта небольшая железа объединяет все наши образы и позволяет разуму оказывать действие на нервы. Природа или привычка связали каждое движение железы с определенной мыслью, чтобы можно было давать телу инструкции. Так, когда мы говорим, то не думаем о том, как движутся губы и язык, поскольку простая идея слов воздействует на шишковидную железу, которая сама уже действует на мускулы посредством животных духов. То же самое происходит и с самыми сложными вопросами морали. Мы следуем инстинктивным правилам, не нуждаясь в их полной формулировке.

Я не смог удержаться от иронии.

– Но как развить здравый смысл? Может, надо щекотать шишковидную железу?

– Даже те, кого всего труднее удовлетворить в каком-либо другом отношении, обыкновенно не стремятся иметь здравого смысла больше, чем у них есть.

На этом высказывании Рене прикрыл глаза, приняв то выражение, которое можно увидеть на его профиле в Facebook. Возможно, наступил час его медитации. Я смиренно поклонился и, прыгая через несколько ступенек, спустился по все так же воняющей лестнице. Какое это было облегчение – выйти на свежий воздух! Четверть часа с Декартом – и вот я уже начал во всем сомневаться.

Прогуливаясь вдоль каналов, я попытался вернуться к нити, которая вела от Декарта к Яну Легуну и от Амстердама к Нью-Йорку. Декарту нужно было ввести гипотезу шишковидной железы, над которой сейчас, по прошествии времени, так легко посмеяться, поскольку он смутно понимал, что здравый смысл не может сводиться к простому интеллектуальному рассуждению, к процессу обработки данных. Человеческий разум не просто калькулятор, а тело не часы; и наоборот, сочетание ИИ и андроида никогда не сможет заменить собой способность к суждению, имеющуюся у человека из плоти и крови. Шишковидная железа не допускает чисто механистического подхода к биологии. Здравый смысл – вот что отличает мозг от компьютера.

Рационалист Декарт никак не может считаться «неуверенным и бесполезным»: он предчувствовал глубокую связь между здравым смыслом и телесностью. Возвращаясь к понятиям Дамасио, мы могли бы рассмотреть здравый смысл в качестве гомеостатической функции, согласующей наш разум со средой и нашим социальным поведением. Впрочем, разве в современной медицине шишковидная железа не считается органом гормональной регуляции? Если здравый смысл – самая распространенная вещь на свете, причина этого – именно в том, что все мы живые, что нами управляет биологическое наследие и что мы погружены в сложную среду, различными аспектами которой постепенно учимся овладевать. Вот почему, вопреки ИИ, лишенному шишковидной железы, мы не выйдем на автотрассу.

Итак, здравого смысла не бывает без тела. Как и юмора… Смутное понимание этого у меня появилось еще тогда, когда я вошел в отделение Банка Америки, чтобы забрать несколько банкнот по двадцать долларов. Как только моя операция была закончена, непонятно откуда раздался голос, ясный и повелительный.

– Привет!

– Вы ко мне обращаетесь?

– Да, к вам, в коричневой куртке и с растрепанными волосами.

Обращались, несомненно, ко мне.

– Вам нужна информация о вашем счете?

– Нет.

– Вы хотите получить кредит?

– Нет.

Я не мог понять, что происходит. Откуда раздается голос? Может быть, мне уже вживили в череп электронный чип, чтобы прямо соединить мои нейроны с поставщиками услуг со всего света?

– Давайте об этом поговорим!

Я поворачиваюсь. Передо мной на экране улыбающееся лицо удаленного маркетолога Банка Америки, а сигнал приходит, наверное, из какого-нибудь кол-центра в Арканзасе. У нее есть доступ к информации о моих трансакциях, и она предлагает поговорить о них в этой финансовой забегаловке, где воняет хлоркой, как в общественном туалете. Я отказался, но ввязался в разговор.

– Докажите мне, что вы не робот! – спросил я ее наконец.

Она искренне рассмеялась. Техника дипфейков позволяет все лучше воссоздавать не только голоса, но даже лица и их выражения. Через несколько лет этот вопрос и правда станет актуальным. В США он уже никого не удивляет.

– Если бы я была роботом, разве я могла бы так смеяться?

Это перформативное высказывание: я смеюсь, следовательно, существую. Я согласился с ней в этом, и мы расстались на веселой ноте, как два человека, пожавших друг другу руки. Похоже, юмор почти незаметно, но уверенно определяет водораздел между человеком и машиной. Скажите Сири на вашем айфоне: «Рассмеши меня» – и готовьтесь к потоку приторных анекдотов. Но почему это так?

Мне пришлось поставить этот вопрос одному из мэтров иронии в этой стране, в которой ее так часто не хватает, – Бобу Манкоффу, легендарному художнику из издания New Yorker. Я встретил его в Нью-Йорке, в гуще небоскребов рядом с площадью Колумба. Со своими длинными волосами, белыми и непокорными, пестрой одеждой и сандалиями Боб похож в равной мере и на художника, и на технаря-гика. Впрочем, в молодости он изучал компьютерные науки и теперь увлеченно рассказывает мне о своих сменявших друг друга компьютерах: от самых первых, появившихся в конце 1970‐х, у которых было только 16 Кб памяти, до «Мака» последней модели, способного создавать сложнейшую графику. Боб всегда с огромным энтузиазмом использовал цифровые инструменты в своей работе юмориста. Вместе с несколькими друзьями он недавно запустил сайт Botnik, чтобы авторы могли встроить интернет-технологии в свой творческий процесс. На сайте можно «автоматизировать» юмор следующим образом: приложение (работающее по модели подсказок в мессенджерах) предлагает вам помощь при написании текстов в самых разных регистрах, начиная с фанфиков по Гарри Поттеру и заканчивая рецептами блинов или песнями Бейонсе. Если, например, выбрать регистр «Манифест Коммунистической партии» и вбить слово «компьютер», будет предложена такая фраза: «Компьютеры буржуазны. Они не сами изобрели условия возникновения классовой борьбы». Разве это не доказательство того, что машина может быть смешной?

– Наоборот! – объясняет мне Боб. – Botnik производит абсурд. Это мы считаем его комичным. И только потому, что мы не роботы.

Иначе говоря, машина – это полезный для юмора идиот. Она вызывает у нас смех вопреки самой себе, в силу разрыва между механическим производством слов и человеческим стремлением найти смысл. Здесь Боб Манкофф процитировал, неожиданно для меня, Бергсона, хотя я считал, что его работу «Смех» знает только горстка зубрил, готовящихся в Высшую нормальную школу. Вот бергсоновское определение комического: «Механика, наложенная на живое». Бергсон, опираясь на это понятие, анализирует гримасы, эффекты повторения, комическое в характере – короче говоря, все то, что указывает на физическую или моральную жесткость и скованность, наложенную на гибкость жизни. Юмор проскальзывает между застывшим образом, произведенным холодным интеллектом, и жизненным порывом, источником смысла и обещанием новизны. В этом процессе снова раскрывается первостепенная роль биологии, что неудивительно. Человеческое в человеке не может быть представлено в исключительно интеллектуальной форме. Наш организм дает нам доступ к определенной форме креативности, которую Бергсон называет жизненным порывом, а в более научном ключе мы вместе с Дамасио можем назвать ее гомеостазом. Получается, что креативность противоположна скованности идей и их репрезентаций. Тело смеется над разумом.

К моему великому изумлению, Боб Манкофф заверяет меня, что среди художников Западного побережья Бергсон сегодня крайне моден. Я не могу не испытывать чувства национальной гордости: старые французские философы продолжают рулить! Бергсон мог бы посвятить четвертую главу своего «Смеха» цифровому юмору. Botnik – это механика слов, наложенная на живой организм языка. Алгоритм, лишенный живой составляющей, никогда не сможет создать комическое. Единственное, что он может, так это быть его жертвой. Вот почему шутки Сири смешат нас – именно в силу своей бессмысленности. Мы смеемся не вместе с компьютером, а над ним.

Парадокс Поланьи

Те, кто фантазирует о пришествии сверхинтеллекта, в целом считают, что мы подошли к «концу труда», скромному шагу на пути к превосходству над Homo sapiens. В другой книге у меня уже была возможность пояснить, что миф о «конце труда» возникал на каждом этапе технической инновации, от Аристотеля до Джереми Рифкина, но всегда опровергался историей[61]61
  Koenig G. Voyages d’un philosophe aux pays des libertés. Éditions de l’Observatoire, 2018, см. главу об универсальном доходе.


[Закрыть]. Тем не менее необходимо снова провести этот анализ в случае ИИ, который, похоже, угрожает последнему убежищу человека, столкнувшегося с машиной, – третьему сектору. Мы видели, как пахари становились рабочими, а рабочие – инженерами, но что станет с самими инженерами, адвокатами и преподавателями? Что, если «теория перелива», которая предполагает перенос деятельности из одного сектора в другой по ходу технологического прогресса, исчерпает себя в силу отсутствия сосуда и превратится в «теорию разлива», когда человечество, затопленное волной ИИ, станет праздным?

«Пять миллионов шоферов грузовиков в США – через несколько лет беспилотные автомобили превратят их в безработных», – так посол Франции в Вашингтоне, известный не только своей дипломатической ловкостью, но и проницательными выпадами в твиттере, изложил мне вызов ИИ. Его экономический советник серьезно качает головой. Водители грузовиков составляют около 4 % рабочей силы. Я не знаю, что сказать, и уже готов извиниться за то, что мой предмет исследований настолько вредоносен. Неизбежность катастрофы контрастирует со спокойствием посольства, окруженного мирным зеленым садом в шикарном районе Джорджтауна, в здании, построенном в виде современной крепости из бетона и представляющем собой нечто среднее между кораблем из «Звездных войн» и министерством финансов в Париже. Приветливые выпускники французской Высшей школы администрирования, чьи головы набиты всякими сокращениями, и книжные картотеки – все это тут же создает впечатление, что ты на родине, в своего рода технократической вечности. Но может ли случиться так, что существование этой спокойной организации национального государства, вполне приспособленной к промышленной эпохе и ее многоэтажным социальным структурам, будет поставлено под вопрос какими-то строчками кода? Эта проблема изводит людей, принимающих политические решения. Посол обсуждает его со своим руководством, включая президента, и даже готов связать выборы Дональда Трампа с автоматизацией. Что, если средний класс, столкнувшись с неопределенным будущим и лишившись экономических ресурсов, а также профессиональной идентичности и культурных ориентиров, просто взбунтуется? Посол советует мне прочитать «Элегию Хилбилли», бестселлер, рассказывающий о жителях Кентукки, которые чувствуют себя раздавленными прогрессом. Несколько месяцев спустя протесты желтых жилетов, похоже, подтвердили его опасения.

Пусть так… Но что на самом деле происходит с шоферами грузовиков, пример которых часто всплывает в американских спорах о технологиях? Действительно ли они будут заменены, вытеснены, уничтожены беспилотным вождением? Неужели все то, что вот уже целый век экономисты-шумпетерианцы[62]62
  Йозеф Шумпетер (1883–1950) – австрийский и американский экономист, политолог, социолог и историк экономической мысли. Популяризировал термины «созидательное разрушение» в экономической теории и «элитарная демократия» в политологии. – Прим. ред.


[Закрыть] рассказывают нам о «созидательном разрушении»[63]63
  Выражение «невидимая рука рынка» во всех трудах Адама Смита встречается только два раза, и точно так же «созидательное разрушение» дважды встречается во вставке на несколько страниц в поздней книге Шумпетера «Капитализм, социализм и демократия». К формулам надо относиться с осторожностью: потомки могут оказаться своенравными…


[Закрыть], которое должно компенсировать исчезновение прежних профессий возникновением новых, внезапно устарело?

Чтобы разобраться с этим вопросом, нужно опросить непосредственных участников. Выйдя из посольства, я нашел в интернете сайт Американской ассоциации дальнобойщиков, объединяющей основных игроков этой отрасли. Я отправил сообщение по указанному адресу. На следующий день – никакого ответа. Тогда, воспользовавшись паузой между двумя встречами, я решил сам отправиться в их офис. В Вашингтоне это удобно, поскольку все лоббисты страны распределены на территории в несколько квадратных километров вокруг Капитолийского холма.

Я прихожу в офис Ассоциации без особых надежд. По дороге я попал под проливной дождь – его можно было без всяких натяжек назвать тропическим. Бормочу что-то неразборчивое на ресепшене и хватаюсь за первого человека, которого встречаю в коридоре. Спешу объяснить ему, что я философ и репортер, что посольство Франции боится исчезновения грузовиков, что ИИ не подчиняется шумпетерианским схемам, и при этом неловко пытаюсь хоть немного отжать свою мокрую одежду, с которой течет на пол.

Вот тут-то и обнаруживается вся гениальность США… Никаких проблем. Директор по связям с общественностью в своем кабинете и готов принять меня через минуту.

Директор принимает меня в комнате, отделанной деревом, приятно пахнущим Новой Англией. У него белая борода, коротко подстриженные волосы, сильный нос, пронзительный взгляд, низкий и хорошо поставленный голос – у меня впечатление, что я сижу напротив Виктора Гюго, который, впрочем, наверняка бы живо заинтересовался водителями грузовиков, работниками дороги, оказавшимися в самом центре экономических перемен. Он окидывает меня добродушным взглядом, в котором заметна некоторая усталость, ведь мои вопросы, должно быть, кажутся ему одновременно знакомыми и наивными.

– Знаете, какая у меня сейчас самая большая проблема?

Нет, я не знаю. До вчерашнего дня вопрос о дорожном транспорте в США был мне совершенно незнаком.

– Это проблема набора персонала. У нас резкий рост, и наем не поспевает за ним. При таком ритме мы прогнозируем в следующие десять лет около миллиона рабочих мест, которые некем будет заполнить.

Доклады федеральной администрации, в которых обыгрывается научная фантастика с беспилотными машинами, кажутся ему контрпродуктивными: они отваживают молодых работников именно в тот момент, когда они так нужны. Конгресс же настолько парализован этим вопросом, что просто не включает представителей дальнобойщиков в свои дискуссии о будущем транспорта. Словно бы миф о «конце труда», воспроизводимый на самом высоком уровне, хотя он и опровергается цифрами, мешает всякому спокойному осмыслению будущего этой отрасли, что парадоксальным образом тормозит ее трансформацию. В словах моего Виктора Гюго я чувствую некоторую меланхолию, что-то от гласа вопиющего в пустыне. Ну, не в пустыне, так в Джерси.

Однако я не отступаю. А разве Илон Маск не пообещал запустить уже в 2019 году производство электрических грузовиков, способных к автопилотированию на автотрассах? На трассе 101, что между Сан-Франциско и Сан-Хосе, уже можно видеть, как водители автомобилей «Тесла» отвечают, сидя за рулем, на электронные письма или смотрят кино, хотя закон пока еще обязывает их держать руки на руле.

– Конечно, определенный прогресс есть, – признаёт Виктор. – Уже сейчас можно оснащать грузовики вспомогательными технологиями, полезными водителю: стабилизацией автомобиля на дороге, срочным тормозом, а скоро будут возможны и автоколонны (platooning), которые позволят машинам перемещаться, выстроившись плотно друг за другом. В какой мере все эти технологии применяются сегодня? Не более чем в 10–15 % всего парка машин. На их внедрение требуется время. Также есть проблема приемлемости для общественного мнения. Понадобится несколько поколений, чтобы внедрить современные передовые технологии повсеместно.

Пусть пройдет время. Основатели стартапов часто забывают, что общество идет своим вековым ходом, без резких скачков. Но все-таки придет однажды день, пусть и в далеком будущем, когда грузовики станут беспилотными? Как этому не радоваться? Вряд ли можно будет пожалеть о самой этой профессии, к тому же мы сможем избежать четырех тысяч жертв, ежегодно погибающих в авариях с участием грузовиков. Но тогда нужно отнестись к вопросу посла всерьез: что станет с шестью миллионами шоферов? Вот уже около часа Виктор отказывается отвечать, засыпая меня цифрами. Он нагнетает напряженность. Какая искусная драматургия!

– Но, даже приняв эту довольно нереалистичную гипотезу, – говорит он наконец, – мы все равно будем создавать еще больше рабочих мест. Когда издержки снижаются, рынок растет: например, в авиации в 1970‐х годах перешли с трех к двум пилотам в рубке, поскольку GPS заменил штурмана, однако общее число пилотов продолжило расти.

– Да, да, но точно ли условия останутся теми же?

– Экономика так не работает. Тут нужно мыслить в динамике.

– Но что, если бы пилота не было вовсе?

Виктор переводит дух, решившись закончить разговор. Допустим, что можно обойтись без шофера на дорогах. Но в этом случае все равно нужен будет водитель (неважно, находится он в кабине или нет) на тех участках пути, где всегда может случиться нечто непредвиденное и где, если вернуться к понятию Яна Лекуна, необходим здравый смысл: например, на участках от склада до автодороги, от дороги до пункта доставки, на определенных сложных отрезках маршрута – возле школ или стройки… К этому следует добавить персонал диспетчерской, наблюдающей за движением, а также программистов, которые заняты оптимизацией всех этих систем. В итоге одно рабочее место будет заменено несколькими функциями, подразумевающими в том числе и человеческий труд[64]64
  В статье в журнале Wired, обнаруженной уже после написания этой книги, воспроизводится весь комплекс этих аргументов, см. URL: Marshall A. What Does Tesla’s Automated Truck Mean for Truckers? // Wired. 2017. Nov. 17. https://www.wired.com/story/what-does-teslas-truck-mean-for-truckers/


[Закрыть].

В этот момент мой Виктор Гюго стал шумпетерианцем.

Позже, посещая различные аналитические центры в Вашингтоне, я не раз выслушивал теоретические подтверждения того, к чему шоферы грузовиков пришли эмпирическим путем. Точно так же, как специалисты по компьютерным наукам с изрядным скепсисом относятся к идее сверхинтеллекта, теории которого строят физики, экономисты готовы посмеяться над «концом труда», ставшим фантазией социологов и политологов. Таково, к примеру, отношение Роберта Эткинсона, давнего председателя Фонда информационных технологий и инноваций (Information Technology and Innovation Foundation, ITIF), высокого и худого мужчины, похожего на Джакометти. ITIF регулярно выпускает доклады, в которых его эксперты защищают технологические инновации от быстро развивающейся «робофобии», мешающей осмыслять изменения труда и разрабатывать адекватные политические программы[65]65
  Их названия говорят сами за себя: «В защиту роботов» (апрель 2017 года); «Ложный алармизм: технологический подрыв и рынок труда в США» (май 2017 года); «Будущее труда» (декабрь 2018 года).


[Закрыть]. Вместо того чтобы аплодировать грядущей общей автоматизации или бояться ее, нужно тщательно подготовиться к переходу на новые формы занятости. Эткинсон воспроизводит классическое экономическое рассуждение, основанное на теории предложения (спасибо Жан-Батисту Сэю), которое само строится на более ранних примерах значительных инноваций: «Технология всегда создает больше рабочих мест, чем разрушает». Придумывая инновационные продукты и услуги, она автоматически порождает новые рынки, умножая количество возможностей для инвестиций и рабочих мест. Сегодня мы не можем вообразить сущность этих рабочих мест, но причина именно в том, что человеческий разум по определению не может предсказывать новое. Кто мог бы подумать, изучая рынок занятости в 1980‐х годах, о каких-нибудь веб-дизайнерах? По оценкам, новые задачи, связанные с технологией, составляют половину рабочих мест, созданных в США в 1980–2000 годах[66]66
  Acemoglu D., Restrepo P. The Race Between Man and Machine: Implications of Technology for Growth, Factor Shares and Employment // American Economic Review. 2018. Vol. 108. № 6.


[Закрыть]. Допустим, что ИИ автоматизирует значительную часть интеллектуального труда, так же как промышленные машины автоматизировали ручной труд, – но можно ли будет даже в таком случае обойтись без человеческих способностей? Быть может, это позволит развиться ранее неизвестным или маргинальным секторам? Часто в качестве примера приводят подъем творческого труда или услуг, связанных с эмоциональной жизнью, но кто знает, что станет с нашими желаниями, потребностями и формами взаимодействия? И наоборот, кто мог бы в XVIII веке поверить в то, что деятельность мозга способна прокормить столько ртов?

По сути, наши страхи отражают естественную склонность ограничивать будущее параметрами настоящего. Если вы попросите меня представить мою собственную жизнь через двадцать лет, я, скорее всего, решу, что буду все так же проводить жизнь за экраном компьютера, составляя фразы, разве что у меня будет больше морщин и меньше развлечений. Мои страхи и надежды выстраиваются вокруг этой фантазии. Но реальность наверняка будет совершенно другой. Почему же нам так сложно допустить очевидное: мы не знаем, что будет завтра?

Профессиональные экономисты на досуге могут изложить это довольно общее рассуждение в более точной форме. Но меня, когда я слушал Роберта Эткинсона в его стеклянном кабинете в центре Вашингтона, поразило то, что в современной экономической мысли мы обнаруживаем все тот же спор, который Маркс вел с либералами в XIX веке. Единственное отличие – в нем стало больше сложных понятий и математических формул. С одной стороны, автор «Капитала» формулирует закон накопления капитала, в силу которого машина постепенно приходит на смену рабочему, что ведет к пауперизации и массовой безработице (и в конечном счете к подрыву капитализма). С другой – те, кого в то время называли просто экономистами и кто работал в русле Смита и Рикардо, видят в прогрессе источник экспоненциального роста благосостояния и активности. В дополнении к «Нищете философии» Маркс специально рассматривает пример рабочих ткацкого производства из Манчестера, число которых сокращается, тогда как объем продукции их заводов растет. В этом он видит зачаток неизбежной революции. «Мы знаем, как отвечают экономисты», – вздыхает он: эта техническая безработица соответствует переходному периоду, который позволит переориентировать рабочую силу на новую деятельность, порождаемую общим ростом производительности. Ответ экономистов нам известен. Он, несмотря на то что прошло два века, не изменился. И мне не кажется, что история его опровергла.

Того же мнения придерживается и Совет по международным отношениям (Council of Foreign Relations, (CFR)), где Эдвард Альден руководит экономическими исследованиями. Я продолжаю бродить по американским «мозговым центрам», к которым испытываю уважение и толику зависти, несмотря на озноб, вызванный кондиционированным воздухом. Это совсем не те каморки, к которым мы привыкли во Франции, – это настоящие институты, занимающие целые здания, с бюджетами в десятки миллионов долларов. В них работают лучшие академические специалисты. Эти центры создают ту важную связь между миром политики и научными исследованиями, которой нашему французскому обществу очень не хватает, поскольку мы слишком верим в административное управление общественными делами. В своем последнем докладе Эдвард Альден потрудился сформулировать достаточно ясные тезисы, которые должны помочь американским работникам в этот «переходный период», связанный с подрывным действием ИИ[67]67
  Alden E. The Work Ahead // The Council of Foreign Relations. 2018. April.


[Закрыть]. Вот, в качестве примера, один из его рецептов, довольно точных, но не претендующих на оригинальность: чтобы удовлетворить спрос на квалифицированный труд, требуется профессиональное обучение, доступное людям на протяжении всей их активной жизни; чтобы упростить мобильность, нужно более гибкое страхование от безработицы; для поощрения инноваций требуется либерализация отдельных рынков, которые пока еще остаются слишком закрытыми. Тут сквозит все то же убеждение в том, что созидательное разрушение работает сегодня так же, как и вчера. «Если бы предсказания Кейнса относительно сокращения рабочего времени действительно исполнились, мы бы сегодня вообще больше не работали», – иронизирует Эдвард. А недавнее исследование Всемирного экономического форума показало, что в следующие четыре года роботизация уничтожит 0,98 миллиона рабочих мест, но создаст 1,74 миллиона, то есть почти в два раза больше[68]68
  The Future of Jobs Report // World Economic Forum 2018.


[Закрыть]. Хотя к этим цифрам, как и ко всем прочим экономическим предсказаниям, следует относиться с осторожностью, они свидетельствуют о той же самой логике.