Текст книги "Лингво. Языковой пейзаж Европы"

17
Языковое самоутверждение
Шотландский и фризский

Как вы, несомненно, знаете, крайний север Великобритании несколько отличается от юга. Исторически отличается: он очень недолго пробыл под властью римлян и очень поздно потерял независимость. Географически отличается: на севере расположено удивительное множество озер и островов. Политически отличается: тут есть собственная национальная партия, а левые на всеобщих выборах неизменно получают большой перевес. Эстетически отличается: национальный напиток местных жителей – виски, а не пиво. И лингвистически тоже Шотландия отличается, потому что здесь есть leid (язык), тесно связанный с английским, но отличный от него – скотс (англо-шотландский или просто шотландский).

А вот этого вы можете не знать: точно такая же ситуация сложилась в Нидерландах. Крайний север этой страны совсем недолго пробыл под властью римлян и очень поздно вошел в состав Голландии; там много озер и островов; он гордится своим национальным напитком Bearenburch; там есть собственная Nasjonale Partij, а лейбористы имеют значительный перевес. Более того, там есть taal (язык), который тесно связан с нидерландским, но отличается от него: западный фризский или просто Frysk, как называют его фризы.

В обоих случаях напрашивается вопрос (хотя у местных жителей он вызывает негодование!): не является ли местный leid или taal диалектом, а не самостоятельным языком? В конце концов, нельзя отрицать (даже местные этого не делают), что у этих языков много общего с их влиятельными родственниками. А что говорят лингвисты?

Лингвистам, как ни странно, этот вопрос не нравится. С их точки зрения, между диалектами и языками нет принципиальной разницы. Для них нормативный британский английский и нормативный нидерландский всего лишь престижные версии, исторически сложившиеся на базе элитных диалектов. Они бы охотно согласились называть английские и нидерландские диалекты языками. Разумеется, они отмечают, что некоторые языки имеют более широкий ареал распространения, чем другие, имеют бóльшую социальную сферу применения, более стандартизированы и т. п. Они прекрасно знают, что английский – большой язык, а ливерпульский диалект редко услышишь за пределами Мерсисайда. Но при этом оба языка являются, как они говорят, «полноценной коммуникативной системой», с помощью которой можно выразить весь опыт человечества. Их можно изучать с лингвистической точки зрения (и лингвисты это делают), потому что они достойны изучения. Неформально лингвисты могут назвать ливерпульский диалектом, но это будет простая уступка общепринятым нормам, а вовсе не оценочное суждение.

Вместе с тем некоторые носители шотландского, фризского и множества других leid и taal считают, что их наречие является языком в большей степени, чем соседские диалекты, вроде ливерпульского или нижнесаксонского – регионального языка жителей северо-востока Нидерландов и прилегающих районов Германии. Наиболее речистые из них приведут множество аргументов в защиту своего мнения. Но с точки зрения лингвистики все эти аргументы не имеют никакого значения.

Красные лепестки кувшинки между диагональными синими полосами – традиционный символ Фрисландии. Во время гей-парада в Амстердаме им отмечены все фризские вещи: от сабо до лодок.

Frisian Gay Pride Parade: flickr.

В случае с фризским обычно прежде всего апеллируют к истории – «наш язык очень древний». Но почти все современные языки имеют долгую историю непрерывного развития, включая множество таких, которые большинство назовет просто диалектами, как нижнесаксонский. Да и вообще долгожительство не является обязательным признаком языка: ток-писин (язык Папуа – Новая Гвинея), британский жестовый язык и эсперанто возникли не так давно, но их никто не назовет диалектами. Так что возраст языка или диалекта к делу не относится, да и нужно отдать должное сторонникам шотландского (который отделился от английского относительно недавно по сравнению с отделением фризского от его соседей): они не ссылаются на его долгую историю.

Другой аргумент заключается в том, что все носители фризского понимают друг друга, а у остальных людей с пониманием фризского проблемы – точно так же, как у англичан проблемы с пониманием шотландского. Это правда, но тоже не относится к делу. Если перенести выпускника Итона и Оксфорда в рабочий квартал на севере Англии, не говоря уж о Шотландии и Северной Ирландии, он, возможно, не поймет ни слова из речи прохожих, но, как бы богаты ни были местные диалекты, и в Дадли и в Белфасте говорят по-английски. Азартные носители фризского и шотландского возразят, что их языки отличаются от соседских диалектов наличием словарей, грамматики и унифицированной орфографии. Это, конечно, существенное отличие, потому что большинство языков мира не могут всем этим похвастаться (хотя другие региональные языки в Нидерландах могут). Но словари и грамматика не создают языки – они просто описывают то, что уже существует. Так что язык без словаря в неменьшей степени язык, чем фризский.

Наконец самые рьяные защитники фризского скажут, что их язык занимает особое положение, потому что он дольше используется в письменной форме и применяется в большем числе социальных сфер, чем другие языки в Нидерландах. Первый аргумент сомнителен – здесь с фризским вполне может конкурировать нижнесаксонский. Второе утверждение верно, но здесь перепутана причина со следствием: фризский полностью признан нидерландским правительством в качестве официального регионального языка и поэтому используется в делопроизводстве, юридической и образовательной сферах. Его, конечно, используют не все, потому что только около четверти населения провинции умеет писать по-фризски, но в той мере, в которой он используется, это происходит именно потому, что он официально признан.

Так почему же фризский был поднят до уровня официального регионального языка? Здесь мы подобрались к самой сути – дело не в лингвистике, а в политике. Нидерландское правительство признало еще два региональных языка: нижнесаксонский и лимбургский, но не в полной мере – они не стали официальными. Однако мало кого из нижнесаксонцев и лимбуржцев это волнует, и, уж конечно, они никогда не вступали в стычки с полицией за право говорить на своих языках в суде. А фризы это сделали: в Леувардене 16 ноября 1951 г. Этот день вошел в историю провинции как Kneppelfreed (Пятница дубинок). Не прошло и пяти лет, как фризский был введен в начальной школе и в судах провинции Фрисландия наряду с нидерландским, а чуть позже языки были объявлены равноправными. Вот вам и ответ. Почему фризский в большей степени признан, чем нижнесаксонский? Потому что в Леувардене был бунт.

А что насчет шотландского? Это настоящий язык или нет? Ответ на этот вопрос колеблется в диапазоне от «Да, конечно» до «Ни в коем случае» в зависимости от точки зрения. «Ни в коем случае» вы услышите от англичан, которые считают, что их собственные диалекты отличаются от нормативного английского не меньше, чем шотландский. Лингвисты с этим не согласны: среди британских диалектов английского шотландские образуют группу, которая больше отличается от нормативного английского, чем другие диалекты. Сами лингвисты скажут «Да, конечно», но не потому что их убедили аргументы сторонников этой точки зрения (хотя некоторых и убедили), а потому что они вообще отвергают это различие. То, на чем говорят люди, всегда язык, утверждают лингвисты. Ничего другого просто не бывает.

Но есть и промежуточная точка зрения. Известный немецкий специалист по малым языкам Хайнц Клосс назвал шотландский полуязыком. До объединения с Англией лингвистические нормы того (германского) языка, на котором говорили шотландцы, не определялись языком Англии, поэтому разрыв между шотландским и английским увеличивался с каждым десятилетием независимости. После объединения, когда контакты между двумя культурами расширились, различия стали стираться, поскольку усилилось влияние языка доминирующего партнера.

И с политической точки зрения шотландский – тоже полуязык. Он признан лондонскими и эдинбургскими властями, но не считается официальным и ему не учат школьников, как учат фризскому. Шотландский мог бы получить такие права, если бы его носители дали себе труд поднять бунт в его защиту. Однако если Шотландия когда-нибудь получит независимость, шотландский вполне может рассчитывать на государственный статус.

Фризский

 Хотя фризский является близким родственником английского, в английском практически нет заимствованных из него слов. Заимствованные из нидерландского gherkin (корнишон) и freight (фрахт) могут иметь фризское происхождение. Фанаты конькобежного спорта иногда используют слово klunning в качестве английской версии фризского слова klune – переходить с одного катка на другой на коньках.

 Tafalle – оказаться лучше, чем ожидалось.

Шотландский

 Некоторые заимствования из шотландского – это старогерманские слова, которые английский потерял, а потом заимствовал заново. Например, (un)canny ((не)осторожный). Другие, такие как cairn (груда камней) и ingle (очаг), имеют гэльское происхождение или заимствованы еще откуда-то, как, например, queer (странный) – из нижнегерманского и glamour (очарование) – из французского.

 Sitooterie – буквально «место для пережидания», помещение для дружеского общения, например терраса, а также укромный уголок на вечеринке.

18
Суета вокруг местоимений
Шведский

1967-й – разгар эры хиппи. В Америке – «Лето любви». «Битлз» в своей песне «Люси в небесах с алмазами» открыто воспевают ЛСД. И почти так же эпатажно звучит призыв высокопоставленного шведского чиновника к небывалой неформальности. Став генеральным директором Medicinalstyrelse (Совета по здравоохранению), пятидесятитрехлетний Брор Рексед объявляет, что будет отныне называть всех своих сотрудников по имени, и предлагает им так же обращаться к нему. И он своего добился. Его собственное имя, Брор, по-шведски означает брат – апофеоз демократизма, правда?

С тех самых пор – с 3 июля 1967 – имя Рекседа (а точнее, как это ни парадоксально, его фамилия) связано с du-реформой. Шведское du, как и его немецкий близнец, является неформальным вариантом английского you; во французском эту роль играет tu, а в английском – thou (так, по крайней мере, было в XIII–XVIII вв.). Хотя нельзя сказать, что реформа полностью дело рук Рекседа. К моменту его выступления общественное мнение уже начинало меняться, а вскоре даже премьер-министр Улоф Пальме поддержал новую тенденцию: когда в 1969 г. он занял свой пост, то стал публично общаться с журналистами на ты и поощрять обращение по имени. Тем не менее в коллективной памяти шведов заявление Рекседа осталось символическим поворотным моментом.

Улоф Пальме – ты-премьер-министр – в окружении своих социал-демократических однопартийцев из Германии и Австрии (1975 г.).

Olof Palme: SPÖ Press/flickr.

И этот поворот давно назрел, потому что традиционные шведские правила языкового этикета были весьма замысловатыми. Самый формальный вариант состоял из трех частей: герр (господин) или фру (госпожа), потом социальное положение (доктор, граф, лейтенант) и в конце фамилия. Если бы Рексед не выступил со своей инициативой, его сотрудники должны были бы называть его герр генеральный директор Рексед. Причем, заметьте, не в качестве обращения – как мы могли бы сказать господин Рексед – а вместо вы: «Не хочет ли герр генеральный директор Рексед печенья?»

Для человека, занимающего не такой важный пост, слово герр или фру можно было бы опустить: «Не соблаговолит ли бухгалтер Перссон отослать счета сегодня днем?» Можно было использовать одну фамилию. Так начальник мог обратиться к своему подчиненному: «Алмквист хорошо провел выходные?» При обращении к слугам вместо фамилии использовали имя: «Агата вынесла ночные вазы?» А в среде низших классов или в деревне типичным было обращение он или – в меньшей степени – она. «Когда он собирается убирать рожь?» В этом предложении он на самом деле означает вы.

Все эти тонкости – а было и много других, например использование слова матушка при обращении к женщинам старшего возраста (не хочет ли матушка Бригитта выпить чашечку кофе?) – требовали филигранной точности. Легко было попасть впросак и невзначай обидеть вышестоящего. Шведам приходилось бдительно следить за повышениями по службе – не дай бог назвать свежеиспеченного капитана лейтенантом! (Вот когда не хватало LinkedIn…) Только супругам и любовникам было просто – они обращались друг к другу на ты. Так же могли общаться и друзья, но только после того, как выпьют на «ты». Во всех остальных случаях ты было допустимо только при обращении к детям или к тем, кого не уважаешь.

Неудивительно, что шведы давно пытались что-то поменять. В начале XX в. в качестве официального единственного числа некоторое время пытались использовать ni (которое до этого обозначало только множественное число), по аналогии с vous во французском. Однако этот вариант сочли недостаточно уважительным, потому что при этом подразумевалось, что у адресата нет никакого титула. Другой вариант сводился к тому, чтобы полностью отказаться от обращения во втором лице за счет использования громоздких конструкций типа: «Будет ли позволено печенье?» (вместо «Не хотите ли вы печенья?»). Но это было неуклюже и даже стало считаться невежливым.

Когда реформа назрела, она произошла быстро. В начале 60-х еще соблюдалась осторожность. Но к концу десятилетия даже премьер-министру тыкали, как любому прохожему. Только членов королевской семьи это не коснулось.

А что сейчас? Никто не жаждет вернуться к старой системе, но неформальное местоимение du начинает уступать более формальному – ni. Постепенно эти два местоимения стали символизировать расслоение общества. Прогрессивные шведы не любят ni. Оно указывает на возврат к классовому обществу, пишет социал-демократический советник Бритта Сетсон в своем блоге Nyabrittas. С ее точки зрения, это обращение стало обязательным в магазинах исключительно для того, чтобы поставить на место продавцов.

Более консервативные шведы, напротив, досыта наелись du. Для писательницы Лены Холфве вся эта кутерьма вокруг обращения по имени – выражение ложно понятого равноправия, а блогер, пишущий под именем Бенсио де Уппсала, ратует за более широкое употребление ni (он называет это ni-реформой): «В странах, где сохранились остатки цивилизации, степень близости можно отразить с помощью правильного выбора слов». У консультанта по этикету Магдалены Риббинг еще более радикальная позиция: она предлагает полностью отказаться от местоимений второго лица, чтобы никого не обидеть. Но, как показывает шведская история, это решение не работает.

Поводом для идеологических баталий в Швеции служит не только местоимение второго лица. С третьим лицом тоже не все гладко. В большинстве европейских языков мужские и женские местоимения различаются: в шведском hon – это она, han – он. По умолчанию традиционно использовалась мужская форма местоимений (например, врач должен знать, как ему действовать в критических ситуациях), но во многих языках сейчас пытаются найти нейтральную альтернативу. В английском, например, наибольшее распространение получило использование в роли единственного числа they (они) (типа: врач должен знать, как им действовать в критических ситуациях). Но шведы – или, говоря точнее, некоторые шведы – всех перещеголяли, изобретя новое местоимение hen, которое означает он или она. Само слово возникло, похоже, под влиянием соседского финского, где есть только одно местоимение третьего лица единственного числа – hän. Как ни странно, новое шведское местоимение делает быстрые успехи, хотя обычно местоимения сопротивляются плановым изменениям (в отличие от изменений спонтанных). Наиболее радикальные гендерные активисты даже требуют вовсе отказаться от традиционных местоимений hon и han, повсеместно заменив их на hen. Этот вариант в Швеции вряд ли пройдет, но более умеренный может и закрепиться. И тогда через десять-двадцать лет han-реформа станет в истории шведской социальной и языковой политики в один ряд с du-реформой Брора Рекседа.

 Moped (мопед) – так называемое слово-гибрид шведского происхождения, составленное из слов motor (мотор) и pedaler (педали). Smorgasbord (шведский стол) и angstrom (ангстрем) – это англизированные версии smörgåsbord и ångström.

 Lagom – ровно то, что нужно, ни больше ни меньше, в нужной степени. Дословно – примерно «в соответствии с законами».

19
Четыре страны – не просто клуб
Каталанский

Если вы узнаете о существовании небольшой страны под названием Гретланд, то на каком языке предположительно говорят ее жители? Наверное, на гретландском. А если вы узнаете, что в некой стране из отдаленного уголка Европы государственный язык называется марельским, то как, по-вашему, называется эта страна? Конечно, Марелия. Это показывает, как тесно в нашем мозгу связаны страна и язык. Подсознательно мы ожидаем, что страны и языковые ареалы совпадают: в Финляндии говорят по-фински, Болгария – родина болгарского, в Португалии живут носители португальского и т. д.

Но если внимательно посмотреть на лингвистическую карту Европы, то откроется совсем иная картина. Если политическая карта состоит из цельных однотонных кусков, то карта языков местами похожа на разноцветную мозаику, а местами – на пол, засыпанный конфетти.

Возьмем, к примеру, каталанский. Где на нем говорят? Конечно, в Каталонии. То есть в автономной области Испании, которую местные жители называют Каталунией. Во всей Каталонии? Не совсем. На севере, возле границы с Францией, расположена Аранская долина, маленький регион, где говорят на окситанском языке. Этот язык гораздо больше распространен во Франции, но там он не признан. Французская конституция непоколебимо стоит на том, что Франция – моноязычная республика. Но каталанцы – узнав на собственном опыте, как оскорбляет отказ признать твой язык, – не стали повторять эту ошибку. Поэтому окситанский – под именем аранский – имеет в регионе официальный статус.

Стадион «Камп Ноу» команды «Барселона» с ее знаменитым девизом – пожалуй, он применим и к каталанскому языку?

Camp Nou Stadium: Wikipedia.

И что – на каталанском говорят только в Каталонии? Опять-таки не совсем. Этот язык со всех сторон выходит за границы региона. На юге – в Валенсии – многие тоже говорят на каталанском, только называют его валенсийским. На западе каталанский используется в части Арагона и в небольшом уголке Мурсии. За северной границей Испании язык является разговорным для французского департамента Восточных Пиренеев, где в 2007 г. даже издали хартию в защиту каталанского (Charte en faveur du catalan) – местные власти оказались не такими упертыми, как их парижское начальство. Также за северной границей каталанский является единственным языком крошечного княжества Андорра. (Поэтому, если бы Андорру приняли в члены ЕС, ЕС был бы вынужден присвоить каталанскому языку официальный европейский статус; может быть, Каталонии стоит заняться этим вплотную?) А еще есть Балеарские острова, испанский архипелаг, известный более всего из-за острова Мальорка и курортного острова Ивиса, – там тоже говорят на каталанском. А дальше – итальянский остров Сардиния, где в городе Альгеро каталанский проживает уже более шестисот лет и где по сей день им владеет около десяти тысяч человек. (Покойный лидер итальянской компартии Энрико Берлингуэр был родом с Сардинии и носил каталанскую фамилию.)

Итого на каталанском говорит 11,5 миллиона человек в пяти различных регионах Испании и трех других странах. И конечно, на всех футбольных стадионах по всей Испании и Европе, когда там случается играть знаменитой «Барселоне» – ведь эта команда символ Каталонии и каталанского. Недаром ее девиз гласит: Més que un club (не просто клуб).

Может быть, Каталония со своим языком – это уникальная аномалия? Ведь нация – это сообщество, объединенное общей культурой, правда? А что определяет культуру, если не язык? Значит, наверняка найдутся другие европейские страны, гораздо теснее связанные со своими языками, чем дело обстоит в Испании. Возьмем, к примеру, Италию и итальянский.

С Италией та же история. С одной стороны, итальянскую речь можно услышать в некоторых регионах Швейцарии, Словении, Хорватии и Франции, а с другой – в самой Италии живет множество меньшинств, которые издавна говорят не на итальянском. Некоторые из этих меньшинств живут в приграничных районах: например, носители окситанского живут возле французских областей, где говорят по-окситански, носители арпитанского живут возле французских и швейцарских областей, где говорят по-арпитански, носители немецкого – возле Австрии и Швейцарии, носители словенского – возле Словении, а носители корсиканского – на Сардинии недалеко от французской Корсики. Но есть и меньшинства, живущие далеко от границ. На юге Италии говорили по-гречески еще за сотни лет до Рождества Христова, и в носке и каблуке итальянского сапога до сих пор сохранилось множество мелких поселений, где упрямо говорят на грико – своем диалекте древнего языка. В носке же расположена коммуна Гуардия-Пьемонтезе, где с XII в. говорят на окситанском. Чуть севернее лодыжки сапога, в провинции Кампобассо, несколько сотен человек продолжают использовать хорватский диалект, хотя сейчас уже сильно итализированный. Примерно в пятидесяти горных городках на юге Италии со времен средневековья говорят на албанском, а в двух деревушках в Апулии – на арпитанском, который еще используется только в районах вокруг Монблана. Затем, конечно, Альгеро, который отчаянно держится за каталанский. А уж про языки итальянских аборигенов вроде фриульского, сардинского или ладинского, а также диалекты итальянского не будем и заикаться.

Если границы каталанского не совпадают с границами Каталонии, а жители Италии говорят не только на итальянском, то может возникнуть вопрос: есть ли в Европе хоть одна страна, где политическая граница совпадает с языковой? Да, есть: Исландия. В Исландии говорят только на исландском, и жители этой страны – единственные носители исландского в мире. Во всей Европе нет другой страны с уникальным языком, где этот язык является родным для всего населения.

 Paella (паэлья) – каталанское блюдо и слово. А слово aubergine (баклажан) проделало длинный путь из санскрита через персидский и арабский в каталанский, затем – во французский, и наконец – в английский.

 Alfabetitzar – учить чтению и письму. В большинстве европейских языков есть слово с таким значением, зачастую напоминающее это каталанское слово, а в английском его нет.