Текст книги "Тайна желтой комнаты. Заколдованное кресло"

Гастон Леру
Тайна Желтой комнаты. Заколдованное кресло

Тайна желтой комнаты

Глава I,
в которой начинаешь ничего не понимать

Не без некоторого волнения начинаю я повествование о необычайных приключениях Жозефа Рультабия, который до сего дня решительно противился этому, так что в конце концов я уже отчаялся рассказать когда-нибудь об одной из любопытнейших полицейских историй последних пятнадцати лет. Мне даже думается, что широкая публика так никогда бы и не узнала всей правды об этом удивительном деле, известном под названием «Желтая комната» и породившем столько таинственных, жестоких и поразительных драм, к которому мой друг имел самое непосредственное отношение, если бы по случаю недавнего награждения знаменитого Станжерсона орденом Почетного легиона одна вечерняя газета не поместила жалкую в своем неведении или исполненную дерзкого вероломства статью, воскрешавшую ужасную историю, которую, по словам самого Жозефа Рультабия, лучше было бы навсегда предать забвению.

«Желтая комната»!.. Кто помнит теперь об этом деле, заставившем лет пятнадцать тому назад пролиться столько чернил? В Париже так быстро все забывается! Разве не кануло в вечность само название Найского процесса и трагическая история гибели малыша Менальдо? А между тем в ту пору общественное мнение было буквально приковано к судебному разбирательству этого дела, и потому даже разразившийся тем временем правительственный кризис прошел никем не замеченным. Так вот процесс по делу «Желтой комнаты», предшествовавший Найскому процессу, наделал еще больше шуму. Весь мир в течение долгих месяцев бился над разрешением непостижимой загадки – самой непостижимой, насколько я знаю, из всех, когда-либо предложенных нашей полиции, и посланной, казалось, для испытания ее проницательности и совести наших судей. Решения этой вызывающей полную растерянность загадки искали все. Это был своего рода драматический ребус, над которым усердствовали и старушка Европа, и юная Америка. Ибо в действительности – я могу себе позволить такое замечание, не опасаясь нанести оскорбления авторскому самолюбию, так как всего лишь излагаю факты, на которые мне поможет пролить свет исключительная документация, какой я располагаю, – так вот, в действительности ни реальная жизнь, ни воображение, даже если обратиться к автору «Убийства на улице Морг» или к изобретательным последователям Эдгара По, а то и к ярким подражателям Конан Дойла, не могут подсказать что-либо подобное этой тайне, естественной тайне Желтой комнаты.

И, представьте себе, разгадку, которую никто не мог отыскать, предложил нам юный Жозеф Рультабий, а было ему в то время всего восемнадцать лет, и работал он скромным репортером в одной солидной газете. Однако, когда он явился в суд с ключом от этой тайны, он рассказал не всю правду, а только то, что требовалось для того, чтобы «объяснить необъяснимое» и оправдать невиновного. Причины, заставлявшие его тогда молчать, сегодня исчезли. Мало того, теперь мой друг просто обязан говорить, и потому вы узнаете все. Так что без дальних предисловий я изложу вам загадку Желтой комнаты в том виде, в каком она предстала перед всем миром на другой день после несчастья, случившегося в замке Гландье.

25 октября 1892 года в последнем выпуске газеты «Тан» появилась заметка следующего содержания:

«Ужасное преступление совершено в замке Гландье, расположенном над Эпине-сюр-Орж, на опушке леса Святой Женевьевы. Минувшей ночью, в то время когда хозяин замка, профессор Станжерсон, работал в своей лаборатории, кто-то пытался убить мадемуазель Станжерсон, отдыхавшую в комнате, прилегающей к этой лаборатории. Врачи не ручаются за жизнь мадемуазель Станжерсон».

Вообразите себе волнение, охватившее Париж. Уже в ту пору ученый мир с огромным интересом следил за работами профессора Станжерсона и его дочери. Это были первые исследования в области рентгенографии, они-то и привели впоследствии господина и госпожу Кюри к открытию радия. К тому же в тот момент с нетерпением ожидали выступления профессора Станжерсона в Академии наук, где он должен был читать сенсационный доклад, посвященный его новой теории: распад материи – теории, призванной до основания пошатнуть всю официальную науку, которая с давних пор базируется на принципах, вытекающих из закона сохранения веса веществ и закона сохранения и превращения энергии.

На следующий день об этой драме писали все утренние газеты. «Матен», например, опубликовала следующую статью, которая называлась «Сверхъестественное преступление»:

«Вот скудные сведения, – писал корреспондент газеты “Матен”, пожелавший остаться неизвестным, – которыми мы располагаем относительно преступления в замке Гландье. Состояние отчаяния, в котором пребывает профессор Станжерсон, невозможность услышать показания самой жертвы – все это крайне затрудняет дело, мешая и нам, и правосудию проводить расследование, поэтому в настоящий момент просто невозможно хоть в какой-то мере представить себе то, что произошло в Желтой комнате, где на полу, в ночной сорочке, нашли жалобно стонавшую мадемуазель Станжерсон. Однако нам удалось расспросить папашу Жака – так называют в округе старого слугу семейства Станжерсон. Папаша Жак вошел в Желтую комнату вместе с профессором. Эта комната соседствует с лабораторией. Лаборатория и Желтая комната находятся во флигеле в глубине парка, примерно в трехстах метрах от замка.

– Было половина первого, – рассказывал нам этот славный (?) человек, – я находился в лаборатории, где все еще работал господин Станжерсон, тут-то все и началось. Весь вечер я мыл и раскладывал инструменты, дожидаясь, пока господин Станжерсон отправится спать. Мадемуазель Матильда работала со своим отцом до полуночи; когда же стенные часы в лаборатории пробили двенадцать, она встала, поцеловала господина Станжерсона и пожелала ему спокойной ночи. А мне сказала: “Доброй ночи, папаша Жак” – и открыла дверь в Желтую комнату. Мы слышали, как она заперла эту дверь на ключ, да еще на задвижку, так что я, не удержавшись от смеха, сказал своему господину: “Ну вот, мадемуазель запирается на два запора. Не иначе как она боится Божьей твари!” Но господин даже не услыхал меня – так он был занят работой. Зато снаружи в это время донеслось отвратительное мяуканье, я тотчас узнал голос Божьей твари – поверите ли, от него мороз подирает по коже… “Неужели и сегодня нам не спать из-за нее?” – подумал я. Потому что, надо вам сказать, сударь, я до конца октября живу наверху во флигеле, как раз над Желтой комнатой, чтобы не оставлять мадемуазель совсем одну ночью в парке. Это идея мадемуазель – жить в хорошую погоду во флигеле, он ей кажется веселее, чем замок, и вот уже четыре года, с тех пор как его построили, она каждую весну переселяется туда. А когда наступает зима, мадемуазель возвращается в замок, потому что в Желтой комнате нет камина.

Так вот, стало быть, мы с господином Станжерсоном оставались во флигеле. Сидели мы тихо. Он за письменным столом, а я на стуле. Работу свою я уже закончил, поэтому просто глядел на него и думал: “Какой человек! Какой ум! Какой светлый ум!” Мне кажется это важным – то, что мы не делали никакого шума, потому что из-за этого убийца наверняка и решил, что мы уже ушли. И вдруг – часы как раз пробили полпервого – в Желтой комнате раздался отчаянный крик. Это был голос мадемуазель, она кричала: “Спасите! Спасите! Помогите!” Тут послышались выстрелы из револьвера, потом грохот перевернутого стола, опрокинутой мебели, как во время борьбы, и снова голос мадемуазель, кричавшей: “Спасите!.. Помогите!.. Папа! Папа!”

Вы, конечно, понимаете, что мы сразу же бросились туда – господин Станжерсон и я, – мы навалились на дверь. Но увы! Она была заперта, как я вам уже говорил, крепко заперта изнутри самой мадемуазель на ключ, да еще на задвижку. Мы пытались расшатать ее, но дверь была прочной. Господин Станжерсон совсем обезумел, и, по правде говоря, было от чего обезуметь, потому что мы слышали, как стонала мадемуазель: “Помогите!.. Помогите!..” И господин Станжерсон изо всех сил колотил в дверь, и плакал от бешенства, и рыдал от отчаяния и своей беспомощности.

И тут меня словно осенило. “Убийца, наверное, проник через окно, – решил я, – надо бежать к окну!” И я, как одержимый, бросился бегом из флигеля!

Только, к несчастью, окно-то Желтой комнаты выходит в поле, так что ограда парка, которая упирается во флигель, мешала мне сразу же очутиться у этого окна. Чтобы добраться до него, сначала надо было выйти из парка. Я помчался к воротам и встретил по дороге Бернье и его жену, сторожей, которых всполошили выстрелы и наши крики. Я в двух словах рассказал им о том, что произошло, и велел сторожу немедленно бежать на помощь господину Станжерсону, а его жене – идти со мной, чтобы открыть ворота парка. Через пять минут мы с ней уже были у окна Желтой комнаты. Ярко светила луна, поэтому я сразу увидел, что окно не тронуто. Не только решетка была цела, но и ставни за решеткой оказались закрыты, я ведь сам их запер еще вечером, как делал это обычно, хотя мадемуазель, зная, до чего я устал и заработался, просила, чтобы я не беспокоился, что она сама их закроет. Так что они тоже были нетронуты и закреплены моими стараниями железной щеколдой изнутри. Выходит, убийца залез не через окно и убежать отсюда не мог, но зато и я тоже не мог проникнуть в комнату!

Вот уж истинное несчастье! Голову впору было потерять от всего этого. Дверь комнаты заперта на ключ изнутри, ставни единственного окна тоже заперты изнутри, а поверх ставен – нетронутая решетка, решетка, сквозь которую и руку не просунешь… А мадемуазель звала на помощь!.. Или, вернее, нет, ее уже не было слышно… Может, ее и в живых-то не было… Зато я слышал, как в глубине флигеля мой господин все еще пытался сокрушить дверь…

Мы бросились обратно – жена сторожа и я, – и вот мы уже во флигеле. Дверь по-прежнему не поддавалась, несмотря на яростные удары господина Станжерсона и Бернье. Потом в конце концов она все-таки уступила под нашим бешеным натиском – и что же мы увидели? А надо вам сказать, что сторож, стоявший сзади, держал лабораторную лампу, та была мощной и освещала всю комнату.

И еще, сударь, чтоб не забыть: Желтая комната совсем крохотная. Мадемуазель поставила туда железную кровать – довольно широкую, – маленький стол, тумбочку, туалетный столик и два стула. Поэтому в ярком свете лампы мы сразу же все разглядели. Мадемуазель в ночной сорочке лежала на полу среди немыслимого беспорядка. Опрокинутые столы и стулья говорили о том, что здесь шла страшная баталия. Мадемуазель, наверное, вытащили из кровати, бедняжка была вся в крови, с ужасными следами от ногтей на шее – кожа на шее, можно сказать, была содрана этими ногтями, и на правом виске – ранка, из которой текла струйка крови, так что на полу образовалась небольшая лужица. Когда господин Станжерсон увидел свою дочь в таком состоянии, он бросился к ней с отчаянным криком, на них больно было смотреть. Удостоверившись, что несчастная еще дышит, он занялся только ею. А мы… Мы стали искать преступника, того самого негодяя, который хотел убить нашу хозяйку, и клянусь вам, сударь, если бы мы нашли его, то уж мы бы с ним рассчитались, можете не сомневаться. Только его там не было. Как это объяснить, не знаю. И когда он мог убежать?.. Это выше всякого понимания. Под кроватью – никого, за столами и стульями – никого. В общем, нигде и никого! Мы обнаружили только его следы – кровавые отметины широкой мужской руки на стенах и на двери, большой носовой платок без всяких инициалов, покрасневший от крови, старый берет да еще свежий отпечаток мужской ноги во многих местах на полу. У человека, который побывал здесь, была большая нога, его каблуки оставили после себя нечто вроде черноватой сажи или нагара. Откуда появился здесь этот тип? Куда он исчез? Не забывайте, сударь, что в Желтой комнате нет камина. Убежать через дверь он не мог, она слишком узкая, к тому же на пороге стоял сторож со своей лампой, а потом мы со сторожем искали убийцу на этом крохотном квадрате комнаты, где просто невозможно спрятаться и где в конечном счете мы так никого и не нашли. За выбитой и прислоненной к стене дверью спрятаться тоже было нельзя, но мы все-таки проверили. Через запертое окно с закрытыми ставнями и нетронутой решеткой убежать и вовсе было немыслимо. В таком случае… Словом, я уже приготовился поверить в дьявола.

Но тут на полу мы нашли мой револьвер. Да-да, мой собственный револьвер… И это вернуло меня к действительности! Чтобы убить мадемуазель, дьяволу незачем было красть у меня револьвер. А вот человек, который был здесь, сначала поднялся ко мне на чердак, взял в моем ящике револьвер и воспользовался им со злым умыслом. Проверив патроны, мы обнаружили, что убийца стрелял дважды. Согласитесь, сударь, что при таком-то несчастье мне еще повезло: когда все началось, господин Станжерсон находился тут, в своей лаборатории, и собственными глазами видел, что я тоже был рядом, а не то вся эта история с револьвером… куда бы она нас завела? По-моему, я уже угодил бы за решетку. У судей разговор короткий, им ничего не стоит отправить человека на виселицу!»

Это интервью корреспондент газеты «Матен» сопроводил такими строками:

«Мы дали возможность папаше Жаку, не прерывая его, рассказать нам в общих чертах то, что ему известно о преступлении в Желтой комнате. Мы воспроизвели его рассказ слово в слово, опустив лишь – из сострадания к читателю – бесконечные причитания, которыми он сдабривал свое повествование. Конечно, ну конечно же, папаша Жак! Конечно, вы любите своих хозяев! Вам хочется, чтобы все об этом узнали, и вы неустанно повторяете это, особенно после того, как обнаружили револьвер. Конечно, это ваше право, и никто с этим не спорит! Разумеется, нам хотелось бы задать папаше Жаку – Жаку-Луи Мустье – еще несколько вопросов, но в этот момент за ним как раз прислал судебный следователь, продолжавший допрос в большом зале замка. Проникнуть в замок Гландье нам так и не удалось, что же касается дубравы, то ее, взяв в кольцо, ревностно стерегут полицейские, охраняя каждый след, ведущий к флигелю, ведь он может оказаться следом убийцы.

И, само собой разумеется, нам хотелось бы порасспросить и сторожа, и его жену, но их нигде не было видно. Тогда мы решили заглянуть в маленькую харчевню, расположенную неподалеку от входа в замок, чтобы дождаться там появления господина де Марке, судебного следователя из Корбе. В половине шестого мы и в самом деле увидели его вместе с судейским секретарем. Прежде чем он успел сесть в машину, нам удалось задать ему следующий вопрос:

– Не могли бы вы, господин де Марке, сообщить нам некоторые сведения относительно этого дела, при условии, конечно, что это не повредит расследованию?

– К сожалению, мы ничего не можем сказать, – ответил господин де Марке. – Пожалуй, это самое странное из всех известных мне дел. Едва нам начинает казаться, будто мы что-то узнали, как тут же выясняется, что мы ровным счетом ничего не знаем!

Мы попросили господина де Марке оказать любезность и объяснить свои последние слова. Вот что он ответил на это, и, думается, важность его заявления трудно переоценить:

– Если к вещественным доказательствам, собранным на сегодняшний день следствием, ничего не прибавится, боюсь, что тайна, окутывающая гнусное покушение, жертвой которого стала мадемуазель Станжерсон, прояснится нескоро. Однако во имя здравого смысла не следует терять надежды на то, что зондаж стен, потолка и пола Желтой комнаты, зондаж, к которому я приступлю с завтрашнего дня вместе с подрядчиком, построившим четыре года назад этот флигель, принесет нам неоспоримое доказательство того, что никогда не надо терять веры в логику вещей. Ибо проблема состоит в следующем: мы знаем, каким путем убийца вошел: он вошел через дверь и спрятался под кроватью в ожидании мадемуазель Станжерсон. Но каким путем он вышел? Как ему удалось бежать? Если не отыщется ни трапа, ни скрытой двери, ни тайника, ни вообще какого-нибудь отверстия, если исследование стен и даже их разрушение – ибо я готов, равно как и господин Станжерсон, пойти даже на разрушение флигеля – не откроют никакого возможного прохода не только для человеческого существа, но вообще для любой живой твари, если в потолке нет дыры, если пол не скрывает подземелья, остается только «поверить в дьявола», как говорит папаша Жак!»

И неизвестный корреспондент замечает в своей статье – статью эту я выбрал как наиболее интересную из множества других, опубликованных в тот же день и по тому же поводу, – что судебный следователь, похоже, не без умысла привел эту последнюю фразу: «Остается только “поверить в дьявола”, как говорит папаша Жак!»

Статья заканчивается такими словами:

«Мы поинтересовались, что папаша Жак подразумевал под криком Божьей твари. Как объяснил нам хозяин харчевни “Донжон”[1]1
  Донжон (фр.) – главная сторожевая башня в средневековом замке, в которой часто размещались и жилые покои хозяина. – Здесь и далее прим. перев., если не указано иное.


[Закрыть], имеется в виду особо зловещий крик, который порою издает по ночам кот одной старой женщины, прозванной Молитва. Матушка Молитва – это своего рода святая – живет в хижине, в глухом лесу, неподалеку от пещеры Святой Женевьевы.

Желтая комната, Божья тварь, матушка Молитва, дьявол, праведница Женевьева, папаша Жак – вот чем опутано преступление, которое завтра поможет раскрыть удар заступа в стены, будем, по крайней мере, на это надеяться “во имя здравого смысла”, как говорит судебный следователь. Ну а пока имеются серьезные опасения, что мадемуазель Станжерсон, которая никак не может прийти в себя и отчетливо повторяет в бреду одно только слово: “Убийца! Убийца! Убийца!” – не доживет до утра…»

В заключение та же газета возвещала, что начальник полиции просил знаменитого инспектора Фредерика Ларсана, уехавшего в Лондон для расследования дела о ценных бумагах, немедленно вернуться в Париж.

Глава II,
в которой впервые появляется Жозеф Рультабий

Я до сих пор помню, словно это было вчера, хотя миновало несколько лет, как ко мне в комнату вошел в то утро юный Жозеф Рультабий. Было около восьми часов, я еще лежал в постели и читал статью в «Матен» о преступлении в замке Гландье.

Но прежде всего позвольте представить вам моего друга.

С Жозефом Рультабием я познакомился, когда он был безвестным репортером. В ту пору я только поступил в адвокатуру и мне частенько случалось встречаться с ним в судейских кулуарах, когда я приходил просить разрешения связаться с Мазасом или Сен-Лазаром. Рожица у него была славная, а голова – круглая, как шар, и сам он был очень подвижный; думается, из-за этого-то его приятели газетчики и дали ему прозвище Рультабий, что означает: «Кати свой шарик». «Ты не видел Рультабия?.. Да вот он, чертенок Рультабий!..» Он часто краснел, как помидор, и бывал то чересчур веселым, то чересчур серьезным. Как в таком юном возрасте – когда я увидел его впервые, ему минуло шестнадцать с половиной лет – ухитрялся он зарабатывать себе на жизнь газетным ремеслом? Таким вопросом могли задаваться только те, кто, познакомившись с ним, не знал о том, как он начинал. Во время следствия по делу о женщине с улицы Оберкампф, разрезанной на куски, – еще одна начисто забытая история, – он принес главному редактору «Эпок», газеты, соперничавшей по части информации с «Матен», левую ногу несчастной жертвы, которой недоставало в корзинке, где обнаружены были мрачные останки. Эту левую ногу полиция безуспешно разыскивала целую неделю, а юный Рультабий нашел ее в сточной канаве, куда никому не пришло в голову заглянуть. Ради этого ему понадобилось наняться чистильщиком канализации в наскоро сформированную бригаду, которую городские власти Парижа направили на ликвидацию последствий небывалого подъема уровня воды в Сене.

Став обладателем столь ценной находки и поняв к тому же, с помощью каких сложных дедуктивных умозаключений этот мальчик нашел путь к ней, главный редактор испытывал непередаваемое восхищение, которое вызвала у него проницательность шестнадцатилетнего юнца – ей мог бы позавидовать любой изощренный в своем деле полицейский, – и радость от того, что мог выставить на всеобщее обозрение в «морг-витрине» газеты «левую ногу с улицы Оберкампф».

– С этой ногой, – воскликнул он, – я сделаю вот такой заголовок для статьи!

Затем, вручив жуткий сверток судебно-медицинскому эксперту, сотрудничавшему с газетой, он спросил юного незнакомца, на какое жалованье тот рассчитывает, если согласится стать репортером отдела судебной хроники.

– Двести франков в месяц, – скромно произнес молодой человек, чуть не задохнувшись от распиравшего его восторга: еще бы, такое неожиданное предложение!

– Вы получите двести пятьдесят, – ответил главный редактор, – но при одном условии: вы всем скажете, что работаете в редакции уже месяц. И давайте сразу договоримся: не вы обнаружили «левую ногу с улицы Оберкампф», а газета «Эпок». Запомните, мой дорогой: отдельная личность здесь – ничто, а газета – все!

Выразившись таким образом, он не стал более задерживать нового сотрудника, лишь пожелал узнать на прощание его имя.

– Жозеф Жозефен.

– Какое же это имя? – изумился главный редактор. – Это не имя. Впрочем, раз вы все равно не подписываетесь, это не имеет значения…

Новичок сразу же обзавелся множеством друзей, так как был услужлив и отличался веселым нравом. Это приводило в восторг самых брюзгливых и обезоруживало самых завистливых. В кафе адвокатуры, где обычно собирались репортеры, прежде чем отправиться в прокуратуру или префектуру на поиски своей ежедневной порции преступлений, он снискал себе репутацию смышленого малого, который в недалеком будущем (вот увидите!) наверняка доберется до кабинета самого начальника полиции. Когда подвертывалось стоящее дело и по приказу своего главного редактора Рультабий – к тому времени это прозвище уже прочно закрепилось за ним – вступал на военную тропу, ему нередко случалось утереть нос самым знаменитым инспекторам.

Там-то, в кафе адвокатуры, мы с ним и познакомились. Адвокаты уголовной полиции и журналисты в общем-то никогда не враждуют, так как одни нуждаются в рекламе, а другие в сведениях. Мы разговорились, и я сразу же проникся огромной симпатией к этому славному человечку по прозвищу Рультабий. Он отличался таким живым и оригинальным складом ума, такой совершенно особой манерой мыслить, какие я не встречал ни у кого.

Незадолго до этого мне было поручено вести судебную хронику в «Кри дю Бульвар». Моя причастность к журналистике не могла не укрепить и без того установившиеся между Рультабием и мной дружеские отношения. К тому же моему новому другу пришла мысль вести в газете «Эпок» небольшую рубрику, которая стала именоваться «Судебное дело», так что я часто давал ему всевозможные юридические справки, в которых он нуждался.

Прошло около двух лет, и чем ближе я узнавал его, тем больше любил, ибо понял: за внешней видимостью веселого чудачества скрывался необычайно серьезный для своего возраста человек. Более того, иной раз мне, привыкшему видеть его очень оживленным, а то и слишком веселым, доводилось наблюдать, как его вдруг охватывала глубокая печаль. Я пытался разузнать о причине столь внезапной перемены в его настроении, но он всякий раз снова начинал смеяться и ничего не объяснял. Однажды, когда я спросил его о родителях, о которых Рультабий ни разу не говорил, он вдруг внезапно ушел, сделав вид, будто не слышал моих слов.

Тем временем началось знаменитое дело Желтой комнаты, которое должно было выдвинуть его в ряды лучших репортеров и сделать его лучшим полицейским всего мира, – впрочем, теперь это двойное качество никого не удивляет, если принять во внимание, что уже тогда ежедневная пресса начала претерпевать изменения, превращаясь в то, чем стала ныне, – в хронику преступности. Люди мрачного склада ума могут сетовать по этому поводу сколько угодно, я же полагаю, что это отрадный факт. Ибо никакое оружие, будь то общественное мнение или что другое, никогда не окажется лишним в борьбе с преступностью. И на это мрачные умы не преминут возразить, что, мол, рассказывая о преступлениях, пресса тем самым как бы поощряет их. Что поделаешь? Есть люди – не правда ли? – которых никогда не переспоришь…

Итак, стало быть, Рультабий явился ко мне в то утро, а именно 26 октября 1892 года. Он раскраснелся еще больше обычного, глаза у него горели, и весь он был охвачен необычайным волнением. Руки у него дрожали, когда, размахивая свежим номером «Матен», он крикнул мне:

– Ну как, мой дорогой Сенклер?.. Вы прочли?

– О преступлении в Гландье?

– Да! «Желтая комната»… Что вы об этом думаете?

– Гм, я полагаю, что это проделки дьявола или Божьей твари. Во всяком случае, преступление совершил кто-нибудь из них.

– Будьте серьезны, прошу вас.

– Так вот, признаюсь вам, что я не очень-то верю в преступников, которые проходят сквозь стены. На мой взгляд, папаша Жак напрасно оставил после себя преступное оружие, а так как он обитает над комнатой мадемуазель Станжерсон, архитектурная операция, которую предполагает начать сегодня судебный следователь, даст нам ключ к загадке, и мы в скором времени узнаем, при помощи какого естественного трапа или потайной двери этот «славный» человек смог ускользнуть, чтобы затем сразу же вернуться в лабораторию к господину Станжерсону, так ничего и не заметившему. Ну что вам еще сказать? Это одна из гипотез, не более!

Рультабий сел в кресло, закурил трубку, с которой никогда не расставался, и несколько минут безмолвствовал, пытаясь, вероятно, обуздать снедавшее его лихорадочное возбуждение, и только потом решил заклеймить меня презрением.

– Молодой человек! – произнес он тоном, исполненным такой прискорбной иронии, что я даже не стану пытаться передать ее вам. – Молодой человек… вы адвокат, и я нисколько не сомневаюсь в вашем таланте, который позволяет вам оправдывать виновных. Но представим себе, что в один прекрасный день вы вдруг станете судьей. С какой же легкостью вы будете осуждать безвинных людей!.. У вас воистину талант на это, молодой человек. – Он опять затянулся трубкой, потом продолжал: – Никакого трапа не найдут, и тайна Желтой комнаты день ото дня будет казаться все более непроницаемой. Вот почему она так заинтересовала меня. Судебный следователь прав: такого странного преступления никто и никогда еще не видывал…

– У вас есть какая-нибудь идея относительно того, каким способом убийце удалось скрыться? – спросил я.

– Никакой, – ответил Рультабий. – Пока – никакой… Но вот что касается револьвера, например… Револьвером убийца не пользовался…

– А кто же им пользовался, бог ты мой?

– Как кто? Конечно, мадемуазель Станжерсон…

– Я больше ничего не понимаю, – растерялся я. – Вернее, никогда не мог понять…

Рультабий пожал плечами:

– Вы ничему особо не удивились, прочитав статью в «Матен»?

– Да нет… Мне все показалось одинаково странным…

– Ну как же! А дверь, запертая на ключ?

– Это единственное правдоподобное место во всем рассказе…

– Да что вы! А задвижка?

– Задвижка?

– Задвижка, на которую была заперта дверь изнутри. Представляете, какие меры предосторожности приняла мадемуазель Станжерсон! На мой взгляд, у мадемуазель Станжерсон имелись все основания кого-то бояться, поэтому она и пошла на такие меры. Мало того, она даже взяла револьвер у папаши Жака, не сказав ему об этом. Наверняка она не хотела никого пугать, а главное – не хотела беспокоить своего отца… То, чего опасалась мадемуазель Станжерсон, случилось, и она стала защищаться, началась баталия, и мадемуазель Станжерсон довольно ловко воспользовалась револьвером, ранив убийцу в руку, – этим-то и объясняется кровавый отпечаток мужской руки на стене и на двери, мужчина, видимо, пытался чуть ли не ощупью добраться до выхода и бежать; и все-таки стреляла она недостаточно быстро, потому что это не спасло ее от страшного удара, который пришелся ей по правому виску.

– Так, значит, мадемуазель Станжерсон ранили в висок не из револьвера?

– В газете об этом ничего не говорится, что же касается меня, то я убежден: револьвером, защищаясь от убийцы, воспользовалась мадемуазель Станжерсон. Теперь весь вопрос в том, какое оружие было у самого убийцы. Этот удар в висок свидетельствует, что убийца покушался на жизнь мадемуазель Станжерсон… попытавшись сначала задушить ее… Должно быть, убийца знал, что на чердаке живет папаша Жак, – это-то и заставило злодея, я думаю, прибегнуть к безмолвному оружию: к дубинке, например, или молотку…

– Все это, однако, не объясняет нам, каким образом убийца вышел из Желтой комнаты, – заметил я.

– Разумеется, – сказал, вставая, Рультабий. – И так как этому необходимо найти объяснение, я еду в замок Гландье, потому-то я и пришел за вами, хочу, чтобы вы поехали вместе со мной…

– Я?!

– Да, мой друг, мне требуется ваша помощь. Газета «Эпок» полностью доверила мне это дело, и надо как можно скорее разобраться в нем.

– Но чем же я полезен вам?

– Господин Робер Дарзак находится в замке Гландье.

– Верно… Его отчаяние, должно быть, не знает границ!

– Мне надо поговорить с ним…

Рультабий произнес эти слова довольно странным тоном, и это меня удивило.

– А разве… Разве вы надеетесь обнаружить что-нибудь интересное с этой стороны? – спросил я.

– Конечно.

Больше он ничего не пожелал мне сказать. Направившись в гостиную, он просил меня только поторопиться со сборами.

С господином Робером Дарзаком мне довелось познакомиться в суде, я был тогда секретарем мэтра Барбье-Делатура и сумел оказать ему как-то огромную услугу. В ту пору господину Роберу Дарзаку было лет сорок, он преподавал физику в Сорбонне и был тесно связан с семьей Станжерсонов: после семи лет настойчивых ухаживаний он наконец собирался вступить в брак с мадемуазель Станжерсон; к тому времени она была уже в возрасте (ей было лет тридцать пять), но все еще славилась своей красотой.

Продолжая одеваться, я кричал Рультабию, изнывавшему от нетерпения в гостиной:

– У вас есть какие-то предположения относительно личности убийцы, из какого он круга?

– Да, – отвечал Рультабий. – Мне кажется, он занимает довольно высокое положение и если не принадлежит к светскому обществу, то, во всяком случае… Правда, пока это всего лишь ощущение…

– А откуда у вас взялось такое ощущение?

– Это же ясно как божий день! – возразил молодой человек. – Грязный берет, вульгарный носовой платок и следы грубых башмаков на полу…

– Понимаю, – сказал я. – Никто не оставляет за собой столько следов, если они и в самом деле свидетельствуют об истине!

– Из вас, дорогой Сенклер, со временем выйдет толк! – заключил Рультабий.