Текст книги "Ричард Длинные Руки – виконт"

Гай Юлий Орловский
Ричард Длинные Руки – виконт

Часть I

Глава 1

Зайчик взглянул в упор оранжевыми глазами, теперь оранжевыми, что постепенно переходят в коричневый, обычный для всех коней. Совсем недавно это были глаза адского зверя, в глазницах бушевало багровое пламя. Я обнял его за голову, поцеловал в замшевый нос.

Против обыкновения он не отстранился, брезгливо фыркая. В умных глазах тревога и настороженность, обнюхал меня, как собака, очень –тихо ржанул. Я погладил по шее, чувствуя под пальцами нежнейший шелк густой и длинной гривы. Боевые рыцарские кони, что достигают десяти, а то и больше ладоней в холке и весят по две тысячи фунтов, выглядят гигантами рядом с крестьянскими лошадками. Но мой Зайчик и среди них как гусь среди уток. У самых могучих из рыцарских коней толстые кости и могучие мышцы, они могут дать в галопе до сорока километров в час… правда, всего на несколько мгновений, которые так важны для решающего удара. А вот скорость моего Зайчика так и не знаю: при сильной скачке разогревается, как кусок металла в горящем горне. На мне вспыхнет одежда раньше, чем узнаю предел, не говоря уже о том, что сам превращусь в кусок плохо зажаренного мяса.

– Уже скоро, – пообещал я, – сегодня же увидим Каталаун!..

Оранжевость в его крупных глазах сменилась багровостью, а та опасно быстро перешла в пурпурное пламя, словно на затухающие угли костра дохнуло свежим ветром.

Как хорошо, когда не надо управлять конем. Зайчик всегда знает, куда я еду, куда хочу свернуть, когда надо идти галопом, а когда следует перейти на шаг или остановиться вовсе. Сейчас, когда мы с ним столько отмерили миль, я начинаю думать, что сдружился он только со мной. Прежнему хозяину он просто служил, потому что создан для того, чтобы на нем ездили, чтобы носить всадника и перевозить на себе тяжести.

Но ко мне прибегает на свист веселый и ликующий. Знает, что обязательно обниму и поцелую, почешу между ушами, а потом он понесет меня на спине, гордясь таким великолепным всадником. Возможно, в моем предшественнике слишком много от нечеловека, а единорога создавали именно для человека. Не знаю, но готов душу о пень, что Зайчик привязался ко мне больше, чем просто к хозяину.

Мул Кадфаэля тащится шагах в двадцати, сам монах углубился в книгу, как только читает при такой тряске…

Я оглянулся, уточнил Зайчику:

– Сегодня же заночуем в Каталауне… может быть.

Он фыркнул, покосился огненным глазом и снова фыркнул, обещая затоптать любого, кто выступит против нас на турнире. Дорога, опасливо поглядывая на темный мрачный лес, бежит в сторонке по выжженной солнцем рыжей земле. Небо плавится от дикой жары, горячие капли срываются с хрустального свода и больно бьют по голове, плечам, спине. Я уж совсем собрался свернуть к деревьям, но дорога обреченно вздохнула и, выбрав щель пошире в темной, застывшей в пугающем молчании стене, сама бросилась торопливо напрямик.

Мы старались не проезжать слишком близко к огромным стволам. Такие великаны обычно покрыты толстым слоем мха, на ветвях переговариваются птицы, которых даже я назвал бы странными, хотя в пернатости не силен. Однако птицы не должны хамелеонить, то и дело меняя окраску. У них перья должны быть как на спине, так и везде, а чешуя только на лапах, как напоминание о ящеричном происхождении. Эти же похожи на аквариумных рыбок, чешуйки так и сверкают, зато пение больше похоже на царапанье ножом по оконному стеклу.

Мой конь и мул брата Кадфаэля резво стучат копытами, деревья мрачные, но, и к счастью, стоят редко. На темные поляны изредка падает солнечный свет, заставляя прятаться под коряги гигантских многоножек, уховерток размером с крысу и болотных клопов размером с ладонь, что приспособились жить вот так, под камнями и гниющими деревьями во влажном лесу.

В приземистых мрачных дубах зияют темные дупла. Как будто порода такая: дубы все низкорослые, зато поперек себя шире, а в стволах обязательные дупла. Оттуда, из темноты, либо огромные желтые глаза, что следят с лютой злобой, либо в пустых недрах дерева трепещет странный свет, словно светлячки освоили электросварку.

Темный мох, облепляющий стволы, как будто чует наше приближение: начинает торопливо перемещаться по дереву. Особенно заметно, когда тропка проскакивает между двумя такими лесными великанами: на одном мох скапливается с южной стороны, на другом – с северной, даже наползает складками, бугрится, и все для того, чтобы дотянуться до коня или всадника.

Пес вздумал взять на себя снабжение нашего маленького отряда свежим мясом, таскает оленей, кабанов, гусей. Пару раз принес огромных трепыхающихся рыбин, хотя не видно вблизи ни ручья, ни реки, потом он начал приносить их все чаще, понравилось чувствовать себя водоплавающим монстром. Я всякий раз посматривал на брата Кадфаэля, но монах молчит, еще не знает, что когда-то начнут беречь природу и фауну. А если молчит религия, то мне тем более важнее потренировать собачку, чем беречь эту сраную природу.

В дальних кустах словно бы вспорхнула мелкая пташка. Я не успел шевельнуться, на шаг впереди с глухим стуком вонзилась в дерево стрела. Я инстинктивно ухватил за тонкое древко, выдернул.

– Разбойники? – вскрикнул сзади брат Кадфаэль с детским испугом.

– А кто теперь не разбойник, – ответил я.

Кадфаэль пригнулся и торопливо оглянулся по сторонам, я стрелу отбросил, цапнул лук Арианта. Зелень колышется, как причудливый занавес, брат Кадфаэль крикнул торопливо:

– Лучше не останавливаться, брат паладин!

– А что, – поинтересовался я, – насчет правой щеки? Вот-вот, если по правой, подставь левую… а сам либо в печень, либо… в другое место. Главное – посильнее.

Шагах в тридцати сквозь зелень проступила красноватым цветом согнувшаяся человеческая фигура. Мерзавец выбрал неплохое место: за спиной почти чаща, если обнаружат, успеет за буреломы.

Я прицелился, человек из-за листьев наблюдает, абсолютно уверенный, что незрим. Перед ним три стрелы воткнуты в землю, лук в руках, одна стрела уже на тетиве. Брат Кадфаэль покачал головой, но я вскинул лук. Щелкнуло, стрела исчезла, я продолжал держать глазами фигурку человека за листьями.

Еще два дерева проплыли мимо, на миг закрыв цель, я убрал лук, брат Кадфаэль поерзал в седле.

– И… что?

– Милосердие милосердием, – ответил я, – но как насчет карающей руки правосудия? Когда найдут со стрелой в груди, кто-то из лесных робингудов усомнится в доходности ремесла.

Брат Кадфаэль смотрел широко распахнутыми глазами.

– Брат паладин… ты рассмотрел?

– Да вот, – ответил я скромно, – сумел.

– Через такие кусты?

– Брат Кадфаэль, – ответил я серьезно, – разве мы не сделали немалую… ну пусть не самую-самую, но все-таки услугу святой Церкви? А она, как я уже понял, не любит оставаться должной! Так что прислушайся к своим внутренностям. Ты уничтожил злейшего врага церкви, нечестивого колдуна, забыл? Благодаря тебе еще один клочок земли, отвоеванный у нечисти, отныне принадлежит христианскому воинству.

Он посерьезнел, лицо застыло, по нему бегут ажурные тени редких ветвей. Кажется, что это деревья двигаются нам навстречу, расступаются, а затем то ли смыкаются за нашими спинами, то ли вообще исчезают, как, говорят, бывает в некоторых зачарованных лесах.

Мы пока что двигаемся по проселочной дороге, которая здесь не просто проселочная, а vois, так как ширина ее пятнадцать футов, от нее отходят тропинки, sentier, в три фута шириной, и тропки, эти уже восемь футов. Встреченные крестьяне объяснили, что когда выйдем на дорогу, т.е., chemins, шириной в тридцать два фута, то она и приведет прямо к Каталауну, ибо такие вот chemins прокладывают только между большими городами.

Существуют, правда, еще и королевские тракты, chemins royales, в пятьдесят четыре фута шириной. По ним, говорят, можно передвигаться действительно с большой скоростью целыми отрядами. Эти дороги проложены поверх древних римских дорог. Ну да ладно с дорогами, сейчас все они ведут на турнир, большой турнир в Каталауне. Можно сказать, грандиозный.

Вообще-то турниры – это не что-то особенное, проводятся примерно раз в две недели. То есть везде по королевству гремят турниры, но в большинстве своем это, так сказать, местного значения. А есть такие, на которые съезжаются знатные рыцари и герои даже из дальних королевств.

Правда, даже эти грандиозные турниры ничего не стоят учредителям, так что их могут проводить хоть каждую неделю. Для турниров не надо строить специальные сооружения, как Колизей в Риме, достаточно ровного поля. Нет каких-либо призов, за исключением редчайших случаев. А призы рыцари захватывают сами. Еще, помню, юный Сигизмунд рассказывал с придыханием в голосе, что один прославленный турнирный боец только за один сезон взял в плен сто три рыцаря, за которых получил в качестве выкупа баснословные богатства. Разве это не дороже любого золотого кубка или олимпийской медали?

Даже размещением прибывших устроитель не занимается, об этом заботятся сами жители. Известно, что хозяева гостиниц, постоялых дворов и вообще все торговцы мгновенно взвинчивают цены, а отцы городов платят огромные суммы, только бы турниры высшего класса проводились у них, ну как теперь при выборе места для олимпиад. А все местные жители ждут такие турниры со страхом и восторгом.

Словом, турнир по средствам даже самым бедным рыцарям, нужно только иметь коня и вооружение. Впрочем, особо бедные могут взять напрокат, торговцы охотно дают в долг под огромные проценты. Так что не случайно встречаю то одного, то другого, а то и целые группы, что направляются в Каталаун.

Кусты затрещали, Пес вымахнул, раздвинув их, как стебли травы, в пасти – здоровенный олень, это же какие шейные мускулы надо иметь, чтобы вот так нести, я крикнул строго:

– Раскормить нас жаждешь?

Кадфаэль тут же заступился:

– Старается собачка. Она у тебя добрая, брат паладин.

– А потом трусцой от инфаркта?

Кадфаэль не понял, да особо и не допытывается, я тоже не все понимаю из его речей. Пес посмотрел на меня с укором и положил оленя перед мулом Кадфаэля. Тот слез и взгромоздил тушу на круп своего мула, а я снова вернулся к мыслям о турнире. Первые турниры мало отличались от настоящих боев на полях сражений. Сходились две равные по численности армии, первую возглавлял один лорд, другую – другой. Кроме рыцарей принимали участие и пешие воины: копейщики, лучники, ратники. Эти либо атаковали сбитых с коней рыцарей, либо подрезали подпруги и стремена.

Не было отличия и в целях: в турнире главное, как и в реальном бою, захват пленных, их коней и доспехов. На таких турнирах погибало столько же, как и в настоящих боях, то есть мало. С мертвого ничего не возьмешь, а за живого родня заплатит выкуп. Потому всегда стремились захватить в плен. Для этого нападали на одного втроем-вчетвером, а самые хитрые выжидали в сторонке, чтобы вломиться на поле боя в момент, когда все едва дышат от усталости, и побыстрее нахватать пленных.

Помню по школьной программе, папа Инносент Второй запретил турниры на Клермотском Соборе в 1130 году. Потом другие папы этот запрет повторяли и повторяли, даже отлучали от церкви вовсе. И так на протяжении двух-трех веков, пока эти кровавые бои постигла та же участь, что и хоккей: мой дед перестал смотреть матчи, когда игроки стали носить шлемы и защитные маски, а старые рыцари запрезирали и перестали посещать турниры, когда ввели запреты на добивающие удары, когда стали разрешать драться только тупыми мечами и тупыми концами копий.

Понятно, что рыцарские турниры начинались как жестокие и кровавые схватки феодалов. В этих схватках зачастую решалось, кому быть паханом. Церковь категорически запрещала любые турниры. Более того, церковным декретом запрещено отпевать убитых на турнирах, их нельзя хоронить на общих кладбищах наряду с христианами, а надлежит закапывать только за оградой, где обычно хоронят ворье, самоубийц и клятвопреступников. Так что те места, которые издавна отводятся для епископа или архиепископа, и на этот раз либо останутся пустыми, либо их займет кто-либо из знати, не убоявшийся гнева церкви.

Однако, если не ошибаюсь, уже открытие Бельведера в Ватикане было отмечено грандиознейшим турниром, Италия таких еще не видела. А это значит две вещи: во-первых, рыцарские турниры из кровавых схваток превратились в красочные спектакли, где десятки строгих правил регламентировали бои и не допускали смертельного исхода. А во-вторых, церковь уже смирилась с этими турнирами, потребовав лишь строжайшего соблюдения правил о недопущении смерти и увечья.

Моя беда в том, что сейчас как раз тот переходный период, когда турниры уже начинают обставляться как грандиозные зрелища, однако все еще сохраняют всю жестокость и грубость прошлых веков.

Огромная ящерица, размером с нильского крокодила, вынырнула из зарослей чахлой травы, вытянутая зубастая пасть с легкостью ухватила пробегающего мимо зайца. Я невольно опустил ладонь на рукоять молота. Ящерица проследила за моим движением, очертания ее тела вдруг стали зыбкими, нечеткими, она с непостижимой скоростью начала опускаться в землю.

Брат Кадфаэль вскрикнул, перекрестился и торопливо забормотал молитву.

– Отродье дьявола!

– Да нет, – вырвалось у меня, – это такая порода… Вот только…

– Что? – спросил он.

– В землях моего королевства, – ответил я туманно, – их множество. Все вот так же закапываются, если пугнуть. Но… там песок! А ящерицы длиной в ладонь. И не толще пальца.

Мой конь остановился над тем местом, куда закопалась ящерица. В продолговатую яму все еще сыплются комья, я пытался проследить взглядом, куда ушел этот могучий вибрационный снаряд. Вряд ли прямо под нами, наверняка уже сдвинулась вправо или влево на десяток шагов. Сожрет зайца под землей или для трапезы выберется на свет божий?

Кадфаэль время от времени осенял крестным знамением окрестности.

– Я видал хищных рыб, – сообщил я, – что прячутся на дне моря, зарывшись в песок… А когда подплывает глупая рыба, то – бросок, и дура в пасти!

– То в песок, – возразил он, – да еще на морском дне. Нет, это животное создано дьяволом! Какая ящерица может вот так в твердую землю, как в воду?

– Согласен, – сказал я. – Разве что… магия? Скажи, брат Кадфаэль, а может ли животное пользоваться магией?

Он пугливо перекрестился.

– Как можно?

– А почему нет? Чтобы убегать и прятаться, звери какие только уловки не придумывают! Допустим, какой-то зверь, что не может догонять, придумал подманивать, прикидываясь кому зайчиком, кому пучком сочной травы, кому вообще…

Он подумал, сказал нерешительно:

– Вообще я слышал в детстве что-то о хамелеоне, что прикидывался даже прекрасной девой… А когда рыцарь бросался к нему, то хамелеон пожирал его. Мощь его настолько велика, что несчастная жертва даже не понимала, что ее пожирают…

Я задумался, в черепе вертится что-то знакомое, как будто тоже что-то подобное слышал, но вспомнить не мог, сказал в утешение:

– Хорошие вещи все еще спрятаны в темноте.

– И плохие тоже, – заметил Кадфаэль мудро. – Не стоит рисковать, раскапывая чужое. Благороднее создавать свое.

Его мул и мой конь идут рядом, иногда как будто переговариваются на своем языке. Утратив рог, мой адский жеребец уже ничем с виду не отличается от крупного боевого коня. Правда, осталась отметина, повторяющая очертания основания рога, но у многих коней на лбу всякого рода звездочки, это просто украшения, так что у меня конь – просто конь, а вовсе не порождение колдовства прошлых эпох, добытое в схватке с чудовищным колдуном. А кроваво-красные глаза, похожие на разгорающиеся под ветерком горящие угли, как я уже сказал, все больше теряют пурпур. То ли благотворное воздействие света и солнца, ведь раньше это чудовище носилось по адским дорогам, то ли влияние моего ангельского характера…

Грозный Пес, нагонявший ужас на крестьян многих деревень, сейчас бездумно и беззаботно носится над землей, как низко летящая гигантская ласточка над прудом, ныряет в кусты, надолго исчезает, выскакивает с перемазанной яичным желтком мордой, спешно облизывается. Встретив человека и признав его Хозяином, тут же переложил на меня, как на вожака стаи, все заботы и планирование дальнейшей жизни, а сам превратился чуть ли не в щенка: огромного, беззаботного, гоняющегося даже за бабочками.

Мои рыцарские доспехи в седельном мешке за спиной, так что выгляжу так, как и стремлюсь: сын одного из настолько бедных рыцарей, что не сумел дать в дорогу ничего своему чаду, кроме коня, меча и потрепанной одежды.

Глава 2

Западная половина неба наливалась алым, быстро бегущие облака притормозили, а потом и вовсе застыли, поджариваясь снизу. Я посматривал на закат, Кадфаэль вздохнул, сказал кротко:

– Не успеваем.

– Первый раз ночуем в поле?

– В Каталауне братство бенедиктинцев, – сообщил Кадфаэль застенчиво. – Мне очень хочется узнать, как они продвинулись в толковании Послания Павла к карфагенянам.

Брат Кадфаэль намеревался разложить огонь на открытом месте, но я воспротивился, выбрал место в небольшой роще, в пологой низине, чтобы не только деревья, но и земля укрывала пламя. Увы, здесь каждый встречный может оказаться врагом. Не обязательно разбойником-профи, а просто человеком, который сочтет тебя слабее, а это уже повод, чтобы ограбить, поиздеваться, а то и убить. Только в тоталитарных империях невинная девушка может в одиночку пересечь всю страну из конца в конец, будь это при Чингисхане, Аттиле, Ксерксе, Ашшурбанипале, Сталине или Гитлере. А в этом только-только создающемся мире еще нет законов по охране личности, и потому всегда прав тот, у кого меч длиннее и кто умеет им пользоваться лучше.

Кадфаэль собрал щепочек, я протянул ладони, задержал дыхание. Вспыхнул и пробежал по сухой травинке огонек. Затрещал, запылал лоскут бересты, огонь охватил тонкие веточки. Брат Кадфаэль перевел зачарованный взгляд на меня, в глазах – отблеск пламени.

– Сэр Ричард, вы… вы под сенью милости Божьей!

– Да уж, – буркнул я, – под нею самой. Под сенью.

– Господь не зря вам такое даровал!

Я отмахнулся.

– Не пугай. Вообще, братец, тебе после подвига должно бы отломиться что-то и побольше! Или обломиться. Ты же сперва принял героическую…

– Сэр Ричард!

– Ну хорошо, мученическую смерть от рук гонителей веры Христовой, а потом и вовсе вбил в землю по самые ноздри самого подлого из колдунов…

– Сэр Ричард, это вы его… это самое!

– Ну ведь не смог бы без тебя? Но я кое-что уже получил, я такой, гребу обеими лапами, я ж нормальный зверь, а не курица, что все от себя… Тебя, к примеру, еще и канонизируют…

Он переспросил настороженно:

– Как это?

– Причислят к лику святых, – пояснил я. – Жаль, не сейчас к вечеру, а только через пятьсот лет. Это чтоб проверить временем… А был бы в православии, те бы сразу! Но это все лирика, – главное, уже сейчас можешь творить чудеса. Святая Церковь за каждый подвиг хоть малость, но отстегивает. Как раньше за ордена и медали платили, пока Хрущев не отменил… По крайней мере, ты что-то получить должен, если теория верна.

– Чья?

– Да моя, ты еще не знаешь, какой я теоретик! Ладно, пусть пока не теория, а гипотенуза. Ну там тоже огонь разжечь… Ладно, это я могу и сам, а ты бы рыбу научился подманивать в ручье. Говорят, здесь форель водится.

Он сказал с укором:

– Сэр Ричард, это же божьи твари!

Я переспросил:

– Но ты же вроде бы не вегетарианец?

– Нет, но когда подманивать… это нечестно.

Я подумал, кивнул.

– Ладно, это неважно. Ты пробуй, пробуй! Что-то же должны были кинуть на лапу? Тебя же вверх ногами распяли!

– Я сам попросил, – напомнил он.

– Тем более, – сказал я с энтузиазмом. – Сам напросился!.. Проверь, ты что-то должен уметь большее, чем простые монахи. Если, конечно, христианский мир справедлив хоть временами.

Он переспросил с неуверенностью:

– А это не будет гордыней? Нельзя за то, что ведешь себя достойно, ждать награды.

– Согласен, – ответил я. – Но если тебе дали добавочную мощь, то не грех ли будет, если не используешь ее на усиление роли и власти Церкви? Ты же не прешь пешим, когда у тебя мул?

Он серьезно задумался. Я тоже помалкивал, пусть брат Кадфаэль разбирается, что может больше, и может ли. Вдруг только я за каждое деяние получаю пряник, а своим церковь не платит. Если не ошибся и не выдаю желаемое за действительное, то мои чувства в самом деле обострились. Раньше я не слышал птиц с такого расстояния, как вот с верхушки того дерева, не мог рассмотреть так отчетливо их перья… более того, если сосредоточу внимание на каком-то листочке, то различаю застывших на нем тлей, пробежавшего муравья… Правда, в это время можно подойти и стукнуть меня по башке, как всякого, кто увлеченно заглядывает в окуляр микроскопа, но это уже из другой песни.

И еще то, что я засек того гада за кустами. Впрочем, я человек рациональный, могу объяснить все, что угодно, не прибегая ни к какой магии, в которую по-прежнему не верю: мы все в воздушном океане, все как-то пахнем, благодаря чему собаки находят дичь за десятки миль, а бабочки друг друга – за сотни. Так что запросто мог унюхать, а мозг моментально проделал колоссальную работу по идентификации и выдал результат, мол, добрый человек в безлунную ночь никого под мостом не подстерегает, бей – не ошибешься…

Травинка в двух шагах вспыхнула, я ощутил всплеск радости, перевел взгляд дальше. Первая уже погасла, нет корма, в четырех шагах торчит сухой стебелек. Я сосредоточился, собрал волю в пучок. На расстоянии ладони от земли на стебле появилась черная точка, словно под увеличительным стеклом, взвился синий дымок, показалось красное, взметнулся легкий огонек.

Сердце стучит сильно, во всем теле слабость, чувствую себя усталым, будто разгрузил вагон угля. Пока брат Кадфаэль разделал оленя и вырезал для жаркого самые лакомые части, остальные скормим псу, я попробовал поджечь клок сухого мха в десяти шагах, не удалось, в восьми, семи…

Так, понятно, пять шагов – предел. Что ж, и то прибавка. До поединка с Черным Хозяином было два.

Пока брат Кадфаэль бормочет молитвы, бьет поклоны, я украдкой выудил из кармана горсть крохотных зернышек. В свете костра они заблистали кроваво-красными огоньками, но часть светится собственным цветом: голубым, зеленым, какие-то – почти белым. Меч я воткнул в землю справа, должен быть под рукой всегда, молот положил на колени, даже лук вот он рядом, что делать – в неспокойное время живем.

Каменные зернышки в ладони похрустывают, но что–то не верится, что вот так рассыплются. Не хочу рисковать, но почти уверен, что и удар молота не расколет эти с виду хрупкие жемчужинки. Одна вдруг шевельнулась, перекатилась с ладони, я едва успел сжать пальцы.

Зернышко с ощутимой силой, подобно упорному жучку, пытается протиснуться между пальцами, я развернул руку к молоту тыльной стороной. Жемчужинка перестала раздвигать пальцы и попыталась поискать щелочку в середине ладони.

Замерев, я вращал рукой над молотом, а этот упорный жучок все пытается вылезти наружу. От жемчужинки приятное тепло, словно держу разогретую на солнце горошинку.

Брат Кадфаэль время от времени слегка наклоняется, явно символические поклоны, из транса выйдет, только если здесь грянет взрыв… А что теряю? Не искать же знатоков, которые скажут, как мне поступить. Мир таков, что знатоки в первую очередь постараются отнять и жемчужинки, и вообще все, что есть у меня.

На молоте блеснула плазменная вспышка, словно крохотный метеор врезался. Молот на миг прогрелся так, что рукоять обожгла пальцы. Спрятав остальные зернышки, я с сильно бьющимся сердцем потрогал молот, подбросил и поймал в воздухе. Ничего вроде бы не произошло, легче не стал, выше не улетел, однако… что-то в его структуре изменилось.

Брат Кадфаэль повернулся, лицо серьезное и усталое.

– Брат паладин, жаркое не подгорело?

Запах горелого мяса едва не сбивает с ног. Я поспешно снял с вертела поджаренные куски с обуглившимися краями, бросил Псу.

– Лови!.. Это тебе, как лучшему охотнику. Эксклюзивный рецепт! А мы с братом монахом еще изжарим. Господь велит упражнять волю.

Кадфаэль сказал укоризненно:

– Не упоминай имя Господа всуе!

– Господь мне надежда и опора, – возразил я. – Потому я и опираюсь… Нельзя быть христианином только по выходным, когда ходим в церковь.

Кадфаэль умолк, я быстрее оперирую теми немногими знаниями, что успел нахватать, а у него, как в захваченной варварами и перевезенной в Тевтонию библиотеке Рима, надо долго наводить порядок, сортировать и выстраивать концепции.

Пес сжевал мясо и благосклонно наблюдал за Кадфаэлем, тот вырезал еще пару тонких больших ломтей. Я нанизал на прутья и пообещал себе не отводить взгляд.

– Лучше синица в руках, – сказал я ему утешающее, – чем в каком-нибудь другом месте.

Кадфаэль посмотрел на меня жалобно.

– Брат паладин, что-то слишком мудрено для меня. Устал, голова плохо работает…

– Голова работает тем лучше, – сообщил я, – чем крепче жмут сапоги. Попробуй, а?

Он не сразу понял, что я так шучу, сам он всегда занудно серьезен, слабо улыбнулся.

– Брат паладин, даже не знаю, почему я с тобой еду. Ты меня все время обижаешь…

– Во-первых, – объяснил я, – тебе для святости нужны мучители, хулители и гонители. Во-вторых, ты знаешь, что, если странствующий не встретит подобного себе или лучшего, пусть укрепится в одиночестве. С глупцом не бывает дружбы. Ну, дальше ты понял, да?

Он взглядом указал мне на вертел. Снизу мясо уже прожарилось, на угли срываются сладкие капли сока, но верх еще сырой, я торопливо повернул, а Кадфаэль сказал укоризненно:

– Гордыня, брат паладин, нехорошо.

– Это я горд? – удивился я. – Просто я подсказываю извечную мудрость: когда путь неясен, держись людей мудрых и осторожных – рано или поздно они находят удачный выход.

Он с той же укоризной в глазах покачал головой.

– Мудрых и осторожных? Ты о ком? Гордыня и тщеславие пополам с хвастовством… Но верным ли путем идем, можешь сказать?

– Только когда приходим к цели, – возразил я, – мы решаем, что путь был верен. А до этого – потемки. Ты прислушайся к голосу разума! Слышишь? Слышишь, какую фигню он несет? Вот-вот. Так что надо просто верить, брат Кадфаэль!

Он застыл с открытым ртом, ошеломленный и ошарашенный, что это я, человек с мечом, обвинил его в недостатке веры и преклонении перед каким-то разумом. Я, донельзя довольный, как легко фехтовать силлогизмами среди простых и неиспорченных, снял прут, от мяса одуряющий запах, другим прутиком кое-как спихнул на чистое полотенце, нанизал еще с десяток.

– Испортишь Божью тварь, – сказал Кадфаэль укоризненно.

– Что делать, если он обожает жареное?

Воздух к вечеру повлажнел, бодро заквакали лягушки. Запад неба полыхает в адском огне заката, торопливо прокричали перепела, ночь наступает медленно и нехотя. Звезды высыпали давно, однако долго остаются мелкими крапинками, острыми гранями обзаводятся медленно, незаметно.

Гряда леса выглядит массивом угольной пыли, чуть выше лиловая полоса чистого неба, странно и дико видеть в ней часто вспыхивающие сполохи. Кадфаэль съел половину мясной лепешки, остальное отдал Псу, тот благодарно повилял ему хвостом и лизнул в нос.

Я потихоньку нащупал в кармане геммы гномов, Кадфаэль сказал заботливо:

– Ты спи. Ночи короткие.

– А ты?

– Монахи привыкли к ночным бдениям.

– Не переборщи, – посоветовал я. – А то наступит истощение… Всякие видения начнутся, святых узришь, Дева Мария явится…

Он покачал головой, отвернулся с книгой в руках и углубился в чтение. Жемчужинки загадочно поблескивают в ладони, не могу думать о них как о чем-то магическом, для меня это по-прежнему чипы невероятной мощи и непонятного назначения. Конечно же, адаптированные для нужд домохозяек, если можно так сказать, достаточно универсальные, вон даже для молота подошла одна, но не думаю, что их создавали для интеграции именно с такими молотами.

Одна жемчужинка едва слышно шевельнулась в ладони. Я подвигал кулаком над мечом, луком, доспехами, и только когда поднес к левой руке, заскреблась снова. Сердце стучит, я начал тихонько раскрывать ладонь, ухватил крохотную бусинку, что покатилась в ложбинке между пальцами, поднес ее к единственному кольцу на левой руке.

Сердце тревожно тукнуло: жемчужинка прилипла к колечку сбоку, криво и очень некрасиво, словно намагниченная, но не успел я прикоснуться к ней, как начала опускаться, расплываться, словно капелька ртути, что соприкоснулась с другой каплей ртути, побольше, и через пару мгновений колечко, заблистав, будто обновилось, вновь стало простеньким и сереньким.

Я сжал и разжал кулак. Колечко медленно остывает, выглядит так же неприметно. Некоторое время я крутил кольцо на пальце, поворачивал так и эдак, стараясь ощутить хоть что-то, хоть бы что-нить необычное, ну там невидимость или мимикрию, чтоб принимать любой облик…

– Auferte malum ех vobis, – донесся тихий голос брата Кадфаэля, он заканчивает молитву чуть громче, чем начинает, – исторгните зло из среды вашей…

– Aut vincere, aut mori, – поддержал я его оптимистически, здесь любая латынь сходит за молитву, – победа или смерть, победить или умереть, как говорят святые отцы Церкви…

– Ad meliorem, – заключил Кадфаэль и лег у костра, – все к лучшему…

– Aut Сaesаr, aut nihil, – согласился я.

– Это что значит? – спросил Кадфаэль сонно.

– Умоются кровью те, – объяснил я, – кто усомнится в нашем миролюбии.

Он тихо и кротко уснул, а я лежал, вспоминая свои три замка, земли, в которых надо бы ввести кое-какие усовершенствования. Ну, не обязательно колхозы, но все же я больше экономист, чем все их прежние хозяева… Вообще-то здесь как раз на практике воплотился лозунг: анархия – мать порядка. Здесь, в Европе, установился самый приемлемый строй именно за счет того, что в этих местах на протяжении столетий, да что там столетий – тысяч лет! – были дикие земли, незаселенные, если сравнивать с густонаселенными странами Малой Азии, Средиземноморья, Северной Африки или Китая.

А когда земли считаются дикими, на них перебираются те, кто не желает закона над собой, ничьей власти. И так из поколения в поколение никому не кланяются, никому не выплачивают налоги. А когда все же приходится защищать эту свою свободу, то делают это либо сами с оружием в руках, либо, если враг силен, объединяясь с такими же свободолюбивыми и независимыми. Правда, тогда приходится поступаться частью вольностей, однако это та часть, которую делегируешь, как теперь говорят, центру сам, а не та, какую центр у тебя отнимает силой или хитростью. Когда вот так сам отдаешь часть своих вольностей в обмен на защиту и еще какие-то блага, то сам же и придерживаешься такого договора: понимаешь, что без него будет гораздо хуже.