Текст книги "Зов чести"

Масштаб для начинающего государственную деятельность генерала действительно крупный: полтораста тысяч расстрелянных, более того погибших с голоду и от болезней в концлагерях, почти семьдесят тысяч сосланных на каторгу с суммарным сроком триста тысяч лет. А сколько безвестно замученных и истерзанных?!

Прелюдией к той безжалостной бойне явилось нападение верных Свинхувуду и Маннергейму частей на русские войска в Николайштадте, на мелкие гарнизоны в других городах и поселках. Окружили белофинны и штабной городок пограничного полка. Окружили ночью, рассчитывая снять бесшумно часовых и неожиданно ворваться в казармы. Но налетчикам не удалось реализовать тот план. Подвел стылый снег.

Несколько ночей начальник штаба полка, получая все более тревожные сведения, почти не спал, проверял караулы, секреты и боевые охранения сам через каждый час да, кроме того, отправлял на проверку то Богусловского, то дежурного по полку, а то и самого Шинкарева. Требовал от них детального доклада обо всем замеченном. И вот в половине первого ночи, закончив обход постов, Богусловский доложил начальнику штаба, что все тихо, пограничники настороже, секреты замаскированы хорошо. Но, как докладывают бойцы, в городке то и дело слышен скрип снега. Слишком много скрипа. Будто не спят обыватели, а чем-то встревожены. Трибчевский подумал минутку, оценивая услышанное, потом предложил:

– Давайте, Петр Семеонович, пройдем еще разок. Сразу, не пережидая. Верите, предчувствую беду. Не суеверен, но… скребут на сердце кошки. А тут еще снег. Сколько годов спал ночами городок – и вдруг бодрствует. Не то что-то.

Только они миновали проходную, чтобы проверить выставленные на подступах к городку секреты и боевые охранения в окопах, как Трибчевский остановился.

– Слышите? – шепнул он. – Слышите?

Богусловский замер и тоже уловил робкое похрустывание морозного снега сначала впереди, затем справа и слева. Да, скрип доносился отовсюду. Потом надолго утих, затем снова послышался. Он приближался. Медленно, осторожно, но неумолимо.

– Возвращаемся, – шепнул Трибчевский. – Приготовимся к встрече…

За считаные минуты подразделения штаба полка заняли окопы, а боевое охранение начало отход по ходам сообщения, закладывая в них мины. И хотя пограничники старались не демаскировать свои приготовления, белофинны заметили их и, поняв, что внезапность утрачена, атаковать не стали. Так и лежали, не видя друг друга, враги. Свинхувудовцы – за окраинными домами; революционные бойцы – в окопах и блиндажах, окружающих кольцом штабной городок. И те и другие лежали тихо, как сурки в норах. Белофинны надеялись, что пограничники, посчитав тревогу ложной, возвратятся в казармы или, во всяком случае, успокоятся и потеряют бдительность, тогда можно будет и ударить. Но Трибчевский решил использовать медлительность белофиннов в свою пользу. Он велел собрать в свой кабинет членов ревкома, командиров и тех штабных работников, которые, как и сам начштаба, отправили свои семьи в Россию и жили в городе.

Шинкарев, которому приказ начштаба передали первому, влетел в кабинет Трибчевского и набыченно спросил:

– По какому праву ты обходишь ревком? Я не допущу анархии в такой ответственный момент! Ревком избрали революционные бойцы, и он единственный орган, имеющий право решать и приказывать единолично. Ревком могу собрать только я!

– Вы знаете, отчего погибла Парижская коммуна? Нет? Вот видите. А надо бы знать. Много заседали и мешали талантливым офицерам и генералам – да-да, не удивляйтесь, их на стороне коммунаров было много! – грамотно воевать. Один Домбровский, дай ему свободу действий, еще не так проявил бы себя! – Трибчевский встал и подошел вплотную к Шинкареву: – Вы плохой командир. По вашей милости может погибнуть полк. Да-да! Не смотрите так грозно. После вашего трагикомического совещания я не покинул полк только потому, что понимал: моя отставка усугубит дело. Я нужен полку. Я не ревкому служу, я Отечеству давал присягу охранять его рубежи. Я гражданин России. И если вы не прекратите ваше чванство, прикрываемое революционными лозунгами, я объявляю вам сегодня решительный бой! – Дав осознать сказанное, Трибчевский попросил уже совершенно успокоенно: – Давайте, Владимир Шинкарев, не будем сейчас, в миг смертельной опасности, куражиться. Решение о прорыве я выскажу от имени ревкома.

Ответить Шинкарев не успел – в кабинет начали входить командиры и штабисты. Морозные, взволнованные, решительные. Они не садились, понимая, что длинного совещания не будет.

– Идем на прорыв, – оглядев всех собравшихся, заговорил начальник штаба. – Направление: северо-запад. Вокзал обходим слева, у первого переезда оставляем конный заслон. Неясности есть? Нет. Хорошо. Теперь совета хочу испросить. После прорыва сразу идем на Николайштадт, под крыло крупного армейского гарнизона, либо будем ждать, пока присоединятся к нам посты? Вы понимаете, что форсированный марш к Николайштадту нам более благоприятен, но имеем ли мы право оставить на произвол судьбы тех, кто по нашей же нераспорядительности остался до сих пор на постах? Мое мнение, если изволите, такое: мы не сняли их своевременно, мы и должны исправить свой просчет.

– Верно, чего там рассуждать! Скопимся кучно и пойдем, куда прикажут.

– Спасибо, друзья. Секретные документы уничтожить. Боезапас взять максимальный. Готовность к прорыву через час. Команду передам по цепи. Все, больше задерживать не смею.

Белофинны, решившие переждать, пока ослабнет настороженность у пограничников либо пока наступит рассвет и подойдет их артиллерия, начали забираться в сараи, в теплые дворы, а кому повезло – то и в дома. Выставили лишь наблюдателей. Но и те, поддавшись общему настроению, больше заботились о том, как бы не замерзнуть, выбирали затишки, хотя и неудобные для наблюдения. Рассуждали, в общем-то, верно: куда пограничники денутся? Окружены со всех сторон. Не удалось напасть внезапно – к утру артиллерия подтянется на прямую наводку. А много ли русских? Не более двух рот со всеми писарями, хозяйственниками, коноводами да поварами. Орешки для полнокровного полка.

Самоуверенность, таким образом, породила беспечность. На этом Трибчевский построил свой расчет. И не ошибся.

Молча выпрыгивали пограничники из окопов и вслед за конным взводом рванули по улицам городка к переезду.

Запоздалый выстрел, другой, оборванный штыком, крик незадачливого наблюдателя, торопливое хлопанье дверей и калиток, треск заборов. Но – поздно. Пограничники скрылись в темноте, а скрип снега стремительно удалялся за переезд. Наиболее отчаянные из белофиннов кинулись вдогонку, но длинная пулеметная очередь успокоила и их.

Едва штаб полка втянулся в лес, Трибчевский приказал сделать остановку, чтобы дождаться заслон с переезда.

– Ни единой потери! – довольно потирая руки, воскликнул Шинкарев. – Преклоняюсь, Юрий Викторович! Я бы так не смог…

– Будет вам! Время ли лавры делить? На посты связных рассылать нужно, пока темно. Репетовать для верности с получасовой дистанцией.

У Трибчевского и здесь был готов точный план сбора полка. Посты как левого, так и правого фланга выдвигаются к стыковым, как бы удаляясь от главных сил белофиннов, затем по лесным дорогам, образующим прямоугольный треугольник, выходят в пункт сбора, к вершине треугольника – к глухой лесной деревушке, где штаб будет их ожидать. На все это отводилось четыре дня.

– Успеют ли? – слушая приказ начштаба связным, усомнился Шинкарев. – Нам-то что, мы по прямой, а постам до сорока верст в день махать. Накладно.

– Революционный боец не кисейная барышня, – без тени иронии повторил любимые слова Шинкарева Трибчевский. – На карту поставлена жизнь людей. Чем скорее мы соединимся с гарнизоном в Николайштадте, тем больше шансов сохранить полк. Сохранить для революции. Тем более что пеших там не будет. Небольшой санный обоз, думаю, не очень задержит движение.

– Что ж, будь по-твоему, – согласился Шинкарев и предупредил связных: – Смотри мне, чтобы все в ажуре. В лапы белофиннов не попадать!

Нет, он просто не мог стоять в стороне, не мог не распоряжаться, ибо считал себя командиром полка. Только себя…

Первые две пары связных ускакали, и пограничники вытянулись по лесному проселку походной колонной, выслав вперед крупный конный разведывательный дозор и оставив еще больший, тоже конный, арьергард. Трибчевский поторапливал пограничников, хотя, по его же плану объединения, им вовсе не нужно было спешить. Но начальник штаба привалы объявлял редко и короткие.

Уже занялся непогожий зимний день, а Трибчевский все торопил и торопил. Наступил вечер, колонна, однако, продолжала форсированный марш. И только к концу второго дня, когда до пункта сбора полка осталось каких-нибудь десяток километров, штаб полка остановился на ночевку в крупном селе.

Выбор свой Трибчевский мотивировал тем, что не было смысла слишком рано выходить к определенному для встречи с постами месту, а это село оказалось как находка. Лучшего места, если придется обороняться, не сыщешь. С той стороны, откуда пришли пограничники, село охватывала подковой не очень широкая, но глубокая речка с единственным мостом. Берег под селом обрывистый, с густыми оспинами стрижиных гнезд, а противоположный – пологий, заливной, расчищенный для сенокосов от деревьев и даже кустарника. Но самое важное – зима не сковала речку полностью, парили частые полыньи, и переправа по льду почти исключалась. За околицей противоположной от речки окраины села, где на взгорке стояла старенькая деревянная церковь, стелились укрытые пухлым снегом поля, и только за ними начинался густой лес. В общем, неожиданно напасть неприятель не мог, и Шинкарев даже предложил Трибчевскому:

– Здесь и дождемся прибытия постов. Для оповещения вышлем посыльных.

– Приемлемо, – согласился начальник штаба. – Вполне приемлемо. Усиленная охрана. И еще… Из села никого не выпускать.

Сутки прошли спокойно. Крестьяне не очень радушно привечали пограничников, но и не вражились. Миновала еще одна ночь, и Шинкарев с Трибчевским вызвали Богусловского.

– Бери пяток конников – и к месту сбора полка. Приведешь посты сюда.

– Хорошо, – ответил ротный и поспешил к дому, где разместились Кукоба и еще несколько бойцов, чтобы отдать необходимые распоряжения. Но, успев сделать всего десяток шагов, увидел быстро бегущего навстречу бойца из боевого охранения.

– Белофинны! – доложил, загнанно дыша, боец. – Похоже, много!

В недрах маннергеймовского штаба рождалась крупная операция по захвату Таммерфорса, который находился в руках финских рабочих. В единый кулак стягивали белофинны свои полки и дивизии из северных районов страны.

Стягивали тайно, лесными проселками. И надо же такому случиться, что маршрут одной из дивизий был определен как раз по той дороге, которую облюбовал себе штаб пограничного полка.

Дивизия и… две неполные роты, одна из которых сборная, не ахти какая боеспособная. Но ни Шинкарев, ни Трибчевский поначалу не поняли всей опасности (лес скрывал истинные силы белофиннов) и решили принять бой.

– Расколошматим беляков – своим братьям по классу поможем, – заключил Шинкарев.

Через полчаса, однако, они пожалели, что не ушли спешно из села. Лес выплескивал все новые и новые волны белофиннов; четыре «максима» пограничников и винтовочные залпы с трудом загоняли их обратно. Но всякий раз после того, как наступление захлебывалось, вступала в свои права белофинская артиллерия, круша дворы и дома, сея смерть. Особенно много бед приносила шрапнель.

Загорелось несколько домов, и крестьяне с проклятиями хватали все, что попадалось впопыхах под руку, выгоняли коров, овец и лошадей из теплых чистых дворов и гнали их к мосту. Шум поднялся в селе великий и скорбный.

Артобстрел прекратился, но белофинны не пошли в атаку. Это насторожило всех – и бойцов, и командиров. Трибчевский высказал предположение:

– Будут обходить. Один, а то и два пулемета нужно перекинуть к мосту.

– Дело. И ротного Богусловского туда, чтобы возглавил, – согласился Шинкарев. – И вот еще что, я думаю… Ревкому и тебе уходить нужно. Выбери на свое усмотрение из штабных кого. На конях выскочите…

– Уходить?! – воскликнул гневно Трибчевский. – Бежать, бросив подчиненных на верную гибель?

– Ревком – те же бойцы. А ты… Ты нужен полку. Я скажу Кукобе, тебя предревкома изберут. Я же здесь, пока есть патроны, пока живой, контру колошматить буду. Успеешь – выручишь. Не возражай. Это приказ ревкома, и ты его выполнишь!

– Если ошибается командир – гибнут солдаты. Честный командир гибнет вместе с ними, искупая свою вину. Негоже и мне бежать… Я тоже повинен… Прошу вас, отмените приказ.

– Нет! Немедленно на коней!

Дольше часа длилась передышка. Более часа томились пограничники, не понимая врага. И вот наконец все стало на свои места: до полка белофиннов на лыжах спустилось где-то в лесу на лед речки и подошло, укрываясь крутым извилистым берегом, к мосту. И получилось так, что в результате умелого маневра белофиннов препятствие стало защитой. Неуязвимые от пуль за береговой крутизной, белофинны накапливались для атаки. Но с атакой не спешили, готовили ее. По всему берегу слышались глухие удары саперных лопат.

Пограничники понимали, что белофинны продалбливают ступени по всему берегу, но помешать этому были бессильны. Расчет пулемета попытался было перебежать мост, чтобы ударить с тыла, но был моментально изрешечен пулями. Пропал и пулемет. Теперь бойцы лишь отогревали дыханием руки, чтобы не подвели они, когда настанет момент для стрельбы.

Атаковали белофинны одновременно и от речки, и от леса. Но если на снежном поле «максимы» ловко, с русской удалью косили врагов, то у речки оставшемуся одному пулемету просто не было условий расправить плечи. Белофинны выскакивали по ступеням сразу же, как говорится, на удар штыка. Много их падало вниз, под лед студеной речки, но не меньше вцепилось в берег, укрывшись за деревьями садов, за изгородями, в канавах между грядками. Плацдарм расширялся поначалу медленно, но затем перевес сил стал настолько ощутим, что пограничники попятились, сдавая дом за домом, сад за садом.

– Пулемет на колокольню церкви! – приказал Богусловский и ругнул себя за то, что прежде отчего-то не додумался до этого.

Пулемет на колокольне сразу же изменил ход боя. Как только белофинны начинали атаку, пулемет загонял их обратно за дома. Но особенную пользу пограничникам он приносил тем, что взял под прицельный огонь мост и берег, лишив тем самым наступающих со стороны реки постоянного подкрепления. Вскоре пограничники даже начали успешно контратаковать, отбивая дом за домом, тесня белофиннов к реке. Тогда по церкви ударила со стороны леса артиллерия. Били шрапнелью, и вскоре купол церкви кокошником охватило пороховое облако. Но стоило только белофиннам атаковать, пулемет заработал.

«Молодец! – с восхищением подумал Богусловский. – Хорошо укрылся».

Белофинны изменили тактику. Не прекращая обстрела, начали атаку, и пулемет вскоре замолчал. Богусловский бросился к церкви, по скрипучей лестнице влетел на колокольню и, с трудом разжав пальцы убитого пулеметчика, мертвой хваткий вцепившегося в рукоятки «максима», оттолкнул его, затем, не обращая внимания на беспрерывные разрывы снарядов и дробный, как град, стук осколков, впивавшихся в замшелые доски и бревна, улегся поудобней за пулемет, успокоил дыхание, пока оглядывал открывшуюся панораму боя и выбирал, куда направить первую очередь.

Белофинны наседали отовсюду, и в огневой поддержке нуждались везде, но Богусловский первой длинной очередью накрыл мост, на который вбегали плотной толпой враги. Очередь пришлась точно по цели. Толпа стала редеть, опадать, словно крутая волна на пологом песчаном берегу, затем поспешно побежала назад, оставляя на мосту, и без того густо усеянному трупами, новых убитых. Отбив попытку белофиннов перебросить по мосту подкрепление, Богусловский перенес огонь на село, где пограничники снова отступали. Он стрелял и стрелял, забыв о времени, забыв о том, что могут кончиться патроны, и вовсе забыв, что он командир роты, а не пулеметчик. Но кто-то руководил боем за него, кто-то прислал на колокольню двух бойцов, которые принесли несколько коробок с заряженными лентами и ящик россыпи. Один из бойцов занял место второго номера, другой принялся ловко набивать патронами пустые ленты.

– Спустись вниз! – приказал Богусловский. – Не рискуй!

И в самом деле, снаряжать ленты можно, укрывшись от шрапнели за бревенчатым перекрытием колокольни.

Бой не утихал. Белофинны не прекращали атак, шрапнель беспрестанно дробила купол колокольни, вскоре убило одного, затем другого бойца, зацепило осколками плечо и ногу Богусловскому, но он продолжал стрелять, сам себе поправляя ленту. Боли не чувствовал. Одна мысль, одно желание господствовали в его сознании: «Отбить атаки! Отбить! Продержаться до подхода постов».

Вражеское кольцо неумолимо сжималось. И вот уже перестали рваться снаряды над церковью. Обстрел белофинны прекратили из-за опасения побить своих солдат. Богусловский продолжал стрелять. Можно сказать, в упор. Он даже не слышал, что на колокольню поднимают еще один пулемет. Голос Шинкарева прозвучал для него совершенно неожиданно.

– Это ты здесь, Петр Семеонович?! – воскликнул предревкома. – А я-то думаю, кто такой молодец гвоздит контру?

Богусловский оглянулся и был поражен видом Шинкарева. Стоял тот во весь рост, могучий, решительный, словно не были перетянуты винтовочными ремнями его обе руки выше локтей, а рукава мундира не набухли от крови.

– Пулемет сюда! – распоряжался Шинкарев. – Коробку сюда. А сами – вниз. Один справлюсь. Не возражать! Вы там нужней. Помогите только лечь.

Шинкарев встал на колени, и бойцы, подставив руки под грудь, опустили его у пулемета.

Теперь никто не видел его лица, искаженного гримасой боли, а стон Шинкарев сдерживал, крепко стиснув зубы.

Еще оставались патроны в лентах; еще не вся кровь вытекла из ран у Шинкарева и Богусловского, а они оказались не у дел. Белофинны сбили остатки пограничников на подступах к церкви и оказались в мертвом пространстве. Богусловский развернул пулемет так, чтобы бить в упор тех, кто осмелится сунуться на колокольню, но смелых среди белофиннов не нашлось. Более того, никто из врагов не пытался даже войти в церковь. Они негромко и совершенно мирно переговаривались между собой, и казалось, ничего не собирались больше делать.

– Что? В покое нас оставят? – глухо спросил Шинкарев и сам же ответил: – Такого не будет. Мы же их вон сколько покосили. Неужто кровь у них рыбья, мести не жаждет? – Повернулся на спину, уложил раненые, все в запекшейся крови руки на груди и, вздохнув облегченно, определил: – Так полегче будет. – Затем ухмыльнулся: – Странное дело – жизнь. Где найдешь? Где потеряешь? Мать моя попа уговорила, чтобы меня грамоте учил. И в солдаты отправила, хотя не должны были меня брать. Уж очень хотела, чтобы я унтер-офицером стал. Приезжал как-то к нам в слободку унтер. Видный из себя, усы, как у кота, через губу не плюнет. Перед ним все заискивали. Вот родительница моя, должно, и взяла в голову: унтера из меня сделать, в люди вывести. Уважал я свою родительницу. «Георгия» получил, прапорщиком стал. Успокоиться бы, ан нет! И то верно, рыба где глубже ищет, а человек – где лучше. Только едва под трибунал не попал. Все, думал, виселица либо расстрел. Листовки большевистские в казарму нес, меня и прихватили. В Бессарабии это было, в казачьем пограничном полку. Ведут в кабинет к полковнику, а я заладил одно: «Нашел у проходной. Хотел по всей форме доложить дежурному офицеру». И полковнику талдычу это же.

Только тот не поверил. Говорит: «Следователи разберутся, а трибунал определит меру пресечения». И совестить начал. «Кто ты, – говорит, – такой? Шантрапа вонючая! Тебя в офицеры произвели, в казачий полк определили, рубеж отечества охранять доверили, а ты – рыло в сторону. Полк инспектируют, и на тебе – позор! Хоть пулю в лоб». Тут как раз генерал Богусловский, родитель твой, заходит. Выслушал меня и спрашивает полковника: «Отчего же не верите офицеру? Поднадзорный он? Нет. Кавалер “Георгия”». Командир полка смутился, но на своем стоит. «Верно, – говорит, – крамольных речей не произносил. Не замечалось. Служит исправно, примерно служит, только ведь из простых он. И стало быть…» Генерал махнул сердито рукой и упрекает: «Офицер есть офицер! Ему верить следует. – Потом мне говорит: – Свободны. А чтобы впредь эксцессов не наблюдалось, переведу вас в другой полк». Так я и оказался в Финляндии. С большевиками не порвал. – Он вновь вздохнул умиротворенно и замолчал. Через минуту-другую усмехнулся снова: – Чудно. Теперь вот с сыном генерала бью беляков. Чудно. – Снова вздохнул. Спросил недоуменно: – Ну что беляки, так и не потревожат нас?

И словно в ответ на это, внизу застучали о бревна церкви саперные лопаты.

– Ну вот, теперь все понятно. Щепок нащиплют и подпалят, – удовлетворенно проговорил Шинкарев, вроде бы давно ждал он этого момента и вот наконец дождался. – Ну, ничего, мы еще не одного беляка на тот свет спровадим.

И верно, когда церковь охватило пламенем, белофинны вынуждены были отступить от стен, и Шинкарев с Богусловским тут же начали их расстреливать. Поднялась невообразимая паника, кто-то бросился к ближним деревенским домам, чтобы укрыться за их стенами, но большинство, несмотря на жаркий огонь, вновь притиснулись к церкви. Одежда на них дымилась, горячий воздух обжигал легкие, но они терпели, трусливо прижимаясь друг к другу. Несколько человек, правда, не выдержали, кинулись было к деревне, но все были скошены.

На колокольне с каждой минутой становилось все жарче. Огонь уже лизнул дранку купола, зацепился за нее, а вскоре, словно многозевое чудище, заглотнул всю колокольню в свое огненное чрево.

– Ко мне! – прохрипел Шинкарев. – Быстрей!

Богусловский кинулся к нему по еще не загоревшемуся, но уже кипевшему смолой перекрытию, готовый выполнить все, что Шинкарев прикажет.

– Поднимай станину. И к самому краю пулемет.

Шинкарев привстал на колени, и его ковыльные волосы, без того разлохмаченные беснующимися в огне вихрами, взъерошились копной и тут же опали, спекаясь в роговые сосульки. Богусловский, увидевший это, словно очнулся, словно окунулся в реальность происходящего. Страх парализовал его волю, он бросил станину и хотел кинуться с колокольни вниз, но Шинкарев крикнул истерично:

– Поднимай! Убью!

Ненавистный взгляд, жгуты на скулах. Богусловский, обжигая руки о накалившееся железо, поднял на грудь станину и замер. Шинкарев нажал на гашетку.

– Получайте, контры!

Вместе с пулеметной очередью он послал белофиннам смачную русскую ругань.

Рванул ящик россыпи под перекрытием колокольни, рванули коробки с еще не расстрелянными лентами, купол рухнул и придавил стреляющий пулемет…