Текст книги "Пасть дракона"

Геннадий Андреевич Ананьев
Пасть дракона

Повесть эта написана в годы существования цензуры, когда царствовало мнение, что у нас нет никакой наркомании, потому что у нас нет, как у них, для нее никаких социальных условий. А цензор, для кого главным и единственным законом являлся «Перечень…», не мог нарушить его.

Еще одно запрещал «Перечень»: упоминать о сталинских репрессиях против целых народов, о сломанных судьбах сотен тысяч людей.

Жизнь вынудила снять строгие шоры, чтобы общество не загнило окончательно и необратимо, а осилило бы свой недуг самоочищением, ибо иного пути для спасения нации нет и не будет.

1

Началось все с двух телефонных звонков, совершенно, казалось бы, друг с другом не связанных. Лишь только начальник отряда полковник Соловьев вошел в кабинет, как тут же ему позвонил начальник Второй заставы, которую доморощенные словотворцы окрестили «У пасти дракона», капитан Серов и доложил, что присланный недавно из отряда водитель Воронцов самовольно уехал к геологам и там напился. Серов даже упрекнул, что негоже, дескать, избавляться от недисциплинированных, отправляя их на заставу. Он так и сказал:

– Граница – не место для ссылки опальных.

Можно было бы одернуть капитана, что приказ не подлежит обсуждению, но полковник проглотил упрек. Пришлось проглотить. Хотя перемещение это случилось без него, когда он отдыхал на Черном море, а перед самым отъездом, это он хорошо помнил, подписывал приказ о присвоении Воронцову звания «ефрейтор». За отличное выполнение своих обязанностей. Так что же случилось? Соловьев потянулся было к трубке, чтобы позвать начальника политотдела, но встречный звонок опередил его.

На том конце провода – знакомый, с характерным местным акцентом голос начальника отделения милиции майора Досмагамбетова. У него случилось невиданное за многие годы происшествие – обворован магазин.

– Мои не могли, – уверенный за весь городок утверждал майор. – Область, думаю, кто творил. Гамзаев, думаю, им помогал.

– Спасибо за информацию. Помощь не нужна?

– Зачем помощь? Жулик я сам найду. Куда он бежит? Тебе Гамзаев поглядеть нужно. Есет пришли.

Ну, хитер. Вроде бы и марку выдержал, и попросил лучшего разведчика отряда. Но то, что в краже мог быть замешан Гамзаев, в корне меняло дело. Здесь, как говорится, интересы сторон, двух ведомств (милиции и пограничных войск) соприкасаются вплотную. И дело было в том, что несколько месяцев назад на таможне раскрыли группу, которая пропускала через границу наркотики. Арестовывать таможенников поначалу не стали, надеясь раскрыть всю цепочку наркодельцов, но их кто-то (из милиции или даже из прокуратуры) предупредил, и итог той сложной оперативной разработки, где не последнюю роль играли пограничники, особенно на первом этапе, оказался пшиковым. Взяли только пескариков в областном центре, только и всего. Не проработали выходы ни дальше, в центр, куда уходил героин, ни вниз, до районов, где пользовалась хорошим спросом анаша. Но пограничники были почти уверенны, что в районном центре, в тылу отряда, смертоносный каракурт обосновался в доме чеченца Гамзаева. Увы, он тоже оставался целым и невредимым. Фактов для ареста у милиции и прокуратуры не хватало.

Но это, как говорится, головная боль самой милиции и прокуратуры, для пограничников же Гамзаев представлял интерес вот почему: они предполагали, что разорванная в одном месте паутина – не конец наркоторговли, что злодеи начнут искать новые контрабандные пути и вполне могут вернуться к стародавнему – носить терьяк и опий через границу, как делалось это многие годы, несмотря на все усилия тогдашних пограничников. Дом Гамзаева, считали пограничники, вполне пригоден для приюта контрабандистов.

В общем, как ни мозгуй, а выходит одно: посылать майора Есета Кулибекова в Джаланты просто необходимо. Значит, совет нужно держать не только с начальником политотдела, но и с начальником штаба. Полковник Соловьев позвал их обоих.

Подобное делал он редко, ибо не получалось никакого «мирного» обсуждения, когда сходились два противоположных и по темпераменту, и по взглядам на обучение и воспитание подчиненных офицера. Полковник Муравьев – политработник, что называется, от бога. Мягкий, всегда ровный, вдумчивый. Он считает, что главное воздействие на людей – слово. Доверительное и уважительное слово. В отличие от него полковник Степовой – типичный служака крутой закалки. Он не прочь и кулаком по столу ударить, и власть употребить, не особенно рассусоливая о душевном состоянии наказанного. Вот так, безапелляционно поступил он и с ефрейтором Воронцовым, отправив его на заставу.

«Сейчас схлестнутся», – подумал полковник Соловьев, определяя, с чего начать разговор. Решил так: пусть вначале «уточнят» свои позиции по Воронцову, а уж затем, более спокойно, можно будет поговорить о магазинной краже.

Так и поступил. Оторвав листок от настольной записной книжки, подал его Муравьеву. Попросил:

– Прочти вслух, Михаил Васильевич.

– Мы, Павел Петрович, я и Трофим Изосимович, в курсе.

– И какие ваши оценки?

– Обычно. Диаметрально противоположные, – ответил Муравьев. – Отправлен к тому же водитель без совета со мной.

– Во-первых, Михаил Васильевич, он прикомандирован на заставу временно, пока штатный водитель в госпитале, во-вторых, не прикажите ли штабу согласовывать с политотделом, когда и кому до ветру, простите, ходить? Считаю: водителя отозвать и – на гауптвахту! – хлопнул ладонью по столу Степовой и добавил строго: – Ефрейторские лычки спороть! В обязательном порядке спороть. В назидание другим. И потом, не забывайте, Михаил Васильевич, за командира оставался я.

– Все в этом ЧП не так просто, – не реагируя на выпад начальника штаба, принялся Муравьев пояснять начальнику отряда суть случившегося. – Здесь, Павел Петрович, просматривается грубая расправа. Да. Я не оговорился. Ефрейтор Воронцов написал докладную с просьбой жениться на местной девушке. Получив увольнение, поспешил к ней. На несколько часов всего увольнение, и парень, видимо, забылся. Да и опоздал он всего на десять минут…

– Факт опоздания – есть факт. Устав не приписывает считать минуты. В уставе точные оценки: опоздание, самовольная отлучка, дезертирство. По ним и определяется мера наказания.

– Бесспорно факт опоздания – вещь не из приятных. Согласен, ефрейтор и наказания заслуживает согласно уставу, но если вы, Трофим Изосимович, ссылаетесь на устав, то он и для вас писан. На гауптвахту – раз, в женитьбе отказано – два, отослан подальше от невесты, пусть, дескать, мучается – три. Устав же, Трофим Изосимович, предписывает только одно наказание за один проступок.

– Солдат должен службу нести. Он ее и несет. На заставе она более почетная. Отсидит еще десять суток за самовольную отлучку и – снова туда. Он не на блинах у тещи, а в армии. Пусть об этом не забывает.

– Мое мнение иное: пошлю я туда своего. Пусть на месте разберется. Потом решим, как поступить.

– Либерализм в армии к добру не приведет! – стоял на своем Степовой. – Воронцова нужно наказать. Моими правами или правами начальника отряда!

– С этим успеется, – возразил Степовому полковник Соловьев. – Решим, не нарушая устава, – и к Муравьеву. – Определил, видимо, кого послать?

– Да. Капитана Колосова.

– Он без году неделя у нас, не вжился еще. Наломает дров, – встрял Степовой. – Штабного лучше послать.

– Справится Колосов. Я уверен в этом, – спокойно возразил Муравьев. – А если наломает, я в ответе.

Начальник политотдела умолчал о том, что капитан Колосов срочную служил на заставе «У пасти дракона». Начальник штаба тоже беседовал с прибывшим в отряд офицером и вполне мог бы расспросить о его прошлом. Не удосужился. Не снизошел. Вот теперь не верит офицеру. Муравьев еще раз подтвердил:

– Справится.

– Ну-ну, – начал было Степовой новый виток перепалки, но начальник отряда остановил его.

– Все. Вопрос закрыли. Переходим к следующему. Он, я думаю, требует спокойного анализа. В Джалантах обворован магазин. Майор Досмагамбетов подозревает в причастности к этому Гамзаева.

Ничего не нужно было больше объяснять ни Степовому, ни Муравьеву, они хорошо знали все, что связано с контрабандой наркотиков, много раз обсуждали сорвавшуюся операцию, пытаясь понять причину срыва. Конечно, всем было ясно, что кто-то из областной верхушки оповестил контрабандистов, они даже подозревали конкретных лиц, но все же опасались сказать о своих подозрениях вслух, ибо подозрения – не факты. Не пойманный за руку – не вор. Учитывали и другое: вполне мог тот функционер поломать военную карьеру, обвинив их в клеветничестве, в оскорблении представителей власти. Тем и силен чиновник, что длинные у него руки, к тому же намертво сплетенные меж собой.

– Ну что? Будем посылать? Или, пока милиция ведет следствие, повременим? – спросил Соловьев.

– Нужно посылать, – уверенно ответил Степовой. – Майора Кулибекова.

2

Капитан Колосов, садясь в машину, испытывал и радостное возбуждение, и тревогу. Начальник политотдела, напутствуя его, предупредил, чтобы не допускал никакого субъективизма, ибо его выводы по случившемуся будут с пристрастием оцениваться штабом. Подобное предупреждение, естественно, озаботило, тем более что это был первый выезд Колосова на заставу, и по тому, как он пройдет, сразу же сложится о нем мнение. Если сделает что-либо не так, повесят ярлык верхогляда и неумехи, и долго придется отстирывать его. Сила первого слова – большая сила. И все же из двух противоречивых чувств, подавляющим было чувство радости: он едет на заставу, с которой в его жизни связано так много и на которой он не был более десяти лет.

Тогда, после нескольких месяцев учебы в Приуралье и здесь, при отряде, Колосов с группой новобранцев был назначен на Вторую заставу. Естественный вопрос к отделенному, что это такое – Вторая застава.

– «У пасти дракона», – вполне серьезно ответил сержант, но, увидев на лице Колосова недоумение, пояснил: – Это мы ее так называем. Увидишь, поймешь. Вообще-то место – лучше не придумаешь. Горы. Облака сверху разглядывать станешь.

Скуксился Анатолий Колосов. Для себя он уже сделал вывод из сержантских баек на перекурах, что через горы нарушители ходят реже, а он хотел, как и все романтики, ловить шпионов пачками. Но кому забота, доволен рядовой Колосов назначением или нет? Приказ подписан и – конец разговорам.

Старенькая полуторка приняла его в свой кузов. Дорога тогда показалась очень долгой. Машина то скреблась на перевал, вышвыривая из-под колес камни, то катилась вниз мягко, почти беззвучно, но тогда закладывало уши, словно кто-то натолкал в них ваты. Каждый перевал все выше и выше, и дышать становилось все трудней.

Вот, наконец, застава: несколько домиков, стиснутых причудливыми гранитными скалами-стенами. А там, за гранитной горбатостью, уже на той, сопредельной, стороне, чернеет вершина, очень похожая на голову дракона. Удивительная картина: раскрытая пасть чудища тянется к солнцу и только ждет момента, когда оно подойдет поближе, чтобы тут же проглотить его. Уныние охватило Колосова от этой зловеще-отталкивающей картины, и он с неприязнью вспомнил слова отделенного: «Увидишь – поймешь».

Все для него было ново здесь, все непривычно: редкие тянь-шаньские ели внизу, на склонах; дальние складчатые отроги, похожие на сложенные кем-то и забытые слоеные пироги, а еще выше – снег. Белый, до синевы. Лучится под солнцем. Только долго ли тому солнцу радовать все окрест, вот-вот конец его пути. В пасти дракона.

Сердце тоскливо сжимается. Но, может, не от непривычной суровой картины, а от высоты непривычной?

«Тужи не тужи, а служить тебе здесь, друг ситный Анатолий, – невесело думал Колосов. – Что же, будем служить как надо. Обвыкнемся».

Сейчас Колосов улыбнулся, вспомнив первое впечатление от заставы и то, как привыкал к горам, а «газик» тем временем, взобравшись на перевал, нырнул в узкое высокостенное ущелье.

– Боговы ворота, – негромко, как бы для самого себя, проговорил Колосов. Вздохнув, повторил: – Боговы ворота.

– Разве вы были здесь, товарищ капитан? – спросил удивленно водитель, которому маршрут поездки устанавливал дежурный, пояснив при этом, что капитан – офицер в отряде новый и дороги не знает.

– Приходилось, – ответил Колосов и снова вздохнул.

Ни на одной карте мира нет названия этого неширокого, но довольно глубокого ущелья, лишь нанесено оно на пограничных схемах, но даже солдаты в обиходе называют его иначе: Страх Божий. И верно, ночью здесь жутко даже самым смелым, а те, у кого кишка тонка, становятся притчей во языцех на многие годы. Меняются призывы, а побасенки остаются, напластываясь новыми, в меру фантазии рассказчиков, потешными деталями. И звучат те побасенки в минуты отдохновения заставского люда, веселя его иной раз до слез.

«Интересно? Про медведя не забыли?»

Здесь с Колосовым произошел нелепый случай, о котором он по сей день без стыда не может вспоминать, хотя трусости никакой не было, а наоборот, была отчаянная смелость, но упрек начальника заставы: «Тут, сынок, граница. Думать, сынок, надо. Может, пока ты за медведем гонялся, под носом у тебя нарушитель прошел?» – втиснулись в извилины навечно.

Через несколько дней после того упрека, как бы отвечая на него, Колосов предложил начальнику заставы проложить поперек ущелья полосу рыхлой земли. Там, где можно, вскопать, а на камни наносить вещмешками.

– По два-три часа оставаться каждому наряду, копать и носить.

Все тогда согласились с Колосовым, и постепенно ущелье перерезала рыхлая полоса земли.

Потом полосы появились и в других ущельях, даже в расщелках, а уж затем Колосов вместе с Ромкой Банниковым, невысоким, щуплым, но умным и способным на выдумку, сооружал «катюши», «ванюши», «машеньки» – сигнальную артиллерию из разноцветных ракет, которой присвоили вскоре и официальное название: приборы пограничной хитрости. Заденет нарушитель проволоку, растянутую вправо и влево от прибора, ракета – в воздух. Наступит на рыхлую полосу земли – след. Действовать нарядам стало намного легче, а счет задержанным нарушителям резко подскочил.

До сих пор следовая полоса лежала в Боговых воротах, только была шире и лучше обработана. Теперь ее пахали и боронили трактором. Имелась к тому же сигнализация. Современная. Не приборы пограничной хитрости, а приборы пограничной бдительности.

«Газик», попетляв по серпантинам, вырулил на плоскую ровность, почти в центре которой и стояла застава. Справа и слева – те же высокие причудливые скалы, та же черная вершина с пастью дракона, те же забытые кем-то пироги на дальних отрогах: все то же, что было и прежде, в годы срочной службы, но сейчас долина, где стояла застава, показалась Колосову удивительно уютной. Он едва сообразил, отчего. Деревья: тополя, елки, карагачи. Их было много. Высились они и во дворе, и вокруг плотного зеленого забора, а сквозь густоту ветвей просвечивались белизной казарма, конюшня, гараж и офицерский дом.

– Ого! Новая! Типовая! – вырвалось у Колосова.

Он уже знал, что все заставы отряда построены по типовому проекту, все с центральным отоплением и газом, но одно дело знать, другое – увидеть вместо небольших серых домиков, образ которых сохранился в памяти, большую, красивую казарму, которую и казармой-то назвать просто неловко.

Дежурный по заставе сержант Уржанцев встретил Колосова традиционным докладом, затем спросил:

– Капитана Серова прикажете разбудить? Он с границы недавно.

– Нет-нет. Я не спешу. Не на один час приехал. Начну с осмотра заставы. Погляжу, как вы живете…

– Я все покажу.

– Нет необходимости. Несите службу.

От казармы веером расходились ровные дорожки из мелкого дробленого камня к конюшне, к бане, к питомнику, к складам и гаражу. Каждая дорожка обсажена пирамидальными тополями вперемежку с елками. Здорово. Когда он служил на заставе, двора, можно сказать, у нее вовсе не существовало – валуны да трава. Густая, шелковистая, как шерсть тонкорунной овцы. У валунов она была более высокой, отчего казалось, что овцы давно не стрижены. Валуны и сейчас еще кое-где сохранились, и так же топорщилась вокруг них высокая трава.

А вот и он, его валун. Выжил. Вроде бы как памятник его прошлому. Колосов свернул с дорожки и сел на жесткий, но привычно теплый гранит и словно нырнул в прошлое. Сразу – вниз головой. Нет, он не поскользил памятью по всему пережитому здесь, не вспоминал сейчас, как трудно им доставалось, пока привыкли к горам и бессонным ночам в нарядах – память его вырывала главное, поворотное в жизни.

Прошел по дорожке пограничник, лихо вскинув руку к козырьку фуражки, но Колосов даже не ответил кивком на приветствие: жил сейчас прошлым. Он будто вновь читал заметку в окружной газете, и как в тот судьбоносный момент искал лучший выход на развилке дороги судьбы. Тогда он присел на валун, чтобы отойти душой от ночной службы в ущелье Страх Божий, сидел, ни о чем не думая. Вернее, думал, как в колхозе, как мать, которая тащит на себе все хозяйство, после того, как его призвали в армию (отец Колосова погиб на фронте). Считал, сколько месяцев ему осталось до увольнения. И тут подошел к нему начальник заставы Стрижков. Явно измотанный бессонными ночами и частыми тревогами, но, несмотря на предельную усталость, сохраняющий доброту. Он всегда находил время за счет, конечно, собственного сна потолковать с бойцом по душам, если в этом виделась ему необходимость. Капитан подал Колосову многотиражку.

– Прочитай. Может, интересное для себя найдешь?

В глаза бросился заголовок: «Степан Конышкин станет офицером». Колосов вспыхнул.

«Какой из него офицер! Ленивый донельзя. Что в колхозе, то и здесь, на заставе. Все норовит за чужой спиной отсидеться».

Глаза тем временем скользили по строчкам. И хорош-то он, и пригож, и бдителен, и меток. С товарищами уживчив, да и авторитетом пользуется отменным. В конце заметки: «решил поехать…»

«Гляди ж ты, ни слова земляку».

Пусть разные они по натуре, пусть косится Степка с завистью на его, Колосова, успехи, но все же земляки. Что друг от друга утаивать, друг друга за нос водить?

«Обскакать решил?!»

Обскакать его, лучшего бойца заставы, передовика учебы, отличника боевой и политической подготовки? Ну, допустил промах с медведем, так что из того. Не нарушителя же упустил. Да и времени сколько прошло. С лихвой он исправил ту свою ошибку. С лихвой.

«Ничего, и мне предложат в училище!»

Самолюбивая мысль, по задорной молодости возникшая, а надо же, судьбоносной стала.

– Здравия желаю, товарищ капитан!

Колосов даже вздрогнул и вскинул голову: на дорожке стоял начальник заставы капитан Серов, среднего роста, лет тридцати, но казался старше своих лет из-за чрезмерной полноты и морщин, лучиками разбегавшимися от глаз. Ранние морщины – удел всех офицеров застав.

Серов расправил гимнастерку под ремнем, хотя она, отутюженная до блеска, безморщинно облегала кругленький животик, и повторил:

– Здравия желаю.

– Здравствуйте, – ответил Колосов, вставая.

Ему показалось, что Серов чем-то похож на начальника штаба отряда. Но почему? И рост не одинаков, и полнота, и лица разные, а надо же… И вдруг понял: чуть-чуть сдвинутой набекрень фуражкой, утюжным блеском гимнастерки и брюк, подчеркнуто уставным обращением. Удивился такому явному подражательству, спросил же стандартно:

– Как случилась самоволка?

– Не обидно было бы, если свой солдат, а то – присланный. Не успел я его перевоспитать, а ответ держать придется… Тут недостатки найдут, там раскопают.

Колосов промолчал. Оценивали капитана Серова в отряде так: службу знает, порядок на заставе поддерживать может, не более того. Короче говоря, звезд с неба не хватает, берет только старательностью. У начальника штаба в любимчиках. Тот считает капитана Серова перспективным офицером.

– Сколько лет командую заставой, а такого у меня никогда не случалось, – продолжал сетовать Серов. – Как проглядел, ума не приложу.

– Будем вместе «ум прикладывать». Хочу с Воронцовым побывать у геологов, – прервал сетование начальника заставы Колосов. – Ефрейтор не на службе?

– Свободен. Пообедаем и – поезжайте. А пока повар кашеварит, прошу осмотреть мои владения.

3

Хотя майор Кулибеков, как и некоторые офицеры штаба, знал о данных, которые говорили за то, что Руслан Гамзаев причастен к контрабанде наркотиков, или хотя бы к сбыту их, он не мог считать его виновным в каких-либо грехах. И не только исходя из теории презумпции невиновности, но более от того, что к осмотрительности при оценках и выводах приучил его, Кулибекова, первый наставник, старый чекист. Тот часто сравнивал их работу с работой врача, который не поставит окончательный диагноз, не исследуя все признаки проявления недуга.

– Когда в твоих руках судьба, а то и жизнь человека, чувствуй ответственность. Великую ответственность, – внушал неустанно наставник.

Той назидательной настойчивости была первопричина. В годы лейтенантские Кулибеков опростоволосился, легковерно сделав заключение о виновности, на основе тогда модного права самопризнания, совершенно невиновного человека. Потом оказалось, что человек тот, оклеветав себя, должен был выгородить опасного преступника, который, совершив террористический акт, намеревался сбежать за границу. Тогда не случилось ни прорыва через границу, ни злодейства на нашей земле, и только благодаря проницательности старого чекиста, а Кулибекову пришлось и потеть, и бледнеть пред своим неставником-командиром за верхоглядство. Урок серьезный, и старый товарищ не упускал случая напомнить о нем, чтобы запомнился он на всю жизнь.

Теперь Кулибеков носит звание «Почетный сотрудник госбезопасности», сам давно уже ходит в наставниках, ему никак нельзя верхоглядеть или увлекаться сложившейся версией. Все вроде бы против Гамзаева: пьет, курит анашу, остался в Джалантах, не поехав, как и его отец, в Чеченскую республику, когда чеченцам было разрешено возвратиться к родным очагам. Не хотел оставлять отца? Тоже Руслана Гамзаева. Но отец скончался, а сын его все же не уехал в отчий дом на родине отца. Что удерживает его? Не «шабашка» же, которая якобы является источником его существования. Официальным источником. Что, разве в Чечне не пригодились бы его руки? Все может Гамзаев: дом срубить, сено косить, лес валить. Нет. Его что-то другое держит. Быть может, Марьям Садыкова, прильнувшая к нему молодая женщина – шофер колхозной полуторки? Или все же контрабандисты вцепились? Они не отпускают? А если посмотреть на вещи еще с одной стороны? Он же не горец в полном смысле. Он родился не на Северном Кавказа и не рос в отчем доме. Его родина здесь, в Джалантах.

Все вроде бы говорило за связь Гамзаева с теми, кто имел дело с доставкой и с распространением наркотиков, ибо сколь не велики были его подрядные работы, домой он возвращался всегда засветло, а потом почти до полуночи прошмыгивали к нему мужчины, и даже женщины. И так почти каждый вечер, каждую ночь. Исключая те ночи, когда к нему приходила Марьям.

– Анашу курят, – утверждал начальник милиции. – Точно знаю, что анашу.

– Накройте, – не единожды советовал начальнику милиции Кулибеков. – Слова к делу не пришьешь.

– И-и, они что, ишаки вислоухие? Дом у него как стоит? То-то. Пока мы подходим, они все по кустам. Кальян хозяин успевает опростать. А что горячий, какое милиции дело. Курил. Табак курил. При чем здесь анаша? Еще жалобу напишет, что в дом незаконно ворвались. И верно сделает. Без санкции прокурора какой обыск?

А после того, как наркомафия выскользнула, о Руслане Гамзаеве заговорили как о воре. Исчезла колхозная лошадь, которую так и не нашли, молва тут же обвинила Гамзаева. Упрямо на него все валят, хотя прямых доказательств никто не приводит.

Тут случилось еще одно: Гамзаев продал втридорога отрез панбархата и несколько нейлоновых рубашек, и городишко сразу узнал об этом. Гамзаев вроде бы спокойно отнесся к молве, объяснив, что панбархат остался от отца, рубашки он прежде купил себе, теперь они ему не нужны, вот и продал, а через некоторое время, под пьяную руку основательно помял того, кто купил не рядясь, а потом обвинил его, Гамзаева, в спекуляции.

Весть о самосуде с еще большей скоростью разнеслась по всему городку и, как это обычно бывает, из воробья превратилась если не в слона, то по крайней мере в порядочную свинью, подсунутую Гамзаеву: на одном конце говорили, что Руслан побил кого-то за донос на него в милицию, в обывательских домах другого конца с ужасом перешептывались, что Гамзаев зарезал человека.

В общем, устоялось такое мнение, что во всем, что бы ни произошло плохого, везде замешан Гамзаев.

«Где вой, там и шакалы, – рассуждал Кулибеков, предполагая, что из ничего слухи не возникают, только можно ли слухам доверять? – Нужно вначале к Ибрагиму заехать, послушать, что он скажет. Потом дальше шажок за шажком до истины».

Зоотехник животноводческой фермы Ибрагим Хусаинов был не только давнишним знакомым Кулибекова, но и руководителем колхозных дружинников, поэтому знал хорошо все новости в городке. За Гамзаевым он тоже, по просьбе пограничников, присматривал. Главным в этом пригляде было то, чтобы не осталось без внимания ни одно посещение его дома кем-либо из приезжих.

Ибрагима в конторе не было, но, к радости Кулибекова, зоотехника ждала Марьям Садыкова, молодая женщина, с короткой мужской стрижкой, что, как ни удивительно, делало ее лицо женственно-нежным. Одета она была в поношенный, но чистый комбинезон, на плотных стройных ногах были кирзовые сапоги, но сидели они ловко, не слишком безобразя ноги, а наоборот, сами казались не такими грубыми и жесткими.

– Как тут у вас житье-бытье? – спросил Кулибеков, присаживаясь к столу, грубо сбитому из толстых досок.

– Всякое бывает, – неопределенно отозвалась Марьям, а когда Кулибеков поинтересовался: «Какое это всякое?», она, лукаво улыбнувшись, ответила вопросом: – Раз уж такая дальняя дорога привела пограничников к нам раньше крика петуха, значит, случилось что-то серьезное.

Не могла она не знать о краже, не могла обойти Садыкову и молва людская по такому случаю, поэтому Кулибеков решил вести с ней разговор открытым текстом.

– Что говорят люди? Кого винят?

– Как всегда: Руслана винят. А он не может. Он – другой. Знать нужно его душу, а она черная от обид страшных. Хотите, расскажу, что вам не совсем известно?

– С любопытством послушаю.

Марьям помолчала немного, собираясь с мыслями или определяя, с чего начать. Начала с вопроса:

– А вы знаете, что он своей матери не знал? И молочная мать тоже не долго его лелеяла?

Отец Гамзаева, тоже Руслан, был секретарем райкома комсомола, член партии, но с этим никто не посчитался. Более того, их, комсомольских и партийных активистов сослали не вместе со всеми, а отделили ото всех, чтобы не смогли они влиять на настроения своих земляков и сородичей. Боялись правдивого, смелого слова имевших авторитет среди своего народа. Жена Руслана-старшего приехала сюда в положении. На последнем месяце. Нервное расстройство повлияло на ход беременности, и чтобы сохранить жизнь и матери, и ребенку, нужно было отправить ее в республиканскую больницу. Но Гамзаеву отказали. Выезд с места ссылки категорически запрещен. Куда только ни обращался Гамзаев, ответ один и тот же: запрещено. Решился Гамзаев везти жену самовольно, но их задержали и вернули обратно, строго предупредив, что если подобное повторится, он будет осужден на десять лет в лагерях строгого режима.

Нашлась смелая женщина-врач, приехала на свой страх и риск в Джаланты, но поздновато. Ей удалось спасти только ребенка. Дали ему имя отца – Руслан. Погиб бы и он, не случись трагедии у местной роженицы – она родила мертвого ребенка. Вот и взялась кормить грудью и выхаживать Руслана-младшего. Создалась новая семья. Все бы ничего, но в школу, когда Руслан подрос, его не сразу приняли. Отказали, как сыну врага народа. Едва удалось отцу добиться приема сына в школу, но стоило ему это инфаркта, и, проболев года два, он скончался. Остался Русланчик на руках молочной матери.

Закончив семь классов, Руслан собрался поступить в техникум, но туда дорога ему оказалась закрытой. А вскоре скончалась и молочная мать, заменившая ему родную. Гамзаев остался один. Обозленный донельзя. Но жить-то нужно, вот и принялся шабашить. Оказалось, имел он золотые руки и светлую голову. Увы, ярлык сына врага народа не отлеплялся. Руслан запил, а затем и пристрастился к анаше.

«Не без помощи тех, кто наживался на торговле наркотиками, – подумал Кулибеков, и он был прав в своем выводе: они точно рассчитали, что Руслан, озлобленный донельзя, согласится стать их пособником. Руслан оказался «почтовым ящиком», как его называли в верхнем кругу наркомафии. Но об этом Марьям не знала, поэтому убеждала сейчас майора Кулибекова, что запил и стал курить анашу Руслан от горя, что это со временем пройдет, если к тому же возьмет над ним опеку заботливая и очень любящая женщина.

– Пьет – это верно. Курит – тоже верно. А вот воровать?! Не верю! Он не может. Аллах свидетель тому!

Марьям, не договорив, резко встала, заложила пальцы за ремень, опоясывавший комбинезон, и расправила складки, как это делают бывалые солдаты перед построением. Кивнула затем в сторону окна.

– Вон, зоотехник идет. Мне, простите, пора.

– Здравствуй! – раздался радостный бас Ибрагима Хусаинова. – По душу Гамзаева приехал? Грязная она, это я тебе говорю. Я – Ибрагим Хусаинов.

– А Марьям другое говорит.

– Что Марьям?! Женщина, она и есть – женщина. Если спит с мужиком, он для нее святее Али. А Руслан не святой. Он анашист и пьянь. Второй день без просыпу. Куда такое годится? В гости к нему, видите ли, приезжали. Друзья. Какие? Откуда? А работа, на которую подрядился для колхоза, стоит.

Майор Кулибеков слушал Ибрагима, сам же думал о Марьям Садыковой, с такой горячностью защищавшей Гамзаева. Есету не хотелось подозревать женщину, по всему видно влюбленную в Руслана, но не верить руководителю добровольной народной дружины, человеку честному до щепетильности, он тоже не мог.

«Жизнь покажет», – успокаивающе рассудил Кулибеков, наматывая на ус все новости, о которых сообщал ему давнишний друг.

От второй пиалы чая он отказался, ибо время подпирало, начальник милиции наверняка уже у себя в кабинете, а у него тоже, видимо, карман не пустой.

Увы, у майора Досмагамбетова, он оказался совсем тощий, как хурджун в конце длинного пути. Или майор милиции осторожничал? Да и как не осторожничать, если все, кто приезжал в эти дни в Джаланты, были местными. Вызывал только подозрение студент Абдылбек, приехавший навестить дядюшку с тетушкой. Прервать учебу перед самой сессией оттого, что прихворнул немного дядя, не очень вразумительно.