Текст книги "Князь Воротынский"

Пожар тем временем разрастался, дым уже ел глаза, народ оттого обезумело пер во все кремлевские ворота, не проявляя никакого уважения к ратникам и даже не расступаясь под ударами плетей, которые, теперь уже с озлоблением, раздавали направо и налево стремянные князей Старицкого и Воротынского.

Пробились полк и дружина с большим трудом к Спасским воротам, но за ними едва ли полегчало. Народу – тьма-тьмущая. Ни одной ярмарке таким многолюдьем не похвастаться. И каждый норовит устроиться основательно, понимая, что не на один день укрыли его от басурман кремлевские стены. Только не получалось привычной русской основательности, народ все прибывал и прибывал, не только с посадов, но и из ближних сел и деревень; устроившиеся уже семьи теснились, уступая безропотно места новым, и, казалось, вскоре не будет возможности людям даже сесть.

Только площадь перед царевыми палатами, меж храмов, была не так многолюдна. У Архангельского собора стрелецкие головы, бояре думные да дьяки совет держат, кому главным воеводой быть в Кремле. Спор идет не шутейный. Несколько бояр сразу на главенство, по роду своему, претендуют. До самых корней родословных докапываются, доказывая свое верховенство. Появление князя Андрея сняло остроту проблемы: никому уже с ним не чиниться, с братом царя, князя великого.

– Слава тебе, Господи! – истово перекрестилось сразу несколько бояр, кто по месту своему родовому не претендовал на первые роли и оттого понимал, какой пагубой может обернуться затянувшийся яростный спор. – Слава тебе, Господи! Пойдет теперь все ладом.

Какой уж там лад: теснотища в Кремле неимоверная, а дым и жар от посадских пожаров приводит людей в уныние. Разве с таким настроением можно противостоять орде? И все же готовиться к отпору необходимо. Нужно действовать.

С горем пополам установили на стенах пушки, поднесли к ним ядра и порох, а царев полк со стрельцами и городовыми казаками разместился по стенам, готовый встречать супостатов, если они полезут на штурм.

Василия Ивановича зять, царевич Петр, расстроенный донельзя, пересказывал князю Андрею обстановку:

– Село Остров, так которое любил тесть мой, государь Василий Иванович, крымцы спалили. В Воробьеве бражничают медом из великокняжеских погребов. Грабят по всей округе, полонят людишек, сгоняя их к Коломенскому.

– Теперь вот и главные силы на подходе, – подлил масла в огонь князь Андрей. – Думаю, пора бы ворота закрывать.

– Побойся Бога, князь, – возразил митрополит Варлаам который только что отслужил службу в храме и теперь вышел к боярам перевести дух перед очередной молитвой. – Закрыть ворота успеется. Не бросать же на произвол судьбы православный люд. Грех непростительный.

– Куда уж пущать, – подал голос один из дьяков. – Даже оправиться, прости, господи, душу мою грешную, невозможно. Плечом к плечу вскорости встанут. Что тебе сельди в бочке, так набьются.

– Не кощунствуй, сын мой, имей христианскую душу, – урезонил дьяка митрополит. – Иль не человеки людишки? Все перед Богом равны.

– Хорошо, – согласился князь Андрей. – Ворота пока не закрывать. Предупредить только ратников, чтоб не медлили, как татарва появится.

Миновал, однако же, час, второй к исходу подбирается, а супостатов все еще не видно. В Кремль уже не пускают никого с повозками и с лошадьми, только пеших, исключая, конечно, ратников и гонцов. Все закутки Кремля забиты до предела, дышать уже нечем; воеводы, бояре и дьяки растеряны, не ведают, что предпринять, как исправить столь ужасное положение.

Никаких вестей нет и от лазутчиков, которых оставил князь Воротынский наблюдать за войском неприятельским. Чего медлят с известиями? Не могли же все они погибнуть? Их довольно много осталось, и действуют они малыми группами. «Иль не ведают, что без известий их мы как котята слепые», – гневался князь Воротынский. Но лазутчики словно испытывали терпение воевод, никаких вестей не слали. Лишь когда третий час миновал, пробился через людскую стену разбитной казак-лазутчик. Не слезая с коня, доложил:

– Магмет-Гирей остановил тумены. Верстах в пяти от Москвы. Что затевает, пока не ведомо. Языков мы брали, но и они ничего не знают. Одно ясно – не будет хан штурмовать Кремль с налета.

– Успокоительно, – вздохнул с облегчением царевич Петр.

Его поддержали бояре.

– Слава тебе, Господи. Глядишь, Вельский князь подоспеет или государь от Ламы рать направит.

Воротынский, усмехнувшись, окатил бояр, князей и дьяков ушатом холодной воды:

– Магметка, своих людишек жалеючи, не лезет на Кремль. Чего ему рать сквозь огонь вести да на стены лезть, если он не хуже нас понимает, что сдюжим мы здесь самую малость, потом сами ворота откроем, если не захотим в вонище задохнуться. Иль не видите, что людишкам присесть даже негде. Стоймя стоят. Долго ли такое по силам? И от мора как убережешься?

Последний вопрос подействовал особенно отрезвляюще. Чума или холера всегда там появляются, где многолюдно и грязно. Особенно, если никуда от естества не денешься: по большой и по малой нужде каждый справит, а зловонье им, чуме да холере, самая благодать. Унылое молчание нарушил князь Андрей.

– Вот что, бояре думные, спасать необходимо люд московский. А путь к тому один…

Помолчал, собираясь с духом произнести главное свое слово. Все ждали, что позовет сейчас князь всех к мечу и поведет на басурман. Еще повелит открыть оружейные лабазы, чтобы раздать оружие всем добровольцам из простолюдинов. Кто с тревогой ожидал этого повеления (кому смерть мила, даже на ратном поле?), иные, вдохновившись, что смогут показать себя в бою, защищая стольный град; увы, князь Андрей вымолвил после паузы совсем неожиданные слова:

– Откупиться от Магмет-Гирея. Дары пошлем с миром.

– Иль государь Василий Иванович одобрит такое? – усомнился князь Воротынский. – Небось, полки от Волоколамска уже спешат. Князь Вельский тоже, должно быть, спохватился. Думаю, удара в спину рати нашей ханы-братья поопасаются. Думаю, оттого и не лезут на штурм. Самое время царевым полком, моей дружиной, стрельцами и добровольцами, а их найдется достаточно, ударить по басурманам. Здесь, в Кремле, посвободней станет, да и втянем в сечу татарские тумены, тогда Дмитрию Вельскому сподручней в спину станет ударить.

Глас вопиющего в пустыне! Никто не поддержал, в общем-то, опрометчивый совет князя Воротынского, все ухватились за предложение царева брата. Начали прикидывать, какие дары повезти. Тут полная у всех заинтересованность. Но когда стали определять состав посольства, желающих оказалось не густо. Вспыхнула даже перебранка, кому по родовитости фамилии возглавить посольство. Только на сей раз не свое преимущество каждый думный боярин отстаивал, а другому кому-либо место свое уступал.

Перебранку остановил князь Иван Воротынский. Споривших призвал утихомириться, а князя Андрея попросил:

– Дозволь, князь, мне на переговоры к Магметке ехать. С мечом не пускаешь, с миром пусти. А коль неудача постигнет, смело изопью смертную чашу. Продолжатель рода, если Бог не обошел нас своей милостью, появился, должно, на свет. Род не сгинет. Дозволь?

Не громко просил князь Воротынский, а надо же – все услышали. И приумолкли, ожидаючи слова князя Андрея. А тот, помедля самую малость, согласился:

– Будь по-твоему. Бог в помощь.

Собрались скоро. Несколько подвод нагрузили соболями, песцами, куницами и белками. Меду хмельного бочек десяток из кремлевского винного погреба, изделий разных (украшений для жен ханских, посуду) из злата и серебра, не скупясь, прихватили – и тронулись. Впереди – князь Воротынский с малым числом бояр и дьяков под стягом белым, следом – обоз. Внушительный. Любого жадюгу умилостивит.

Не все, конечно, предназначалось братьям-ханам. Половину обоза послы полагали раздать мурзам и нойонам. Чтоб и они свое слово молвили, когда ханам докладывать станут о посольстве.

Давно уже послы царевы отучили в Крыму мздоимцев от дармовых подарков, только хану их вручали, да еще тому, кого надеялись подкупить ради выгоды. А чтобы ради того, чтоб хану благосклонно доложили, от такого унижения избавили себя послы российские. Теперь вот, отбросив гордость, решили идти тем порядком, какой был при татарском иге. Не до гордости, не до чувства собственного достоинства.

Выехав за Спасские ворота, князь Воротынский ужаснулся увиденным. Все, что было вчера еще шумными посадами, чадило головешками. Ни одного уцелевшего дома. Только сиротливые трубы, черные от копоти, торчали над грудами головешек, оставшихся от некогда красивых теремов, осанистых домов и лабазов. Чад, который в Кремле казался невыносимым, здесь был еще более едучим. «Нет Москвы! Моего терема тоже нет!» Ему не было времени наведываться в свои палаты, никто из дворни его не разыскал: наверняка считали, что он бьется с татарами в Коломне, а разместиться в Кремле им есть где – специальный дом у князя в нем есть. Даже с небольшой конюшней. Как у всех думных бояр, у кого палаты за кремлевской стеной.

И еще что поразило Воротынского, так это многолюдье у кремлевской стены: будто толстенным ожерельем охватили Кремль крестьянские брички, груженные домашним скарбом, а под этими подводами теснились детишки, бабы да и мужики. В Кремле им места уже не хватило, вот они и прилепились к стене, возможно даже не осознавая, что случись штурм, они погибнут первыми. Все до единого.

Но если и понимали это, все равно – куда им деваться? Не в огне же и дыму гибнуть. А мудрый царь Иван Великий верно в свое время поступил, повелев вокруг Кремля очистить добрых полверсты от домов и даже церквей, чтобы пожар от посадов, из Китай-города и Белого города не мог перекинуться на Кремль, а случись штурм, чтобы не было где штурмующим укрыться от пушечных ядер и дроби рушниц, от болтов каленых, метаемых самострелами. А она, эта полоса, вон еще какую службу несчастным людишкам служит. «Поспешать надобно, – думал с горестью Воротынский. – На все унижения идти, только штурма не допустить». Последние угрюмые трубы, как вздернутые в небо обгоревшие руки, последние дымящиеся пепелища, – и окружила послов татарская сотня. Воротынский приказывает:

– Полдюжины белок и пару соболей сотнику. Пусть к ставке хана сопроводит.

С откровенным удовольствием принял сотник дар, пообещал без помех доставить до ханской ставки, привел, однако, послов и обоз к темнику. Чего как раз и не желал ни князь Воротынский, ни сопровождавшие его бояре и дьяки: знали они повадки нойонов, что пока на мзду не вынудят, дальше шагу ступить не дадут. Хорошо стервецы понимали, что никто на них жаловаться не станет. Не осмелится.

Так, собственно говоря, и начали развиваться события. Темник встретил послов в маске совершенной незаинтересованности. Выслушав цель посольства, сказал с хорошо наигранным равнодушием:

– Мы позовем писаря, подготовим письмо хану и пошлем с этим письмом гонца. Ждите. Каков будет ответ хана, да продлит Аллах его славную жизнь, так и поступим. Подарки можно отправить с гонцом. Решение тогда может оказаться более выгодным для вас.

Князь Иван Воротынский, склонив голову, хотя делал это, буквально насилуя себя, попросил темника:

– Уважаемый нойон, мы хотели бы сами сказать светлому хану Мухаммед-Гирею свое слово, сами и передать подарки. За оказанную услугу мы щедро отблагодарим, – и князь распорядился: – Несите дюжину соболей и две дюжины белок.

И в самом деле, очень щедро. Только князь не прогадывал, понимая, что если темник настоит, чтобы обоз был отправлен к хану с гонцом, что от того обоза останется, одному Богу известно. Ополовинят, это уж как пить дать.

Темник оживился. Полюбовался подарками, пощелкал от удовольствия языком и смилостивился:

– Мы сами сопроводим до юрты хана. Наша личная гвардия станет охранять посольство.

Темник ликовал. Он и без всяких подарков повез бы послов в ставку Мухаммед-Гирея, зная о неблагоприятно складывающейся обстановке. Из орды прислал гонца верный крымскому хану нойон с сообщением, что Астрахань готовится к походу на Крым. Хочет напасть, пока крымское ханство беззащитно, и любо Мухаммед-Гирею или не любо, а возвращаться ему из России необходимо как можно скорей. Хан уже собирал самых близких ему сановников и спрашивал их, как поступить. О чем они говорили, темник не знал, но догадывался, поэтому рад был в самое нужное время предстать пред очи своего повелителя с радостной вестью.

И верно, весть для Мухаммед-Гирея, да и для Сагиб-Гирея, который тоже был обеспокоен, не возмутятся ли данники, воспользовавшись отсутствием войска, была весьма и весьма желательной. Советники высказывались однозначно: нужно возвращаться как можно скорей. Мухаммед-Гирей и сам это знал. Без них. Только он хотел уйти победителем. Еще он хотел как можно сильней унизить русского царя, чтобы никогда больше он не величался царем всея Руси, а числил бы себя князем-данником Бахчи-Сарая. Но как этого добиться, хан пока еще не надумал.

Чего проще, конечно же, пройтись с туменами до Пскова и Новгорода, пограбив по пути Тверь и Ярославль – это заставит князя Василия покориться; реальность, однако, брала буквально за горло, не давала шанса развернуть свою многочисленную рать, распылить ее. Награбленное добро и полон, которые он уже повелел темникам отправлять к переместившимся на Сенной шлях караванам верблюдов и косякам вьючных коней, начали русские отбивать, уничтожая одновременно и охрану, как бы многочисленна она ни была. А если попятится он со всем своим войском, тогда русские полки, пока еще не собранные воедино, начнут нападать и с флангов, и с тыла. Туго тогда придется. «Только победителем уходить!» – твердил себе Мухаммед-Гирей и искал, каким способом обеспечить себе триумфальное возвращение в свое ханство, что заставит астраханцев хвост поджать.

Брала верх авантюрная идея: осадить Кремль. Взять его, конечно, не удастся, но страху нагнать вполне можно. Установить на тарасы пушки турецкие и бить через стены по Кремлю. А на штурм погнать впереди войска русских. Жаль, конечно, дорогой товар, в Кафе за них дадут много золота, но не всех же пленных побьют защитники Кремля. «Склонит голову Василий! Обязательно склонит! – со злорадством предвидел свое торжество крымский хан. – Он – данник мой, а не царь всея Руси!»

Мухаммед-Гирей как раз обсуждал со своим братом Сагиб-Гиреем, когда и как лучше начать осаду Кремля, переждать ли какое-то время, чтоб совсем догорели посады, или пустить по дымным и жарким еще улицам? Они уже склонились к преимуществу немедленной осады Кремля, как ширни осмелился прервать их стратегическую беседу.

– Аллах милостив к тебе, мой повелитель. Гяуры прислали мирных послов и обоз даров от раба твоего, князя Василия.

Первым желанием Мухаммед-Гирея было желание немедленно пригласить послов Васильевых в шатер, он даже сказал слово:

– Зови…

Но не докончил фразу, и ширни ждал, кого повелит хан позвать. А Мухаммед-Гирей молчал. Долго молчал. Потом заговорил. Надменно.

– Поступим так, как поступали предок наш Великий Покоритель Вселенной Чингисхан и грозный внук его Бату-хан. Пусть послы пройдут сквозь очистительный огонь и поклонятся солнцу. Предупреди послов: кто осмелится креститься своему богу, тому смерть неминуемая. Возьми для этого моих лучших нукеров.

– Слушаюсь, мой повелитель, – перегнулся в поклоне ширни, попятился было к выходу, но потом остановился и спросил: – А если гяуры не согласятся идти через очистительный огонь?

Метнул гневный взгляд Мухаммед-Гирей на своего мудрого советника, который сказал ему вслух то, чего опасался хан, приняв гордыни своей ради столь унизительную процедуру для послов; но не отступаться же – хан не берет свое слово обратно. Бросил резко:

– Тогда всем им – смерть! Порезать, как баранов!

ГЛАВА ШЕСТАЯ

– Что мне передать моему повелителю? – с ядовитой усмешкой спросил ширни князя Воротынского. – Разводить костры или повелеть кэ-шиктэнам обнажить сабли и пустить их в дело?

– Погоди, – буднично, словно речь шла о сущей безделице ответил Воротынский. – Дай подумать.

Каких усилий потребовалось князю, чтобы вот так спокойно ответить наглому вельможе ханскому, только он один знал. Пойти на предложенное унижение – стало быть, уже загодя поставить себя в рабское состояние. Не посол великой Руси, а проситель нищенствующий, вымаливающий снисхождение, готовый принять любые условия. А что делать? Разве не в аховом положении оказалась Москва и большая часть удельных вотчин князей и бояр? Разве не грядет еще более страшное наказание Господнее за гордыню и недомыслие тех, на кого надеялись россияне, кому отдавали они добрую долю своего труда и дохода лишь ради того, чтобы рать крепко оберегала порубежье. А он, Воротынский, разве не пытался вразумить и самого царя, и воеводу-юнца Вельского?! И, наконец, князя Андрея, так и не решившегося поставить царев полк заслоном. «Сами, видишь ли, с усами. Ума палата! Только дальше носа ничего не видят, и мыслить с мудростью не желают! Теперь вот отдувайся за их недомыслие и трусость! Принимай позор на себя!»

Князя Воротынского так и подмывало бросить дерзко в ядовитое лицо ханского советника: «Великая Русь – не раба крымскому хану!» – но он не спешил сказать роковое слово. Смерти он не страшился. Любой, самой лютой. Принял бы ее с таким же достоинством, как и предок его, князь Михаил Черниговский, и боярин его Федор. Одно его останавливало: пойдет ли на пользу Москве и державе его мученическая смерть?

Поступок князя Михаила Черниговского и боярина Федора достоин и почитания и подражания, только время теперь не то и условия иные. Князь, бежавши в Венгрию от батыевского нашествия, вернулся в вотчину, когда объясачили Русь монголы-язычники, но чтобы править уделом на законном основании, утвержденном завоевателями, нужно было получить на то разрешение золотоордынского хана. Пройти через унижения. У него выбора не было.

Многие князья проходили через огонь, кланялись солнцу и монгольским божкам-идолам, кто ради личной корысти, а кто, как Александр Невский, чтобы спасти половину, почитай, Руси от разорения. И вот тут рассуди взвешенно, кто проявил больше мужества и разумности, Михаил ли Черниговский, Александр ли Ярославич?

Церковь тут же возвела в ранг новосвятых мучеников и князя Михаила и боярина Федора, ибо Господь назидал: «Тот, кто хочет душу свою спасти, тот погубит ее, а кто погубит душу свою ради меня, тот спасет ее». Поклонение любому идолу рукотворному – смертельный грех. Поклоняться можно лишь одному – Господу нашему Иисусу Христу. И еще говорил Господь, что нет пользы человеку, если он приобретет царство мира всего, а душу свою погубит. И какой выкуп даст человек за душу свою? Тем же, кто будет чтить Христа и признает его перед людьми, он обещал признать того перед Отцом своим небесным. Отрекшихся же от него, отречет и он перед Богом-Отцом.

Новосвятые мученики стали знаменем борьбы христиан с язычниками; их мученическая смерть, их мужественный поступок вдохновляли на сопротивление, явное и тайное, вселяли надежду на скорое освобождение от ига басурман. Это, конечно, важно. Духовный настрой нации – не пустячок. Только не менее важно и действие. Рассудительное, с глубоким осмыслением обстановки. Что прекрасно понимал князь новгородский Александр, не понятый поначалу своими современниками, осуждаемый ими, остававшийся, порой, без верных соратников. И лишь годы рассудили, кто был достоин большего уважения. Александр Невский остался в памяти народной, церковь приняла его в лоно святых; яркий же подвиг Михаила Черниговского время подернуло пеплом забвения. Время – мудрый судья.

А ширни Мухаммед-Гирея поторапливает:

– Так какое слово, князь, я передам моему повелителю?

– Погоди, – вновь отмахнулся Воротынский и – к боярам и к дьякам, его сопровождавшим: – Ваше мнение, други мои, каково?

Будто искрой от кресала угодил в пороховой заряд. Вспыхнула перепалка. Яростная. Неуступчивая. Большая часть посланников за то, чтобы подчиниться хану-захватчику, ибо, как они утверждали, положение безвыходное, меньшинство же, но настроенное решительно, требовало от Воротынского отказа. Они были готовы принять вместе с ним мученическую смерть, но не посрамить России, не предавать Господа своего Христа-спасителя. Святого мученика Михаила Черниговского, принявшего смерть за веру, в пример ставили. Слушал спор сотоварищей своих князь Иван Воротынский и казалось ему, что правы и те, и другие. Еще более заметался он душой, никак не находя верного решения. И только когда услышал из уст дьяка запалистое:

– Епитимью потом примем! Да и простит, нас, грешных Господь, ибо не своей жизни ради пойдем на позорище, но людишек для. Иль не видели, сколь их в Кремле, а того более снаружи к стенам прилипших?!

Верно, перво-наперво посекут их всех, либо заставят впереди себя лезть на стену, смастерив из бричек и оглоблей лестницы. «За что им-то страдать?! Гордыне службу служить или несчастного люда ради принять грех на душу? А Господь, если истово помолимся ему всем миром, поймет и простит…» Не подумал тогда князь Воротынский, как воспримет согласие своих подданных на такое унижение царь веся Руси. Не до таких деталей в тот миг было Воротынскому. Не знал Воротынский и того, что вскорости понесется со своими туменами Мухаммед-Гирей, чтобы защитить родовые улусы от набега астраханских татар. Не ведал, что унижение, какое он пройдет, ему же во вред обернется. Сказал, словно рубанул:

– Кто не согласный, вольны воротиться! – и к ханскому первому советнику: – Все, что принято у вас на церемонии приема послов, мы исполним. Так и передайте своему хану.

Вроде бы все, но ширни кобенится:

– Или все идете сквозь огонь, или всем одна участь – смерть.

И улыбочка ядовитая на губах. Знайте мол, наших. Князь Воротынский не полез на рожон. Склонил голову и молвил просительно:

– Прими от нас дар соболями и куницами. Не жалеючи поднесем, только не неволь тех, кто о душе своей печется более, чем о Руси.

Понравилась ширни покорность князя, да и подарки получить худо ли. Кивнул покровительственно:

– Хорошо. Пусть будет так. Они, – кивнул на противников унижения, – не посланники. Они – сопровождающие обоз с подарками светлому хану моему Мухаммед-Гирею и брату его Сагиб-Гирею.

Лишь через добрый час позвали послов к хану. С версту шли они пеше, сквозь перелески. Впереди ширни гарцует на статном аргамаке, в доброй сбруе, позади, за обозом, полусотня свирепых крымцев, от одного взгляда на которых оторопь может взять. Вот, наконец, и луг. Большущий и потоптанный уже, бедняга, изрядно. Как вся земля Русская. И только у шатра ханского сохранилась девственная прелесть лугового разнотравья.

«Ишь ты, бережет себя чистотой, – ухмыльнулся князь Воротынский и остановился, подчиняясь поднятой руке ханского советника. И тут же подумал: – А где же костры?» На лугу не видно не только костров, но даже приготовленных для них дров или хвороста. «Чертовщина какая-то. Должно, не станут неволить через огонь. Опомнились, может?» Увы. Унижать, так уж унижать. Ширни гарцевал перед посольством с непроницаемым лицом, чего-то явно ожидая. Стояли в недоумении и послы. Добрых полчаса. Пока, наконец, не открылся полог одной из юрт и не вышагал из нее чинно низкорослый и кривоногий татарин в островерхом колпаке и в нагольном романовской овцы полушубке, вывернутом наизнанку; лицо татарина было размалевано черно-синими красками и выглядело не столько свирепым, сколько потешным – ни бубна у шамана, ни колокольцев. «Скоморошничают, – подосадовал князь Воротынский, но потом даже порадовался: – Оно и лучше так-то. Не столь грешно».

Действительно, где взять настоящего шамана в мусульманском войске? Татары давно отошли от языческой веры своих предков и о шаманах знали лишь по ордынским легендам и сказаниям. Да и на роль шамана никто добровольно не соглашался, пока Мухаммед-Гирей не рассвирепел и не ткнул пальцем в одного из мурз:

– Ты – шаман!

Не любо мурзе то повеление ханское, но ничего не поделаешь, если сам хан тебя избрал козлом отпущения. В конце концов, увидел мурза в своей роли даже выгоду: «Заставлю поднести мне подарки!»

Пройдя с полдороги от ханской юрты, новоиспеченный шаман принялся кривляться, но так неумело, что послы московские хоть и находились в пиковой ситуации, не могли не заулыбаться.

Долго он крутился на одном месте, пока от дальней опушки не подрысил к нему воин с заводным конем, навьюченным вязанками хвороста. Шаман торжественно указал место, где укладывать для костра хворост. Отшагав пяток вихлястых шагов, шаман принялся вновь вихляться на пятачке, приплясывать и что-то выкрикивать. Тогда от той же дальней опушки порысил новый всадник с вязанками хвороста на заводном коне. Все повторилось. Когда же в третий раз шаман принялся топтаться, определив место для следующего костра, князь Воротынский не выдержал:

– Долго ли, уважаемый ширни, протянется эта канитель?

– Может, семь костров. Может, девять, – ответил ширни. – Шаман знает обычаи наших предков. Но можно и три костра. Как скажет шаман. Его воля.

«Вымогатели! – гневно выругался Воротынский. – Без мзды измотают душу!» – но вполне спокойно спросил ширни:

– Спроси, не согласится ли он поскорее зажечь костры, и что для этого потребно?

Ширни порысил к шаману и тут же вернулся.

– Нужно жертвоприношение. Боги не готовы к очищению гяуров.

Гяуры – из мусульманского лексикона. Какое, однако, имеет это значение? Ясно одно – целую бричку придется отдавать шаману. В придачу к ней еще и бочку меда хмельного. «А, один черт, что хану, что шаману, – успокоил себя князь Воротынский и повелел передать вымогателю мзду. – Пусть с ширни поделится. И этот добрей станет».

И сразу же все встало на свое место: древние монгольские боги смилостивились моментально. Костры запылали, шаман торжественным жестом открыл путь послам московским. Он даже не принудил их поклониться солнцу. Прошли между кострами и – ладно.

В ханском шатре мягко от обилия ковров. Сам Мухаммед-Гирей полулежал в «красном углу» на возвышении, словно на лобном месте, на подушках. Шкура молодого жеребчика выполняла роль трона. Справа от него, тоже на лошадиной шкуре, сидел, скрестив ноги, брат его Сагиб-Гирей. Вся остальная знать крымская и казанская располагалась по периметру шатра. Все – на одно лицо. Лишь одеждами разнились, да и то не особенно. Только два священнослужителя резко бросались в глаза своими белочалмовыми головами.

Князь Воротынский и спутники его, оказавшиеся как бы в кольце бесстрастно сидящих идолов, поклонились ханам-братьям поясно; Воротынский, стараясь сохранить достоинство, заговорил было:

– С миром мы к вам, царь крымский и царь казанский, – но замолчал, подчиняясь властно поднятой руке хана Мухаммед-Гирея.

Гневно и надменно заговорил сам Мухаммед-Гирей:

– Почему князь Василий, раб наш, возомнивший себя царем не пожаловал к нам на поклон?!

Воротынский нашелся быстро:

– Воля господина не ведома его подданному. К тому же великого князя нет в стольном граде…

– Так вы не от его имени?! Тогда нам не о чем говорить. Мы станем говорить только с князем Василием. В нашей воле оставить его на княжении или не оставить!

Похоже, полный провал миссии, как оценил князь Воротынский требования крымского хана. Сейчас велит выгнать из шатра взашей и отправить восвояси, а то и посечь саблями. Решил предпринять еще одну попытку:

– Дозволь, великий царь, послать гонца к государю моему?

– Как много потребуется для этого времени?

– Два дня и две ночи. К обеду третьего дня ответ будет здесь. Дай только гонцу нашему свою пайцзу.

Не сразу ответил согласием Мухаммед-Гирей. Его не очень-то устраивала затяжка времени. Ему нужно было спешить. Но зачем знать об этом послам московским? Пусть трепещут, ожидая его ханского решения.

И в самом деле, послы томились, с тревогой думая о самых трагических последствиях их миссии. Не понять им, о чем думает хан, о чем думают сидевшие истуканами вельможи ханские, ибо их окаменевшие лица совершенно ничего не выражали. Наконец, когда гнетущее безмолвие стало невыносимым, Мухаммед-Гирей заговорил:

– Мы согласны ждать возвращения гонца. Пусть он скажет князю Василию, чтобы тот пожаловал к нам. Ответ его решит участь Москвы. И вашу тоже.

– Великий князь весьма недомогает, – нашелся вновь Воротынский. – Он даст полномочия мне или пошлет еще одного слугу своего, боярина думного, князя знатного.

Вновь наступила тягостная тишина. Можно сказать, зловещая. Конечно, Мухаммед-Гирей не рассчитывал, что царь российский приедет к нему на поклон. Не те времена. Россия крепко стоит на ногах, и то, что ему удалось хитростью нанести такой удар, еще не значит, что она покорена. Много ратников у Василия Ивановича, и если сумеет он их ополчить, не легко придется туменам крымским. И еще важнее важного – едины князья русские, а потомки Чингисхана грызутся, словно шакалы. Вот и сейчас не удастся ему в полной мере воспользоваться плодами своего мощного неожиданного похода, плодами присоединения Казани: помешают астраханские ханы. Мухаммед-Гирей едва не скрипнул зубами от дикой ненависти к стоящим ему на пути к могуществу, но так и не шевельнулся на лице его ни один мускул. «Буду требовать большего, а как обернется дело, ведает лишь Аллах. Но унизить князя Василия унижу! Пусть отречется от титула царя веся Руси». Еще потянув время, заговорил жестко:

– Если князь Василий не предстанет перед нашим лицом сейчас, он должен будет ехать в Бахчисарай. Мы ему дадим ярлык на великое княжение. Мы не уйдем отсюда, пока не получим от него шертную грамоту с печатью самого князя Василия. Если он не признает себя моим рабом, наши тумены повернут морды коней на Тверь, на Ярославль, на Новгород, на Псков. Наши кони дойдут до самых берегов Студеного моря, и не останется места, где укрыться князю Василию. Мы схватим его, закуем в цепи и продадим в рабство на базаре в Кафе. Как простого раба. Мы сказали все. Наша воля такова: все остается так, как было при великом внуке Покорителя Вселенной Бату-хане.

– Разреши, светлый хан, мне самому скакать к государю моему и передать ему твои слова?

– Нет. Мы разрешаем тебе послать любого из твоих спутников, а ты и все остальные останетесь в заложниках. От ответа князя Василия будет зависеть и ваша жизнь.

– Я повинуюсь, светлый хан. Прими от великого князя подарки. Он прислал их тебе.

– Василий – не великий князь, не царь. Мы еще не дали ему ярлык на великое княжение! – гневно осадил Воротынского Мухаммед-Гирей. – Мы решим, станет ли он Великим! Может, дадим ярлык князю рязанскому. Или князю тверскому. А подарки своего подданного мы примем. Пусть внесут.