Текст книги "Собрание сочинений в 7 томах. Том 6. Листки – в ветер праздника"

Геннадий Айги
Собрание сочинений в 7 томах (2009). Том 6. Листки – в ветер праздника

Выражаем искреннюю благодарность

Германскому ПЕН-Центру,

Творческой программе ДААД (Германия),

Шведской Королевской Академии

и всем, кто принял участие в финансировании

настоящего издания

Составление Галины Айги и Александра Макарова-Кроткова

Художник Андрей Бондаренко

На фронтисписе – портрет Геннадия Айги работы Николая Дронникова

© Галина Айги, 2009

© Вступительная статья. Владимир Новиков, 2009

© Графика. Николай Дронников, 2009

© Оформление. Андрей Бондаренко, 2009

у-топия геннадия айги

Она одна и нет конца

и “я” и “ты” лишь щебет птиц

уже вдали

уже не здесь

Г. Айги.

“Вторая весть с юга”

Каноническое языковое (поэтическое) высказывание локализуется “по отношению к той пространственно-временной области, в которой находятся говорящий и слушающий”. Айги – тот род поэта, который не стремится создать отдельный текст (стихотворение), так как не является поэтом реагирующим, он “строит” – и в его стихе, в процессе построения поэтического текста всегда проявляются постоянные конфигурации смыслов, которые организованы – при наличии соответствующего состояния (ТИШИНА, СОН) – в семантическое пространство с более или менее очерченными границами. Читая Айги, постоянно ловишь себя на том, что это ты уже где-то встречал у него же и, тем не менее, вступая на тропу, ведущую в его поэтическую местность, рискуешь заблудиться.

Да, Айги определяет – и очень часто – исходный пункт дейксиса посредством указательных слов “я”-“здесь”-“сейчас”, но это еще не означает, что он сам нашел свое место в мире (хотя: “ты – Кость-И-Раненная = о-в-мире-место-есть-твое:”), читатель же (слушающий) в этом онейроидном состоянии помраченного сознания, вероятно, дезориентирован в месте и времени, растерян, потерян… и смущен. Мы попытаемся совершить вместе с поэтом выход из эгоцентрической ситуации (“и я все вещи всех возможных “где”) на местность и там все же сориентироваться.

Среди основных конфигураций смыслов – топосы ПОЛЕ и ЛЕС, восходящие, очевидно, к архетипам чувашского мифологического универсума, а позднее для Айги эти места — в отличие от внешнего социума, где “Бог умер!”, – хранят след божьего присутствия. Были и другие Поля и Леса (поляны, холмы, деревья, овраги), которые находились в иных ландшафтах России, Переделкина, Дагестана, Подмосковья, Армении, Литвы. Но в реальных местностях Айги, следуя канону чувашской природосообразной этики, искал (и находил) нечто иное:

 
и будто мы
в природе
чувствовали:
 
 
молчащего там – Бога – место явное! —
 

(Розы – покинутость)

С другой стороны, становление Г. Айги как поэта проходило в той стране, которая казалась ему “пространством-идеи-отчаянья”, в стране, протяженной от Кенигсберга до Владивостока, населенной разными народами с разными языками и культурами, пространстве, где на протяжении исторического времени происходили и людское брожение, и насильственные перемещения целых народов, где насилие было фундаментальным принципом жизни, где был ГУЛАГ. Здесь-дейксис это была Страна с ее Огнем, “кровью-безумьем: из недр родовых!”. Айги много писал о пограничных ситуациях существования Здесь, о своем месте в этих ситуациях (“чужой для родины! душой как голосом лишь для себя обозначаемый! – ”). Иллюзорным, призрачным (Россия-призрак!) было здешнее существование, и оно было опасным. Не-жизни здесь воздвигали пустые монументы.

 
что – песенка – республика? когда
страна молчанием – страной – своею – трупов
……………………………………………………………..
(живых провинция давно)
 

(Прощальное)

Жить в такой провинции страшно и трагично. Сознание омрачается, но поэту была дана свобода поэтического языка. После его присвоения, отказа от практики общего словоупотребления, неприятия условностей внешнего, Айги начинает вести монадное языковое существование. Он сосредоточен на “есмь”, на “самости”, на том, что ему принадлежит неотъемлемо (“пусто-спокойные… немногие вещи”), ибо это единственное, что остается после разрушения культуры, личности в ней, омертвения языка.

Отзвуками катастрофы языка “советской” поэзии в целом полна словесность сегодняшнего дня, и потому кажется, что Айги строил и строит поэзию, которая все менее возможна. Какие-то “духовные силы” влекут его строки в “мерцанье безмолвное” (Поэзия-как-Молчание). Его личностный поэтический язык может показаться чрезвычайно абстрактным. Слова тяготеют к абсолюту, поэт вопрошает высшие начала бытия, ино-бытия и не-бытия. Его синтаксис словно шифр, целью которого является сокрытие субъекта действия реально действующей, разлитой во всем энергии, выражающей представление о неявленном присутствии Бога-Творца в мире. Но, с другой стороны, его слово упирается в обыденность (“вещность”). Там обретаются теплотворность и пульсация жизни. Слово Айги как бы распято на кресте Неба и Обыденного.

Отдельное стихотворение как хронотоп (“мгновенная смесь и-Места-и-Времени”), как имя его сугубо индивидуальной ситуации становится некоторым подобием иероглифической записи (“иероглифы бога”).

 
А там —
убежища облаков,
и перегородки
снов бога,
и наша тишина, нарушенная нами…
 

(Тишина)

Уже в конце 60-х годов Г. Айги сумел определить основные топосы своего инвариантного семантического пространства (топологии) и начал свой поиск следов божьего присутствия. И хотя его поэтические тексты содержат конкретные приметы того или иного места, это не были чувственно-зримые чувашские, подмосковные, лемболовские, жемайтийские и другие места. Через них Айги увещевал о Сущем-в-себе. В поэтике Г. Айги стало возможным Его проявление (жанр эпифаний) или же бытие в плане прошедшего (‘был’).

Поэтическая местность Айги превращалась в совокупность топосов вне пространственных и временных координат, потому что он (поэт, говорящий) был в пределах той ситуации, оттуда он выносил к нам то (того момента времени) ощущение, восприятие (или свои Phantasma), но нас там не было, мы не присутствовали при том священнодействе. Следуя Платону, это можно было бы назвать hyperoyranios topos – “над-небесные места”, а саму местность Айги – У-ТОПИЕЙ. То есть Г. Айги в отдельном тексте-ландшафте представляет читателю (слушающему) некую дейктическую проекцию конкретного места, ситуации, но не дает ориентиров или косвенных индексов. Потому-то у Айги Там-дейксис – это как бы говорение (вопрошание) ввиду слабой надежды на Его не-явленное присутствие, скорее же, это “отсутствие Бога и во всей его внушающей ужас абсолютности, отрешенности, и – при этом же – как присущий Богу способ бытийствовать…” (М. Хайдеггер).

Айги способен видеть ad oculos (воочию), проецировать, отсылать назад или предуказывать, использовать дейксис к воображаемому с новыми перемещениями во времени и пространстве, чтобы как-то попытаться обозначить образ Божий (Его косвенные проявления), но его У-топия дает только чистую протяженность и длительность бога там. Но где это место-Там (которое противостоит существованию Здесь)?

 
Река – уже иная – окружает
в нас превращая многое
в свои иные волны
и холодна
 
 
прозрачна и едина
и поздно говорить: “мы там”
одна одна одна
 
 
Нет – Чистота
 

(Без названия)

В рамках единой топологии Айги каждый топос перекликается с другим, постоянны тавтология и возвращения на те же самые (?) места. Иногда отдельное стихотворение становится “днем присутствия всех и всего”. Дейксис соединяет это пространство воедино. Отсюда обилие указательных слов в словаре Айги, который не хочет лишать их присущей им неопределенности (ср.: “…всякое указательное слово без… путеводных нитей, будучи неопределенным по смыслу, посылалось бы в пустоту; оно не представляло бы нам ничего, кроме некоторой сферы, “геометрического места”, которого нам недостаточно для того, чтобы обнаружить в этом месте нечто” – К. Бюлер). Как у-топический поэт Айги не может “для себя” и для читателя (слушающего) уйти от этой неопределенной геометрии, и он упорно продолжает свое исследование умозрительных вопросов о высших началах бытия. Подобной метафизической позиции соответствует и метаграмматика его поэтического языка.

…Да, Айги возвращается сейчас к чувашским (изначально) Полям и Лесам. Но это не мифологема “возвращения блудного сына”. Миф о блудном сыне предполагает, что “модернист” отрывается от почвы, страшно далек от народа, чужд соотечественникам и т. д. Хотя именно поэт-модернист мучительно близко ощущает коллективное бессознательное, доиндивидуальное начало, так как порой это чуть ли не самый существенный источник его вдохновения. Поэт предпринимает рискованный спуск в “забытые донья Мелоса-Отечества”.

 
На этом Поле и в этом Лесу он видит прежде всего мать и отца, которые и есть олицетворение народа:
 
 
я не знаю других (о священно-народный
словно мама народ)
 

(В ветр)

И есть “клубящееся шествие-пенье… в далеком народе-отце” (В ТУМАНЕ). Есть еще и “сельские и полевые” люди. Рассеиваются иллюзии, разбегаются в разные стороны тропы по поэтической местности Геннадия Айги и опять сходятся воедино. От “Поля-России” к околице родного села Синьял, от европейских космополитических топосов (полисов) к крохотной Чувашии (Чъваш Ен). После отчаяния, испытанного от осознания того, что в тоталитарном социуме “Бог мертв” (Ницше сказал, а Хайдеггер подтвердил это), Айги обнаружил Его-проявления, нашел свой отдельный Путь к Сущему-в-Себе в пределах своей местности. Круг замыкается… У-топия Айги замыкается на изначальной топии родной земли…

 
время – одно – лишь одно: говорить
о простом повторяясь пылающим кругом! —
и как будто восходит заря – расширяя
крестьянские празднества
 

(Круг)

атнер хузангай

мир сильвии

об этой книжке

В феврале 1991 года Геннадий Айги, будучи в Париже, некоторое время жил в одной семье, состоявшей из мамы Луизы и ее маленькой дочери Сильвии.

На прощание Луиза протянула поэту новенькую записную книжку с изображением трав на обложке (работы художника Уильяма Морриса) и попросила его написать несколько слов для Сильвии – на память.

В благодарность за гостеприимство, – именно Сильвия предоставила ему свою комнату, – дядя Айги превратил эту 32-страничную книжечку в стихотворную книгу. Он заполнил ее за 32 минуты (время до пробуждения Сильвии), написав по одной фразе на каждой странице. И все это случилось в Париже, на улице Банкиров.

|Декабрь1992I

Ренн

Ф. М.

немного от автора

Долгое время я ничего не знал о судьбе Сильвии и Луизы (как и самой этой книжки). Я даже просил своих французских друзей что-нибудь разузнать о них (тем более, что в семье Луизы чувствовалась какая-то неустроенность и бедность, и воспоминания о них были беспокоящими). Одна моя парижская приятельница даже отправилась по их адресу и с изумлением сообщила мне: “Знаешь, все это похоже на сказку. Там, на улице Банкиров, нет этого дома. Все дома стоят, а на месте этого – пустырь…” (а надо сказать, что улица Банкиров находится в центральной части Парижа).

И вдруг, неожиданно, в марте этого года, когда я опять приехал в Париж, я получаю по почте пакет с двумя экземплярами этой книжки, прекрасно изданной на трех языках (на русском, французском и бретонском). Оказывается, мой друг, замечательный переводчик Андре Маркович, еще в 1992 году выпустил ее в Ренне, в издательстве la riviere echapee. На французский ее перевел сам Андре, а на бретонский – Ален Ботрель.

Итак, книжка нашлась. Надеюсь, что со временем я найду и Сильвию с Луизой.

|май 2000|

Москва

Г. А.

итак вступительное слово ветра

рыцарские доспехи солнца

утреннее “что ты толкаешься” подушки

недоумение зеркала

сердитые восклицания зубной щетки

весёлый бред мыла

блестящее “все в порядке” градусника

лихорадочный юмор газированной воды

дипломатические переговоры обоев

блаженная улыбка молока

гуляющее “тук-тук” дверного косяка

путешествие бус

вечно откладываемый визит банкиров

одинокое “угу” гладиолуса

“а я не скажу” шкафа

верленовый монолог неба

приход маминых пальчиков

задумчивость свечи

неожиданная бабушка пуговицы

одноактная драма варенья

забывчивость лютика

рисовальные уроки дрозда

мама переводчица Господа

прыжок флейты

ромашковый сон кузнечика

молчаливое “здравствуй” гвоздя

песнь голубого кувшинчика

соревнования в беге книжных полок

ручки Бога-Младенца

вечное “до свидания” дяди Айги

Эта книжечка является полной собственностью Сильвии Де Пилла

лето с ангелами

от автора

Летом 1992 года, бросив курить, я долго не был способен к какой-либо умственной работе. Единственное, что мне удавалось, – это заполнять однострочными багателями шуточную записную книжку, подаренную мне женой и озаглавленную: “Прощание с белою дамой под голубым покрывалом” (то-есть, с сигаретой, – мучительное прощание с этой “дамой” произошло после сорокалетнего “романа”, курил же я, – во все это время, – больше трех пачек в день).

В те “нереальные” (до галлюцинаций) дни, немецкая художница Андреа Шомбург, чтобы утешить “некурящего больного”, принесла нам горшок с белыми цикламенами, – вскоре, в упомянутых багателях, они стали превращаться в “ангелов”, обиходным стало и название – “Лето с ангелами” (хотя дело происходило осенью, но в Берлине все казалось одним нескончаемым “летом”), и я сохранил здесь это название, составив небольшой цикл.

|январь1993I

Берлин

1. Пролог к “ангельским” багателям

ветер: Бог потерял тетрадку со стихами

о цикламенах

2. Появление цикламенов

ангелы играют в карты конечно же ангельские

3. Осень: туман

падают птицы улетают листья на юг

4. Продолжение цикламенов

гуси Бога идут на водопой

5. Другие цветы справа от цикламенов

(рождественская звезда)

называются “мама выходит замуж”

6. Приятное видение (или: Ц-18)

ангелы идут в школу – в первый класс

7. А слева – одинокая азалия

ветер: простуженный Бог уронил

носовой платочек

8. Снова – маленькая стайка цикламенов

инсталляция ангела – Цветочника

Богоматери

9. Та же азалия

и плачет в тумане одноглазый Бог

10. Дальше: Ц-21 (то есть двадцать первая

запись о цикламенах)

ангелы на ипподроме

11. Конечно же снова о них

умо-по-мра-чи-тель-ных

с циркулями и линейками ангелы

в небесном конструкторском бюро

12. Незабываемое видение

ангелы провожают Святого Доминика в армию

13. И опять возвращаясь к ним

(цикламенам)

переполох среди ангелов на уроке рисования

14. Очередное событие

ангелы прибывают на конгресс “зеленых”

15. Снова цветы по имени

“Рождественская звезда”

раскрасневшаяся мама за ткацким станком

16. Просто Ц-24

ангелы слушают новое стихотворение одного

из ангелов

17. Листопад в саду

и падая дни детства взрыхляют старость

18. Снова они (цикламены) —

как струнный ансамбль ангелов

крылышки смычки крылышки

19. Вот и Ц-25

ангелы народные заседатели

20. Ц-27 (или: в одной небесной мастерской)

ангельские стружки

21. Снова – “рождественская звезда”

мама под красным солнцем жнет рожь

22. Новое превращение цикламенов

секунды остановились и надели

белые шляпки

23. Просто: цикламены-34

ангелы в самолете

24. Дальнейшее превращение цикламенов

секунды надели белые перчатки

и двинулись вперед

25. Ц-37: что ж случилось между ангелами

странно: почему-то летят пух и перья

26. Снова – незабываемое видение

застолье ангелов

27. Дальше – Ц-41

ангелы прощаются – машут крыльями

28. И: долгий эпилог

телега с ангелами удаляется и исчезает

|октябрь-ноябрь 1992|

Берлин

лето с прантлем

о камнях прантля

Он не делает из камней изображения.

Каждый камень, под его руками, становится уникальным творением природы, совершенством, – самим собою и, одновременно, шедевром художника. И создают это – линии, впадины, “желоба” прикосновений скульптора.

Мы с женой должны были ехать на выставку Карла Прантля в швейцарский город Санкт-Галлен, я обещал устроителям, что приеду с чем-то “стихотворным”, посвященным Прантлю.

Записывать строки этого “стихотворного” я стал в тверской деревне, где проходили наши предотъездные недели. Постепенно валуны в полях и лесах стали превращаться в “прантлей”, – мы говорили друг другу: “Это там, за родником, где четыре прантля”.

И камни, и валуны в тех тверских полях так и остаются для нас, с тех пор, “прантлями”.

Выдающийся австрийский скульптор Карл Прантль (1923 г. рождения) знает, пожалуй, камни всех стран мира. Во многих из них он жил и работал, был с выставками своих творений.

|3 апреля 2000I

1.

Поле и камень.

2.

Поле, – задели песню, – дрожь.

3.

Снова – вспоминающие что-то облака.

4.

Сон: Зал-Поле Прантля.

5.

Места понятий: “Ушел”, “Останутся”,

“Навсегда”.

6.

Камень в тумане.

7.

Черемуха – “не для людей” (век – где-то – прошел).

8.

Валуны и пастух (давно).

9.

Поле: голос кукушки – издали:

обозначение дали – здесь.

10.

Снова – Зал-Поле Прантля.

11.

“Он”, “вот-вот”, “Войдет”.

12.

На сосне работал и пел – дятел.

13.

Сосна.

14.

Поле, – песня – будто порезанная.

15.

Охотник и Валун (как – Книга).

16.

Шестнадцатая страница: Солнце

над горизонтом.

17.

Снова Вещи Другие – средь людских вещей.

18.

И Он Смотрит сквозь песню.

19.

Бедность, – гравер.

20.

И закатное сияние сосен во сне.

21.

Поле: Свист Сиротства.

что забредает в сломанную флейту

[Акимицу Танаке]

1.

Без ветра……. – поле – вдруг – остановилось, как седеющие волосы.

2.

Все из “души” состояло – понятие “здесь”.

3.

Человек разговаривает как можно проще с публикой; с другим человеком, с глазу на глаз он разговаривает сложнее; и уже совсем сложно – с самим собой.

4.

Поэт в лачуге, – покой.

5.

И не с “натуры”, а с тишины… – и отчаяния, подобного слепящей “невидимости”.

6.

И глядя на сосны……. – сердце – все медленнее – по небу.

7.

Словно высох источник, начинающий – Волгу… – так, мелос умирает – в поэзии (и без чего-то, подобного “сердцу”, будет – народ).

8.

Несколько соломинок – по ветру, этого достаточно – для утешения-и-счастья – от мира.

9.

И всюду ходит по Земле Он, – N. убийц.

10.

Терпеливо стать “конченым”, – продолжать трудиться, приняв это “качество”.

11.

Лечебница души моей, – лес.

12.

И снова алее закатный свет – на кланяющейся голове.

|июнь-июль 1995I

Тверская область

деревня Денисова Горка

ветер по травам (кое что из российского бельманизма)

 
Эпистола Игорю Улангину —
вспоминая его бельманиану
 
 
когда за взорвавшейся паникой ласточек
в сердцевине Дня
мерещится некое Поле-Окраина
(некой Земли “святой”)
следы и остатки многонародных убийств —
 
 
здесь – в деревне тверской – трепещущие
березы как мысли о казни
а беспокойные маки наклоняют сердце
и голову —
 
 
(…к исчезновению…) —
 
 
смотрю на солнце “как давно его нет Нерваля” —
 
 
и “музыка покидает нас тихо как Бог”
(старая “зависшая” строка —
никуда не вошедшая)
 
 
и – тогда —
вспоминаю я бельманиану шубашкарского
художника – где:
 
 
будто переживается сердцем —
шея трущаяся о воротник
и движение женской спины с порывистостью
скопасовской
словно повесть о страсти и одиночестве —
и:
 
 
будто рассматриванием грустным
невыброшенной (“тороистической”)
кружки
тремся мы сами – душой-засыпаньем —
о теплую изъеденность жизни
и радуемся (будто возможно чуть-чуть
заморить червячка)
вечно-простой простоте
скажем жестянки
“ручной” деревяшки
тряпья —
 
 
“чуда”-иль-“простенькости” —
 
 
(вновь – этот шепот: “шапочка где-то валяется
всегда поднимать тяжело
душу свою поднимаешь”) —
 
 
и “дошедшесть” и “конченность”
человека честнее
(как у Педэра Эйзина)
современных “персоналистских” побед… —
. . . . . . . . . . . . . . . . —
 
 
и вспоминая все это – вызываемое
бельманианой Игоря Улангина
об этом искусстве
шутя говорю интимизм (жаль что звучит
это плохо а
впрочем многое в истории “измов” звучало
не лучше) —
 
 
(…а “когда-то” ведь так и писалось-и —
рисовалось:
– нечто “человечье-и-божье” – “с натуры”)! —
. . . . . . . . . . . . . —
 
 
и как же “разворачивается” это? что – далее?
 
 
вот – за взорвавшейся паникой ласточек
свет-Дня-как-“вечность”
подрагивает – ровен! —
 
 
а по вечерам —
 
 
по улице продвигается твой голос синего цвета
(это я говорю Г.Б.)
и туман – как стадо – входит через мост
в деревню —
 
 
и жалкость жизни тепла и прекрасна
(и хочется спрятаться в некий
охраняющий свет) —
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . —
 
 
здесь – постскриптум – Игорю Улангину
 
 
– и еще вспоминаю как мы с тобой наблюдали
Алкогольный (“рабочий”) Лаокоон
долго (с паденьями и подъемами)
пересекавший
улицу Бельмана (быв. Дзержинского)
в городе Шубашкаре:
 
 
(ох и натура!.. – антология – справочник —
спектакль – экспозиция
стонов гримас спотыканий) —
 
 
а кончилось тем что оставшийся из них
в одиночестве
сидел – посреди дороги (шарахались
машины) в молитвенной позе —
с воздетыми к небу руками
а навстречу шло – стадо студенток
(шарахались машины):
 
 
о Боже! о Фредман!
о интимизм —
 
 
мировой-шубашкарский… —
 
 
. . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . —
 
 
и – пост-посткриптум:
 
 
– это все умирающее во мне и есть
теперешние мои леса и дороги
(чуть “сердечнее” выплывают —
лишь иногда – овраги)
 

|август 1996|

д. Денисова Горка