Текст книги "Зима не в эту осень"

Геннадий Чепеленко
Зима не в эту осень

Точность слова в контексте неясного

С рождения человек попадает в мир звуков, букв из рассыпанного алфавита, не зная точного значения слов, смыслов, говоря языком физики – в мир неопределённости. Неясная картина вызвана также многозначительностью слов, выбора тех из них, которые наиболее полно передают ощущения человека. К её описанию подбираются точные слова или слова символы, чаще их включают в словесные окружения с другими. Именно, через них, достигается понимание её. В тексте, в речевом потоке оно получает совершенно различные значения. Контекст устраняет многозначительность слова, направляя смысл его в определённом направлении. Выбирая точные слова, можно попасть в зависимость от описательной точности предмета, лишая восприятие оттенков чувств, волнения, образной передачи предмета. Такие совпадения точности слова с предметом опасны и сравнимы с точностью фотографии. Выбор такого слова в контексте с таким же другим приводит к окончательности и неподвижности предмета, повторяя копию увиденного. Только там, где этих совпадений нет, семантика отдельных слов очень часто обрастает дополнительными оттенками смыслов. Именно, эта точность в неточности сговора слов, словесных сочетаний воздействует на семантику других словесных сочетаний, уточняют значение последующих строк. Именно так противостоят друг другу общая многозначительность слов и его частное контекстное значение. Через сговор слов смысл фразы, образа стремится к однозначности. В ней каждое слово является точным. Эта стилистика, связанная тончайшими деталями личного, и приводит к индивидуальной тональности автора, потому что тон это волнение частной души. Новый поэт не обязательно должен нести с собой новую систему стихосложения. К истории поэзии вряд добавятся новаторы слова – сотни лет свидетельством тому. Стих, состоящий из кратных уменьшений текста, эти ощущения, оттенки и составляют его суть. И другого не дано. Оптика одного слова, особенно за пределами обозначения им предмета и понятий превышает все возможности их реальных значений и это уже другая многозначительность, способная придавать высказыванию новые оттенки мыслей, чувств. Точное слово в её контексте для преодоления неясности, предощущения выше любого приёма поэтической гласности. Отсюда оно как поступок, всегда действие и определенность вне эмпирического обозначения предмета, всегда активирует мысль с соседним, с соседним – вызывает конкретные ассоциации с изображением предмета или прообраза новой неизвестной картины в новых ощущениях. Сам же образ развивает мысль и зависимый от неё язык, то же слово. И этот выбор придаёт своеобразие речи каждого из пишущих стихи, узнаваемый контекст размышлений о предмете или явлении.

Смутное, волнующее и неосуществленное всегда можно выразить словом. Выбор его зависит от невостребованности души, ищущей истину в стихотворении, которое пишется. Слова в нём оживают. Они вспыхивают в диапазоне значений, чтобы вызвать ассоциацию, часто за пределами синтаксиса или тропов. Каждое в строке может выступать как определитель (явления), помогает рядом стоящему освободить смысл, нести некий символ (метафора), не иметь самостоятельного значения. Оно является частью духовной истины и часто неуловимо в своём первоначальном значении. Однако, выбранное точно, оно оживляет речь в диапазоне строки, строфы, меняет восприятие образа, способно менять подтекст фразы, суть духовной истины. Оно меняет мысль, делая её открытой или частной, закрытой или улавливаемой, показывает важность ассоциаций или подобия увиденного в мире живущих или природы, чувства над разумом или смыслом, который может быть не сразу понятным, не сфокусированным в данной строке. Только перенастраивая слова и их фокусировку с рядом стоящими можно добиться свежего как бы неизвестного синтаксиса, образности стихов, усилить лаконичность и самозначение отдельных слов в этом подборе. Ясным словом можно достичь просветлённого молчания строки, когда смысл находится между строк. Каждый выбирает свое слово, ищет свою точность воплощения в образы видимого мира. Этот труд сопряжен с постоянным разрушением строк и, отчасти, самого поэта, ибо выбор слова особенно затруднительней в ритмической речи стиха, а сопротивление форме – место, где ему труднее выстоять и не потерять свое значение. Выбор его происходит внутри пишущего, как яркого мазка художником в тёмной комнате. Полумрак всегда обостряет зрение, явления становятся отчётливыми, чем даже в освещённой комнате. Даже у поэтов с совершенной оптикой восприятия смыслов через слово это удаётся с трудом, но другого выхода нет. Невидимое можно сделать видимым при условии, когда ему выбраны точные слова, когда найдены переходы между реальным и метафизическим значением слов, через сцепление отдельных точных слов и смыслов. Именно, тогда возможно появление новых ощущений через создание новой структурной модели стиха. Задача поэта в усовершенствовании её и доказательстве её жизнеспособности. С этим заданием справляются немногие поэты. Те, которые от попытки к попыткам продолжают сочинять в рифму и столбиком всё же надеются выполнить его и хорошо, если при этом отдельные слова и фразы смогут удивлять других.

Каждый пишущий стихотворение оправдывает своё занятие тем, что надеется сообщить об увиденном через обычные слова, которые до него никто не видел и как сверхзадаче – открыть мир в необычном образе, в деталях иллюминирующих воображение. Однако, часто этого не происходит: обычное становится обычнее, написанное скучнее видимой картины, слово не достигает цели, речь невнятной. Пишущий не слышит себя. Он видит только текст, оглушён магией формы или доступностью рифмы. Ему недоступно чувство слова и перебор слов преобладает в такой речи, мало чем отличающейся от обыденной. Идея творчества (смысл) подменяется доступностью словаря Даля. На этом пути поджидает неудача, озарения редки. Притягательность поиска смысла любой речи как новой реальности более чем способной выразить, чем обычный язык, возвращает надежду, а она делает пишущего слепым, чтобы изменить образ не самого худшего мира. Никто еще не смог дать совета, как научиться вглядываться в полумрак, в себя.

Квадрат Малевича

 
Внутрь
       не проникнув, исчезает вдруг
свет за окном, а без него нет поля.
И темнота. Взгляд напрягает слух,
как шорохи, без повода быть слово…
 
 
Взгляд без опоры. И – картина сна.
В ней осенью за рамою оконной
глухая ночь. Как изнутри, со дна,
из темноты на плоскости условной
 
 
коллаж ее, что даже не понять
где тусклое, что обостряет зренье?
Из «ничего» что может возникать
в сознании? Без бликов отраженья
 
 
квадрат: нет серой черноты полей
внутри холста. Художнику забава:
углы, поверхность. К ним и к ней
с небес – ему прижизненная слава.
 
 
Не утро хмурое, не ветер или дождь,
не осень с журавлями – с высотою
небес, не облако и перелесков дрожь
от холода. Надежда – не с весною.
 
 
Зима – без холода, без ветра – день.
В той темноте никто тебя не знает.
Окно не помнит. Если ветер в дверь,
то дождь косой проем не искажает —
 
 
не для тебя. В квадрате не пейзаж.
Закрыв глаза, не знаешь, когда утро
с полями белыми, когда в окне погас
свет в темноте, а в темноте, где угол,
 
 
не знаешь. Ни – луны, ни – звезд.
Когда светло, что с темнотою будет?
Нет ощущенья времени и – сплошь
без будущего, продолженье будней.
 

«Крик» Мунка

 
Рвал полотно и краски обжигал.
И я, не излечившийся от астмы,
через удушье воздух ртом глотал
из темноты, обугленной внезапно.
 
 
И перекошенное плавало окно
оттенками погубленной глазури,
и кровоточили, поранив о стекло
две стороны его холодной сути,
 
 
когда не знать число любого дня,
что за любой, какую ждать разлуку,
в какой из дней, не следующим «за»
таким же, крик уже глухому уху.
 
 
Крик на сто верст и десять этажей,
дрожать и – возникать повсюду,
мерцать везде, на стеклах витражей,
от холода – и обострять простуду.
 
 
Ночь обострять с полуночи к пяти
в шести шагах от вымысла и смерти,
костер холодный молча развести
до искр в ночи о будущем рассвете,
 
 
чтоб свет, меняясь пятнами Леже,
их обострял над облаками, выше
и через крик, сквозь сонное клише
сознания был удаленным, ближе.
 
 
Когда лицо не впитывает взгляд
и света нет в сознании погасшем,
то эти краски больше нот звучат,
чем их оттенки, остывая, раньше.
 
 
Не все они разбрасывают свет,
но бледные отчетливей приметы
холста,
   когда наотмашь красный снег…
из перекошенной передней.
 

Размытое стекло

 
Свет долго не живет, не плавая по окнам.
Тревожа темноту, он помнит скаты крыш,
как отрываясь вниз, от ветра по наклонной
менялись цвет ее и слет холодных брызг.
 
 
И повод не любой: дыханью вредной влага,
и – серый шум листвы, и – слабой от зарниц
звучащей тишина, в тон темноты бумага,
когда туман белел, а дождь слабел в разы.
 
 
И – был полуфинал! Сюжет перед попыткой
найти полутона, увидеть смысл в другом
значении воды, как свет дрожит по ниткам
и падает на стол, чтоб знать, а что – потом,
 
 
когда размытым все от лампы и от окон:
и – темнота жилья, и – почерк ветра вкось,
и – плавающий шум, резкий в водосточной,
бьющий наугад: то – в нервы, то – в стекло!
 
 
Не ищущий – в кого, размытый к непогоде!
То за стеклом и в нем, что от него внутри …
Под лампой на столе, рисующий разводы,
пытаясь отличить свет от сплошной воды.
 
 
И от всего – пасьянс. И выбором колода
бумаги в темноте, когда продолжен срок
отчаяния. Вплавь! И поводом – по водам,
их холод от него, а после – влажный смог
 
 
и – белой тишина. То под каким наклоном
она – после дождей, угадывать на слух,
куда плывет она и, чей ей важен голос,
когда один молчит, другой ко всем вокруг,
 
 
когда с утра темно, и стекла лампа грела
от ветра и дождя, и – свет в них одинок,
и – от нее внутри чуть желтая белела
бумага на столе. Как скомканный листок!
 

Из подъезда

 
В подъезде темнота
тревожная, опасной:
то – лестница крута,
то – щелкнет краской.
 
 
И – вздрагивает звук,
и – новый от другого.
И – через старый круг,
   пройдя
          многоугольник.
 
 
В нем и по всем углам
в любое время, днями
их эхо в сквозняках,
слабеющее в дальних,
 
 
если задержан свет
в его пролеты, после,
когда меня в нем нет,
как и подъезда восемь,
 
 
когда от ветра – из
меняющихся створок
свет падал резко вниз
и в стороны от стекол.
 
 
И – медленный фагот,
меняя звуки джаза
звучал со всех сторон
с низов до бельетажа.
 
 
Задержками – рэгтайм
озвучивала полночь,
через осколки, к дням,
и – вспыхивая в оной
 
 
для утомленных глаз
и тех, что видят остро,
в погаснувшем, как гас
не измененный голос.
 
 
И – оживал подъезд!
И – стены! И – перила!
На непонятном текст,
скрывающий чернила.
 
 
И – тишина вдоль стен,
заполненная вами …
Свет прятался за тень
исчезнувшего “Amen”,
 
 
когда не бьют часы!
И – от осколков света
пульс. В аритмии их
след медленного эха.
 

Втроем

 
По прогнозам – метели, на деле – охра.
Мы – вдвоем. По приметам – не к месту.
Подоконник, вдыхающий холод окна,
белый,
       вроде листа,
             с этой позднею вестью.
 
 
Не понять, как, откуда на голову снег,
если нет его. И без предвестников неба!
Темнота не исчезла, но желтый паркет
к снежной осени, не забывающей лета.
 
 
Хлопья сверху! И – холодней сквозняка.
И они, если в россыпь, стекают стеною.
Я защиты прошу своего двойника
от любых, тех что осенью и стороною.
 
 
Могут резко осыпать и щелкнет внутри!
Погружая в снега, не мирить с холодами,
непрозрачные окна, молчанье двери,
и мои настроенья с чужими стихами,
 
 
если осени две, но – рассыпан пейзаж
неразборчивой яви. В нем стерты детали.
Снег все помнит! Он вводит в коллаж
листья белые, с ветром их желтые стаи,
 
 
чтобы логику стекол оставить зиме.
и неверных по цвету, ведущих к ошибке.
Он рассыпчат и легкий. И ближе земле!
Оттого ветер резче от Ойстраха скрипки,
 
 
чтобы был он развеян из памяти стерт.
Я услышал себя: это листья в гербарий.
Подоконник вдыхал белых нот перебор:
мне на белый метели – красный герани!
 

Нет зимы

Владимиру Кучерy

 
От холодов неделями
сентябрь ждет зимы.
О том – луна на дереве
предвестников среди.
 
 
Оттенков белой осени
листва. А – что листва?
Ей холоднее в просеках,
чем вверх, гореть с утра!
 
 
В них, существующих
и – в тех, которой нет,
за холодом плывущая
она, чтоб небо греть,
 
 
или в ночах потерянных
свет выправлять картин,
реку над левым берегом
и – не менять под ним
 
 
и, делая раскованным
его,
       где тишина —
                                 вода,
когда он перевернутый
и кромкой вроде льда.
 
 
Под капельницей
                    каплями
свет – в пьяной голове,
она как танец с саблями,
в зеленой пасть траве,
 
 
приблизить небо синее
к снегам, но – без нее.
К воде не лед, а – иней
для тех, кто босиком!
 
 
Все к устью,
             расставанию
от новых лун – к себе,
к размытым очертаниям
их с четверга – к среде.
 
 
Под
дождик беспричинный
и – белый выходной
не затяжной,
             но длинный
щемящий шопот – стой!
 
 
И ждать до посинения,
до проблесков небес
о чем он? Пояснения
скорей всего не весть!
 
 
Он – о листве,
                 но после
плывущей новизны -
о синих картах просек
в предчувствии зимы,
 
 
когда ветра послушны
лишь свету-молчуну
как
       нитка вдетой в ушко
иглы, его лучу,
 
 
когда еще возможно
понять, куда он гнет,
когда река морозная
стоит. С ним не течет!
 
 
И пустоши! Неделями
продрогший парапет
к реке. Рекою белою
свет поглощает снег,
 
 
уйти от прояснения
любой, из всех картин!
Дни, если не осенние,
то
       снег скорей к другим,
 
 
когда от ветра сушит
глаза, то может быть
дождь отвлекает уши,
чтобы
       хоть что-то скрыть.
 

Жесткий вагон

 
Жесткий вагон мягкий
свет удаляет от шума,
от привокзального мата,
матовый от угрюмого.
 
 
К серой уводит картине
в купе, за ночным окном,
к сумеркам – в паутине,
и с непроглядным дном
 
 
черных квадратов окон,
дням и таким же ночам,
безбрежности одинокой
как к плохим новостям.
 
 
И оттого – на стыках
окна часами молчат,
если рассветами выткан
каждый до сна закат.
 
 
И – оживали квадраты
желтые, плыть до утра!
По молчаливым кадрам
дорога двойной ДНК…
 
 
Мнимою или потоком
до красных ее фонарей,
не расплетаясь под током
вспыхивающих аллей.
 
 
После, за поворотом,
вытянув время в нить,
чтобы встать
          под колеса,
стучать, молотить, бить
 
 
всем, не имеющим уши
как свет побитый огнем,
холодом был и душем
ночью, часу во втором.
 
 
Из точки,
          на дальней стрелке
на выбор: узкий зазор
или – все в те же ветки
желтый,
          с рукой светофор;
 
 
остерегает к картине:
всей красоте кривых,
полете на керосине
когда высота для них;
 
 
оправдывает
          замедленье
из точки в долгую мглу,
вспышками отражений
к свету,
          предчувствию дню.
 
 
И даже, когда не с кем
быть, и – на сотни верст
расшатанные перелески
и – белых метелей ворс.
 
 
И окон любые квадраты!
Но, если светились дома
то ночь вспоминала даты
окрашенные в цвета,
 
 
если экспресс днями
в снега попадал без огней,
когда даже дни выпадали
из светлых календарей!
 

Пьяный на крыше

 
Отрок с похмелья на утренней крыше
ищет опору и, врозь распластав рукава,
пробует силы по ломанной линии крика,
не опираясь на скошенный угол крыла.
 
 
Он – без нее, озаряющий детскую удаль
карандаша на рассыпчатый мельк ветерка,
под копирку творит гениальную глупость:
день начинает с нее на манер сквозняка!
 
 
Кромкою белой и красный от лезвия иней!
И – напряженней едва ли не каждая грань
белых одежд, раздуваемых веером линий
резко холодных как воздух и серая рань.
 
 
И без затеи: по глупости! Или – по пьяни
в замыслах ветра, в полетах со сна наяву,
он открывает тревожные волны в тумане,
раннее небо, как все в нем не так, на плаву!
 
 
И без опоры на крышу и взрослые страхи
сам веселится. И не в подкидного – в лото…
Настежь открытый отчаянью белой рубахи
край пропускает, но твердь еще держит его.
 

Улыбка Джоконды

 
Перед закатом взгляд погас
небес. Даль искажает темень.
В ней свет, не озаривший нас,
приглушенный, самоуверен.
 
 
Саней, не видя, помнит скрип
в снегу полозьев – от мороза.
Он чувствует протяжный крик
вдогонку ветра, эхо множа.
 
 
Так, ветер – обостряет слух,
когда никто мотив не слышит.
Лишь тонкой флейтою пастух
напоминает: осень – ближе,
 
 
и – в тон заката, в полстены
Джоконда прячет тень улыбки.
Мне ближе флейта – из среды
парящих звуков, теней зыбких.
 
 
В прохладе, там, где их игра
с прохладою и тем, что блещет,
где бабочек неровный ряд
в ней неожиданно, трепещет.
 
 
Над смятой тянется ботвой,
то вверх, то вниз. Через ограду,
и – вслед лучу, по – бичевой
через нее влететь в прохладу
 
 
и – выпорхнуть, и снова стать
прошедшим, белой тишиною.
Мне – с тишиной не уставать,
когда есть вечер – за спиною
 
 
в холодном сумраке равнин,
где свет, погашенный внезапно,
их возвратит в среду картин
утерянных, когда на завтра,
 
 
в реке блеснет и – с тишиной
погаснет, чтобы яркой стала
картина неба, быть – дневной:
по изморози – к дали санной.
 

На веревках

 
На веревках, под простынями
ветер вспыхивает пузырями!
На разрыв, как пьяный в драке
рвет края их,
          уже красной рубахи.
 
 
Сверху – снизу. От ветра справа
ткани серые в пятнах, кровавые
от заката. Влетевший же слева
после холода – для разогрева.
 
 
С края простынь летит на волю
вниз по травам помятым, полый.
Поднимаясь, всех учит падать!
Если в лужи, разводит слякоть.
 
 
Старой новостью – по огородам,
простыням чужим,
          перед разводом!
Мелкой дрожью в канавах, лужах.
Каждый день от него простужен.
 
 
На закат, разжигая накал лампады
он им вреден как хриплый ладан.
В тех мозаиках – в криптах мира
запах ветра на клочьях дыма.
 
 
Оттого – в непрозрачном небе
прячет звезды под синим снегом
и – на память немым рассыльным
возвращает их свет как снимок.
 
 
Он – везде! В пузырях – к накалу,
к темноте с ее медленным краем.
Потому, если в матовом… окна,
он из первых, кто смотрит в оба.
 
 
Потому пузырями, щетинясь
ищет повод на сером и синем
свет продлить, не меняя границы
там, где только летают птицы.
 
 
Не причастный к их переправе
он везде: и – вверху, и – в канаве.
По мерцанию звезд и – с мороза
его чувствуют все, даже кожа.
 
 
Не укрыться! Нельзя, но можно
отлежаться, вдыхая в ноздри
свет небесный и запах листьев,
представляя как все это мыслит.
 
 
Нет – ни повода, даже мороза.
Все – обычно: стихи да проза.
От реки он в траве, а – в реке
сам меняется на сквозняке.
 
 
И изнанкою все – те же листья,
тишина, отвлекающей мысли.
Это он – к передышке! Покой
между мною и – белой рекой.
 
 
Это после все медленней волны
по оврагам, где серые волки,
предвечерняя, шопотом мгла
сквозь сознание – с ним с утра.
 

Красные пузыри

 
Без воздуха – пузыри
глухие, имея уши:
красные или синей зари
от водки или от стужи.
 
 
Не отвлекают их ни весна,
ни снега – под синяками.
Оттого нипочем им тоска
у стоек и между ларьками,
 
 
утро или же тусклая мгла
на нескончаемый холод…
Им
          не вода открывает глаза,
а ночи, их запахов город,
 
 
до одышки – сырая земля,
снег если острый, и ранит,
осенью лето, весною зима
с солью и едких – от гари.
 
 
Если зеленая сверху вода,
то на деревьях не почки.
Точки и шумы товарняка
празднуют их же ночи!
 
 
Им по колено улиц река
любой глубины и короче
все переходы в их рукава.
Неоновый их выносит:
 
 
зеленые в нем мотыльки
и в их головах под ногами,
и те, что через сквозняки
в воде и повсюду углами.
 
 
Но красные – синей зари
от водки и снега, снаружи
не видят. В глазах изнутри
холод, навыкат им лужи
 
 
через потную, серую грязь,
зимнюю, желтую слякоть,
через окурки и едкий квас
по високосным датам.
 

Этажи

 
Подъезд разъединяет этажи.
И – лестница к тому причастна,
а лифт пустой, оставив виражи,
зайдя на пятый, дергает внезапно.
 
 
Причиной – постоянная вражда
кого-нибудь с любыми этажами:
между собой уставших горожан,
от лестницы зависящих ночами,
 
 
от лифта для подъема на этаж,
его дверей, ломающихся часто,
надолго заглушающих экстаз
и этажей, и заболевших астмой.
 
 
И – напролет без отдыха и сна
проемы приквартирных арок.
И окон свет! На крики из окна -
ответ машин, гудение стоянок.
 
 
И – лифт задерганный вконец
всех суетой, подобием ремонта
и криком всех, когда один истец.
И никого при незакрытых окнах!
 
 
И лестница высвечивает грязь,
и под ноги окурки и усталость,
и лифт утратил с этажами связь
от всех и вся, от света удаляясь.
 
 
И – оттого по лестнице назад
за ним сбегают, страхи оставляя
перилам, с этажей на тот этаж
где он застрял и снова убегая.
 
 
И невозможны беготня и шум
от всех свобод и до его ремонта!
Любая мысль пришедшая на ум
из почему и прочих перетолков.
 

Предчувствие

 
Умирающий летом
не способен на смерть.
Чаще он как примета
покачнувшихся стен
 
 
от стоящих напротив
или – утром в толпе,
знак распахнутых окон
к синей, с зыбью реке.
 
 
Умирающий в позднем
сне, по дням изучив,
как качаются звезды,
ритм строки и мотив:
 
 
часто с вечера утром
ярче свет в темноте
и способен
          плыть в руки,
если небо везде.
 
 
Если охрой, едва ли
будут в нем облака
плыть от синих окраин
через их берега
 
 
и для яркости красок
будет лишним мазок.
Из неоновой маски
даже желтый листок.
 
 
Бесполезны все даты
утра, с вечера дня.
Те,
       что мне благодарны,
знают вас, не меня
 
 
или – ближе Постолке!
Я так летом хотел
прокатиться на тройке,
сам не зная зачем
 
 
по лугам, где вихляет
руслом, вспыхнув река.
Там шатает, гуляет
и – трава в ветряках.
 
 
И готов я до взлета
встать под душ и удар
вод и винт самолета
если тройка к чертям,
 
 
опираясь на крылья,
не влекомый никем,
их из омута вырвав,
на любом сквозняке.
 
 
И на милость надеясь…
на себя – в сотый раз
от осенних апрелей
и – до зимних утрат,
 
 
вверх,
       до новой стоянки,
где уснул караул…
Все темно на экране.
Может кто-то уснул!
 
 
Или – холод рискует
стертым и в витражах:
молча краски тусует
в темно-белых тонах.