Текст книги "Виртуальный детектив"

Надо было принести вахтенный журнал и попросить его записать своей рукой приказание о приёме обводнённого масла после записи результатов первой пробы. Да он бы и к авторучке не прикоснулся, а то: «Принимать! Принимать! Принимать!».

Почему не прибыл представитель части? Где начальники? До какой степени я прав, отказываясь принимать и подавать обводнённое масло? Всё ли я сделал, как капитан, чтобы не сорвалась подача?

Всё можно было решить иначе, результативней, убедительней. Но восторжествовало классическое: хотели, как лучше, а получилось, как всегда.

Я вспоминал и корил себя за всё, что было сделано не так, как представлялось сейчас. Эти и другие моменты безжалостно терзали меня своей остротой, не давая ни на миг передышки и покоя. Мысли – мог и не предпринял, должен, а не сделал, видел, но не предотвратил – самые садистские пытки капитанского самолюбия ответственностью за судно, экипаж, приказ-задание!

И всё-таки в одном я безоговорочно прав, не подвергая это никакому сомнению: обводнённое масло нельзя было принимать и подавать на корабль! На этом я стоял и буду стоять насмерть, как бы патетически это ни звучало!

Этот первый вывод немного успокоил, но облегчения не принёс, потому что на следующий вопрос, почему все начальники сразу поверили, что экипаж пьяный, я ответа и объяснения не нашёл.

По опыту прежних лет службы и работы на флоте я знаю: большего проступка, почти без суда приравниваемого к преступлению, чем пьянство, на флоте нет. Обвинение в пьянстве – это конец всему: карьере (в благородном морском понимании),

планам, надежде. С ярлыком «пьяница» никто не станет слушать тебя, разбираться и принимать всерьёз. Даже вчерашние собутыльники будут шарахаться от тебя, чтобы «не испачкаться», если «сгорел» ты, а не они. Обвинение в пьянстве – самый мощный инструмент дискредитации человека, истины, дела. Скажи какой-либо начальник: «Вы пьяны!» – и труба всему, ведь ему не надо свидетелей, это же не судебное определение, а его личная оценка, которая не нуждается в доказательствах, но ляжет стоп-анкером в характеристике, аттестации, представлении на долгие годы, не давая продвижения по службе и в работе.

Обвинение в пьянстве как бы лишает человека чести, совести, достоинства и переводит его в касту неприкасаемых. Он теряет уважение, доверие, вокруг него создаётся атмосфера неприязни и осуждения.

Обвинение в пьянстве – это тот ком грязи, который оставляет след не только на рубашке, но и на биографии, авторитете, судьбе. Многим людям оно исковеркало жизнь, но вдвойне обидней, когда обвинение в пьянстве выносится несправедливо, наговором, местью. И человек, только что мнивший о себе с большой буквы, если не сломался, не сдался и возмечтал восстановить своё доброе имя в борьбе с клеветой, превращается в презираемого правдоискателя, униженного и не имеющего никакого шанса смыть это оскорбление и позорное пятно.

Из всех событий сегодняшнего дня напрашивался и другой вывод: дело только начинается, и впереди такая же темнота, как за окном ходовой рубки. Уже завтра мне первому предстоит самое мерзкое – доказать, что я не верблюд и не подлец, что наш экипаж – нормальные люди, понимающие всю степень ответственности и однозначно отвергающие приписанный нам грех. Поступиться совестью – обречь корабль и людей, идущих в «горячую» точку, на непредвиденные аварии и происшествия – нам и в голову не приходило.

Как был прав Геббельс: «Ложь должна быть настолько невероятной, чтобы в неё поверили сразу». И мои начальники, с которыми я проработал не один десяток лет без пятна на должностном мундире, поверили!

– Вот тебе и пьяница! – сказал я сам себе, поднимаясь с диванчика и делая первый обдуманный шаг в поисках выхода из создавшегося положения.

А решил я собрать экипаж и рассказать им всё, как есть, поделиться той обеспокоенностью и дурным предчувствием, которые не дают покоя с момента известия о нашей «пьянке».

Собрались в ходовой рубке, так удобней для работы: и видно всё, и вмещаются все. Молча выслушали, что я думал о происшествии и ожидаемых последствиях после того, как нас обвинили в пьянстве. Рассказал также о мерах, какие я намерен предпринять, в том числе и упреждающих возможность несправедливого решения.

Возражений не было, предложений – тоже. Обвинение в пьянстве их настолько ошарашило, что никто сразу не поверил:

– Вы что, серьёзно говорите о пьянке? Кому это в голову взбрело? Зачем?

Это были вопросы честных, порядочных людей, не способных совершить подлость и не ожидающих её от тех, с кем они работают. И лишь когда поняли, что в пьянстве обвиняют всех, вопросов стало больше:

– Кто это сделал?

– Кому это нужно?

– Почему до сих пор к нам не приехал представитель части?

– Что мы сделали неправильно?

– Как можно обвинять всех сразу?

Горечь, боль, недоумение звучали в коротких выступлениях и репликах. Однако общее возмущение очень быстро сменилось унынием, и наступило молчание, тягостное и тревожное, как после потери хода.

Старые моряки, прошедшие суровую школу жизни, знавшие не понаслышке, чем кончается у нас борьба с пьянством, сразу представили себе, что грозит им в этом случае. Обычно дело кончалось одним – уволить!

Но ушли в прошлое те времена, когда уволенным с одного судна можно было тут же найти работу на другом. Сейчас устроиться по специальности матроса, моториста да и судоводителя нелегко, а в 55–65 лет – возрасте последней лебединой песни пенсионера – практически без «волосатой руки» невозможно.

Сидели как-то понуро, опустив плечи не то от усталости, не то от услышанного, веря и не веря тому, что случилось, а ещё больше тому злу, которое может их настигнуть уже завтра.

– Вы скажите им, что это неправда, – как-то обречённо сказал моряк, работавший со мной на берегу на разноске шланга от автоцистерны, фамилию которого я дал записать кирпич-бабе. «Водится же ещё святая простота, которая верит, что и теперь начальство справедливо разберётся и всё уладится!» – подумал я и отпустил людей на свои рабочие места.

Мне было стыдно смотреть людям в глаза за то, с какой лёгкостью военные – майор со склада ГСМ, начальник ГСМ флота, наше руководство – поверили в нелепую ложь и клевету на людей, безупречно прослуживших и проработавших не один десяток лет и продолжающих работать на флот. Почему из нашей части никто не пришёл и теперь уж точно не придёт разобраться в происшествии и защитить своих людей от грубых нападок и лжи?

После звонка «сверху» наша судьба была предрешена. И лица людей, только что светившиеся радостью и гордостью за свою работу, как-то померкли, потускнели, и ещё больше морщин образовалось у глаз, а взгляд стал строже и суровей.

Поручив дальнейшее руководство работами своему помощнику, я спустился в каюту, не переставая думать над тем, что я ещё смогу сделать, чтобы ни меня, ни экипаж не коснулась десница расправы – скорая и неправедная.

Работы на грузовой палубе продолжались. Окончив подачу, убрали с корабля шланг и начали перешвартовку.

В иллюминатор каюты хорошо было видно каждого. Все работали сосредоточенно. Ни мне, ни помощнику вмешиваться в этот процесс необходимости не было, каждый и все вместе знали всё наизусть и могли бы выполнить эту работу автоматически.

Я смотрел и слушал, продолжая думать о своём. Чётко шли доклады и команды, обозначавшие конец одного и начало другого действия:

– Отдать швартовы!

– Швартовы на борту! Проводник закреплён!

– Носовой тяни к причалу!

– Крепи носовой!

– Крепи кормовой!

– Принять шланг с машины!

– Машина к подаче готова!

– К приёму готов!

На машину:

– Дать первую пробу! Стоп!

– Проба в норме, – докладывает помощник.

– Добро, – говорю я ему. – «Урок пошёл впрок!» – уже про себя подумал я.

– Начать подачу, – кричит он на машину.

И масло тугой струёй, от которой распрямился шланг, потекло под давлением в цистерну.

Наконец всё принято, и, уточнив по замерам общее количество, отдаём шланг и готовимся к перешвартовке к кораблю. Когда всё было готово, даю добро помощнику на перешвартовку. Операция простая, и он вполне справится с этим сам.

Впрочем, всеми работами руководит боцман, опытный и злющий до работы, не терпящий проволочек, тем более сачков, да их в экипаже в том «чистом» виде и флотском понимании нет. Морское дело – это его стихия, а уж подача – это как высший пилотаж – ни одного лишнего движения, ведущего к потере темпа и качества. Тут к нему не подступись. Задержись, замешкайся кто, тут же заметит и выдаст:

– Спишь?! …Мать твою! – пожалуй, самое ласковое и нежное обращение к нарушителю порядка. Ритм восстановлен, а кто-то уже шутит:

– Что, вспоминал, когда последний раз получка была?

– Да нет, он сегодня дома не ночевал.

Матрос действительно отдежурил сутки и пошёл в рейс – не хватало людей.

«Провинившийся» молчит, ему стыдно, что боцман «отметил» его, а не другого.

А тот другой за него и поясняет:

– Зато он сегодня поварихе угодил – всю перловку слопал! Вот и размечтался!

И пошло-поехало, пока боцман не «отметит» следующего:

– А ты что копошишься, как мокрая вошь на толстом… Тебе что к… гирю привязали? Тяни быстрей!

И всё идёт по новому кругу.

Казалось, ничего не изменилось, все действовали слаженно, единым механизмом и ритмом. И вместе с тем в работе появился едва ощутимый сбой. Не стало слышно привычных матерно-морского исполнения шуток, подначек, здорового флотского смеха. Не то боцман стал злее, не то люди устали, но всё как-то стихло и замерло.

Пока насос качал масло на корабль, все расселись, кто где мог, а не в кружок, как раньше, и молча ждали конца подачи. И паузу заполнили безрадостные мысли о жизни, о постоянно возникающих трудностях, годами не решаемых проблемах, теперь ещё неясном будущем: чем всё это кончится?

Я не думаю, что они очень испугались последствий клеветы, неизвестности завтрашнего дня, разве что немного, может, совсем чуть-чуть струхнули и теперь старались не показать вида. Но то, что она вывела их из состояния равновесия – это факт.

В какой-то момент мне показалось, а они тайно почувствовали, что сегодняшняя работа может быть их лебединой песней, и они исполняли её на высоком профессиональном уровне и энтузиазме, единым внутренним порывом, вложив в неё весь свой жизненный опыт и старание, а теперь сидели и морально готовились к любому, даже худшему исходу.

Грустно и больно становилось от мысли, что завтра этого экипажа уже может и не быть, и люди разбредутся кто куда в поисках работы, у каждого начнётся новая судьба-дорога.

В каюте стало ещё темней и тише, а я стоял и чувствовал, как сердце наполняется невиданной злобой и ненавистью к тем, кто вызвал эту абсурдную ситуацию. Не поздоровилось бы, попади они сейчас мне под руку, и тем, кто спрятался от неё за телефоном, – никакой реакции ни на один звонок!

Первые шаги в реабилитации экипажа натолкнулись на невидимую, но прочную стену не то равнодушия, не то махрового бюрократизма.

Диспетчер, дежурный по части, знавшие по моим докладам ситуацию, как мне кажется, наплевательски отнеслись к нашему SOS, а дело обстоит именно так.

Куда вы делись? Что это, боязнь ответственности, служебная немощь? Не всё же время лизать, надо же когда-то и гавкнуть, если ты ещё мужчина и офицер и при тебе совершается подлость, тем более, готовится преступление. Почему за наш счёт? Не мы же привезли на причал обводнённое масло!

А торжественные проводы на выполнение правительственного задания должны же чем-то подкрепляться, хотя бы выполнением своих должностных и дежурных обязанностей, или это была просто бутафория служебного рвения – прокукарекал, а там хоть не рассветай?

Чем больше я думал, может, даже и незаслуженно кляня всех подряд, тем больше было сомнений, загадок, вариантов, приводивших меня в тупик своей неразрешимостью в кажущейся простоте.

Было отчего призадуматься!

В какое-то мгновение я почувствовал такую слабость и беспомощность перед лицом грядущей опасности, что предательские спазмы удушливо сдавили горло, а к глазам подкатила слеза. Стало стыдно и мерзопакостно. Но ненависть оказалась сильнее этих сентиментальностей, а злоба искала выхода и действий. Я был рад, что всё это произошло в темноте, никто не видел этой секундной слабости и бессилия.

Но именно в эти мгновения я поклялся себе сделать всё возможное и невозможное, чтобы сберечь экипаж, избавиться от клеветы и вернуть каждому и честь, и человеческое достоинство, чего бы мне это ни стоило.

Тут я впервые осознал философский и практический смысл знаменитого афоризма: «Цель оправдывает средства!». Ко мне вернулись спокойствие и силы, способность рассуждать зрело, как и положено капитану. Теперь я был уверен, что за доброе имя

экипажа надо бороться всеми силами и средствами, не считаясь ни с чем и невзирая ни на что. Мы не одни, мы с флотом, и флот с нами!

До конца работы оставалось ещё полтора–два часа, и я постарался продумать до мелочей все свои действия, ибо знал – снисхождения нам (мне) не будет. Методы «выколачивания» нужных признаний не изменились даже после разгона парткомов и смены вывесок над политотделами. А это значит – борьба будет трудной и неравной, а может случиться так, что всё решится в первой встрече в субботу или понедельник, когда для нас может наступить «последний и решительный». Я знаю, что такое бой, и имею опыт боевых действий. Будучи на кораблях на боевой службе в «горячих точках» Средиземного моря, я не раз переживал такое состояние, когда после сигнала «Боевая тревога!» готовил к бою материальную часть и докладывал на главный командный пункт корабля:

– К бою готов!

Будет бой – не будет, но я был готов к нему! И эта готовность придаёт уверенность и решительность в действиях, хладнокровной оценке обстановки и принимаемых решений.

Бой, так бой! Драться, так драться! Только там я готовился к бою с конкретным вероятным противником, а с кем здесь?..

Ожидать честного рыцарского поединка уже не приходится – в самом начале «противник» применил запрещённый приём и добился определённого успеха. Клевета, подлость, подлог – страшное оружие, и «наш» противник владеет им в совершенстве. Но, толкая к преступлению нас и заметая следы своего, он допустил ряд серьёзных оплошностей, и я не премину воспользоваться ими против него. Главный его просчёт в том, что он считает свою победу уже достигнутой и окончательной. Я помню, с каким самодовольством он хлопнул в ладони, изображая наш конец. Но это его ахиллесова пята – контрольного выстрела он ещё не сделал и уже не сделает. Теперь главное собраться с мыслями и приготовиться к контрудару – зло должно быть наказано!

Да, мы получили большую «пробоину», но корабль наплаву и экипаж не повержен – мы работали и будем работать честно и добросовестно, как велят нам долг и присяга, – о них мы всегда помним. В этом наш залог успеха.

Вступив в схватку с таким непорядочным противником в защиту экипажа, своей чести и достоинства, я имею право в дальнейшем сам выбирать оружие и тактику боя, и именно такую, на какую «враг» не рассчитывает.

На войне, как на войне! Недаром Утёсов пел: «Бей врага чем попало!». И кое-что на этом пути уже сделано. Командир электромеханической части десантного корабля подписал акт об обводнении масла, а представитель склада ГСМ отказался. Это его минус, и в акте зафиксирован. Затем командир ЭМЧ написал рапорт на имя командира нашей части, где, ссылаясь на многочасовую работу вместе с экипажем судна, случаев, которые можно классифицировать как пьянство, тем более пьянство всего экипажа, не отметил, как и нарушений инструкций и руководящих документов по приёму-передаче технических масел. С ним были оговорены дальнейшие совместные действия, если потребуется.

Подписал рапорт и оперативный дежурный, в шутку предложив увеличить сбор подписей до количества моряков, участвовавших в работах и находившихся на верхней палубе за день стоянки у борта, то есть всего экипажа корабля. Подтекст был ясен, неужели недостаточно одной подписи старшего офицера, чтобы документ приобрел официальный статус?

Когда я, оценив юмор, его всё-таки отклонил, он тут же ещё раз предложил произвести освидетельствование экипажа судна флагманским врачом. Это уже было совсем унизительно, и я отказался.

Спасибо боевым друзьям, в такую минуту и шутка помощь, это их спасательный круг, брошенный нам. Теперь доплывём!

В 23.00 работы были окончены, и, получив «добро» от диспетчера на переход, отдали швартовы, дали ход, пересекли Инкерманский створ и прибрежным фарватером последовали к своему причалу в Южной бухте. На ходовом мостике было тихо, о происшествии никому говорить не хотелось. Рейд был пуст, мы шли одни, и это ощущение одиночества добавила старая песня, донёсшаяся откуда-то с берега: «Над пустынным рейдом Севастополя…» – светлая, грустная, полная тоски и скорби, исполненная в первые в годы войны, и так пророчески отразившая нынешнее состояние Севастопольского рейда.

Однако город жил! По обеим сторонам бухты сияли огни, слышалась музыка, гудки машин и шелест троллейбусных штанг, скользящих по проводам. Кто-то кому-то кричал, какая-то девушка смеялась громко и весело. Это была обычная летняя ночь морского города-порта и военно-морской базы: кто-то отдыхал, а кто-то стоял на вахте и нёс службу.

Наконец показался и наш причал. Выйдя на пеленг приметного створа и сделав крутой разворот, мы отдали якорь и ошвартовались к причалу кормой, подобрали якорь-цепь, подали сходню, подключились к береговому электропитанию. Механик остановил главный двигатель, а я, осмотрев судно и дав необходимые указания, пошёл докладывать диспетчеру о выполнении плана выхода. Было ровно 24.00, начинались следующие сутки, суббота.

Сойдя на берег, я в шутку спросил вахтенного по причалу, почему нас никто не встречает и где машина. Он удивлённо пожал плечами. «Наверное, ничего не знает», – подумал я и, не продолжая разговор, направился в рубку вахтенного звонить диспетчеру.

Доложив всё, как было, я, конечно, спросил, будет ли нас кто-нибудь освидетельствовать на предмет трезвости, на что он ответил, что это не его дело и он заниматься нами не будет. Кроме того сказал, что после окончания рабочего дня ни он, ни дежурный по части никого найти не смогли, почему к нам и не прибыл представитель.

А затем я выслушал распоряжение дежурного по части:

– В субботу к 8.00 капитану и помощнику капитана прибыть в управление части к врио командира, а в понедельник к 8.00 – всему экипажу.

– А сейчас всем добро! – закончил диспетчер металлическим голосом.

«Значит, знал!» – остро кольнуло в груди, когда я клал трубку. Знал и не прибыл сам на место ЧП по моей неоднократной настойчивой просьбе, не прислал представителя с полномочиями разобраться с конфликтующими сторонами, справедливо установив виновность и ответственность каждого, как это принято, ведь оба подразделения – и судно, и склад – находятся у него в подчинении! Как это понимать? Это тем более странно, что не так часто мы заправляем корабли, идущие на боевую службу с правительственным заданием, обводнённым маслом. Значит, он уже получил указание «сверху» в отношении нас разобраться так, что и по тону сказанного было ясно, кто виноват или кого виновным назначить, в переводе на флотский жаргон. Значит, все: и диспетчер, и дежурный по части, и врио командира части – были в каком-то сговоре, и в чьих-то интересах сами подставили нас или способствовали этому своим безучастным отношением к происшествию. Не в этом ли причина «отсутствия» всех «вызываемых» и на работе, и дома? А однозначное распоряжение «сверху» для них было индульгенцией на все случаи исхода ЧП?! Неужели это действительно так?

В наше время командир не прятался за спину начальника и всё решал сам в объёме представленной власти и ответственности, не менее жёстко, но благородно, по-мужски, по-офицерски.

Удручённый новыми «открытиями», я возвращался на судно, решив довести до экипажа последние указания перед самым сходом. «Это начало. Значит, я прав и действовал правильно», – спокойно, без трепета и волнений говорил я сам себе, поднимаясь по сходне.

Тем временем судно привели в исходное, всё уложили на штатные места, заправили и прибрались. Затем, осмотрев все помещения, задраили все двери, иллюминаторы, выключили освещение и, переодевшись в «чистое», собрались на юте.

Наконец, убедившись, что всё в порядке, и получив об этом доклад от помощника и механика, я вышел на ют и без комментариев объявил им распоряжение врио командира части на субботу и понедельник и дал добро на сход.

Была уже половина первого ночи. Молча постояли, решая, что делать: оставаться на судне или идти пешком домой, так как троллейбусы уже не ходили, а машину так и не прислали. Большинству ехать далеко, а такси не всем по карману. Те, кто живёт ближе, пошли домой, другие решили остаться на судне, благо диспетчер позвонил каждому и предупредил о возможной задержке.

Я решил идти пешком, надо было ещё раз «прокрутить» события ушедшего дня и подумать о нашем положении, своих действиях уже в свете распоряжения врио командира части на субботу и понедельник.

Да, не к добру работать в пятницу!

Выйдя с причала, я зашагал кратчайшим путём в сторону площади Ушакова в надежде перехватить там какой-нибудь доступный транспорт. Шёл не спеша, наслаждаясь вечерней прохладой и заряжаясь ею, как неосязаемой энергией ночи. Справа мерцал каскад огней Корабельной стороны, многократно отражаясь в водной глади Южной бухты праздничным фейерверком. Слева стояла тёмная стена Исторического бульвара, на вершине которого освещалась круглая крыша Панорамы, а ниже у самой площади – здание Матросского клуба.

Придорожные столбы отсчитывали и расстояние, и время, бесстрастно уменьшая и то, и другое, навсегда вычёркивая из жизни всё, что осталось позади. На какое-то время из памяти выпадали все неприятные переживания, и тогда свет огней и звёзд становился ярче и ближе. Площадь Ушакова была в огнях и полна народу. Несмотря на поздний час, а может быть, именно благодаря ему, здесь встречались, расставались, о чём-то договаривались, шли дальше или ехали на такси, или расходились поодиночке.

Встречные девушки были обворожительно красивы и абсолютно не похожи на тех дневных, стоящих за прилавками, сидящих в учреждениях и офисах. Вечерний туалет подчёркивал неоспоримые достоинства каждой, значительно усиливая впечатление от перехваченных взглядов, неразгаданных улыбок и той особой непринуждённости, которая бывает только у самых красивых женщин, уверенных в своей чарующей силе и знающих себе истинную цену.

Некоторые стояли в стороне, курили и мило улыбались или громко смеялись, бросали молниеносные взгляды на проходящих парней и мужчин, при этом всем своим видом показывая, что они им безразличны, без них хорошо и весело в этот чудесный июльский вечер.

Парни терялись и шли дальше, демонстрируя такую же независимость и отсутствие интереса.

Мужчины постарше были более решительны и смелы – принимая вызов, они подходили к своей избраннице и после короткого разговора, взявшись за руки, уходили вместе с темноту аллей Исторического бульвара или по улицам, иногда останавливаясь и целуясь, счастливо смеясь и улыбаясь. Наивно верилось, что теперь им действительно будет хорошо вместе. Некоторые мужчины широким и повелительным жестом подзывали такси, и те послушно, по-собачьи, становились у их ног, словно пасти, открывали дверцы и замирали, ожидая чего-нибудь вкусненького. Мужчины приглашали своих дам и друзей садиться, дверцы щёлкали клыками запоров, с механическим равнодушием проглатывая их, и машины, набив утробу и довольно урча, срывались с места, быстро вливались в поток других, таких же услужливых и хищных, мигая светом фар, мягко сигналя и удаляясь.

И как яркая примета нового времени – дети, маленькие бомжики, сновавшие между людьми, выпрашивая десять–двадцать копеек, в зависимости от предполагаемого состояния кошелька встреченного. Им или давали, или нет, но особого внимания на них никто не обращал, если они не были назойливы.

Тут же ходили старики и старушечки, собирая бутылки и еще невесть что в свои ёмкие целлофановые пакеты и торбы. Они всё делали молча, никому не мешая, терпеливо выжидая, когда допьют, доедят, докурят и уйдут.

Когда я задержался у перехода, оглядываясь назад, чтобы увидеть, есть ли попутный «топик» – маршрутное такси, ко мне подбежал молодой человек и сразу спросил, не нужна ли девочка, и кивнул в сторону скамейки, где сидели, стояли, пили, курили совсем юные, худенькие, в коротких юбчонках и огромных туфлях девочки, вроде бы ещё и не девушки, а просто девчонки.

Я сказал ему спасибо, как будто принимать такие услуги для меня не новость и дело обыденное. Быстро же мы привыкли к издержкам мнимой демократии и свободы!

Юноша-сутенёр тут же отошёл к другому, ещё шедшему по пешеходной дорожке, не реагируя на мой отказ – он был на «работе», ему нельзя терять время.

Ожидая «топик», я ещё несколько минут смотрел на этот яркий и незнакомый калейдоскоп ночного города и не мог отвязаться от мысли, что всё это я уже где-то видел. И вдруг вспомнил: конечно, видел! В американских фильмах, ежедневно идущих на TV и в кинотеатрах, тиражируемых в огромных количествах кассет, предлагаемых к прокату на каждом углу. Только у нас получилась жалкая пародия той «сладкой» капиталистической жизни, которую избрал народ, уставший и обнищавший от бесконечного строительства коммунизма. Обидно, больно и стыдно! Я верю: севастопольцы достойны лучшей участи. Но это эмоции, а жить приходится реалиями.

Я повернулся и пошёл прочь с площади – на такси денег не было, я не рассчитывал работать допоздна, а «топики» шли битком набитые.

Увиденный срез ночной жизни города не только не отвлёк, а ещё больше обострил восприятие пережитых событий уже вчерашнего дня.

Дети-попрошайки на площади, старики – сборщики бутылок, сутенёры, профессиональные и непрофессиональные проститутки, пожилые владельцы частных «жигулей»-такси, пьяные и нищие, не сразу стали такими. До какого-то момента они были нормальными людьми – жили, работали, учились и подрастали, получали зарплаты и пенсии, но в одночасье потеряли многое. Распались семьи, кто-то лишился своего угла – нечем платить за квартиру, сокращались рабочие места, повышались на всё цены – от пенсии и зарплаты оставался шиш, да что там говорить – голод, есть хотелось, на лекарства не хватало, а теперь за всё надо платить, вот они и оказались на площади, добывая на хлеб насущный кто чем может.

Брошенное нам, экипажу и мне, обвинение в пьянстве грозило увольнением с работы. Потерять работу в наше время – это крах, тем более пенсионерам, которые уже никому не нужны – даже в сторожа по объявлению принимают до 40–45 лет! Это прямой путь на площадь, на панель, базар, в электричку и так далее – просить, подбирать, продаваться, воровать, мошенничать и ещё чёрт знает что, чем можно «заработать» на хлеб. Это путь к деградации нравственной – стоит один раз переступить и…

Я шёл по ночному городу, всё дальше удаляясь от площади в сторону Остряков, всё меньше обращая внимание на бары и рестораны, продолжавшие неутомимо и с полной нагрузкой работать в ночную смену.

Открытые двери, приглушённая музыка и таинственный полумрак заманивали желающих и имеющих чем расплатиться отдохнуть и расслабиться, обещая европейский или американский уют и сервис. Конечно, это культурнее, чем традиционно распивать бутылку на троих где-нибудь в сквере или в подворотне, но не с этого, хотелось бы, чтобы начинались реформы и улучшение жизни большинства жителей рабочих кварталов Корабельной, Северной, Ленинского и других районов. Но и тут жизнь распорядилась по-своему!

Даже те, кто отработал неделю и имеет выходной в субботу и воскресенье, отдыхает попроще, если судить по тому, что большинство окон в жилых домах во втором часу ночи были без света. И я бы так отдыхал, и экипаж, если бы…

А теперь какой отдых, если совсем не мистическое предчувствие ожидает нас после назначенной явки в управление части. Не мог я не думать об этом даже в эту чудесную севастопольскую ночь…

И незаметно для себя я погрузился в эти раздумья, тягостные и противоречивые, пытаясь хоть за что-нибудь зацепиться, чтобы выползти из этой грязной ямы с нечистотами лжи и предательства.

Чего я испугался? В чём виноват я и экипаж? Почему эта грязь-обвинение в пьянстве сразу прилипла к нам и никто в нашем военном ведомстве не усомнился в этом? Почему поверили им, людям непорядочным, способным на подлость и преступление? Почему «разборку» готовят нам, всему экипажу, а не им – виновникам происшествия? Что делать? Что делать в первую очередь?

Да, я поступил правильно, прекратив приём обводнённого масла и доложив, как положено, по инстанции о происшествии, иначе бы командир ЭМЧ десантного корабля акт не подписал и не сделал бы то же самое по своей линии. Но почему начальник ГСМ флота, зная об обводнённом масле, не отреагировал должным образом на это, а приказал принимать, доложив начальнику тыла флота, как я думаю, не из бескорыстных соображений, что там все пьяные, и тот поверил! Честь мундира?! Сор из избы? Может, здесь собака зарыта?!

Выходит, проще пожертвовать кораблём, экипажем, десантом и нами в придачу, чем признать наличие воды в масле! Но это абсурд какой-то!

И тем не менее, если экипаж судна был пьян на подаче, значит, они все перепутали – пьяные были, а воды и не было! Выдумали и про бочку испорченного масла – не помнят, а значит, и виноваты!

Шофёр-экспедитор, который привёз обводнённое масло, и подошедший майор со склада ГСМ пытались любым путём передать его на десантный корабль, используя наше судно. Все наверняка знали, что вина падёт на нас – паспорт-то на масло нормальный! Значит, вода от нас! Это не просто подлость, это гораздо больше – преступление! Неужели это кому-то непонятно?

Но я не судья, а те, кто будет судить нас уже через 6–7 часов – первое «заседание» назначено на 8.00 сегодняшнего дня, – думают иначе, и там критерий правовых и праведных норм другой.

А вот и первый вывод: надо что-то предпринять, чтобы это судилище-разборка столкнулось с неординарным подходом к оценке происшествия и вытекающих из этого последствий, в первую очередь для майора, готовившего и приславшего машину с обводнённым маслом, затем пакостно, не по-офицерски, чтобы отвлечь внимание своего командования от собственного проступка-преступления, оговорившего экипаж судна в пьянстве.

Если бы всё это происходило на уровне нашего ведомства, то при желании разобраться было бы несложно – вода в масле, и всё ясно! При чём тут пьянство экипажа?