Текст книги "Шёл я как-то раз… Повести и рассказы"

– Обратно не изба, мать её так!

– Вася, чё делать-то теперь будем? – не выдержал, наконец, Валентин.

– Не знаю, Валюха. Ночевать надо устраиваться. Больше ничего предложить не могу.

– Где? Тут?

– Ну, можешь в сторонку отойти на пару шагов. Погоди, тут канава какая-то. Кажись, лыжня. Неужто повезло?

Вася потряс фонарь, выжимая остатки энергии, и осветил снег на метр перед собой.

– Точно говорю – лыжня! Может, поорём?

И он неожиданно заорал, срываясь на визг:

– Э-ге-ге-гей!

Лес равнодушно проглотил крик и даже не удостоил крикуна эхом.

– Да не ори ты так страшно! Может, тут неделю назад кто-то ходил. Мой фонарь ещё светит маленько. На, глянь!

Вася снял рюкзак, с треском разогнулся, взял фонарь, с треском согнулся и стал разглядывать след. Распрямился, сказал: «Не может быть!» Снова наклонился, но тут фонарь окончательно умер. Валя подгрёб к канаве, чуя неладное, и чиркнул спичкой. Поперёк их дороги шёл глубокий след, на дне которого были хорошо видны отпечатки когтистых лап среднего размера, где-то между сороковым и сорок третьим.

– Везёт нам сегодня, как тому покойнику. Медвежий след, Валя. Это шатун.

Вася снял ружьё и поднял ухо шапки. Они прислушались. Тишина была космической.

– И что теперь делать? – шёпотом спросил Валя опытного друга.

– Крути себе яйца, больше не понадобятся! – утешил его тот и добавил. – Всё равно ночуем, поэтому снег надо разгребать до земли. Залазь в след, иди по нему до первой сосны и копыть до упора. Нам нужна воронка два на два. И дёрнул же чёрт меня в такой мороз из дому вылезти! Сидел бы сейчас в тепле, телевизор глядел.

Он нешуточно ударил себя кулаком в лоб и застонал:

– Как-то выпутаемся? Жив буду – хрен зимой нос высуну из квартиры! Дурак я старый! И тебя завёл к чёрту на рога, осёл ослячий!

Валя замёрз, слушая стенания и матюги, и решил проявить инициативу:

– Эй, осёл, криком не согреешься! Хорош орать! Вали за дровами! Я задубел уже.

Вася вздохнул, осторожно высморкал помороженный нос и достал топор.

– Засветло это надо было делать. А теперь, Валёк, влетели мы с тобой хуже, чем в розетку писькой. Сухих дров не найдём, а сырыми костёр не разожжёшь. Неужели пора место под могилу выбирать? Или ещё подёргаемся?

Он подул в рукавицы, слез с лыж и полез в чащу, треща ветками, обсыпаясь снегом с веток и ругаясь в нос, и в глаз, и в другие отверстия. Валя с удовольствием снял лыжи, подтащил рюкзак поближе и стал грести снег лыжиной как лопатой. Вскоре он устал, остановился передохнуть, но мокрая спина вмиг замёрзла. Он никогда не думал, что когда-нибудь сможет устать за пять минут и замёрзнуть за одну. Шевелиться было всё труднее, не шевелиться – всё холоднее. Он закопался по шею, когда, наконец, лыжа стукнула о твердь. Начал копать вширь, но снег сыпался обратно. «Два на два не выкопаю. Оказывается, снег копать – тяжёлое занятие. Самое тяжёлое в мире! А не выкопаю – смерть. Неужели я сегодня умру? Не может быть! Теперь я точно знаю, что самая страшная смерть – от холода, а самая приятная – на костре. Там хоть тепло».

Вскоре, сопя и хрипя, появился шатун Вася. Он сполз в свежевыкопанную яму, обвалив в неё кубометр снега и таща пару сырых пихт метра по четыре каждая и кучу веток на растопку.

– Ни пёса не видно. Приходится по каждому дереву чуть ни башкой стучать, сушняк искать. Нету путнего. Щепок каких-то наломал. Ох и влипли мы! Застрелиться, что ли?

Они поменялись местами. Валя пошёл блуждать по окрестностям, а Вася, как большой крот, начал рыть. За два часа беспрерывной работы яма была вырыта, из неё сделаны ступеньки наверх, сооружена подстилка из лапника, найдены кое-какие сухие ветки в руку толщиной и с трудом разведён слабенький костерок, на который была истрачена половина запаса сухого горючего – десять таблеток. Пламя дрожало, искры летели во все стороны. Горе-путешественники сели на одеяло в полуметре от живительного тепла спиной к поваленной сосне, еле уместившись на подстилке, и замерли. Сил больше не было.

– Надо бы пожрать, – сонно пробормотал Вася, вытянув руки к огню и закрыв глаза, слезящиеся от дыма.

– Надо, – не намного бодрее подтвердил Валя.

Есть ему почти не хотелось. Вот разогнуться – да! Согреться – о, да! Он дотянулся до кучки дров, накидал в костёр сырых ёлок, которые сразу противно зашипели и задымили, и снова погрузился в полуявь. Руки и лицо от тепла приятно покалывало, иногда их обжигали искры, но он не обращал на это внимания. С другими частями тела было хуже. При малейшем движении пробивала дрожь, ноги были сырые, жутко хотелось спать. Озноб усиливался с каждой минутой. Он начал напрягать и расслаблять мышцы, но это помогало слабо. Застучали зубы. Он сжал челюсти, но тогда затряслась вся голова.

Он разлепил глаза. Снег был почему-то зелёный. Вокруг их ямы стоял щелястый забор. Костёр догорал. «Откуда забор? Почему я не дома? Неужели это не сон? Может, надо снова уснуть, чтобы проснуться в тепле? Где Вася?» Замерзающие мозги ворочались со скрипом. Он протёр глаза трясущимися руками, собрал волю, или уже вольку, в кулак и начал двигаться. В который раз за эти сутки. Кинул в костёр пару таблеток горючего, сверху набросал веток и, наклонившись, стал дуть на угли. Когда опасность угасания костра миновала, он, весь в пепле, продышался, проморгался, просморкался и наконец глянул на соседа. Тот спал, опёршись на дерево спиной и сунув руки в карманы штормовки. «Жирный, гад! Ему никакой мороз не страшен, а тут трясись в одиночестве. Замёрзну, а он и не заметит», – подумал Валя и стал толкать Васю:

– Эй! Спать бросай! Замёрзнешь!

Никакого эффекта.

– Нос тебе прижечь, что ли? Сейчас прижгу! Эй! Э-э-й!

Он кое-как разогнул смёрзшиеся ноги, встал, несколько раз присел, помахал руками, ломая лёд на штормовке и разгоняя кровь. «В морозильнике всего минус восемнадцать, а куры вон как замерзают! Не раздерёшь! Вот и мы такие же к утру будем, ещё хуже». Тут до него донёсся какой-то звук, неясный из-за треска костра, скрипа снега под ногами и опущенных ушей шапки. Недолго думая, он врезал спящему по плечу:

– Медведь! Ружьё давай!

При этом он слишком резко открыл рот. Губы лопнули, по подбородку потекла кровь. Друг что-то замычал и снова затих. Перепуганный Валя долбанул рукой его по башке и заорал в ухо:

– Шатун идёт!

Вася взвился на полметра, схватил ружьё и, крутя башней, спросонок забормотал:

– Газуй, Лёха! По газам! Жми педаль!

Потом дико огляделся и навёл резкость на стоящего рядом Валю с топором наизготовку.

– Ты чё? – ошалело уставился он на топор.

– Ничё, вроде. Показалось. Наверно, я спятил. Выйди из костра, а то сгоришь, пока Лёха газует.

Вася глянул под ноги, отпрянул назад, гулко дался затылком о дерево и окончательно пришёл в чувство. Загасил в сугробе задымивший валенок и снова замер, приподняв уши треуха. Через минуту тихо произнёс:

– Ты чё слышал? Врёшь, небось? Ты меня хотел топором? Нет? Это не я тебе морду разбил? Нет? Галюники, может, начались?

– Не знаю, может и галюники.

– Это в тайге бывает. У меня сколько раз были. Говорят, это леший чудит. Сейчас мы их разгоним!

Он поднял ружьё. Сноп огня с грохотом вылетел из ствола, дробь треснула по веткам, в двадцати шагах сполз с вершины пихты и мягко упал в снег целый сугроб. Вася перезарядил и сообщил:

– Никого, кажись. Хорошо, что разбудил. Я, по-моему, ноги обморозил. Ещё б маленько – и совсем бы опингвинился. Давай-ка взбодримся малость, пожрём да посушимся. Спать нельзя. Уснём – не проснёмся. Ори, меня ругай, только не спи. И кровь вытри, а то сосульками замёрзла.

– Я и так не спал, это ты дреманул.

– А я и не заметил. Бр-р, как я замёрз.

Они подшерудили костёр, повесили над ним котелок и переодели носки и портянки, а Валя даже пододел второй свитер, папин.

– Ты расскажи что-нибудь, чтоб спать н-не хотелось, – советовал опытный таёжник, морщась от боли в ногах.

– У меня ч-челюсти сводит, не м-могу говорить.

– Тогда пой. З-заики хорошо поют.

– У меня слуха нет, тебе н-не понравится. Я лучше п-попляшу.

Они сварили пельменный камень, Вася достал фляжку и набулькал в кружку на слух пять бульков:

– Погреться надо!

– А мне мама говорила, что пить на м-морозе нельзя. Замёрзнешь.

– Юноша, ссылки на маму в вашем возрасте н-неуместны. На м-морозе я даже трахался в своё время. Правда, н-не на таком. Но я не заставляю.

Он подержал кружку над огнём, попробовал пальцем температуру содержимого.

– Может, всё-таки глотнёшь?

– Ну, глоточек если. Я же непьющий.

Валя взял кружку и наклонил её в рот. Ничего. Наклонил сильнее. Ничего.

– Ты чё проливаешь-то? – донёсся до него недовольный возглас.

Всё ещё не понимая, он сделал глотательное движение и чуть не задохнулся. В кружке был чистый спирт, который был нагрет – надо же такому случиться! – до тридцати шести с половиной градусов. Налив тёплый спирт в замёрзшую глотку, он этого не почувствовал! Нутро обожгло, он не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть. «Говорила же мать… Помру я тут…». Но тут у его носа из темноты возникла ложка с пельменем. Прожевав, не чувствуя вкуса, он только тогда вздохнул и, вытерев слёзы, прохрипел:

– Ты чё, твою бабку, предупредить не мог, что это спирт?

Вася вылил остаток спирта в рот, скривился, передёрнулся, закусил и молвил:

– Я думал, ты в курсе. Ну, дело прошлое, теперь закусывай, пока пельмени не замёрзли.

От еды и выпивки дрожь на какое-то время прошла, но у обоих ручьём потекло из носа, что вызвало проблему выколупывания льда из ноздрей. Через час снова поели пельменей, посчитали дрова, посмотрели на часы – была полночь – и стало ясно, что до утра топлива не хватит.

– Я лучше без костра сидеть буду, чем снова по сугробам кувыркаться! – безапелляционно заявил старший товарищ, и младший, с ужасом представив себе бескостровую перспективу и послушав – не идёт ли медведь, полез в темень под одобрения Васи:

– Ты сёдня будешь главный кострат, а я завтра. Если живы будем, тьфу-тьфу-тьфу, – он трижды постучал себя по голове.

Мёрзлые деревья рубились плохо, топор был небольшой, хоть и острый. Срубив небольшую ёлочку, Валя малость согрелся, но выбился из сил и вернулся на стойбище. Вася кимарил над символическим костерком, экономил дрова. Добытчик порубил добычу, отряхнул снег со штанов и решил больше не садиться. Суставы ног побаливали от усталости, но стоять было не так холодно, и он не боялся уснуть. Поворачиваясь то одним боком к огню, то другим, он думал, что дома, хоть и не романтично, но тепло. И что если он тут замёрзнет, то через неделю их, задубелых и погрызенных мышами, найдёт мама с вертолёта и будет плакать и обвинять папу, а друзья скажут, что умер в первом же походе, позорник. Было тоскливо, нереально и жутко. И ещё была злость на Васю. «Тоже мне, профессионал! Завёл чёрте куда и даже переночевать не может толком. И за дровами идти не хочет». Успокаивало лишь то, что Васе тоже очень холодно.

Вскоре он потерял счёт времени. Ему казалось, что он стоит уже много часов, давно должно быть утро, но солнце не показывается специально, чтоб они замёрзли. Небо было чёрным, звёзд на нём высыпало впятеро больше, чем в городе, иногда по нему пролетали спутники. Глядя на них, Вале почему-то хотелось плакать, и он опустил глаза, решив на небо больше не смотреть. Иногда звук подавал напарник. Он стонал, иногда шевелился, грел руки, один раз попытался покурить, дрожащим голосом пробормотал: «Холодно!» и снова затих. В тишине было слышно, как у него стучат зубы. Деревья снова превращались в забор, снег становился то зелёным, то коричневым, и Вале приходилось закрывать глаза, чтобы не видеть этот бред, но так он терял равновесие и боялся уснуть и упасть.

Дрова кончились, но угли ещё дымили.

– Вась, сколько время?

Вася пошевелился, пожал плечами и тихонько застонал. Валя вдруг представил, что будет, если Вася сейчас умрёт, а он, Валя – нет. Что делать в таком случае, он не знал, но этот вариант событий его испугал не на шутку.

– Эй, ну-ка вставай!

Тот потряс головой и снова застонал. Валя схватил друга за руку и попытался привести его в вертикальное положение. Тот слабо попытался вырваться. Валя дёрнул со всей силы, и замерзающий всей тушей бухнулся в угли, но бурной реакции не последовало. Поворочавшись в дыму, он сел на прежнее место и, не разжимая зубов, жалостно попросил:

– Дай поспать мне хоть чуть-чуть. Мне н-не холодно.

– Время скажи, гад! Мои часы встали, Китай херов! Завёл к чёрту на рога, а теперь сидишь, нюни распустил, кабан шестирёберный! Я думал, ты правда таёжник, а ты чмо ползучее! Тебе блох на жопе пасти, а не в тайгу ходить! Вставай, пока можешь, рассвет уже скоро. Мне нафиг тут не нужен центнер мороженой свинины!

Всё это Валя проорал хриплым чужим голосом – горло саднило от спирта, – и на одном дыхании, причём гнусаво: вода в носу всё-таки замёрзла.

Удивительно, но Васю проняло. Он покрутил головой, разминая мышцы шеи, махнул туда – сюда руками и резко сморщился:

– Как больно! Суставы замёрзли. Х-холодно, аж зубы пляшут. Н-не вспотеть бы от дрожания.

Он криво зевнул, в темноте долго глядел на циферблат, потом проскрипел:

– То ли пять, то ли шесть. Лучше шесть, тогда часа два ещё проторчим тут. А костра нет. Х-хреново. Когда же это кончится! Вторые с-сутки на морозе.

– Твоя очередь по дрова идти, заодно и согреешься.

– Нет, Валя, не пойду я никуда. Не могу. Да и бесполезно это, мы сейчас его уже не разожгём. Я его п-пузом затоптал. Повымокнем только зря да силы потратим. Давай-ка лучше попляшем да порем, криком погреемся. Только я сперва балласт солью.

Он присел пару раз и, кряхтя, полез из ямы.

– Из чего бы мне поссать, не подскажешь? Пипетка смёрзлась, падла. Если до дому доберусь живой, скажу Нинке, чтоб отогрела х-хорошенько. Дыханием. Никогда так не замерзал. Г-градусов с-сорок пять в тени.

– Что за Нинка? Не Сорокина из второй группы?

– Нет, ты её не знаешь. Любовь очередная. Задница – класс, а как лицом повернётся, так всю задницу п-портит.

– Смотри, как бы медведица-шатуниха Нинку не опередила, а то от тебя только и останется, что мёрзлая пипетка Нинке на память. Прикинь, как её хоронить будут, с какими почестями! И надписи на венках: «Письке от Сиськи». Или: «Спи спокойно. Группа пипеток».

Вася прикинул и рассмеялся:

– Не, Валюха, не должны мы с тобой сегодня сдохнуть.

Похоже, Васины резервы на морозе были больше Валиных. Он быстро пришёл в себя, хоть и продолжал стучать зубами. Худой же его товарищ выжимал из себя последние калории, подпрыгивая и боксируя непробиваемого друга в плечо. Прошёл час, другой. Сил прыгать и приседать уже не было. Они сели на подстилку, перетащив её на место костра, спина к спине, и стали молча ждать. Когда тьма стала не такой густой, Валя с трудом расклеил чёрные губы и заметил:

– Светает. Быстрей бы. Левый глаз отдам за горячую грелку.

Хотел подняться, но не смог. Он вдруг с ужасом представил, что сейчас надо будет надевать рюкзак и снова идти по снегу, проваливаясь по колено. На этот раз Вася поднялся первым:

– Собираться надо. И н-не трясись, на тебя смотреть х-холодно.

Пока, еле шевелясь, как два зомби, они упаковывали рюкзаки, небо стало серым, уже видны были контуры гор на его фоне. Они посмотрели на свои закопченные робы, пощупали обмороженные носы.

– Прости, братан! – с чувством вдруг произнёс Вася и отвернулся.

– Да ладно, живы пока! – свеликодушничал друг.

Они выбрались из ямы, надели лыжи и, с трудом разгибая суставы, поскрипели дальше. «Интересно, какая у меня сейчас температура? – подумал Валя промёрзшими мозгами. – Градуса тридцать два? А, может, двадцать восемь? Видела бы мама!»

Через триста метров они наткнулись на динамитку. Постояли молча.

– Ну что, зайдём или мимо проскочим? – без эмоций спросил Вася, заглядывая внутрь, будто проскакивал мимо очередного ларька с пирожками на проспекте Мира.

Изба просвечивала насквозь, меж трухлявых брёвен хоть палец суй, но в углу стояла печь, а рядом лежали дрова. После двух бессонных ночей соблазн был слишком велик. Они растопили ржавую буржуйку, вскипятили чай, проверили, не загорится ли что, и завалились спать на нары. Уже засыпая, Валя услышал:

– Ты почему меня чмом назвал? Борзеешь потихоньку, студент? И в костёр меня ронял?

– Оборзеешь тут с тобой!

В крохотной избе сразу стало невыносимо жарко, с потолка закапали капли, но измученные люди и не думали реагировать на такие мелочи. Сейчас для них было выносимо всё, кроме холода. Они проснулись лишь в одиннадцать от мороза, проспав два часа. Печь была ледяная, будто и не топили её, потолок – во льду, зато на улице вовсю светило солнце. Первые полчаса спросонок ноги не двигались, но дальше пошло веселей. Они ещё дважды пересекли медвежий след и, наконец, достигли перевала.

– О-хо-хо! – заорал Вася во всю дурь.

– Не ори! Медведь услышит.

– Теперь-то я до избы и съеденный дойду! Тут километра три осталось, и всё под гору.

Уже смеркалось, когда перед ними предстала огромная поляна. На ней из снега торчали безглазые полуразваленные избы и покосившиеся заборы. Пройдя весь посёлок, Вася с гиканьем припустил к стоявшей на отшибе единственной целой избе.

– Радость ты моя! Вот был бы номер, если б с ней что-нибудь случилось за год!

– Будет номер, если нас там сейчас медведь ждёт, – обеспокоился Валя.

Но следов вокруг не было, стёкла – на месте, дверь припёрта снаружи поленом.

– А вдруг он на чердаке спрятался и нас ждёт? – подал мысль Валентин, у которого страшный зверь не выходил из головы.

Но друг уже штурмовал присохшую дверь. Они вошли в тёмные сени, открыли ещё одну дверь, и взору их открылась комната, некогда бывшая жилым деревенским помещением, попросту – избой, а ныне превращённая в охотничью избушку со всеми вытекающими последствиями. В комнате было темно. Вася ворвался внутрь, пригнув голову, так как дверь была сделана явно не по его росту, и с ходу что-то забодал. Сматерился, шагнул в сторону и снова куда-то врезался:

– Чё тут понавесили? Бегемотов сушёных, что ли?

– Может, слоновий тампакс? – подсказал Валя, недоверчиво заглядывая под нары.

Толстый, согнувшись в три погибели, крадучись прошёл к дальней стене, в которой тускло светилось загаженное мухами окошко. Под ним красовался сколоченный из неважно струганных досок средних размеров стол, по бокам – двое широченных нар. Уронив на левые рюкзак, Вася закряхтел, распрямляя спину, и блаженно простонал:

– Вернулся дрозд на обсиженное место!

Валя упал на правые, не в силах вылезти из вросших в плечи лямок. Они осмотрелись, привыкая к темноте и застоявшемуся воздуху, густой смеси мышиного помёта, плесени, табачного дыма и псины. Комната была примерно четыре на пять метров, между потолком и Васиной макушкой зазор не просматривался. Кроме вышеуказанной мебели почти посередине избы, чуть ближе к левому краю и дверям, стояла солидная буржуйка, целый буржуй, обложенная двумя рядами кирпичей, а к потолку были привешены целлофановые кули, штук десять. Их хозяева, видимо, так прятали что-то от мышей, но кули были в дырках и полны мышиного дерьма. Здешние мыши явно не собирались умирать с голоду. На оббитых дранкой стенах кое-где сохранилась штукатурка и газеты с портретами Сталина и Калинина вместо обоев. После снежной ямы и щелястой динамитки это был дворец. Но времени на восторги оставалось мало. Быстро темнело, поэтому друзья, спев «Боже, дураков храни!», принялись за благоустройство. Первым делом они сняли все мешки и, обсыпаясь следами мышиной жизнедеятельности, вынесли в сени и сложили там горой. Похоже, когда-то давно в мешках были сухари. Дров нигде не было, но Валя, забыв бояться мороза и шатуна, вызвался сходить до ближайшего забора. Большой друг с удовольствием доверил ему эту почётную обязанность:

– Долг каждого комсомольца в нашей с тобой первичной организации – обеспечить дом дровами. А я из комсомольского возраста, увы, вырос. Так что комсомольцы у нас, Валя – это ты.

Комсомольцам даже показалось, что их старший товарищ не ходит за дровами по каким-то принципиальным соображениям. Не медведя же он боится, в конце концов! А экс-комсомол, морщась от пыли, сгребал с нар какие-то подобия тряпок, все в собачьей шерсти, скинул со стола на пол всё, что там стояло, кроме керосиновой лампы, и содрал со стены ватман с героическим призывом ударить мозолистым кулаком онанизма по проституции с соответствующим рисунком. Подумал и слазил на чердак, проверил наличие медведя и не задевает ли труба за что-нибудь горючее. Вскоре подоспели дрова, огонь затрещал, вмиг съев полдоски, и Валя, вздохнув, снова отправился курочить забор. Когда он вернулся, в комнате стояло облако холодного пара, в котором был смутно виден фантасмагоричный Васин силуэт, подсвеченный керосиновой лампой. Открыли двери и вышли на улицу, поскольку в доме пошёл дождь.

– Первый раз вижу, чтоб дождь шёл в одной отдельно взятой избе, да ещё зимой, – удивился Валя.

Вася тоже удивился, но для солидности махнул рукой:

– Сколько угодно!

Но долго стоять на улице их не смог бы заставить даже ураган с грозой, разразись он в хибаре, и они полезли в сырость. Больше часа усиленно топили печь, уворачивались от падающих капель и вытирали воду со стен и потолка, после чего Вася, приплясывая от восторга и нетерпения, стал готовить ужин на сковороде, прокалив её предварительно в печи, а Валя, как опытный дровосек, в очередной раз пошёл к знакомому забору по уже протоптанной тропинке, окончательно уяснив для себя, что отдых зимой в тайге сильно отличается от общепринятого понятия «отдых».

В одиннадцатом часу они сели за стол и позволили себе роскошь снять штормовки. Вернее, содрать, ибо те примёрзли к фуфайкам. От предложения глотнуть спирт Валя категорически отказался:

– Нет! Только разбавленный!

– Тогда тебе фляжка с водкой, мне – со спиртом, и пьём по-магадански. Каждый наливает себе сам и хвощет без всяких там тостов-мостов.

Но алкоголь не брал ни того, ни другого. Состояние было перевозбуждённое. Они хохотали по поводу и без, шмальнули разик из ружья и всё никак не могли поверить, что путешествие позади, они живы и почти здоровы. Правда, болели носы, губы, плечи, поясницы, ноги, помороженные пальцы рук, а у Васи – и ног, которые он в который раз обморозил, но он успокаивал себя и друга:

– Фигня! Было бы здоровье, а остальное купим. Ладно, мы вдвоём пошли, а я ведь хотел с собой Нинку притащить, одну нам на двоих. Заморозил бы бабу! Кого бы потом трахали? Замороженную ведь не трахнешь! Хотя, смотря в какой позе бы замёрзла. Понял юмор? Не понял? И я не понял. Вот умора!

Они доели макароны с тушёнкой, попили чаю без пельменного запаха, ещё раз подкинули в печь и рискнули снять «фуфло». Но в избе, хоть уже и не парило, было холодно, на потолке висели огромные капли, падающие на головы и за шиворот. Пришлось завернуться в одеяла, а сырые фуфайки повесили сушиться над печкой. По телу пробегал усталый озноб, и Валя решил попробовать уснуть. Одев сырую, но тёплую телогрейку, он перемотал портянки, вытер над собой потолок и лёг, подложив рюкзак под голову. С толстого сходило нервное напряжение: он ещё что-то долго болтал про интересную жизнь путешественника и тёплую Нинку, но собеседник уже провалился в сон.

Проснулся он от холода. Было темно и тихо, только изредка с потолка падали тяжёлые капли. Он минуту полежал, пытаясь заснуть, но начался знакомый озноб. Пришлось вставать и остатками дров вновь растоплять печь. Доски были сухие, смолёвые и горели – хоть водой поливай. Толстокожий Вася, скрючившись от холода, упрямо сопел на своих нарах. Огонь весело загудел, по влажным стенам забегали неясные блики, от печи мощно пошло тепло, и до Вали, пока ещё неясно, впервые дошло, зачем люди ходят, рискуя жизнью, в тайгу. Темнота, тишина, огонь, природа, одиночество вместе взятые необъяснимо меняли все ценности жизни, придавая душе первобытную романтичность. «Здесь у человека раскрывается всё: и хорошее, и плохое. Здесь ничего не спрячешь. Некуда. Голый перед самим собой. Спрятал – умер. Всё просто! Здесь узнаёшь, кто ты есть на самом деле и какова твоя цена. А как определить цену человека в сравнении с Тайгой? С Горами? В каких условных единицах? Какова цена моей жизни? Чтобы выжить, я убил четыре пихты. Цена моей жизни – полкуба дров. Но понять это можно только здесь. Скажи какому-нибудь горожанину: твоя цена – четыре палки дров! В драку кинется! А если этот горожанин – мэр? Президент? Президе-ент! Позвольте вам сообщить: ваша стоимость не превышает трёхсот рублей, включая штраф за потраву и судебные издержки. Но поймёт он это только здесь, сидя у буржуйки и потирая скрипящие от недетских перегрузок колени. Как Вася может спать в такой прекрасный час?» Мысль, раскидав годами строившиеся барьеры, летела прямо к цели, бронебойной пулей пробивая преграды между Валей и Истиной. Момент Истины? Пик Победынадсобой? Ему захотелось сказать кому-то что-то очень хорошее и правильное, мудрое и вечное. Желательно – женщине. Увы, рядом был только Василий, внезапно коротко пукнувший и захрапевший в разлившемся тепле.

– Вась!

Но тот спал изо всех сил, недобро побулькивая животом. Валя взял со стола папиросу, неумело затянулся пару раз. В рот попал табак. Он кинул папиросу в печь, сплюнул под ноги и, уже заворачиваясь в одеяло, негромко произнёс:

– Нет, Вась. Ты, наверное, не чмо.

Но тот к комплименту остался безучастен.

Проснулся он от холода. Было темно и тихо, только изредка с потолка падали тяжёлые капли. Он минуту полежал, пытаясь заснуть, но начался знакомый озноб. Пришлось вставать, но дров уже не было. «Ночи какие-то бесконечные тут. Спать охота, холодно, грязища. Какая к чертям романтика!» Он нащупал руку друга с часами и долго таращился в светящиеся точечки. «Неужели ещё только полвторого?» Но проснувшийся хозяин руки с часами доходчиво объяснил, что щупать в темноте его не надо, что цифра шесть должна быть внизу циферблата, и сейчас уже семь, пора вставать, поскольку работы – по колено.

– А где дрова? – удивился он, шаря руками по грязному полу.

– Дедушка Мороз упёр в трубу. Завтра ночью ты будешь печку топить, а сейчас я навожу порядок, а ты идёшь за дровами! Вопросы?

– Студент, ночёвки на свежем воздухе в моём обществе тебе явно на пользу. Приказы отдаёшь, хрипотца в голосе прорезалась. Ну и что, что от спирта. И вообще, кто кого сюда привёл? Наблюдательности бы тебе ещё, да опыту – с моё.

С этими словами Вася вышел из комнаты и через минуту гордо зашёл с охапкой дров:

– На чердаке чья-то заначка была. Уходить будем – надо вдвое больше оставить. Закон тайги.

После завтрака, состоящего из чая, мороженого хлеба, уже погрызенного мышами и сгущёнки, они принялись наводить порядок. Вымели мусор, распаковали рюкзаки и разложили содержимое по кучкам на полки, нары и пол. По ходу придумывали девизы: «Ни шагу назад, пока не сожрём!», «Едьба – залог здоровья, полноты и храброты», и всё в том же духе. Прикинули дневной рацион: на неделю хватало с избытком. Валя достал «Дьяволиаду» Булгакова. У Васи отпала челюсть:

– И ты пёр эту дрянь такую даль!?

Тот покраснел, но решил не отступать:

– А сам-то патронов набрал, как на войну пошёл! Хватит на два часа интенсивной перестрелки!

– Как говорит моя бабушка – лишний хер в заду никогда не помешает. Я завтра охотиться пойду. Тут рябчиков полно, глухарей.

– Без меня! Я эту неделю только за дровами буду ходить и в сортир. У меня вся тела гудит, да и медведь этот…

– Посмотрим, – охотник почесал бороду, – да, шатун не вовремя объявился. Тоже подумать: нахрена нам рябчики с глухарями? И так жратвы – гора, а ты животных убивать вздумал.

– Я никого убивать и не собирался, демагог ты колхозный!

– Значит, фиговый ты охотник. Нету в тебе азарту. Кстати, ты прислушивайся: шатун подкрадётся – труба дело. Его ни огонь, ни выстрелы не остановят. Он прёт, как танк. Голодный, злой, ему терять нечего: до весны всё одно не доживёт. Его только убивать. А мою пукалку пока зарядишь, да перезарядишь.

– А ты в него из пукалки – из ружья, из пукалки – из ружья.

– Не дерзи! Кто тут старший? Я!

Они нашли пилу, взяли топор и до обеда готовили дрова. Спилили две сырых берёзы, на ночь в печь класть, чтоб «шаили», покончили с давешним забором и принялись за другой. Пообедав, протоптали тропу к ручью и расчистили снег под отхожее место.

– Этот угол твой, этот – мой. Через неделю сравним, кто из нас больший засранец, – предложил Вася.

– Тут и сравнивать нечего: ты завтра же обе половины загадишь, ещё расчищать придётся. Я видел, сколько ты каши навернул: вчетверо больше моего.

– Куда там! У меня пища на доброе дело идёт, потому я такой большой и сильный. А ты только добро переводишь.

Во время этой работы Валя почувствовал, что заболевает. Суставы ломало, сил не было, горло болело. Дождавшись очередного перекура, он лёг на нары и задремал.

– Эй, хорош сачковать! Пошли ещё за дровами, я тебе покажу, как доски без топора ломать, – прогремел Вася над ухом.

– Похоже, я заболел, Василий. Простыл. Ломает всего.

– Как работать надо, так он заболел! Я же говорил, что ты засранец. Не в прямом, так в переносном смысле. Однако, надо тебя пинковым маслом смазать, чтоб не ломало, – пошутил он, но сразу посерьёзнел: – Ничё! Было бы странно, если б мы не заболели. Я-то ко всему привык. Но завтра будешь как огурец, это я тебе говорю. Температура есть?

– Похоже, есть!

Вася извлёк из рюкзака килограмм таблеток и долго их перебирал, шевеля губами и морща лоб. Потом выругался:

– Ну и напридумают же названий! Шиш запомнишь эти аспирины-озверины. Нет, чтоб написать, где от горла, где от головы. Бля буду, их из одного ведра черпают и потом по разным тюбикам рассыпают! Они же все одинаковые, как патроны! Вот эти два я точно пил прошлый год. Какие-то от температуры, а другие от поноса – я тогда с медвежатины жидко какал, – но не помню точно, какие от чего. Пей обе, хуже не станет. А я покуда баней займусь.

– Так тут и баня есть? – изумился больной, глотая таблетки.

– В десяти метрах, с другой стороны избы. Она маленькая, вся в снегу, ты её потому и не заметил. По-чёрному топится. Я прошлый год в ней с Лилькой парился и на каменку спьяну уселся. До сих пор шрам на задней левой щеке. С утра надо было топить начинать. Ну, поди ещё не поздно, она нагревается махом. Лежи пока!

Он подкинул в печку, сдвинул чайник на кирпичи, чтоб не перекипал, и ушёл. Вале было стыдно лежать без дела, но пока он настраивался в очередной раз за эти дни пересилить себя и встать, вновь уснул.

Проснулся он от толчка в плечо. Воняя дымом, рядом стоял в майке, трусах и валенках банщик:

– Пойдём, попаримся. Баня готова, ужин царский, водка советская.