Текст книги "Шёл я как-то раз… Повести и рассказы"

Среднему было не до смеха, но он улыбнулся через силу, потом махнул рукой:

– Чёрт с ним, наливай за спасение!

До утра они просидели вдвоём, смотрели телевизор, вспоминали студенческие весёлые годы, допили всю самогонку и изрядно окосели.

– Компоту хочешь? – неожиданно предложил Толстый.

– Давай! – неожиданно согласился Средний, хотя компоту ему совершенно не хотелось.

– Пошли!

Они выгребли на кухню. Толстый достал двухведёрную кастрюлю, наполовину наполненную компотом:

– Налетай!

Они поставили кастрюлю на пол, хотя тут же был пустой стол, сели рядом, прислонившись к тёплой печке, и запустили руки в жижу почти по локоть, вылавливая сухофрукты, обгрызая самый смак и бросая огрызки и косточки обратно. За этим интересным занятием их застала Лариска:

– Боже мой, вот свинство-то!

– Закрой амбразуру! Мы празднуем! – заплетающимся языком сообщил муж.

Средний подумал, что ему, как гостю и интеллигенту, хоть и техническому, должно быть стыдно, но стыдно почему-то не было.

– Садись рядом, Лариса! Тут ещё много! – от всей души предложил он.

– Кошмар! – застонала та и, удаляясь, погрозила кулаком: – Ваше счастье, что сегодня Новый Год! И не вздумайте песни петь. Ляльку разбудите – сами будете потом баюкать.

К утру, наконец, угомонились. А когда Средний проснулся от жажды, было уже за полдень. Все спали, Толстый оглушительно храпел рядом на полу. Он начал будить «спящего богатыря». Минут через пять толканий, пинков, толчков и зажиманий носа храп прекратился, но тело оставалось неподвижным.

– Пошли, похмелимся! – прошептал Средний.

– А у тебя есть? – Толстого как пружиной подкинуло. – Мы же вчера всё выпили!

Средний достал из сумки портвейн «Иверия».

– Ты – гений! Смотри, не урони! Придётся пол облизывать! – шёпотом проорал Толстый, и они крадучись пробрались на кухню.

Везде царил идеальный порядок.

– На такую жену тебе молиться надо! – заметил Средний после первой.

– Это потому, что гость в доме. Иначе всё стояло бы, меня ждало. А тут аж пелёнки постираны. Приезжай чаще!

Они допили портвейн пропорционально собственному весу, так что Среднему досталась только треть. Он начал собирать вещи: назавтра им обоим надо было на работу. Заспанная Лариска предложила компот, но все почему-то выбрали чай.

Супруги, пока дочь спала, вышли проводить гостя. По дороге к остановке Толстый остановил жену и предложил:

– Лариса, заткни уши! Я тебе что-то скажу, а ты по губам попробуй прочитать!

Та заткнула уши. Толстый дважды гулко испортил воздух и облегчённо произнёс:

– Фу! А то с утра живот пучит. С компота, наверно. Хоть регулятор громкости в задницу вставляй!

– Ты сказал: с Новым Годом, дорогая любимая Ларисочка! – догадалась жена.

– Почти в точку! – с непробиваемым видом подтвердил муж.

Средний, чтоб не захохотать, закусил губу и быстро пошёл вперёд, тем более, что автобус уже стоял, открыв двери. Душевно попрощавшись и поклявшись писать, он залез в автобус. За рулём сидел Цыган, на капоте сидела девочка. Средний подал два рубля, малышка быстро отсчитала ему тридцать три копейки. Следом вошла бабушка и засюсюкала:

– Ой, какая кассирша у нас молоденька! Тебя как зовут?

Девочка подала ей сдачу и тихо произнесла:

– Никак. Проходите по салону, не стойте в дверях!

Озадаченная бабуля смолкла и, сев за спиной Среднего, вздохнула:

– Бедный ребёнок!

Всё было, как два дня назад: дорога, водитель, пейзаж за окном, но какое-то тусклое: ведь праздник не «будет», а «был». До города он добрался без приключений. Автобус не застревал в сугробах, проводники не кидались банками, проспать станцию Минусинск было невозможно: там выходило полвагона. В девять утра он, не заходя в общагу, с поезда пошёл на работу. Пройдя по длинному, уже в дыму коридору, он зашёл в кабинет и сел за свой стол. Коллеги уже были на местах. Кто курил, кто заваривал чай, кто слушал радио.

– Ну, как съездил? – поинтересовались у него

– Да, как сказать… В общем, нормально. Но следующий Новый Год я буду справлять с родителями, дома.

Постарался

– Идите вы к чёрту со своим котом! – прорычал Калачёв, кое-как попал рукой в рукав и выскочил из квартиры.

– Попадётся сейчас соседская афафка – растерзаю! – подумал он и пошёл вниз по лестнице. Старая собака сидела на своей вонючей тряпке у дверей на втором этаже и смотрела ему в район коленок. По мере продвижения коленок собачья морда опускалась всё ниже. Хозяева-алкаши не пускали её домой уже два часа, сидеть в коридоре было холодно и неловко, она была маленькая и старенькая, и старалась не глядеть в глаза человеку, от которого исходило столько злости. Игорь подошёл к ней вплотную.

– Сидишь? – грозно спросил он дворнягу.

– Сижу! – сказала бы собака, если бы умела.

Флюиды злости парализовали её волю, она потупилась, сильнее прижалась к двери и думала только о том, чтоб хозяева быстрее впустили её в квартиру, заразы.

Человек постоял около несчастной псины секунд двадцать. Злость прошла.

– И мне тоже хреново, – буркнул Игорь и пошагал вниз по ступенькам.

Выйдя на улицу, обречённо махнул рукой и пошёл устраиваться на новую работу. То ли отчаянье взяло верх над благоразумием, то ли наоборот. Знать бы!

После института он шесть лет проработал геологом. Судя по зарплате, геологи нужны государству больше, чем учителя, но меньше, чем третьи заместители глав районных администраций. Год назад он продал магнитофон, потом кожаный плащ, на который заработал при Горбачёве, подметая вечерами вечно загаженный двор девятиэтажки. Больше продавать было нечего. Оставался ещё телевизор – подарок родителей на свадьбу, но его было жалко. Мясо ели по большим праздникам, за три года жизни ребенок съел десяток апельсинов, от постоянного безденежья нервы отца семейства были на пределе. Жена не ворчала – не тот характер, но грустнела при виде какой-нибудь роскошной иномарки. С тем же успехом она могла грустнеть при виде «Оки», мотоцикла, велосипеда или роликовых коньков, и муж, устыдившись бедности, через седьмые руки договорившись, решил податься в старательскую артель. Старшие друзья – геологи покачали головами, припомнили пару историй о том, как «приезжает горемыка из артели домой, а в прихожей ба-альшие ботинки стоят и плохо пахнут», но деваться было некуда. Ему было под тридцать, время юных мечтаний кануло в лету, надо было или зарабатывать деньги, или признаться себе, что в этой жизни он ни на что не способен и играет роль статиста в бездарной трагикомедии под названием «Перестройка в России». Надо заметить, что раньше он был романтиком и не считал деньги мерилом счастья и значимости человека, но времена меняются, и человек либо тоже меняется, либо остаётся за бортом быстро плывущего корабля, и счастье, если кто-то догадается хоть круг спасательный кинуть на бедность.

В конторе его довольно благожелательно встретил главный геолог Машуткин, потёртый мужичок сантиметров ста шестидесяти пяти ростом, плотно заполняющий окружность, очерченную ремнём, застёгнутым на предпоследнюю от конца дырку, беспрестанно курящий сигареты без всякого фильтра и сразу предупредивший, что берут его с месячным испытательным сроком участковым геологом и зарплату здесь получают раз в год после сезона. На местном жаргоне это звучало приблизительно так: «Приятные годовые после многочисленных тяжёлых месячных». На календаре было десятое февраля, за предыдущий год зарплату ещё не давали, но обещали дать до конца месяца, если государство соизволит выкупить золото. Наслышавшись о заработках в артелях, он решил не возмущаться, тем более что нынче было обещано ежемесячное авансирование. Заполнил анкету: национальность, партийность, был ли на оккупированной территории. Будучи приличной язвой и начитавшись Солженицына, Марченко и Волкова, он хотел написать, что вся страна с семнадцатого года оккупирована со всеми вытекающими последствиями и даже хуже, но решил сначала начать работать, а потом уж острить, а не наоборот. Сдал две ужасные фотографии три на четыре и был принят в члены. Ему сразу дали почитать старые отчёты. Игорь сел за ободранный стол, положил на него папки, которые тут же прилипли к чему-то клейкому. Пришлось аккуратно отрывать, искать газеты и закрывать ими стол. В этот день к нему больше никто не подходил. Работающие тут невыразительные женщины поглядывали на его бритую голову подозрительно, вид имели запуганный, разговаривали почему-то шёпотом и, сев пить чай, даже не предложили стакан. Стакан не предложили и Машуткин с Боренко, начальником геолотдела, попивающие под видом чая вермут из зачифиренного кофейника: эти боялись внезапного приезда председателя – царя, бога и чёрта артели в одном лице. Однако триединый в этот день не появился. Игорь перечитал всё, что ему было выдано, пошёл листать по второму разу, но тут рабочий день кончился.

– Завтра едем на участок. К восьми – с вещами, – неожиданно сообщил главный, дыша в лицо вермутом и сигаретой, – понял?

И ушёл. Четыре часа назад они беседовали как равные, обсуждали золотоносность района, проблему подземных вод, качество челябинских бульдозеров, от которых логично перешли к преимуществу наших танков перед всеми прочими. Но тогда Калачёв ещё не отдавал трудовую книжку в отдел кадров, а сейчас он – подчинённый. После братства и романтики геологосъёмочных партий контраст бил по мозгам. «Территория не моя. Ничего, я не собака. Работаю полдня, а уже делаю трагические выводы. Но на бобика топать больше не буду».

Придя домой, с порога бескорыстно предложил:

– Давай, вынесу за котом!

– Вынесла без тебя, – на одной ноте ответила откуда-то жена.

– Я на работу устроился, наливай! – пытался наладить отношения Игорь, отыскав Светку на кухне за картами Таро. Жена молчала.

– На денежную! Ладно дуться, сама знаешь, как мне это далось. Извёлся весь. Завтра уже на участок уезжаю дней на несколько, хозяйство посмотрю. А в апреле как укачу – и до ноября. Так что ругаться некогда.

Та отрешённо раскладывала на столе карты и молча кивала, потом буркнула:

– Не ори, Наташку разбудишь.

– Осенью приеду, получу деньги – катанём в Париж на недельку! – брякнул Игорь не подумав.

Светка бросила карты, посмотрела на него с интересом и уже с ударениями протянула:

– А вот это уже кла-ассно!

Вечером она собирала ему рюкзак в тайгу, а ей казалось – в Париж. Так и уснула с мыслями о столице Франции, но приснился почему-то хлеб с маслом и украинской колбасой, которой их иногда угощала её мать.

Назавтра Игорь пришёл на работу в семь сорок и до девяти просидел в кабинете. Машины не было, главный не мог найти какую-то карту и материл всех очень однообразно. Потом карту нашли в тумбочке его стола между газетами, но пришедшая было машина уже умотала по другим делам: на складе появились поршневые на Т-130, а такое случается нечасто и длится недолго. Наконец, погрузились. Правда, у дверцы УАЗика тут же отвалилась ручка, но бывалый шофёр прикрутил дверь проволокой и отвёз-таки их за город на базу, где их ждал автобус. На участок ехало человек десять, среди них одна женщина, отдалённо напоминающая женщину, геодезист. Водитель, худой парень лет двадцати семи, прогрел двигатель и подошёл к курившим отъезжающим:

– Готово, можно ехать!

Те, увлечённые беседой, на него даже не посмотрели. Пропитый дедушка в дорогом кожаном пуховике, привычно завладев всеобщим вниманием, с выражением и распальцовкой рассказывал, матерясь через слово:

– Я сегодня встал в пять. Пока моя корова спит – сбегал, купил. Там дворником мой сосед работает, мы с ним частенько поддаём, а он уже подметал. Антошин. Ты его должен знать, он до пенсии водилой в тресте работал. Да длинный такой! Нет, худой. Да хер с ним, ладно. Короче, метлу он кинул и мы пошли к нему, где контейнеры с мусором стоят. Там у него стаканы, сухарики, карамельки на закусь. Нассано правда. Выпили, покурили, и я домой пошёл. Слышу – матерится. Оказывается, пока мы бухали, у него метлу скомуниздили. Во народ! Полшестого утра кому-то метла понадобилась!

Байка понравилась, все долго смеялись и обсуждали современные нравы, но тут во двор подкатил голубой УАЗик, припижоненный шторками, антенной радиосвязи и полудюжиной фар на крыше. Из-за руля выскочил шустрый чернявый дядя среднего ростика в китайской курточке и, подбежав к замершей компании, стал громко тянуть в себя воздух. Не унюхав искомого, погрозил пальцем:

– Кто поедет пьяным – уволю! По буровым жду отчёт завтра вечером.

Запрыгнул в машину и был таков. Первым подал сдавленный голос Машуткин:

– А ведь я уже хотел предложить вмазать. Вот это бы вмазал! Он вон какой злой сегодня, у-у-у! Поехали-ка отсюда, на трассе где-нибудь вмажем.

Все полезли в автобус, бойко обсуждая внезапный наскок председателя артели и подстилая под зады кто варежки, кто шарфик: сиденья были в инее. Погода была прекрасная: солнце, минус пятнадцать, но уже не зимних, студёных, а весенних, когда на солнечной стороне крыш начинает подтаивать снег и в воздухе пахнет чем-то таким, от чего коты вот-вот заорут.

Сначала заехали за начальником участка Зыкиным к тому домой. Зыкина долго не было, водило даже двигатель заглушил. Наконец, минут через пятнадцать нарисовался краснорожий молодец в «аляске» нараспашку. За это время население автобуса употребило две поллитры самогона. Калачёва это крайне удивило. Во-первых, создавалось впечатление, что этим людям в городе пить категорически запрещено, и они срочно, как солдаты в самоволке, удовлетворяли огромную нужду, озирались, наливали по полстакана и отвратительно давились. Во-вторых, было очень странно: открывается сезон, начинается самая работа, а начальство в первой же командировке такое вытворяет. Наивен же он был, полагая, что на работе надо работать! И что ещё неприятно задело: ему никто не предложил. Он бы, конечно, отказался: пить из одного захватанного обслюненного стакана, да ещё с незнакомыми людьми для его не очень тонкой, но какой никакой натуры было просто неприемлемо. Но предложить-то могли бы!

«Да, это не геологи. Эти – с гнильцой» – тоскливо подумалось.

На него просто не обращали внимания. Он засунул руки в рукава фуфайки и уставился в окно, которое было чуть приоткрыто, что давало ему возможность вдыхать почти чистый воздух, а не тот табачный смрад, что висел в салоне. Курили все, кроме него, пили все, кроме него и водителя. Наконец, поехали. Уже прилично пьяная орава обсуждала и хором осуждала какого-то коллегу, не подавшему кому-то из них руки, травила сальные анекдоты, игнорируя присутствие ко всему привыкшей дамы.

– Заяц! А, заяц! У тя спички есть? Нету? Значь, не стоит! – хохотал инженер-тэбэщник над древним анекдотом и, видя, что и остальные хохочут, тут же рассказывал его еще раз, но уже в другую сторону, также давясь со смеху.

Через полчаса езды севший последним начальник заорал басом:

– Мишка, стой нахер!

Автобус съехал на обочину и, прокатившись по инерции метров пятьдесят, остановился.

– Я кому сказал – стой!

– Алексей Викторович, успокойся! – взяла его за руку топографиня.

– От меня жена уходит, а вы все ржёте, как бараны!

Зыкин обречённо достал литровую бутылку «Тройки»:

– Стакана не вижу нахер!

Привыкший к выходкам коллеги народ изыскал в своих рядах стакан, который был тут же наполнен до краёв и выпит до дна. Наконец, достали закуску. «Трёшка» пошла по кругу и через пять минут безжизненную тару выкинули в окно. Запив водку газировкой и громко отрыгнув, Зыкин плакался в женское плечё:

– У нас же двое детей! Я от неё такого не ожидал. Двадцать седьмого суд. Падла она последняя! А хату как делить?

– Успокойся, она одумается ещё сто раз, ведь она тебя любит.

– А ты? – резко перевёл разговор в другое русло несчастный, облапив женщину, годящуюся ему в матери.

– Отстань, сперматозоид! Ты бы пил меньше, может, и жили бы лучше, – оттолкнула та любвеобильного соседа.

– Меньше? Куда ещё меньше-то!

Он ткнул кулаком сидящего рядом механика:

– Ты тоже думаешь, что я пьяный? А ну наливай! Сейчас все посмотрите, как я удар держу! Никто так не держит! Ни один!

Игорь глядел на заснеженную степь и, стараясь не слушать пьяный базар, думал о жене, представлял, что она сейчас делает. Гадает, наверное. Или с Наташкой в жмурки играет. Зря он ей про Париж сказал. Сколько раз уже зарекался не загадывать наперёд, душу не травить. Если и дальше всё будет так, как началось, то он может не выдержать здесь. Конечно, терпеть надо до последнего. Платили бы только нормально. Но Париж уже подёрнулся дымкой.

Следующие двести километров они ехали пять часов. Каждые полчаса кто-нибудь орал, проснувшись:

– Мишка, тормози!

Мишка тормозил, по кругу шла бутылка, закусывали, запивали, выходили по нужде и ехали дальше. Не выходила только мадам, но она и пила меньше. Зыкин впадал то в чёрную ярость и материл всех, кого только мог припомнить, от жены до правительства, плохо шевеля языком, то засыпал, и тогда «мисс автобус» удерживала тушу от падения. Сто против одного: поменяйся они местами – она давно бы валялась меж сидений, а он её или материл бы, или полез под кофту. Остальные были поспокойнее. К Игорю никто не лез, и главное беспокойство доставляли замёрзшие в кирзе ноги и папиросный дым, которым он уже насквозь провонял, и от которого его начинало поташнивать. Забавно, но он был человек пьющий, а в недавнем прошлом и курящий, но сидеть трезвому в чужой пьяной компании, – что может быть противнее? Такое с ним случалось впервые. Он чувствовал нарастающее отвращение к этим людям и даже к водке.

– Уволюсь и пить брошу! – подумал он и усмехнулся.

Было уже почти пять, когда они свернули с шоссе на ухабистый просёлок. Темнело. Ещё час тряслись по классической русской дороге: снег, лес, ухабы, водка. Одного горе-пассажира на кочках быстро укачало, он проблевался из окошка прямо на ходу, разбил губу на ухабе, обматерил Мишку и снова задремал, изредка сплёвывая кровь на пол. Подъехали к переправе через Кан. По сильно заторошенной реке бульдозер пробил во льду дорогу, которая здорово напоминала «дорогу жизни» из кинохроник блокадного Ленинграда: ряд длинных луж, плавно переходящих одна в другую. Водило закурил и дал газу. Проехали полреки, машина встала.

– А дальше как? – поинтересовался рябой буровик у лысого завскладом.

– Не бзди, газуй! Тут «Уралы» ходят, значит и мы проскочим! – скомандовал Зыкин.

Перед автобусом интенсивно бурлила речка метра три шириной, текущая поверх льда и основательно его промывшая. Дна видно не было.

– Моё дело телячье!

Мишка малым ходом тронул машину вперёд, та клюнула носом, но тут же упёрлась во что-то и тонуть вроде не собиралась. Все замерли, ясно послышалось шипение воды под днищем, из-под резинового коврика в салон пробился бойкий родничок. Двигатель взвыл по дурному, словно чуя, что беда, машину тряхнуло не по-детски, и через минуту они вновь тряслись по старым добрым ухабам.

– И до каких пор тут ездить будут? – спросил Игорь у небритого соседа, что отвечал за спецчасть, то бишь за топографические карты и прочую давно несекретную макулатуру.

– Пока кто-нибудь не булькнется.

– Мишка, стой!

Оказывается, выпито было ещё не всё! За два километра до участка простояли минут сорок. Слово взял и долго не хотел с ним расставаться Зыкин. Выпив без закуски очередную дозу, он на всякого, кто пытался заговорить, ревел:

– Пжжжди, я щща тут эта, ну, как там… Не-е-е! Пж-жь-ди…

Он замолкал, страшно сопел в темноте и оживлённо жестикулировал, забывая при этом говорить. Благодарная аудитория частью уснула, частью тупо пялилась в темноту, пытаясь навести резкость. Наконец, собрав мысли в кучу и сосредоточившись, Зыкин возвестил:

– Да вы знаете, что я чувствую? Тут всё мое!

Он ещё помахал крыльями, пытаясь донести до родных сердец самое сокровенное, потом огляделся и безнадёжно махнул рукой. Тут слово подхватили сразу четверо. Удивительно, но они, видимо, всё прекрасно поняли и теперь всеми силами пытались показать, что приближение участка и их не оставило равнодушными. Тэбэшник заорал механику, Фёдору Анатольевичу:

– Констали… Косантиныч! У тя спички есть? Нет? Значит, не стоит!

Но до того уже ничего не доходило. Остальные выступающие громко давали понять, что участок – это о-го-го как ни фига себе, что они тоже были и будут впредь, и что так не надо, потому что это самое. Короче говоря, Бердяева никто не цитировал и обсудить творчество Бертолуччи было не с кем. Если кто-то и был незаурядной личностью, то тщательно это скрывал. Калачёв всё сильнее подозревал, что попал не в самый лучший коллектив. Просидев на одном месте восемь часов, ног он давно не чувствовал, есть уже не хотелось, близилась амнезия души и тела. Хотелось домой. Он вспомнил узников ГУЛАГа и ужаснулся, отчётливо представив их состояние. Растоптанность, тоска, опустошение.

Наконец, табор Мишке надоел, он без разрешения поехал дальше, за что был обматерён и кем только не назван. За десятую часть таких оскорблений в приличном обществе сильно бьют по лицу, но здесь, видимо, это было в порядке вещей. Мишка был невозмутим, и только на реплику: «Я бы такого водителя давно выгнал по тарифу!» буркнул так, что все услышали:

– А я такого начальника.

Так с матюгами они въехали на территорию участка, который находился в живописнейшем месте на берегу реки Кан. Кругом лес и горы. Летом тут, должно быть, курорт. Был. Пока золото мыть не начали. Сам участок – это два десятка строений: жилые балки, вытянувшиеся вдоль центральной «улицы», баня, столовая, золотоприёмная касса (на местном жаргоне – КПЗ), в стороне – мастерские, дизельная. Картину дополняли пара туалетов и длинный «калашный» ряд поломанных бульдозеров и ЗИЛов. Всё это Игорь рассмотрел, разминая ноги у автобуса, остановившегося в центре посёлка у столовой, и поджидая, пока соавтобусники выползут наружу.

– Пошли, покажу тебе твоё жильё. Там живёт мужик, участковый геолог, принимай у него дела, мы его выгонять будем, – заявил Машуткин.

Они зашли в крайний домик, состоящий из трёх состыкованных буквой «П» балков. В одном жила топографиня, в другом – Машуткин с Боренко и их шнырь. В третьем сидел презабавного вида длинный сморщенный дед в очках примерно минус шесть.

– Столиков Илья, – представился он каким-то странным бесполым голосом и почмокал полубеззубым ртом. – Бить будете, Иван Михайлович?

– Я никого не бью! – гордо ответил Машуткин, стараясь не шататься и, поскольку в комнате было тепло, стал стягивать фуфайку.

Наконец, ему это удалось, он криво сел на койку Калачёва и приказал:

– Говори, чё у тебя случилось! Если хочешь, сейчас вдвоём останемся, а этот, – он ткнул в молодого пальцем, – гулять пойдёт по холодку.

Столиков молча стал снимать рубаху. Игорь уже ничему не удивлялся, а только смотрел, поглощая информацию.

– Расскажу кому – не поверят! Стриптиз по-артельски!

Дед оголил костлявый торс и вдруг затараторил, пяля на шефа вдвое увеличенные очками глаза:

– Это нервы! Это у меня третий раз в жизни такое. Мне надо в отпуск, лечиться. Всю зиму одна нервотрёпка. Я больше не могу. Я устал. Как собака.

Весь его дряблый старческий торс был покрыт бордовыми шелушащимися пятнами размером с послеперестроечный рубль или доперестроечную копейку. Родись он лошадью, его давно бы пристрелили. Шеф отодвинулся от пятнистого, закурил и спросил:

– А нахрена ты, старый козёл, лес велел валить там, где лесобилета ещё нет? Из своего кармана заплатишь за всё, за каждое дерево, вальщик хренов! Лесник обещал завтра приехать. Если Макович его уболтает, он лес по низкой категории запишет, а не уболтает – как строевой пойдёт, и тогда ты ещё должен останешься, и шиш тебе, а не расчёт за год.

– Нет и нет! Жалованье начислено за тот год, а лес валили уже нынче, это раз. Во-вторых, Макович мне сам лично велел на полигоне лес валить, сказал, что лесобилет он сделает. А теперь я крайний?

– Где бумага, в которой он это велел? Выйди-ка отсюда, нам надо наедине поговорить!

Последнее относилось уже к Калачёву, сидящему на хромом стуле и не знающему, чем заняться. Тот повиновался, хотя и не без внутреннего сопротивления. Хамство главного не нравилось ему всё больше. Выйдя на улицу, он пару раз глубоко вдохнул, очищая лёгкие от табачного дыма, и пошёл поглядеть округу, где ему предстояло прожить… чёрт знает сколько?

Около столовой курили отужинавшие пролетарии, все как один в засаленных робах и небритые, полсотни зубов на четверых. Сходу и не скажешь, что эти люди стране золото дают. До Игоря долетел обрывок разговора:

– Я из войлочных кроссовок второй год не вылажу, а фашист приедет пьяный, неделю попьёт и пьяный же уедет обратно. Так можно стараться! У него коэффициент – полтора, а у меня – один, так он, алкаш, мне месяц тарифа за пьянку вкатил! Я что, не человек? На Новый Год выпить не могу? В натуре – зона!

– А ты, Витёк, ему бомботерапию устрой. Только сперва расчёт получи. Хотя, после расчёта ты про него на радостях и думать забудешь, а до того ничего не сделаешь. Они же с предом на чём-то повязаны, к тому же, говорят, соседи. У них, может, одна жена на двоих? Дашь ему по харе – и по тарифу загремишь, а жить на что? А ведь фашист до этого бульдорастом тянул. Говорят, хороший мужик был. Потом пред его сюда начальником взял, он и скурвился в момент. Власть людей портит.

– Был бы хороший – не скурвился бы.

Игорь подошёл к компании, разговор разом стих, все глядели из-под треухов на новенького, и один тщедушный мужичок, этакий Щукарь, с рукой, замотанной грязным промасленным бинтом, поковырял в носу, внимательно разглядел чёрную козюлю, смазал её на перила и заметил:

– Однажды работал я в таллиннском порту грузчиком. Кого там ни работало тогда! Евреев только не было. И вьетнамцы, и лабусы, и армяне. Зверинец! И стал я записывать забавные фамилии. Сейчас подзабыл много, но помню грузина, крановщика. Жора Здория. По-русски ни фига не кукарекал. Так мы его прозвали Жук Бздория из отряда тупорылых. Он всё понять никак не мог, почему его кран мне в жопу не упирается, когда его ремонтировать надо. А эстонец был, фамилия – Хуйк, так ему в отделе кадров так и сказали…

В это время из столовой вышел водитель автобуса и, перебив рассказчика, обратился, дожёвывая, к здоровенному мужику, который, возьмись он играть в домино, по восемь костяшек в руку брал бы:

– Чем накормили? Колитесь, деревянные! Обычно щи – хоть полощи, а тут котлеты с крысу ростом. Никак, опять собачатина? И что-то я ни Лярвы, ни Стервы не вижу, ни Шарнира. Где собачки делись?

Здоровяк, ковыряя в коричневых зубах щепкой, отколотой тут же от скамейки, неторопливо ответствовал, что Шарнира решили не трогать – он мазутом так пропитался, что уже и не облизывается, так сам себе противен, да и не мудрено, коль весь мехцех об него руки полгода вытирает. Курву съели ещё на новый год, не перловкой же закусывать, Лярву едят сейчас, а Стерва вымачивается в уксусе в бане скоро как два дня. И осторожно поинтересовался:

– Пополнение в нашей помойке или как?

Игорь объяснил, что пока ходит в рабочих, а там – как начальство решит: то ли за Ильёй Алексеевичем по полигону трость и шляпу носить, то ли ходить в шляпе самому, поскольку тот чем-то не угодил начальству, да и болеет.

– Ясно, – спокойно отозвался здоровяк, – это по-нашенски. Три года отпахал, а теперь – пинком. От каждого, как говориться, по способностям, каждому – по морде. Знакомо дело.

Народ докурил и начал расходиться. Кто мочился на ленивец убитого Т-130, кто тащил дрова в балок. Кто-то, уже невидимый в темноте, по блатному свистнул и, подражая Ленину, картаво продекламировал непонятно в связи с чем:

– Да здгавствует ансамбль стукачей Большого театга! Витя, врачи рекомендуют прикладывать к больному зубу здоровую колбасу, а к больному мужику – здоговую бабу.

Другой местный юморист пел ненамного хуже Лемешева, одновременно справляя малую нужду с крыльца:

– Я поцелуями покрою твою кабину и капот!

За мужиками, не подозревая об их коварстве, молча пробежал небольшой чёрный пёсик. По всей видимости, это был Шарнир.

Калачёв замёрз и пошёл, так сказать, домой. Влюблённая пара продолжала ворковать на всю округу, из коридора вылетали матери и половые акты. Ворковал в основном Машуткин, а его словарный запас богатством не отличался. Владелец бесконечного запаса матерей и актов сидел на том же месте, куря папиросу и стряхивая пепел на всё в радиусе протянутой руки. Столиков тоже курил, но пепел тряс в баночку из-под китайской тушёнки «Великая стена», уже полную окурков. После таёжной свежести Игорь чуть не задохнулся, но на улицу идти тоже не хотелось: там крепчал мороз. Главный, не обращая внимания на вошедшего, громко, как глухому, выговаривал потупившемуся деду:

– Ты! Ты тут был! За главного. И тут. Тут! Была пьянка. А это… Это – нарушение устава артели!. Фамилии пивших сегодня же указать в докладной. Сегодня же!

– Да мы же на Новый Год! На праздник тридцать пять бутылок на двадцать два человека выпили в столовой, закусили, за жизнь поболтали и спать разошлись, – оправдывался дед, оказавшийся и вправду малость глуховатым.

– Ты! Ты тут был за начальника! – с теми же интонациями и, видимо, далеко не во второй раз напирал Машуткин. – А это. Это! Нарушение устава артели!

Столиков замахал руками и, размазывая слёзы под очками, пискляво закричал:

– Я больше не могу! Я увольняюсь. Я у вас больше не работаю. Вы, – он вздохнул глубже, – вы меня унижаете!

– Я? Я тебя унижаю?

– Да!

– Нет. Ты! Ты мне скажи: Я что? Это я? Я тебя унижаю?

– Да!

– Нет, ты! Ты мне скажи: Когда я тебя унижал? Эй, я его унижал?

Более тупого диалога Игорю слышать ещё не приходилось. Кто сказал, что человек – это звучит гордо? Это звучит отвратительно!

Пошатываясь, зашёл Боренко. В отличие от своего начальника, он был мужик спокойный, ни на кого не шумел, сколько бы ни выпил, но и за других не заступался, ибо хорошо усвоил: артель – курятник, – клюй ближнего и гадь на нижнего, а заступишься за кого – себе дороже выйдет.

– Ребята, давайте жить дружно! – тихонько произнёс он единственную цитату, которую помнил, и уже смелее предложил: – Начальник! Пойдём, захлебнёмся да подавимся.

Тот посидел ещё минуту, зло переводя взгляд с жертвы на Игоря и обратно, как бы показывая последнему, что и с ним он церемонится не будет, и ушёл. Столиков курил одну «беломорину» за другой, руки его заметно тряслись. Калачёву было неудобно распоряжаться в пока ещё чужом доме, но дышать было нечем, а хотелось. Потому он приоткрыл окно, потом, видя, что сосед невменяем, вынул из рюкзака боевую литровую кружку, кипятильник, почерпнул воду из стоящего на заваленном всяким хламом и засыпанного хлебными крошками, сахаром и заваркой столе цинкового ведра и через минуту заварил чай.