Текст книги "Ora et labora. Повесть о послушнике Иакове, Святой Инквизиции и таинственных кругах на полях"

Ora et labora
Повесть о послушнике Иакове, Святой Инквизиции и таинственных кругах на полях
Геннадий Логинов

© Геннадий Логинов, 2017

ISBN 978-5-4483-6934-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Холодный всплеск привёл Иакова в чувство. Нечистоты текли по лицу отступника, перемешиваясь с кровью из рассеченной брови. Это несколько отрезвило юношу. Он поднял безнадёжный взгляд на своих ненавистных мучителей. Обречённый, он мечтал лишь о скорейшем прекращении своих истязаний. Волосы в колтунах, позорное сабенито еретика покрылось грязью и местами накрахмалилось от крови, ребро сломано, да и с ногой что-то неладно.

Иаков с трудом находил в себе силы на то, чтобы просто стоять, не говоря уже о том, чтобы держаться ровно. После нескольких дней без сна и еды, сопровождающихся допросами, пытками и избиениями, это само по себе являлось достижением.

– Пришёл в себя? – неспешно перебирая в холёных руках лакированные вишнёвые чётки, промолвил лоснящийся отец—экзекутор с безучастным взглядом. – Так—то лучше. Не сметь терять сознание, когда к тебе обращаются.

Сглотнув, Иаков повёл взглядом припухших от побоев глаз по ненавистным и презираемым лицам: жирный отец—экзекутор с обрамленной белыми, как снег, волосами тонзурой; двое узколобых монахов—фанатиков; безразличный ко всему происходящему секретарь, ведущий протоколы дознаний; разномастные свидетели, в том числе – бывшие друзья; да безмолвная охрана церковной тюрьмы с исполнительным палачом впридачу.

Страшно было подумать, что эта работа стала для некоторых людей рутинной – за последнее время было замучено и сожжено столько народу, что теперь уже, за исключением особых случаев, секретарь даже не утруждал себя необходимостью подробно записывать имена и причины наказаний – просто указывал: «обвиняемый номер такой-то».

Народ обогащался, сдавая друг друга в лапы церковников, с именем Господа на устах вершились великие злодеяния.

Тем, кто побогаче, папские представители продавали особые лицензии, защищающие от преследования Святым отделом расследований еретической греховности².

Хотя какие могут быть гарантии, если даже государи, архиепископы и кардиналы боялись быть перемолотыми, ненароком оступившись и встряв меж жерновами Святой Инквизиции?

Давеча на костре сожгли семилетнюю ведьму, нательный крест которой несколько отличался от прочих.

В своё время, когда Иаков с сомнением вопрошал отца Себастьяна, каким образом эти зверства могут быть оправданы с точки зрения Священного Писания, тот вновь и вновь повторял: «Мальчик мой! Только не вздумай заикнуться об этом кому-нибудь другому! Разумеется, не всякое заблуждение уже есть ересь, однако именно на таких сомнениях и колебаниях она и пускает корни в сердца с неокрепшей верой! Истинно говорю тебе, что первым инквизитором был не кто иной, как Сам наш Создатель, а первыми еретиками-отступниками – наши с тобою далёкие предки, Адам и Ева. А как же ты думал иначе? Сперва Он позволил им выступить с оправдательной речью, допросил их, затем справедливо наказал, отлучив от Рая и надев на них первые в истории сабенито – кожаные одеяния, приговорив в поте лица добывать хлеб свой насущный, в муках рожать детей своих и испытывать животный страх пред смертью. Люди справедливо наказаны войнами, холодом, голодом, междоусобицами и болезнями. Даже жизнь самых праведных из нас полна терзаний и тяжких испытаний. Но если с прародителями Он поступил так строго и справедливо, чего уж удивляться суровости в отношении их неразумных чад, потомков, проповедовавших отступничество и склонявших правоверных к ереси? Удивляться мировому потопу, при котором погибло всё человечество, кроме Ноя с его семейством? Сожжению грешников дождём из огня и серы в Содоме и Гомморе³? Гибели египетских первенцев? Или евреев, роптавших на Моисея в пустыне? Разве змеи не жалили малодушных в пути⁴? Разве не погибли десятки тысяч жителей Вефсамиса, заглядывавших в ковчег Господа? Да, сказано «не убий», однако необходимо разделять общие и частные указания. Разумеется, кровопролитие – это всегда худое дело, однако же следует помнить и о том, что человека заповедовано убить за мужеложство, скотоложство, кровосмешение, идолопочитание и занятия колдовством. Сказано ведь: «Если будет уговаривать тебя тайно брат твой, сын матери твоей, или сын твой, или дочь твоя, говоря: «пойдем и будем служить богам иным, которых не знал ты и отцы твои..,» – то не соглашайся с ним и не слушай его; и да не пощадит его глаз твой, не жалей его и не прикрывай его, но убей его; твоя рука прежде всех должна быть на нем, чтоб убить его, а потом руки всего народа»⁵. Самсон убивал филистимлян, и Давид—Царь основал свою небольшую империю, покорив врагов колен израилевых. Наши святые отцы – просто продолжатели дел».

Иаков удручённо вздохнул. Отец Себастьян всю свою жизнь с малых лет посвятил религии. Но с недавних пор сам пострадал как еретик, несмотря на всё своё рвение, уважение к Святой Инквизиции и ультраконсервативный настрой.

Заступился за свою прихожанку, обвинённую по ложному доносу в колдовстве. Старик знал её с малых лет, сам крестил, окуная в купель, и отмечал в ней особую набожность среди молодых прихожан…

– Итак, – надменно-суровый голос ненавистного экзекутора возвратил юношу из трагических воспоминаний в не менее трагичную действительность. – Мы взывали к остаткам твоего поддавшегося искушению разума, предлагая отречься от своей ереси, в случае чего ты мог бы рассчитывать на снисхождение и епитимью. Однако ты был глух и упрям, как осёл. Ежели ты и в третий раз будешь упорствовать, то, к моему величайшему сожалению, мы будем вынуждены признать тебя упорным еретиком и отлучить от лона Матери—Церкви. А в этом случае, поскольку ты более не будешь являться правоверным католиком, наша юрисдикция не будет распространяться на твою персону и нам ничего не останется, кроме как выдать тебя светским властям ut populi errata inquirant et corrigant⁶…

– Debita animadversione puniendum⁷, – молитвенно вознеся руки, с напускной лицемерной жалостью изрёк один из монахов.

– А они не отличаются нашим ангельским человеколюбием, несмотря на все наши просьбы, – продолжил отец—экзекутор.

– Человеколюбием? – осмелившись подать голос без соответствующего разрешения, Иаков не то улыбнулся, не то оскалился, но в любом случае это смотрелось невесело. —Мне даже не зачитали обвинения.

– Нет, вы только посмотрите, да он над нами просто издевается! – вознегодовал второй монах, вложив руки в просторные рукава своей широкой рясы, кое-как опоясанной верёвкой поверх необъятного брюха.

– До этого у тебя уже были две тайные аудиенции, на которых ты мог честно во всём признаться и отречься от своей богомерзкой ереси. Теперь же ты предстал пред официальным трибуналом и обязан покаяться в содеянном перед собравшимися здесь на слушании порядочными богоугодными людьми. Либо погубить свою бессмертную душу окончательно и бесповоротно, повторив перед ними ту ересь, которую проповедовал. В любом случае секретарь передаст им протокол и попросит подписать факт ознакомления… – заученно повторил инквизитор давно приевшуюся за время службы тираду.

Закрыв глаза, Иаков перевёл дух и спустя мгновение поднял взор, с вызовом встретив холодный безучастный взгляд церковника. Давно уже истлевавшие во взоре юноши огоньки внезапно воспылали с новым куражом:

– Ну что же… Я – всего лишь человек. Мне многое недоступно. Я многое не в силах понять. Я не знаю ничего наверняка, но могу лишь верить и догадываться. Я не безгрешен настолько, как все здесь собравшиеся. И даже очень рад этому… Вы ожидаете от меня признания? Я расскажу вам то, что видел и слышал. Ложь, истина, причуда безумного воображения – судить вам…

Каждый человек во что-то верит, о чём-то мечтает, зачем-то живёт, к чему-то стремится, кого-то или что-то любит. Власть, деньги, женщин, вино, знания, Господа…

У каждого человека в душе есть кровоточащая брешь размером с Бога, и каждый пытается заполнить её, чем может. И если, несмотря на все беды, человек по-прежнему не свёл счёты с жизнью, – значит, что-то его здесь держит, что-то ему здесь нравится.

«Ora et labora» – таков был девиз ордена, названного в честь Святого Бенедикта Нурсийского, старейшего католического монашеского ордена, основанного в шестом веке от Рождества Христова.

«Молись и работай»…

Иаков осознавал мудрость и праведность сего изречения, но всё же желал от жизни большего. Возможно, кто-то и счёл бы это гордыней, но, скорее, юношей двигала свойственная его возрасту любознательность.

Иаков верил в предназначение, уготованное ему свыше его Небесным Отцом – единственным родным существом на всём белом свете, поскольку земных родителей он не знал: мальчика кто-то просто оставил в корзине на церковной паперти.

Как и многие ровесники, с ранних лет Иаков считал себя уникальным, особенным, избранным – правда, не совсем понятно, для чего. Однако эта вера позволяла ему переносить все тяготы и лишения суровой и аскетичной монашеской обители.

Рассуждая о своём предназначении, люди, как правило, грезили о чём-то масштабном и глобальном. Им просто было приятно иной раз представить себя этаким Мессией, понимающим мир лучше остальных, проглядывающим промеж строк Святого Писания ускользнувший от невнимательных глаз и прочих умов скрытый смысл, способным открыть всем глаза и вершить пророчества.

Мало бы кто согласился признать своим предназначением, к примеру, выпечку хлеба в сельской пекарне до самой гробовой доски. Даже если это наследственное дело, перешедшее от отца.

И состарившись, человек всё равно будет ожидать от жизни чего-либо большего, неожиданного, волшебного и чудесного.

Если в нём, конечно же, хотя бы немного остался жив тот ребёнок, без которого путь в Царствие Небесное, согласно Писанию, заказан.

В этом плане Иаков не отличался особой оригинальностью: ему хотелось увидеть новые места, читать новые книги, слышать новые песни, общаться с новыми людьми, вместо того чтобы вечно перечитывать «Библию» и вскапывать грядки за монастырской оградой.

Так или иначе, Иаков был благодарен монахам, худо-бедно, но воспитавшим его и обучившим грамоте; однако видел суть веры не в заучиваемых наизусть и неукоснительно воспеваемых молитвенных формулах, не в формальных ритуалах и обрядах, но в искренности обращения души к её Создателю и опирании на совесть в поступках.

Иаков полагал, что между Духом Божьим и помыслами человека – нет и не может быть никакой проведённой черты; а храмом признавал не отдельно взятое, сотворённое человеческими руками строение, но весь необъятный мир с его лугами, лесами, морями, горами и всем таким, чего Иаков даже не видел, чего никогда не увидит и о чём даже не подозревал, но чем заведомо восхищался.

Вглядываясь во всё многообразие и сложность природных форм, взаимосвязь и продуманность, бесконечное количество малых систем, входящих в состав систем больших, словно бы филигранно заточенных одна под другую, Иаков испытывал гордость за своего Творца.

Определённо, мир был сотворён гением – величайщим из мудрецов и лучшим из скульпторов и художников, согласовавшим каждую деталь этого мира с остальными составляющими.

Для одних людей было достаточно услышать, что Бог есть любовь, успокоиться на этом и приходить в храм по субботам. Другим же всенепременно было нужно с головой окунуться в душеспасительные тексты, читая, сравнивая, понимая на свой лад и уточняя все нюансы до последней буквы.

И те и другие, в понимании Иакова, были по-своему правы, но ему самому, без всякого сомнения, были ближе вторые.

Отец Себастьян с неким благорадушием снисходительно выслушивал «младенческую ересь» отрока (за которую на взрослого давно, в лучшем случае, наложил бы епитимью), а затем, по отечески вздохнув, возносил глаза к небу и, попросив у Создателя прощение за дерзость неразумного чада, начинал проповедовать более традиционные взгляды на вещи…

Иаков многое не принимал либо трактовал по-своему. К примеру, он совершенно не мог признавать то, что Бога зачем-то необходимо бояться, ведь Бог есть любовь, а страх есть зло, страдание и причина трусости. И если совершать добро из страха наказания, не совершая зла по той же причине, то чем же, в таком случае, человек отличается от лишённой воли скотины, которой необходимы кнут и пряник?

В понимании отрока, это было равносильно мышлению торговца – ты мне, а я тебе; в то время как истинно верующий человек должен был склоняться к благому сугубо по велению сердца и свободной воли независимо от того, как скручивала жизнь в бараний рог, и не ожидая ничего взамен.

В принципе, для многих вера была не более и не менее чем суеверие – многие люди верили в то, чего боялись и что не могли проверить: так, на всякий случай. Они не были твёрдо уверены, существует ли Бог, при этом продолжая Ему молиться; они не ведали, может ли чёрная кошка принести им вред, но, тем не менее, гнали её прочь, не давая перебежать им дорогу.

Словом, вроде бы, и верили, но как—то формально…

…Время шло, Иаков рос, и вместе с ростом юноши пропорционально возрастала и степень ответственности за возложенные на него монашеской общиной обязанности.

Та детская непосредственность и безмятежность таяли на глазах в однообразных застенках мрачных келий, в свете череды однообразных, лишенных радости серых дней.

Да, Иаков любил Господа, но при этом ценил свободу, в то время как его монастырское обитание было выбором, сделанным за него, и принимать этот факт юноше было особенно неприятно.

«Я Люблю Бога. Я Верю в Бога. Я Предан Богу», – не переставал ежеминутно твердить в мыслях юноша. Никогда не снимал он нательного креста, незаметно и быстро крестил каждый кусок хлеба или кружку воды перед употреблением. Это скорее было сродни не петровскому отречению из-за стеснения перед недостойными людьми, но из неприятия лицемерной напускной набожности, при которой некоторые любили бравировать своей верой перед окружающими.

Так или иначе, даже непредсказуемая бурная река движется в рамках какого-либо определённого русла: жизнь хоть и была нелёгкой, но становилась вполне сносной и привычной. Хотя, возможно, даже в ней были свои радости – всё, как известно, познаётся в сравнении. Иаков осознал это лишь в годовщину своего девятнадцатого дня рождения, когда произошёл случай, навсегда изменивший его жизнь…

Всё начиналось буднично и непримечательно. Люди вообще склонны сгущать краски, в то время как мир – таков, какой он есть, и никакой другой; для него нет разницы между дождём, ветром или чудом; ведь чудеса, в действительности, нисколько не противоречат законам природы, а, как полагал в своё время Августин Блаженный, противоречат лишь нашим представлениям о законах природы.

Жизнь не всегда меняется в лучшую и худшую сторону одним резким и ярким событием: судьба есть последствия сделанного выбора, и один выбор мы совершаем необратимо и единожды, в то время как другой – ежедневно, ежечасно или даже ежеминутно, но ни один не остаётся незамеченным.

Любое событие завтра является последствием дел, имевших место сегодня, случившееся сегодня – результат тех или иных событий, происходивших вчера, а события, которые произошли вчера, были следствием из случившихся ранее, и так далее. Яркое и значимое явление всегда основано на череде малых, кажущихся нам незначительными.

В этот заурядный день Иаков, как обычно, исполнял возложенные на него послушания, старательно подметая помещения монастыря. И пусть его бренное тело по-прежнему пребывало здесь, но мысли устремлялись куда—то вдаль, и это было единственным доступным для него бегством.

Во дворе кукарекали первые петухи, ржавое раннее небо проглядывало над кронами деревьев за решётчатыми окнами, когда размеренный ход мыслей юноши был прерван резким ударом медного кольца монастырских ворот.

Растерявшись от мысли, что кто-то не спит в такой час, послушник прервал свой труд и направился к створкам дубовых ворот, обитых позеленевшими от времени медными листами.

Удар повторился. Маленькое окошечко распахнулось, и Иаков увидел лицо мужчины: уже не молодое, но ещё и не старое, с резкими чертами и взглядом, каким волк наблюдает со стороны, – без угрозы или опаски, а просто изучая то, что представляет интерес.

– Мне нужно как можно скорее увидеть вашего настоятеля, – вместо приветствия, с причудливым говором, бросил незнакомец, не уделяя парню особого внимания.

– Так ведь рано ещё, почти все спят. Утренняя служба будет нескоро, – присматриваясь к человеку, ответил Иаков. На вид незнакомец был простолюдином, по запаху – тоже, однако что-то неуловимо выдавало в нём то, что он не так прост, как кажется на первый взгляд.

– Я второй раз повторять не намерен. У меня важное дело, ступай и разбуди этого старого пердуна. Да поторапливайся! Я проскакал кучу миль, дня два уже в пути, нормально не ел и не спал! – встретив не столько встревоженный, сколько обескураженный взгляд молодого человека, незнакомец чертыхнулся и, засунув руку в портупейную сумку, вскоре протянул свиток, запечатанный сургучом. – Я действую от имени Святого Престола, все монастыри обязаны обеспечивать мне бесплатный постой и оказывать содействие в работе. Можешь сам убедиться… Если ты, конечно, умеешь читать.

Последнее было добавлено уже с явной издёвкой.

– Умею, – этот человек определённо не нравился Иакову, однако молодому послушнику хватало мудрости не судить о нём в целом по первому впечатлению. – Хорошо, я сейчас передам, ждите тут.

– Конечно, – сразу же потеряв к юноше всякий интерес, незнакомец начал выжидающе осматриваться.

На гонца или, тем более, папского легата, да и вообще на человека, имевшего какое—либо пусть даже косвенное отношение к духовенству, он, точно, не походил.

Но какие такие особые санкции мог иметь этот грубый человек, помянувший Врага Рода Человеческого у ворот священной обители? В чём заключалась его «работа»? Что он потерял в этой тихой и мирной дыре?

Всё это оставалось для Иакова загадкой. Впрочем, ломать над этим голову в ближайшее время предстояло ещё и отцу—настоятелю…

– Проклятье! – с негодованием царапнув гусиным пером лист бумаги, седой как лунь секретарь поморщился. – Снова чернила закончились. Нужно будет сказать в канцелярии, чтобы не скупились. Пока прошу меня извинить, пошлю человека, подождём малость и продолжим.

– Ну что же, – разведя руки, вздохнул отец—экзекутор. – Суета сует…

Воспользовавшись заминкой, Иаков перевёл дух и внутренне собрался. Юноша не питал иллюзий по поводу того, чем в любом случае должно завершиться это формальное слушание, на котором его судьбу не столько решат, сколько порешат.

Однако на него снизошло некое умиротворение и спокойствие. Чем оно было вызвано? Верой в то, что по ту сторону мрака его ожидает конец всех страданий? Усталостью и апатией? Или, быть может, тем, что сознание, подобно переполненной чаше, не в силах было вместить в себя более волнений и опорожнилось для чего-то нового?

Возможно, боль и страх со временем изжигали сами себя, кто знает. Но любая определённость предоставлялась лучше неопределённости.

Теперь он просто терпеливо ожидал, готовый ко всему, внутренне свободный от всяких оков, от этих стен и темниц.

Свободный – в отличие от людей, его окружавших.

Иакову просто хотелось поведать собравшимся свою историю до конца, а далее – будь что будет.

– Ну что же, – дождавшись готовности секретаря вести протокол, промолвил инквизитор. – Как было имя того самого загадочного визитёра?

– Он был скрытным и странным, особенно первое время. Просил величать его Конрад, но я сильно сомневаюсь в том, что это его настоящее имя, как не уверен и в его происхождении. В любом случае, с него—то всё и началось, – ровным голосом, без волнения или траурной обречённости, ответил Иаков.

– Мы не поленились взять на себя труд допросить ваших прихожан. Никто из них не подтверждает твоих слов и, в том числе, не знает человека, о котором ты говоришь. Братья и настоятель – тоже. Мы отправляли особый запрос и получили уведомление, что Святой Престол не присылал в монастырь посланника с ответственными поручениями. Признай свою вину, отрекись от ереси, и, быть может, Господь будет снисходителен к твоей грешной душе, – укоряющим тоном потребовал монах, сурово сведя брови на дородном лице.

Казалось, Иаков не слышал его: взгляд юноши был прикован к игре огней настенных факелов и дрожащим теням. Огни извивались и иногда трещали, силясь вырваться на волю из своих унылых темниц, но, если бы им это удалось, – их пламя охватило бы всё вокруг.

В этом Иаков был схож с ними.

– Одни напуганы, другие связаны клятвой, – проигнорировав патетическое воззвание святого отца, пожал плечами юноша.

– Нет, ну вы только послушайте! – негодующе вскочил со своего места монах, но отец—экзекутор остановил его своим властным перстом.

– Допустим. Продолжай, что было дальше, – очевидно, каждый человек коротал время по-своему, и инквизитору было занятно вновь и вновь переслушивать историю, показавшуюся ему занятной, несмотря на всю её малоубедительность и ересь.

– А дальше у Конрада состоялся приватный разговор с настоятелем нашей обители, после которого страннику выделили келью, а его коня отправили в монастырскую конюшню. Разумеется, меня никто не собирался ставить в известность о цели происходящего. До поры до времени… – завороженно глядя на пламя, продолжал Иаков.

С момента своего появления в монастыре этот новый человек сделался для молодого послушника загадкой. Он отличался не только от монашеской братии, но и от местных прихожан, а под некой грубостью и напускной неотёсанностью скрывался проницательный ум, ревностно оберегающий некие тайны от непосвящённых.

Обычно Конрад уходил куда—то рано утром, приходил поздно за полночь, питался особняком от всех, уединившись в выделенной специально для него келье, в которую никому не позволял заглядывать даже прибираться.

При этом он не считал нужным что-либо объяснять и отчитываться, а отец—настоятель в ответ на все прямые вопросы ссылался на какие—то особые распоряжения сверху, поясняя: «сие не вашего ума дело».

Возможно, оно действительно не стоило и выеденного яйца; но разворачивающаяся на глазах юноши интрига, покрытая ореолом тайны, была сродни камню, возмутившему спокойный пруд его души.

Иаковом двигала любознательность Пандоры.

Движимый страстью разгадать этот секрет, он дождался очередного момента, когда Конрад ни свет ни заря отлучился из монастыря. Вооружившись связкой ключей и метлой, чтобы в случае чего списать всё на свою исполнительность, он решительным шагом направился к келье странника.

Вообще-то все двери монастыря, за исключением некоторых погребов, складских помещений и главных ворот в ночное время, было принято держать всё время незапертыми. Да и какие могут быть друг от друга секреты у божьих людей? Однако Конрад был исключением. Конечно же, он просто мог быть недоверчивым по своей натуре, и келья не таила в себе никаких тайн в отсутствие временного владельца, но любопытство Иакова было сродни голоду.

С опаской осмотревшись по сторонам, послушник неспешно перебрал массивные ключи и, отобрав искомый, с нетерпением вставил его в замочную скважину. Смутная тень, отброшенная на внутренний свет его души, подсказывала парню, что он, как минимум, вершит небогоугодное деяние, хотя разум твердил ему обратное.

В конце концов, это Конрад здесь гость и пришлый человек, так что и келья не совсем его. К тому же, вдруг он беглый каторжанин, в пути убивший какого-нибудь важного папского посланника и укравший ценные бумаги, выдав себя за него? В таком случае изобличить подобного проходимца и сдать в руки властей будет делом богоугодным…

Хотя – подобные размышления больше походили на свойственное каждому человеку желание находить оправдание любому своему поступку.

Осторожно, чтобы не было лишнего скрипа, Иаков распахнул дверь и осмотрелся. Первое впечатление себя не оправдало. Ну, а что, собственно, он мог здесь увидеть? Келья как келья, каких здесь много и какие он ежедневно обходит и не раз.

Скромная кровать, небольшое окно-отдушина, распятие на стене, стол для работ и чтения Библии, псалтырь, огарок свечи, таз для омовения, поднос с остатками трапезы…

Но при более близком осмотре сходство постепенно сходило на нет. Какие-то бутыли, выстроенные в ряд на столе; сумка со странного вида приспособлениями; сушёные травы и порошки…

Взгляд молодого послушника мог бы блуждать ещё долго, если бы внезапно не наткнулся на шитую книгу в кожаном переплёте. С интересом подняв рукопись, юноша раскрыл её наугад.

Взору его предстала весьма странная, по-своему даже притягательная в своей омерзительности зарисовка, в мельчайших деталях изображавшая двуглавое чадо, плавающее в широкой бутыли. Мгновение юноша боролся с желанием закрыть ужасную книгу, вернуть её на прежнее место и уйти, заперев за собой дверь, будто бы ничего и не было…

Но вскоре набрался решимости и перевернул лист. А затем ещё один. И другой. Не то рукописный походный дневник, не то хроники бедламского бреда: эта книга таила в себе какое-то манящее искушение.

Глаза Иакова заворожено осматривали чертежи причудливых строений, схему армиллярной сферы, древа сефирот с неизвестными ему символами и надписями, изображения мантикор, сирен и всевозможных уродцев.

Иногда зарисовки сопровождались комментариями, реже описание шло без соответствующих изображений. Почерк явно принадлежал не абы кому.

Перелистывая всё дальше и дальше, Иаков продолжал наталкиваться на разрозненные цитаты из незнакомых книг, дневниковые заметки с датами, изобиловавшие непонятными символами на полях и упоминаниями то Гермеса Трисмегиста, то Еноха, то Царя Соломона, когда взгляд его приковал довольно странный, даже на фоне прочих, чертёж.

Неясно, было ли это символом какого-то еретического культа, словом на неведомом языке или обозначением алхимической смеси, но рисунок завораживал причудливостью форм. Какие-то круги, точки, линии…

Следующие страницы содержали схожие в общих чертах, хотя в то же время отличающиеся изображения. Никаких поясняющих комментариев к ним не прилагалось, только какие-то цифры и даты.

Когда непонятные символы закончились, два следующих изображения заставили заострить алчущее внимание по-особому. Какой-то диск, его же проекции с разрезом и пояснениями. Соседний же лист изображал диковинного вида существо, ранее не виданное Иаковом ни на одной фреске или гравюре.

К живописной картине прилагалось детальное описание: «Создание сие роста было невысокого, среднему человеку по грудь приходилось. Голова его была словно яйцо формою, острым концом к телу приросшее, и огромное. Тело коротко, руки же и ноги тонки, как тростник, и длиннее его, а пальцы тоньше и длиннее человеческих…».

– Святые отцы, видимо, позабыли обучить тебя тому, что входить без разрешения и рыться в чужих вещах – смертный грех? – подобно удару хлыстом, обожгли неожиданные слова.

Загадочная книга вырвалась из оцепеневших рук и, на миг взмахнув в падении половинками, ударилась об пол, подобно громадной и неуклюжей бабочке.

Иаков застыл в нерешимости, не зная, как себя вести и что говорить. Неизвестно, что Конрад забыл, почему так скоро вернулся и сколь долго стоял, но возникновение его было столь бесшумным и неожиданным, что, казалось, он просто материализовался из воздуха. И вот теперь он стоял в дверном проёме, скрестив руки на груди.

– Ты мне сразу не понравился. Что ты здесь вынюхиваешь? – сохраняя спокойное выражение лица, мужчина вопросительно изогнул бровь.

– Ну—у—у… Я—а—а… Просто хотел здесь прибраться… – не слишком уверенно произнёс Иаков, стараясь не глядеть этому страшному человеку в глаза.

– Прибраться, значит? И много пыли ты нашёл в моём дневнике? Или ты не только в него свой нос засунул? – укоризненно поцокав языком, Конрад, не дожидаясь ответа, продолжил:

– Ну, чего встал? Исчезни!

Словно бы пребывая в неком трансе, юноша послушно покинул келью и, уже пройдя с десятка два шагов по длинному монастырскому коридору, отчётливо расслышав, как запирается дверь за его спиной, остановился, словно отрезвлённый.

Да ведь, по идее, он должен бы сейчас пойти и рассказать всё как было отцу-настоятелю, чтобы тот принял меры и сдал еретика. Одна только рукопись чего стоит!

Однако Иаков не знал, как поведёт себя аббат, поверит ли вообще или просто решит не вмешиваться? С одной стороны, сама мысль о том, чтобы пойти и наябедничать казалась Иакову отвратительной, хотя умом он и понимал, что доносы – основа существования закона и поддержания порядка.

Умом, но не сердцем. К тому же, в его однообразном, затянувшемся на целые годы узоре жизни наконец-то возник некий новый виток, и он не хотел упускать его так просто.

– Это неслыханно! – в который уже раз повторил монах свою коронную приевшуюся фразу.

– Выходит, в самом начале ты совершил грех недоносительства, утаив с риском добытые тобою сведения о богомерзких практиках нечестивого еретика? – словно бы справляясь о погоде на улице, с одухотворённым выражением лица промолвил инквизитор и, выждав некоторую паузу, добавил не без пафоса: – Вот так одни грехи постепенно притягивают другие: любознательность стала причиной проникновения, затем следовали искушение трусостью и ересью… Одно за другим, зло нанизывалось на твою душу, словно мясо на вертел… Вы успеваете за ним записывать? Чернил в наличии предостаточно? Я чувствую: это будет долгая история, и мальчик намеренно тянет время, вдаваясь в малозначимые, а то и вообще не имеющие ровным счётом никакого отношения к настоящему делу детали, дабы отстрочить принятие решения. Но мы никуда не спешим. Ведь так?.. Ну, ладно, продолжай, что же было дальше?

– Дальше всё пошло своим чередом, как будто бы ничего не случилось. Я не стал никому ничего рассказывать, он не нажаловался на меня, и все остались довольны. Хотя наше общение по-прежнему сводилось к малому: мы обменивались многозначительными взглядами, словно бы говоря «я знаю, что ты знаешь». Мне сложно себе представить двух более несхожих людей, но я чувствовал, что нас что-то связывает. Что-то родственное. Что-то недостающее. Как у двух непохожих друг на друга осколков одного творения, вместе составляющих единое целое… – продолжил было Иаков, как речь юноши была прервана гневным восклицанием второго монаха.

– Это следует расценивать, в довершение ко всему, как признание в содомии?! – в сердцах сотрясая воздух кулаками, возопил тот.

– Да Боже упаси. Не следует искажать смысл моих слов на свой лад, трактуя его столь превратно, – устало ответил юноша.