Текст книги "Куда спешишь, летишь ты, Время? Рубаи"

Куда спешишь, летишь ты, Время?
Рубаи
Геннадий Матвеевич Маерков

© Геннадий Матвеевич Маерков, 2016

ISBN 978-5-4483-2873-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«Жарки, жарки Хакасии моей…»

 
Жарки, жарки Хакасии моей
В ладонях трав, на плечах косогоров
Рассыпались огнями средь полей
Земли родной бесценные узоры.
Они зимой цветут в моих глазах,
И жду весну и лета поскорее,
И даже смерть сама – не страх,
Улыбкой матери они меня согреют.
К цветам прекрасным – вечная любовь,
И пусть уйду, не встретив лета,
Но поле опрокинутых жарков
На небе звездами мне будет светом.
 

«Лев Толстой молвил просто, красиво…»

 
Лев Толстой молвил просто, красиво,
Будто бы высек на камне кургана:
«Я б не так сильно любил мать-Россию,
Если бы не было Ясной Поляны».
То же скажу о Хакасии милой —
Жить не могу без ковыльных просторов,
Небо держащих атлантов-тасхылов1,
Рек и озер, и тайги разговоров.
Родина малая люлькой качает
В травах узорчатых вешнюю степь,
Жаворонком звонким над ней замирает,
Просит народ, чтобы выжил, окреп.
Жизнь моя в юртах с их дымкою синей,
В цокоте звонком и ржанье коней…
Это – Хакасия, это – Россия,
Богом скрепленных до данных им дней.
 

«Юрта, сердца юрта средь равнины вольной…»

 
Юрта, сердца юрта средь равнины вольной
Бриллиантом светит под луною полной,
На восьми огранках пышет жаром солнца,
Как изба из сказки, кругом без оконца,
Облаком на взгорье, Ставкой предка-хана,
Прошлым, настоящим дремлет средь курганов.
Юрта, сердца юрта, юрта-восьмигранник.
В ней живу, дышу я – гость ее и странник.
Может, ночью лунной, той, что так любил я,
Лягу ближе к юрте, сложив руки-крылья,
 Лебедь одинокий, брошенный друзьями,
Забелею камнем под восьмью ветрами.
 

«Луна щекой к кургану прислонилась…»

 
Луна щекой к кургану прислонилась,
Касаясь трещин, вековых морщин,
Им оказав и честь, и жалость, милость,
Чтоб не терялись средь холмов, долин.
Чтоб передать курганы утром Солнцу,
Тысячелетия так плавно шли.
И я увижу вновь из светлого оконца
Сакральный знак родной своей земли.
 

«Мне было тридцать, я совсем не спал…»

 
Мне было тридцать, я совсем не спал,
Моя уж треть осыпалася цветом,
Над нею стынет в искрах краснотал,
Склоняясь над рекой под ветром.
Вещунья-птица сорок лет
Давненько мне откуковала,
Я меньше стал плясать и петь,
Наверно, это старости начало.
Как хороша ты на весеннем свете
Черемух пенных, вставших в хоровод,
Тебе подобную здесь где-то
Я потерял под пенье талых вод.
Твоя улыбка ярким перламутром
Пусть жизни озаряет путь,
А я прощаюсь с уходящим утром,
Любуюсь тем, что больше не вернуть.
 

«Пикульки, милые пикульки…»

 
Пикульки, милые пикульки
Моей Хакасии степной!
Зимой стоят под ветром гулким
Забытой юртой под луной.
Но по весне ковром зеленым
В красивейших степи цветах
Встают на радость всем влюбленным,
Как песни праздника в шатрах.
Готовы к жизни, Тун пайраму
Цветами мая отзвенеть,
Им жеребенок утром ранним
В прыжках желает много лет.
Из них мальчишкой средь друзей
Когда-то плел бичи и плетки,
Свистел свирелью из стеблей,
Венок подбрасывал залетке.
 

«Всегда небес лазурь и синь…»

 
Всегда небес лазурь и синь
Среди пикулек рассыпались,
Я подбирал их, юрты сын,
Хочу, чтоб и другим достались.
Очей динлинов синева
В пикульих шапках догорает,
Их слава воинов, слова
С глубин веков мне светят раем.
Пикулек синие глаза,
Глаза давно ушедших предков,
Пусть смотрят, как смотреть нельзя
Без ласки и добра, на деток.
 

«Друзья черноголовые…»

 
Друзья черноголовые
Собрались у костра,
Плясать и петь готовые,
В свой круг сманив меня.
Танцуй, пой, чернобровая,
На косах диск луны,
Сапожки сшиты новые,
Цветасты и легки.
На плечах плат узорчатый
И на груди пого.
Тебя ли мне пророчили,
Друг, выбери кого.
Оттопали, прохлопали,
Умчались в неба ширь
Иль затерялись во поле,
Забыв меня и мир.
И журавлями серыми,
Собравшись в длинный клин,
Ночлеги метят перьями,
Упавших из седин.
Летят путями торными,
Свернув с тропы вчера.
И за друзьями гордыми,
Пожалуй, мне пора.
 

«Присели среди трав березы…»

 
Присели среди трав березы
В платках хакасских, украшая дол,
Под песни грустные роняя листья-слезы
К ногам своим, на золотой подол.
Подросток-ветер, удивленный, смирный,
Порою гладит пальцем красный лист.
Осенний сон плывет и дышит миром,
Горит над родиной рябины кисть.
 

«Полощет заря свои руки…»

 
Полощет заря свои руки
Средь вод на реке Абакан,
Забыв все страданья и муки,
Несу красоте ее дань.
Хакасское яркое платье,
Расшитый узорами плат.
И вместе с росою я плачу,
И вместе с рекою ей рад.
Покой. Песни вод в краснотале,
Мир шумный далек и забыт.
Пусть зорька над родиной малой
Соцветьем жарков вся горит.
 

«Пасется конь мой вороной…»

 
Пасется конь мой вороной,
И плеть реки средь трав забыта,
Блестит чеканкой под луной
Подковою копыта.
Ребенком дремлет Абакан,
На плесах распластавшись.
Тайменя медные бока
Мелькнут средь струй уставших.
Стоит мой конь на берегу,
Потряхивая гривой,
Река и он нас берегут,
Я потому счастливый.
 

«Курю, курю… пора, пожалуй, бросить…»

 
Курю, курю… пора, пожалуй, бросить,
Заплатно грудь по вечерам хрипит,
На голове гнездо свила мне проседь,
Птенец любви, вражды в нем сладко спит.
Растопчет счастье, верно, кукушонок
И горе вытолкнет из старого гнезда,
Давно-давно я вышел с распашонок…
Качнулась в небе и моя звезда.
 

«Степной орел ложится на крыло…»

 
Степной орел ложится на крыло,
Над степью круг за кругом чертит.
Под нею прошлое ковылью поросло,
А над орлом и ангелы, и черти.
Ложится вправо – Бог благословляет,
Налево – нечисть тормозит.
Добро и зло живущих направляют,
И я средь них туда-сюда – транзит.
Куда крыло его меня забросит?
Но верю – под курганами усну,
Орлиный буду слышать посвист,
Какую Бог ни дал бы мне цену.
 

«Бывает, светлою порою…»

 
Бывает, светлою порою
На чистом небе пол-луны
Сияет боком юрты белой,
Крылом забытой старины.
Там скакуны на коновязи
Средь бирюзовой красоты
Мне гривой облачною машут,
Как паруса большой мечты.
Мечты о прошлом, настоящем,
Прекрасном будущем во сне,
И половинкой белой чаши
Они сияют предкам, мне.
Под лунной призрачною ртутью
Я сам, как призрак, проплыву
К кострам хакасов, к белой юрте,
Когда меня к ним позовут.
 

«Тарелка» радио простая…»

 
«Тарелка» радио простая
Сводила с музыкой меня,
Дуэт Полины, Лизы, тая,
Не угасал с закатом дня.
В таштыпской дальней глухомани
Онегин, Ленский пели мне,
Козловский, Лемешев Саяны
Седлали, мчались в вышине.
Дробь музыкальная алыпов
В «три карты» топотом слились,
Графини старой слышал всхлипы
И Германа скольжение вниз.
Сегодня нет уж тех «тарелок»,
Чайковский реже все звучит,
Забыт и Ленский. Мир так мелок —
Сплошное шоу, хиппи, хит.
 

«Где вы, хулители шедевров…»

 
Где вы, хулители шедевров
Петра Чайковского? Ау!!!
Где судьи без весов и нервов?
Осадком музыки ушли ко дну.
Плывет над озером, над миром
Воздушный танец лебедей.
Маэстро стал степи кумиром,
Струной чатханной для людей.
Он – наш хайджи. И наши души
В аккордах блещут, как пого.
Потомков дальних вечно уши
Раскрыты будут для него.
И потому ему внимаю,
И потому ему молюсь,
Что Петр Ильич переплетает
Мою Хакасию и Русь.
 

«Ширь полей в груди не вмещая…»

В. Г. Чаптыкову

 
Ширь полей в груди не вмещая,
В небо соколом в клетке рвешься,
Как весной ручьи, голос твой звучит,
Среди трав степных рассыпаясь.
С песней стал родным всем хакасам,
Людям, что живут с ними в братстве,
Дружбы жар большой голос светлый твой
К небу музыки поднимает.
Малой родине он – богатство,
Родничок в лесу чистый, звонкий.
Припаду к нему, может быть, пойму
Глубину, исток наших песен.
 

«Прижал небо к крыльям орел мой степной…»

 
Прижал небо к крыльям орел мой степной,
Кружится над юртой, играет со мной.
Блестя опереньем, мне «зайчики» шлет,
Мальчишку с пикулек он к солнцу зовет.
Бегу следом радостный, громко крича,
Бодрю лошадь-палочку, в кисти – хамча.
По кругу орлиному долго скакал,
На старости вижу – тебя не догнал.
Лети, мой хороший, и к солнцу зови,
Другие поднимутся к солнцу любви
И рядом с тобою закончат полет,
И я успокоюсь, боль сердца замрет.
 

«Родных тасхылов шлемы, пики…»

 
Родных тасхылов шлемы, пики
И латы льдистые плывут
Над горизонтом. Руки, лики
Меня покаяться зовут.
Юнцом, рабочим экспедиций
Средь них с котомкою шагал,
Не зная предков всех традиций,
Я им не кланялся, шакал.
Стрелял в кедровок, коз кормящих,
Бурундуков в котел таскал.
Как много нас здесь проходящих,
Кто щедр на зло, свинец и сталь.
В верховьях синих Абакана,
В соседних реках Мрас, Иксу
Рвал динамит, всю рыбу раня, —
Безмозглых царь, бандит в лесу.
Простите ль вы меня за это,
Мне посылая скорбный взгляд,
И не дождусь от вас привета —
Застыли в пиках, бликах лат!
 

«Цветастый плащ к ногам своим осинник…»

 
Цветастый плащ к ногам своим осинник
Небрежно сбросил – сказочный богач,
Из золота и щит, и шлем с алмазом синим,
И медных бляшек праздничный кумач.
В рубашке белой и по росту длинной
На взгорье юртой смотрит грустно вниз.
От дел, забот уходит дед-осинник,
Родной земле отдав последний лист.
 

«Из скальных плит крутила жернова…»

 
Из скальных плит крутила жернова,
Из колосков зерно для нас молола,
Струился мамы пот, а не слова —
Военная досталась доля.
Любовь к нам матерей безмерна,
Неблагодарность наша не нова.
Когда-то все изменится, наверно…
Все крутятся и мелют жернова.
 

«С попоны, матерью расшитой…»

 
С попоны, матерью расшитой,
Стекают реки и ручьи,
Вдоль берегов сверкает жито,
В нем солнца замерли лучи.
Орнамент радужного неба
В концы попоны крепко вшит,
И нива будущего хлеба
Переливается, шумит.
Цветы по центру вязи редкой
Достойны жить, расти в раю,
Попона матери и предков
Пусть греет Родину мою.
 

«Юрта небес моих, синих и нежных…»

 
Юрта небес моих, синих и нежных,
Землю объяв от морей и до гор,
Спит, разметнувшись, спокойно, безбрежно,
Сроду не зная ни окон, ни штор.
Через тюндюк, необъятный, просторный,
Звезды орнаментом платья горят,
Предков ушедших там дух, светлый, горний,
Вечный покой там, нетлеющий сад.
И потому на душе мне спокойно,
Как заколдованный в небо смотрю.
В юрте земной я, прохожий бездомный,
Землю и небо благодарю.
 

«Заката грива захлестнула…»

 
Заката грива захлестнула
Степь, убегающую вдаль,
И речки тихие, без гула,
И горы с бронзой, как медаль.
Арканом взор мой к ним притянут,
Курганным камнем сам застыл.
Не этим ль вечером завянут
Цветы любви моей без сил?
О ком вечерние молитвы?
Я с ним встречался иль знаком?
Да, это – я, в степи забытый,
Да, это – я, с копыта ком!
 

«Еще живет мой Абакан…»

 
Еще живет мой Абакан,
Бревенчатый, старинный,
Врастая в землю по бока,
Со шляпой крыш в морщинах.
В глазах-оконцах слабый свет
Пока еще теплится,
И пыль на них ушедших лет
Сидит усталой птицей.
Во взгляде грустном по весне
Косыночки ранеток —
Иль наяву, или во сне —
Мелькают рядом где-то.
Среди черемух гибкий стан
Девичий проплывает.
Еще живет мой Абакан
В цвету и лет не знает.
И сыплет цветом белый рай,
Мой Абакан вздыхает,
В его душе «Цветущий май»
Вновь патефон играет.
Еще живет мой Абакан,
Бревенчатый, старинный,
Врастая в землю по бока,
Со шляпой крыш в морщинах.
 

«Стреножен конь мой вороной…»

 
Стреножен конь мой вороной,
Пучком передние копыта,
Свисает грива пеленой,
И плеть дорог дождем размыта.
Сижу поодаль, пень пеньком,
Душа кандальная повита
Железной цепью и замком.
Мой конь и я сегодня слиты.
 

«Мне говорила мать: «Не трогай, сын, турпанов…»

 
Мне говорила мать: «Не трогай, сын, турпанов,
И даже целиться не вздумай, мальчик, в них,
То души сгинувших охотников в Саянах,
Их стон – боль матери, теряющей родных!
На красном оперении кровь, может,
Из нанесенных ран хозяином тайги,
На темных перьях – крик на смертном ложе:
«О мама, мать! Сыночку помоги!»
Когда турпаны стонут в поднебесье,
В душе страдаю по-мужски, без слез.
Родная мать! Я перед ними честен,
Готов им сердце свить венками роз.
 

«Платок хакасский, бисером расшитый…»

 
Платок хакасский, бисером расшитый,
На косах ночи призрачно повис,
Зерно к зерну срываются на жито
Бусинки бисера и звездный лист.
Спокойно на душе, и я, счастливый,
Беспечно в высь бездонную смотрю
С холмов Хакасии, России.
Родных богов за жизнь благодарю.
 

«У края сжатой дальней нивы…»

 
У края сжатой дальней нивы
В раздумье ходят косачи,
Березки машут желтой гривой,
Вздыбились к небу кедрачи.
Под ними белые копытца
Белянок, свеженьких груздей
Прикрыты шалью листьев, ситцем
Хакасской осени моей.
 

«Я надену рубаху простую…»

 
Я надену рубаху простую,
Зауздаю коня-жеребца,
Пред любимой, красуясь, гарцуя,
Сохраню, может, вид молодца.
Попрошу ее вскользь лишь глазами,
Потушив в них тщеславия сталь,
Чтоб на гонках больших Тун пайрама
Ей меня стало, гордого, жаль.
В скачке бешеной и скоротечной
Лишь на миг придержала б коня
И качнулась всем сердцем беспечно
В мою сторону, стан наклоня.
Я б схватил бы ее, обнимая
Птицу счастья, быть может, навек.
Пожалей же меня, дорогая,
Мой единственный, мой человек!
 

«Древний город гуннов под землей с дворцами…»

 
Древний город гуннов под землей с дворцами,
С крепостной стеною, башнями-венцами
Вечным сном окутан, времени арыком,
Ни садов цветенья, ржанья или крика.
Рядом с Абаканом спит под ковылями,
Их пылинкой завтра можем стать и сами,
А пока мы живы, предков чтим душою,
Счастлив я – частица вечного покоя.
 

«Где юрты были, выросла крапива…»

 
Где юрты были, выросла крапива,
Прогон овец ковром ее покрыт,
И коновязь поодаль сиротливо
Под ветром плачет, кажется, навзрыд.
Тахпахи, песни горько отзвенели,
И улеглись любовь, вражда и гнев,
Над ними дуют времени метели,
Курганы встали молча, посерев.
Монгольские войска, их арбы
Оставили в стране чертополох,
Народ джунгарский плен забыть и рад бы,
Но не простит история, сам Бог.
Какие ветры, зной Хакасию крутили,
Лилась, лилась рекою предков кровь,
Но поднялась из пепла и крапивы,
И бесконечны к ней моя, людей любовь.
 

«Я в детстве переплыть не мог Таштып…»

 
Я в детстве переплыть не мог Таштып,
Купал и мыл в ней лошадей,
И к гривам и хвостам их лип,
Лилась река для них и для людей.
Давно те воды бурно утекли,
Прибрежный вырублен, убит кедрач,
В верховьях рек, как в царстве тли,
Его грызет пилою жадный рвач.
Когда последний кедр с хрустом упадет,
Мне не нужна тайга такая,
Душа конем ударится в намет,
Замрет сердечко, боль толкая.
 

«Степь… курганы, курганы, курганы…»

 
Степь… курганы, курганы, курганы
Встали строем средь царских долин,
На вершинах холмов стынут камнем,
Упираясь в небесную синь.
Лики добрые с каменным телом,
На восход, на восток только взгляд!
И в огне лет лихих, в снег, метели
Мою родину молча хранят.
 

«Желтыми монистами…»

 
Желтыми монистами
Падает листва,
Золотыми, чистыми
Стали все поля.
А над ними тягостный
Журавлиный плач,
Да и мне не радостно
Средь пустынных дач.
Каждый лист прощается
С летом голубым,
На пороге мается,
Глаз ест медный дым.
На хакасском платьице
Бисером горят,
Потому мне плачется —
Встал я в листьев ряд.
И узором матери
Падает листва
В рукавицы скатерти,
В красные слова.
В котором жил, любил и я.
Целовал ей ноги,
За подол цеплялся.
Вновь плывут туманы
В золотые рощи,
Стал холопом сам я,
Полонили очи.
Над своею жизнью
Все расставил точки
За ночную тризну,
За одну лишь ночку.
 

«Я плачу, плачу, а глаза в улыбке…»

 
Я плачу, плачу, а глаза в улыбке,
Мне больно, а сквозь слезы смех,
Мне тяжело, а взгляд младенца в зыбке,
Дышать мне нечем – грудь же плавный мех.
Душа горит – во взоре плещут реки,
Пылает сердце, а в зрачках роса.
Еще минутку!!! Мне закроют веки
Чужие пальцы, будто голося.
 

«Я не покинул еще свет…»

 
Я не покинул еще свет
И, грешный, к грешному цепляюсь,
Не ново в нем и жить, и умереть,
Нет к прошлому обид, спит к будущему зависть.
Как и положено – идет все чередом:
Рожденье, смерть, воспоминанье,
Пришел, пожил, покинул дом,
Ничтожны в нем и радость, и страданье.
Всего один на свете человек,
Когда умру, воистину заплачет,
Ребенок мой, в чьем сердце буду век
И в чьей душе хоть что-то буду значить.
Я – червь земной – ей, верно, не кумир,
Как мог лелеял, обнимал, ругая,
И детский смех милей был звука лир,
За пол-слезы ее не надо мира, рая.
 

«Забыт сегодня русскими Андреев…»

 
Забыт сегодня русскими Андреев,
Оркестром струнным не звучит эфир,
И трелей балалайки я, беднея,
Не слышу, обеднел и мир.
И потому неграмотно, коряво
Трехструнной жилы душу рву…
Встает рябина грусти, счастья пава,
И сам я с ней – дуб дубом наяву.
Мне степь седая своему сыночку
Ансамблем многоцветий прозвучит,
И жаль, что балалайка днем и ночью
В эфире, за околицей молчит.
 

«Ладони печали…»

 
Ладони печали,
Излом их и всплеск
Порою качали
Меня до небес.
Как с сумки дырявой,
Слетал с них, звеня,
Ладони-коряги
Держали меня.
Ладони печали
На щеках лежат,
Укорами мамы
Слезинкой дрожа.
В мой вскрик изначальный
Заложен огонь,
Мук счастья в печали,
Печали ладонь.
 

«Была пора – любить, любить!»

 
Была пора – любить, любить!
Кипела кровь, горели страсти.
Настало время позабыть
Пожар любви, её напасти.
Как прошлогодний старый снег,
Она в расселинах пятнает
Мой уходящий старый век
И гибнет молча, молча тает.
Пришла пора другим гореть,
Полнеба сердцем озаряя.
Костры любви обходит смерть,
Они – жарки в преддверьи рая.
Пусть будет вечен счастья всплеск,
Высоких чувств огонь и пламя,
И в них пылает Человек —
Дитя любви, свеча и знамя!
 

«Солнце – на лето…»

 
Солнце – на лето,
Зима – на мороз.
Песенка спета,
Лечу под откос.
Песни прекрасней
Другие поют,
Муки и страсти
Другие несут.
Жизнь их все выше
И нашей светлей,
В счастье не слышат
Зимы суховей.
Место готовят
Потомкам средь роз,
Солнце – на лето,
Зима – на мороз.
 

«Свиридов  в музыке боль века…»

Георгий Свиридов: «Моя музыка – некоторая маленькая свеча „из телесного воска“, горящая в бездонном мире преисподней… Для меня Россия – страна простора, страна песни, страна печали, страна минора, страна Христа».

Из книги А. С. Белоненко «Музыка как судьба»

 
Свиридов  в музыке боль века
В страданиях Христа искал,
Сам богом стал для человека,
И поднят им на пьедестал.
Звучат в миру его кантаты,
Хоралы, песни и романс,
В России нищей, пьяной с матом
Его божественность – для нас.
«Не уходи, побудь со мною!» —
Молю его, в душе крича.
Над музыкальною волною
Горит Георгия свеча.
 

«Красивы женщины в любое время года…»

 
Красивы женщины в любое время года,
Отвесть свой взгляд от них я не могу.
Они – подснежники, осколки небосвода
В весеннем тающем, искрящемся снегу.
А летом в локонах, в сережках, как березы,
В платках из ситца, пламени волос,
В оттенках перламутра чудо-розы,
Таких лишь богу вырастить далось.
Под сенью осени они – иконы,
Все в бронзе, золоте и тонком серебре,
Андрей Рублев писал с них, узаконив
Небесное с земным, добро в добре.
Ресниц, бровей зимы заиндевелой,
Румяных щек, снегов они – дитя,
Красивы женщины в веселье, грусти, в деле;
Живите в счастье, счастьем всем светя.
 

«Над юртой дым раскинул крылья…»

 
Над юртой дым раскинул крылья,
Хвост в дымоходе весь увяз,
Здесь жил когда-то или был я,
Была иль снилась коновязь?
Тут пращур, резвый, молодой,
Галопом степь родную мерил,
Плыл дикой уткой над водой,
Даль приближал, летя за зверем.
Арканом рвал кусочки неба,
Собрав в букет, он их дарил
Своей любимой, милой деве,
Крутил пред ней с конем кадриль.
И блики в доспехах сверкали,
Искрились в дедовском кинжале,
И небосклон в узде держал он,
То воин рос степной державы.
Над юртой, над страной нависли
Монголов тысячи и тьмы,
Сквозь них летели предков мысли:
«Что будет с нашими детьми?»
В сраженье яростном, кровавом
Изрублен предок молодой,
Алыпом стал он в песнях славы,
Живой легендой и мечтой.
Кто выше колеса повозки
Монголов – пали навсегда,
Чернели в оспинах березки,
В слезах рассыпалась беда…
А косы пышные любимой
Свивали горем вдоль седла,
Была Хакасия вся в дыме,
Казалось, сроду не жила.
Стонала степь, горели юрты,
Мальчишку скрыл седой ковыль.
Все помним. Мы же не манкурты,
Мальчишкой тем я, может, был.
И брел судьбе своей навстречу,
На встречу с родиной моей,
Голубоглазой, с русской речью,
С Россией, слившись вечно с ней.
 

«Рябина, красная рябина…»

 
Рябина, красная рябина
Горит на выпавшем снегу,
Осенней вьюги паутины
Паденья ягод стерегут.
Слетают редкой птицей листья,
Кружась подранком на ветру,
Еще искрят рябины кистья —
Дедов кремень, зажженный трут.
Мир вздрогнет пусть и изумится
Прощальной редкостной красе.
Хотел бы я так с ним проститься,
Друзья вздохнули б грустно все.
Настанет время в одиночку
Упасть на мерзлую траву,
Сверкнуть над ней горящей точкой,
Потом ненужной никому.
 

«Листва зеленая…»

 
Листва зеленая
С железом в крапинку,
Вчера веселая —
Сегодня с праздника.
В начале августа
Повисла веником,
И мая радости
Приплыли к берегу.
Блеск перламутровый
Остался в мае весь,
Сегодня мутная
На листьях смесь.
Поляна скошена,
Ржавеет лист.
Глубокой осени
Услышан свист.
Листва зеленая
С железом в крапинку,
Вчера веселая —
Сегодня с праздника.
 

«Идут века, за ними – люди…»

 
Идут века, за ними – люди,
Цветы, леса и стаи птиц,
Но мир стоит скалою буден
Во дни торжеств, склоняясь ниц
Пред светлой памятью ушедших,
Кто долго жил, кто – день иль два,
Все потерявших, вновь обретших,
Великих вспомнив имена.
Под Богом все со дня рожденья,
И жизни конь, и стремена,
И мчится в вечность поколенье,
В котором жил, любил и я.