Текст книги "Выживший. Чистилище"

Упёрся кулаками в цементный пол, сделал полсотни отжиманий. Попробовал упражнения на пресс – нет, сразу дал знать о себе левый бок. Зато упражнения на растяжку прошли нормально. Ладно, отжимания и растяжка – вот два моих способа, как убить время. А заодно и согреться, если уж на то пошло.

Однако на следующий день как раз во время занятий откинулась задвижка глазка, и строгий голос немолодого надзирателя предупредил:

– Гражданин Сорокин, ну-ка немедленно прекратите! Не положено!

Я, не вставая с поперечного шпагата, поинтересовался:

– А если не прекращу?

– Шутки шутить вздумали? Тут с такими шутниками разговор короткий!

– Ладно, босс, не кипятись.

Я встал и затянул:

 
Чёрный во-о-рон, что ж ты въё-о-ос-ся…
 

– Не положено!

– Тьфу ты! Что ж у вас тут можно-то?

– Сидеть и стоять. И молчать.

– Ну нормально! Мало того что засунули в холодный пенал, ещё и делать ничего нельзя. Я, может, физкультурой согреваюсь. У вас тут температура как в погребе, дали бы, что ли, шинель какую.

– Так, гражданин Сорокин, ещё одно слово – и останетесь без ужина.

– Без ужина вы меня не можете оставить, это нарушает международную конвенцию.

– Чиво?.. – протянул вертухай. – Какую ещё конвенцию?

– Международную, принятую Генеральной Ассамблеей ООН.

Похоже, у надзирателя процесс переваривания моих фраз закончился полным несварением. Тем более откуда ему, бедолаге, знать, что никакой Организации Объединённых Наций в природе ещё не существовало. С прощальным «Ты у меня договоришься, Сорокин!» он вернул задвижку на место, и с той стороны двери послышались его удаляющиеся шаги. Ужина, впрочем, не лишил. И пайку не урезали. Посуду после еды я должен был возвращать через окошко баландёру, которого сопровождал надзиратель, а на приём пищи мне выделили буквально пять минут.

На второй день я принялся мерить свою узкую камеру шагами от двери к дальней стенке, к маленькому окошку. Семь шагов туда, семь обратно, семь туда, семь обратно… И ведь окошко хрен приоткроешь, нет тут такой опции, в смысле – форточки. Потом разглядел, что в камере я не один. Слева от оконца махонький паучок сплёл паутину и притаился на краю своего смертельного для мух кружева.

– Тебя-то сюда за что? За вредительство или шпионаж, как меня?

Паучок неподвижно взирал на меня сверху. Может, околел? Я подпрыгнул и кончиком пальцев чуть коснулся паутины. Мой молчаливый сокамерник встрепенулся, оббежал паутину по кругу и снова притаился в том же самом месте.

– Чем же ты там питаешься? Тут ведь даже окно не открывается, мухи как сюда залетают? Молчишь? Ну молчи, молчи… Следователь тебя заставит говорить. Попадёшь к какому-нибудь Шляхману, он из тебя всю душу вынет. А если ещё и Фриновский подключится… О-о, брат, тогда я тебе не завидую. Будешь потом кровью харкать… Тебя хоть как звать-то? Имя, погоняло есть? Ладно, сам придумаю… Будешь Бармалей. Не спрашивай почему.

Прошёл ещё несколько раз от окна к двери и обратно. Тут и обед подали. Всё быстро схомячил, вернул посуду разносящему и снова принялся мерить карцер шагами. Только не сидеть молча, иначе депрессия захлестнёт с головой. Вон лучше ещё с Бармалеем пообщаться.

– Ты-то, дурень, небось и не понимаешь, что сидишь в карцере. Много ли тебе надо – угол с паутиной да свежая муха. А нам, людям, нужно общение, иначе мы можем крышей двинуться. А вот чтобы не двинуться, я разговариваю с тобой. Ладно, можешь не отвечать, главное – слушаешь. Знаешь, кто я такой на самом деле? Не поверишь – хронопутешественник! Я, может, твоих прапраправнуков видел. Представляешь, какая жизнь будет через восемьдесят лет? Техника, конечно, шагнёт далеко вперёд, а вот люди останутся такими же – мелкими и злобными существами в своей массе. Ну, за редким исключением, типа меня, комбрига или артиллерийского инженера. Или тех ребят, с кем я воевал плечом к плечу и на которых мог положиться, как на самого себя. – Ещё несколько ходок от двери к окну. – Не понять тебе, Бармалей, какой это кайф – прыжки с парашютом. Я вот ещё собирался винтом заняться, уже себе вингсьют присмотрел – костюм-крыло, да не успел – в прошлое забросило. А ты вот сидишь там, и нет у тебя иных забот, кроме как из мухи все соки выжать. Скучное ты существо, Бармалей.

В этот момент послышалось жужжание. Ого, каким-то чудом в карцер залетела муха! Я устроил за ней настоящую охоту, но всё-таки поймал живьём и в прыжке приклеил к паутине. Двукрылое насекомое тут же отчаянно затрепыхалось, пытаясь освободиться, а Бармалей шустро посеменил к своей еде. Как кусал, я не разглядел, но вскоре муха затихла, а паучок вернулся на прежнее место. Видно, решил подождать, пока жертва испустит дух, а может, ещё по какой причине. Но через час Бармалей приступил к трапезе, занявшись высасыванием из насекомого соков. А мне запоздало муху стало жаль. Но соседа по карцеру тоже жалко, в общем, уговорил я себя, что поступил правильно.

На следующий день вновь дежурил тот самый немолодой надзиратель лет пятидесяти. Дождавшись, когда он заглянет в глазок, я спросил:

– Товарищ лейтенант…

– Сержант я, – ответил тот, но видно было, что слегка польщён.

– Товарищ сержант, вот я сижу тут, как орёл молодой в темнице сырой, и мучаюсь догадками.

Молчит, но глазок не закрывает. Видно, заинтересовался, ждёт, что я дальше скажу.

– Не могу понять, за что меня сюда определили? Если бы хоть знал, то, может, пребывание в карцере показалось бы не таким тягостным.

– А то прямо не знаешь!

– Клянусь!

Зрачок на какое-то время пропал из дыры глазка, похоже, надзиратель оглядывался, потом появился снова.

– Пузырёва бил?

– Которого в госпиталь увезли с пробитой головой?

– Ага, его. Этот-то Пузырёв, когда очнулся, на тебя показал.

– Как он мог показать?! Я ведь в лёжку был, после допроса пошевелиться не мог!

– Ну, это уже не ко мне. За что купил – за то и продаю.

Надзиратель ушёл, а я остался вновь наедине со своими мыслями. Вот же сука этот Пузырёв! Гадом буду, вернусь в камеру – ещё раз по больной башке ему настучу. Хотя ещё неизвестно, когда он сам-то из больнички выйдет, на мой взгляд, ему постельный режим был обеспечен на месяц как минимум. Ну, может, ещё встретимся.

В карцере я пробыл ровно неделю, после чего меня, малость неухоженного, но всё ещё бодрого, вернули в общую камеру. На прощание я мысленно пожелал Бармалею удачи. Он-то остаётся в одиночке, бедолага, до следующего постояльца, который может оказаться не таким добрым, как я. Возьмёт и смахнёт паутину вместе с ним.

Меня сразу обступили старые знакомые, коими я считал комбрига, артиллерийского инженера и ещё нескольких человек.

– Ну как вы там? За что вас в карцер?

Пузырёв, как я и предполагал, ещё не появлялся, а его подельники во главе с Костылём затихарились в «блатном углу». Косясь в их сторону, я негромко поведал причину моего заточения.

– Вот же сволочь! – с чувством выдохнул Куницын. – Жаль, что мы его не добили.

– Тогда было бы ещё хуже, – взвешенно ответил я. – Репрессии для отдельно взятой камеры последовали бы такие, что мама не горюй. Всем досталось бы, кроме этих, – кивнул я в сторону напряжённо прислушивавшихся к нашему разговору уголовников, которые тут же сделали вид, будто заняты перекидыванием засаленных картишек.

– Теперь, если что, могут и срок накинуть, – покачал головой Павел Иванович.

– Пусть сначала докажут, что это он бил, – вставил Кржижановский. – Неужто они поверят словам какого-то уголовника, который в темноте даже не видел, кто его лупит?! Если надо будет, я выйду и скажу, что это моих рук дело. Тем более я действительно принимал участие в этой схватке.

– И я присоединюсь. – Это уже инженер.

– А я предлагаю придерживаться версии с падением с нар, как сразу сказал Куприянов. – Коган смотрел на нас, как воспитатель в детском саду смотрит на своих маленьких подопечных, ляпнувших какую-то глупость.

– Нет, ну а что, не знаю, как вас, а меня на допросе по поводу этого события не спрашивали, они под меня как вора и антисоветского элемента копают, им не до таких мелочей. Вас спрашивали? Тоже нет? Вот, значит, можно сейчас всем скопом сговориться, что этот ротозей во сне свалился с нар головой вниз.

– А я надзирателю в карцере сказал, что в своём физическом состоянии не мог принимать участия в ночном побоище.

– Ну, про побоище вы зря, конечно… Может, этот надзиратель уже и забыл, что вы ему сказали?

– Костыль наверняка всё рассказал, его тоже на допрос вызывали. Да и Попов тогда заявил, что не верит в историю с падением со шконки.

– Ладно, чёрт с ним, с Пузырёвым… Вы-то тут как без меня? – поинтересовался я у сокамерников. – Смотрю, Феликс Осипович, вы прихрамывать начали…

– А, – махнул рукой комбриг. – Снова били, лупцевали палкой по пяткам. Кости вроде целы, а всё равно больно.

– По-прежнему стоите на своём?

– Стою за правду, и менять свою позицию не собираюсь!

– А у меня бывшую жену арестовали, с которой я второй год в разводе, – вздохнул Куницын. – Следователь у меня не зверь, с ним и по душам поговорить можно, вот он и сообщил на допросе. Баба-то с характером, что уж тут, тяжеловато с ней было жить, но всё равно жалко. Я спросил у следователя, что там с нашим общим сыном, говорит, бабка забрала, то бишь её мать.

– Я слышал, уже и детей врагов народа арестовывают, – вставил Коган.

– А их-то за что? – изумились одновременно комбриг с инженером.

– Да всё за то же, потому что состоят в родственных связях с вредителями и троцкистами.

– Сталин же ещё два года назад сказал на совещании передовых комбайнеров, что сын за отца не отвечает!

– Ха, ну честное слово, вы как дети! Сказать – одно, а законы пишут другие люди. Вот и увозят воронки подростков.

– Так уж и подростков?

– Вы, наверное, незнакомы с последней редакцией статьи 12 УК РСФСР от тридцать пятого года. Поправки разослали только судьям и прокурорам. А у меня деверь – помощник могилёвского прокурора, он и рассказал… В общем, сейчас несовершеннолетние, достигшие двенадцатилетнего возраста и уличённые в совершении краж, в причинении насилия, телесных повреждений, увечий, в убийстве или попытке к убийству, привлекаются к уголовному суду с применением всех мер наказания. Включая высшую меру социальной защиты.

– Но при чём здесь дети врагов народа?

– Э-э, так тут можно подвести под любую статью, было бы желание. Отец твой – троцкист, а ты замышлял убийство Ежова. Мальчонку или девку запугать – много ума не надо, всё подпишут. Вот тебе и расстрельная статья. Правда, лично я не слышал, чтобы расстреливали, хотя, выходит, теоретически могут.

– Страшные вы вещи говорите, товарищ Коган, – покачал головой инженер.

– Так что ж теперь, в страшное время живём.

– В непростое, – поправил комбриг. – Трудное и непростое. Наша страна окружена внешними врагами, да и внутри ещё не всех вывели. Много желающих вставить палки в колёса молодому Советскому государству, набирающему ход и грозящему капиталистам мировой революцией.

Я не вмешивался в разговор. Машинально ковырял щепочкой в зубах и размышлял, как хорошо работает наша пропагандистская машина. Не хуже, чем у немцев с их Геббельсом. А ведь, как ни крути, и впрямь время такое, что, если безоглядно не верить в светлое коммунистическое будущее, поневоле собьёшься с пути. А сбиваться нельзя, в самом деле врагов ещё хватает и внутри страны, и снаружи. Это как в армии, где приказы командира не обсуждаются. Во время боевых действий каждая минута промедления может стоить десятки, сотни, а то и тысячи человеческих жизней. А страна сейчас вынуждена жить по полувоенным законам, пока что не до либерализма и демократии. Хотя и не по вкусу мне поговорка «Лес рубят – щепки летят», но эта эпоха под данное определение подходит как нельзя лучше. Печально лишь, что я, похоже, оказался одной из таких щепок. Не говоря уже о комбриге, инженере и сотнях тысячах других советских граждан, которые, уверен, попали под одну гребёнку.

Хотя, насколько я помнил из прочитанного, Ежов с подельниками выводили «ленинскую гвардию», проводя своеобразную чистку партийных рядов. Понятно, не самовольно, а по указанию известно кого. Не знаю уж, оправданно это было или нет, но вывели практически всех руководителей высшего и среднего звена, да и внизу, скорее всего, прошерстили изрядно. Как по мне – и те хороши, и эти.

А через день меня забрали. Причём не первого, до меня из камеры взяли ещё двоих, и они уже не вернулись, что заставило остальных невольно притихнуть, погрузившись в мрачные размышления. Брали и из соседних камер. Кто-то явно упирался с криком: «Не пойду! Тираны! Не дамся!» – из продола, как бывалые сидельцы называли коридор, крики доносились вполне отчётливо, вызывая у народа желание забиться под шконку или сделаться невидимками. А потом откуда-то издалека послышался «Интернационал», который закончился после первых двух строчек. Видно, конвоиры привели поющего в чувство.

– Похоже, у Особого совещания при НКВД СССР сегодня расстрельный день, – не выдержав, прокомментировал Коган, который всегда был в курсе происходящих в тюрьме событий. – Интересно, кто приводит приговор в исполнение – Блохин или Магго?[4]4
  Блохин Василий Михайлович возглавил расстрельную команду ОГПУ при Совете народных комиссаров СССР ещё в 1924 г. По некоторым сведениям, лично расстрелял от 10 000 до 50 000 человек. Среди его жертв – Тухачевский, Якир, Уборевич… Последний свой расстрел произвёл 2 марта 1953 г., за три дня до смерти Сталина. Предпочитал расстреливать из немецкого пистолета «Вальтер ПП».
  Магго Пётр Иванович в 1931 г. по собственному желанию стал сотрудником для особых поручений комендатуры ОГПУ. Приводил в исполнение расстрельные приговоры. По некоторым сведениям, Магго лично расстрелял ок. 10 000 человек. В 1940 г. уволен из органов, после чего спился и в 1941 г. умер от цирроза печени.


[Закрыть]

– Может, их по этапу сразу отправили? – с надеждой предположил Коля Ремезов.

Коля на воле был путейцем, всегда числился в передовиках, собирался вступать в комсомол, но тут чёрт попутал – стырил какой-то важный болт, который должен был заменить грузило для удочки. Теперь ему грозило от пяти до восьми лет лагерей.

– По этапу? Хм, может, и по этапу…

Как бы то ни было, дошла очередь и до меня. Завернули руки, зафиксировав запястья наручниками, и привели в помещение без окон, где за столом восседали трое, а отдельно в уголке – моложавый сотрудник НКВД в очках с пером и бумагой. Похоже, секретарь.

«Тройка», – всплыло в памяти знакомое слово, и по спине протянуло холодком.

Конвоир велел остановиться метрах в трёх от стола. Три пары глаз равнодушно прошлись по мне, и я понял, что дело попахивает керосином. В центре восседал непримечательный сотрудник органов в петлицах с четырьмя ромбами и звёздочкой над ними. Кажется, большая шишка. По правую руку от него – мужчина лет пятидесяти, в гражданском, вытиравший несвежим платком потную залысину. По левую – тоже в гражданском, с бородкой и в круглых очках, придававших ему сходство с Троцким, чьё имя сейчас склонялось исключительно с негативным оттенком.

Перед энкавэдэшником лежала раскрытая папка. Что там было написано на листах, отсюда не разобрать, но вроде был убористый почерк Шляхмана. Скорее всего, так и есть, зачем-то же меня сюда притащили.

– Сорокин Ефим Николаевич? – ровным голосом поинтересовался сидевший в центре.

– Я.

– Гражданин Сорокин, вы обвиняетесь в шпионаже в пользу иностранного государства и организации на территории СССР террористической деятельности…

– Что за бред? Вы вообще читали мои показания?

– О том, что вы якобы прибыли из будущего? – вступил сидевший слева за столом. – То есть таким образом вы надеялись на смягчение приговора? На то, что вас отправят на психиатрическую экспертизу и дальнейшее лечение? В таком случае, гражданин Сорокин, вы сильно заблуждались.

– По-моему, это вы сейчас заблуждаетесь, – пробормотал я.

– Товарищ Реденс, продолжайте, – попросил лысоватый.

Вот он какой, этот Реденс, оказывается.

Он прокашлялся.

– Спасибо, товарищ Волков… Итак, гражданин Сорокин, вы обвиняетесь в шпионаже в пользу иностранного государства…

– Какого именно, может, поясните всё-таки? – не выдержал я. – А то самому жуть как интересно.

Чувствительный тычок прикладом в спину заставил меня податься вперёд, но рука конвоира тут же вернула моё тело на место.

– Ваше ёрничанье вас не спасёт, – устало произнёс обладатель бородки клинышком, сняв очки и массируя покрасневшие глаза. – Скажите спасибо, что мы ещё вам озвучиваем приговор. А то могли бы и без суда, как говорится.

Без суда? Что этот очкарик имел в виду? Я видел, как шевелятся губы майора, опустившего глаза в приговор, и чувствовал, как по спине стекает липкая струйка пота.

– …приговаривается к высшей мере социальной защиты – расстрелу. Приговор обжалованию не подлежит.

Читавший захлопнул папку, и всё поплыло перед моими глазами. Захотелось проснуться и посмеяться над таким реалистичным кошмаром. Но, к сожалению, я прекрасно понимал, что это был не сон, а самая что ни на есть настоящая реальность. Реальность, в которой мне предстояло расстаться с жизнью.

– Пошёл!

Снова толчок в спину, и вот уже два конвоира куда-то ведут меня по коридорам. Спускаемся на несколько лестничных пролётов. Один из охранников открывает металлическую дверь. Впереди – слабоосвещённый продол, справа – вход в помещение. Оттуда появляется немолодой мужчина в форме НКВД, перепоясанной ремнями, с густыми, вислыми усами и в таких же очках в круглой оправе, как у одного из членов тройки.

– Ещё один? – чуть уставшим голосом спрашивает он, как бы констатируя данный факт.

– Так точно, товарищ капитан госбезопасности, – ответил конвоир, протягивая ему документ.

Пока тот читает, до меня доносится вполне различимый запах спирта.

– Ясно, восьмой, значит, сегодня… Не дали чай допить. Ладно, бери колотушку, идём.

Ага, я буквально носом чувствую, какой он там чай пьёт. И на хрена им колотушка, если у этого, в очках, имеется револьвер? Может, оглушить сначала хотят?

Меня опять толкают в спину, а я думаю, что глупо погибаю. Ладно в Чечне, там хоть всё было понятно, а тут… Свои же, суки, кончать собираются! Вижу впереди на полу бурые пятна. Вот она, бутырская Голгофа! Неужто здесь так глупо закончится мой жизненный путь?! И руки скованы, а ногами много против троих вооружённых, подготовленных бойцов не наработаешь. Эх, хотя бы погляжу смерти в лицо!

Останавливаюсь, поворачиваюсь к троице палачей лицом.

– Так стреляй, – говорю очкастому. – Хочу перед смертью посмотреть на твою рожу.

Тот будто очнулся от состояния какой-то задумчивости, с интересом посмотрел на меня, поглаживая пальцами потёртую кожу кобуры. Конвоиры, не зная, что предпринять, вопросительно посмотрели на главного в этом коридоре.

– Забавно. Что ж, так даже интереснее.

Он извлёк из кобуры револьвер, покрутил барабан и вскинул руку на уровне моего лба. Я непроизвольно зажмурился, вспомнив в этот момент почему-то не своё детство, не сына и уж тем более не бывшую, а Бармалея. Интересно, если существует реинкарнация, я могу возродиться в следующей жизни пауком?

– Стойте! Пётр Иванович! Товарищ Магго, остановитесь!

Медленно открываю глаза и вижу, как по коридору летит запыхавшийся комендант Бутырской тюрьмы.

– Фух, успел, – со свистом дышит Попов, вытирая рукавом вспотевший лоб.

– Что такое? – с досадой спрашивает палач, опуская ствол.

– Звонок… От Фриновского. Приказ отправить дело Сорокина на доследование.

– Твою мать! – вполголоса выругался Магго. – Что ещё за новости?

– Это не ко мне, мне приказали – я выполнил. Хорошо, что успел.

Да уж, хорошо. Мелко закололо кончики пальцев – к онемевшим конечностям стала возвращаться чувствительность. Было такое ощущение, будто меня вытащили из моей шкуры и потом снова в неё засунули. Больно, но приятно. Значит, ещё поживем.

Глава 4

Живой! – Кржижановский и Куницын чуть ли не одновременно обняли меня, а ещё несколько человек крепко пожали руку, словно поздравляя с возвращением с того света.

По существу, так оно и было, я находился всего в одном мгновении от ухода из мира живых. Мгновении, которого было достаточно, чтобы спустить курок направленного в голову револьвера.

– Мы думали, вас, как и многих, повели на расстрел, – сказал комбриг. – Даже попрощаться не успели, так быстро вас увели. Ну, рассказывайте, какой срок дали?

– Так ведь на расстрел и повели, – подтвердил я. – Тот самый Магго, которого вы поминали, Павел Иванович, уже курок взвёл. В последний момент Попов прибежал с криком, что Фриновский велел отправить дело на доследование.

– Видно, есть у вас заступник кто-то там, наверху, – покачал головой Коган. – Но надолго ли хватит этого заступничества…

На несколько минут воцарилось гнетущее молчание. Каждый думал о своём. Может, кто-то даже завидовал, допуская, что вот его как раз и кончат в подвале Пугачёвской башни и по его душу никакая шишка звонить не будет.

– Так что же, получается, вами заинтересовался сам Фриновский? – наконец нарушил молчание артиллерист.

– Второй раз, – напомнил я. – Сначала морду бил, а теперь из-под пули вытащил.

– Возможно, он также просто исполнил чей-то приказ, – предположил Коган.

– Над Фриновским, если я не ошибаюсь, стоит Ежов, а над Ежовым… В общем, вы и так знаете, – констатировал комбриг.

– А может, и правда в деле нашли какие-то недоработки? Уточнят – и снова под суд, и, возможно, с тем же исходом, – добавил «оптимизма» прислушивавшийся к нашему разговору Станкевич.

– Типун вам на язык, – отмахнулся Коган. – Лично я предпочитаю верить в справедливый исход. Уверен, Ефим Николаевич, что ваше дело на расстрельный приговор никак не тянет.

В этот момент распахнулось окошко в двери, в котором показалось тщательно выбритое лицо конвоира:

– Всем встать!

Затем провернулся ключ в замке, и вошли двое.

– Куприянов!

Лицо нашего сокамерника тут же посерело, но он, покачнувшись, всё же нашёл в себе силы сделать шаг вперёд.

– Руки за спину, на выход.

Несчастный Куприянов обвёл взглядом камеру, словно пытаясь запомнить наши лица, и, обречённо опустив голову, двинулся к выходу. Уже в дверном проёме он обернулся и, прежде чем ему рукояткой револьвера промеж лопаток придали ускорение, крикнул:

– Прощайте, братцы!

Дверь захлопнулась, вновь провернулся ключ, и камера опять погрузилась в гнетущее безмолвие.

– Сидим тут, ждём, пока нас по одному не отправят на бойню!

Огромный, под метр девяносто, широкоплечий капитан Кравченко, на которого с опаской поглядывали даже уголовники, в сердцах двинул кулаком по стойке шконки, так что та покачнулась, а за ней и соседние. Кравченко в камере находился почти неделю. По национальности украинец, он служил на западной границе, полгода назад его перевели в Москву. Не успел семью в столицу перевезти и обжиться, как последовал арест. По мнению капитана, он стал жертвой чьего-то навета. Ему инкриминировали связь с польской разведкой. То есть ситуация близкая к моей, здесь тоже попахивало шпионажем.

– Ну а что вы предлагаете? – поинтересовался Коган. – Устроить бунт? Тогда нас точно всех перестреляют.

– Да уж лучше так, чем подставлять им свой затылок. За свою жизнь я дорого возьму.

Я был согласен с Кравченко: лучше погибнуть в бою, чем быть безропотной овцой на заклании. Другое дело, бунт и впрямь ничем хорошим не закончится. Расстреляют всех прямо в камере, а так хоть у кого-то есть шанс уцелеть, пусть даже отсрочить свою гибель в лагерях. Но, опять же, если подумать, восстание может погнать волну, стать примером для других. И тогда наверху задумаются: может, они делают что-то не то, загребая в тюрьмы и правых и виноватых?

А на следующий день, сразу после ужина, за мной снова пришли. На этот раз я успел на всякий случай попрощаться с товарищами. На меня опять напялили наручники и повели совсем не в ту комнату, где мне выносили приговор, и не в подвал Пугачёвской башни. Меня вывели во внутренний двор, где я успел глотнуть свежего воздуха начала сентября, ещё хранившего тепло лета, прежде чем был втиснут на заднее сиденье воронка. По бокам сели двое молчаливых конвоиров, принявших меня словно эстафетную палочку у надзирателей Бутырки, а впереди занял место не кто иной, как Шляхман.

Как и в первый раз, следователь предпочитал хранить молчание. С заднего сиденья полностью разглядеть его лицо было трудно, но я догадывался, что Шляхман пребывает не в лучшем настроении. По дороге мы умудрились продырявить колесо, только в этот момент старший группы дал волю чувствам, выругавшись себе под нос. Некоторое время ушло на замену колеса, после чего мы продолжили наше недолгое путешествие.

Теперь наш путь пролегал в обратном направлении – из Бутырки на площадь Дзержинского[5]5
  Лубянская площадь именовалась в честь основателя ВЧК Феликса Дзержинского с 1926 по 1991 г., когда ей вернули историческое название.


[Закрыть] к зданию, при СССР наводившему ужас на обывателей, особенно в это время. Что там на этот раз со мной собирались делать, я не знал, но ничего хорошего от итогов этой поездки не ждал. Доследование может включать в себя всё, что угодно, включая новую порцию допросов с применением самых изощрённых пыток. Только могли бы всё это проделать и в СИЗО, не обязательно было везти меня в цитадель ОГПУ.

Машина припарковалась во внутреннем дворе, и мы зашли через служебный вход. Хмурый Шляхман возглавлял нашу небольшую процессию, двигавшуюся по коридорам страшного здания. Несмотря на вечернее время, то и дело мимо шныряли сотрудники, кто в гражданском, кто в форме НКВД. Да, процесс выявления врагов народа не останавливался ни на минуту. Некогда читал, что тут и ночами в кабинетах горит свет, а из подвала доносятся крики допрашиваемых.

Нет, и не в подвал меня повели, напротив, мы поднялись по лестнице на третий этаж и оказались перед дверью приёмной наркома внутренних дел СССР. Не успел я осмыслить данный факт и напрячься, как мы переместились в помещение с плотными шторами. В приёмной помимо порученца-секретаря я увидел Фриновского, который при нашем появлении встал и одёрнул китель.

– Почему так долго? – негромко спросил он у Шляхмана.

– Колесо пробили на Каретном Ряду, менять пришлось.

– Да там менять-то три минуты… Ладно, добрались и добрались, товарищ нарком пока на месте, ждёт.

Порученец приоткрыл массивную деревянную дверь, предлагая нам пройти внутрь. Первым зашёл Фриновский, следом Шляхман, а третьим я. Мои конвоиры остались в приёмной.

Из-за стола нам навстречу поднялся невысокий человек, ростом мне по грудь, с большими звёздами на рукавах и чуть поменьше – в петлицах. Читал я чьи-то мемуары о Ежове, помню, автор называл его кровавым карликом. Насчёт карлика, пожалуй, соглашусь, а вот насколько он кровавый – посмотрим.

– Это и есть наш гость из будущего? – поинтересовался хозяин кабинета, разглядывая меня, словно музейный экспонат.

– Так точно, товарищ народный комиссар! – отрапортовал Фриновский.

– И впрямь одет не по-нашему. Даже за границей, думаю, так сейчас не одеваются. Обувь у вас интересная, как, вы говорите, называется?

Это уже ко мне вопрос.

– Кроссовки, – ответил я.

– Угу, кроссовки… Чем-то иностранным попахивает…

– От английского слова «кросс», в данном случае это обозначает бег по пересечённой местности.

– И что, удобно?

– Удобно, особенно во время занятий спортом. Хотя в будущем многие используют кроссовки и как обычную обувь.

– Любопытно, любопытно… Думаю, нам о многом предстоит с вами поговорить. Товарищ Шляхман, наручники с подследственного, пожалуй, можно снять.

– Может, не будем рисковать, товарищ народный комиссар? Уж больно норовист подследственный.

– Не люблю, когда мне ни за что ни про что морду бьют, – ответил я, играя со следователем в гляделки.

– Ну, пока мы вам тут ничего бить не собираемся, – растянул в подобии улыбки тонкие губы Ежов. – Обещаете обойтись без рукоприкладства?

– Договорились.

Освободившись, я потёр онемевшие запястья.

– Товарищи, вы пока можете обождать в приёмной, – повернулся нарком к Шляхману и Фриновскому.

Те чуть замялись, но всё же оставили нас с Ежовым наедине.

– Пожалуй, присядем, – предложил нарком и сам вернулся в своё кресло.

Я уселся с краю длинного стола, пытаясь понять, о чём пойдёт разговор. Хотелось, чтобы по его итогам тюремная эпопея для меня наконец закончилась, не говоря уже о том, чтобы снова оказаться в подвале Пугачёвской башни и принять пулю от какого-то там Магго.

Сидевший напротив Ежов выглядел более-менее спокойным, хотя лёгкий тремор державших карандаш пальцев скрыть не мог. Подушку, что ли, на стул подкладывает, чтобы казаться выше?

– Чаю? – предложил он.

– Не откажусь. Если можно, с лимоном.

Ежов поднял трубку телефона внутренней связи и попросил принести два стакана чаю с лимоном. Отдав распоряжения, снова обратил внимание на мою персону.

– В каком году, напомните, Ефим Николаевич, вы родились?

– В 1980-м, 12 декабря, в Москве, – уточнил я дату и место на случай, если нарком собирается ловить меня на нестыковках. – У вас вон, я вижу, мои показания на столе.

– Мало ли, вдруг следователь что-то напутал. А иногда одна буква или цифра решают многое, порой от этого зависит жизнь человека.

Я выдержал его пристальный, немигающий взгляд, хотя очень хотелось отвести глаза. Передо мной сидел человек, отправивший на тот свет десятки, если не сотни тысяч людей. Пусть, возможно, и не стрелявший их лично, но под многими расстрельными приказами стояла его подпись.

Что я ещё читал об этом садисте? То, что он вроде происходил из крестьян, был малообразован и любил лично присутствовать не только на допросах, но и на расстрелах. А потому никаких иллюзий насчёт его человеколюбия я не питал.

Принесли чай и вазочку с печеньем. Стаканы в мельхиоровых подстаканниках с узорами. В золотисто-коричневой ароматной жидкости плавали мелкие чаинки, а на край стакана был насажен кружок лимона. Лимон я отправил в чай, подавил ложечкой, кажется серебряной, и отхлебнул.

Нарком тоже отпил и посмотрел на меня исподлобья:

– При вас были найдены любопытные вещи. В частности, парашют неизвестной конструкции и из неизвестного материала, который специалисты пока не смогли распознать.

– В будущем этот материал называется рипстоп, а в целом это нейлоновая материя.

– Нейлоновая? Мне это слово тоже ни о чём не говорит.

Хм, я почему-то был уверен, что нейлон[6]6
  Синтез 66-монополимера (нейлон) впервые был проведён 28 февраля 1935 г. У. Карозерсом, главным химиком исследовательской лаборатории американской компании DuPont. Широкой общественности об этом было объявлено 27 октября 1938 г.


[Закрыть] уже изобретён и за границей наверняка дамы уже фланируют в нейлоновых чулках. Или всё же нет? Знал бы, куда забросит, почитал бы соответствующую литературу.

– Тут вот пишут, что высотомер также необычной конструкции, хотя принцип работы вроде понятен. Там ещё маркировка стоит и дата: 15 марта 2015 года. Конечно, всего этого недостаточно, чтобы однозначно убедить меня в том, что вы и впрямь свалились к нам из будущего, но задуматься заставляет.

– Знал бы, что понадобятся доказательства, захватил бы побольше чего, – хмыкнул я, отправляя в рот приятно хрустнувшее печенье. – Сотовый телефон, ноутбук… Да мало ли, чем вас можно удивить.

– Но самое главное – знание будущих событий. Разве не так?

– Если этими знаниями только можно воспользоваться. А то пустят в расход, как говорится, ни за понюшку табака, и никакой пользы родной стране принести не успеешь.

– И это верно. – Ежов сделал ещё глоток и, понизив голос, спросил: – Так что, меня и в самом деле расстреляют в сороковом году?

– Должны… Если мне память не изменяет. То, что расстреляют, – это точно, как бы вам ни неприятно это было слышать, насчёт даты не совсем уверен, я же не историк, может, и ошибся годом, но всё же, кажется, сороковой.