Текст книги "Милый Эп"

Глава третья

Васька Забровский все же позвонил, около пяти.

– Эп?.. Как дела?

– По последнему слову техники!

– То есть?

– Да вот оделся, иду к Светлане Петровне извиняться. Одобряешь, комсорг?

– А ты без одобрения иди.

– Ну и пошел.

– Ну и ступай. Помнишь, где она живет?

– Помню.

– Ну, привет.

– А чего звонил?

– Да так.

Хитер Забор! Просто так, по словам Шулина, и чирей не садится. Хотел ведь взять меня за жабры!..

Наш комсорг хорош тем, что никогда не поднимет паники, как дура Пичкова из восьмого «А». он просто появляется в нужный момент, внедряет в тебя свой магический взгляд и спрашивает, что ты теперь намерен делать. Если ты не знаешь, он советует, и безошибочно!

А действительно стоял одетый и действительно собирался идти к Светлане Петровне извиняться. Нет, не ради будущей пользы, не ради исправления двоек по английскому, на что намекал Авга, а для того, чтобы снять с нашей общей семейной души, которая вдруг попала в тиски, лишний грех и чтобы снять лишнюю тяжесть с души Светланы Петровны.

Светлана Петровна жила за парком культуры, в нескольких остановках. Если соединить ее дом, школу и мой дом, то получится равносторонний треугольник. Как это ни странно, но класса до шестого учителя казались мне почти роботами, я не видел, чтобы они ели, пили, приходили в школу, уходили из школы, они вроде были такими же школьными принадлежностями, как доски, парты и столы. Помню, как я однажды удивился, застав в буфете жующего бутерброд физрука. Это было прямо открытие! Дальше – больше… Весной прошлого года кто-то из девчонок пустил слух, что нашу англичанку встречает после уроков у ворот симпатичный офицер. Мы возмутились и решили отпугнуть этого офицеришку. И вот стаей человек в пятнадцать, выждав момент, мы двинулись следом за парочкой. Мы кричали, свистели, хохотали. Мы рассчитывали, что при виде такой банды офицер бросит Светлану Петровну и удерет, но он только с улыбкой оглядывался. У деревянного двухэтажного дома за парком культуры они простились. Светлана Петровна исчезла в подъезде, офицер сделал нам ручкой и ушел. На второй день маневр повторили, но на полпути офицер выпустил локоть Светланы Петровны и стремительно направился к нам. Мы опешили, потом с криками бросились кто куда. На этом преследования оборвали, но на Спинсту разозлились за предательство и из протеста наполучали кучу двоек. Светлана Петровна испугалась, срочно вышла замуж за этого офицера, и мы потихоньку успокоились.

До парка культуры я доехал трамваем, а там пятиминутная ходьба, поворот и – вот он, тот двухэтажный деревянный дом, возле которого Светлана Петровна и офицер прощались. А может быть она после свадьбы перебралась куда-нибудь? Хоть бы перебралась! Или хоть бы дома никого не оказалось! Несмотря на всю решимость, с какой я шел, мне было неловко и стыдно. Впереди на снегу я заметил синий конфетный фантик и загадал, что если попаду на него ногой, нарочно не подсчитывая шагов, то все будет хорошо. И попал! Но тут же усмехнулся, разоблачив свое гадание, – ноги ведь сами подстроились. Произошла мгновенная реакция: глаза увидели, мозг рассчитал и дал команду ногам – попасть. И те попали. Человек – тот еще компьютер! И если уж гадать, то на чем-то от тебя не зависящем.

Вот номер дома поразил меня – 81, как у моего бочонка-талисмана. Это уже ничем не объяснялось! Как сказал один математик, если дважды два – пять, то существуют ведьмы. Мне стало как-то не по себе от этого внезапного совпадения, и я чуть не прошел мимо, чтобы немножко поразмыслить, но ноги сами свернули к подъезду.

Внутри было светло и жарко. Не зная квартиры, я постучал наугад, и выглянувшая старушка с сигаретой в зубах направила меня наверх, в седьмую квартиру.

Я поднялся и, на носках приблизившись к двери с полуоблупившейся цифрой семь на металлическом ромбике, припал к щели ухом. Внутри – ни звука, только отдаленная, может быть, от соседей, музыка. Неужели действительно никого? Это меня вдруг огорчило. Не отнимая уха, я позвонил и тут же отпрянул – послышались быстрые шажки и бодрый голос:

– Сейчас-сейчас!

Щелкнул запор, и я торопливо сказал:

– Здравствуйте! – и удивленно замер: передо мной стояла та самая девчонка в красных брюках, с которой я столкнулся сегодня в школе, покидая класс. – Здесь живут Снегиревы?

Девчонка, ожидавшая, казалось, увидеть кого-то другого, разочарованно ответила:

– Здесь.

– А мне бы Светлану Петровну.

– Ее нету.

– Тогда извините, – буркнул я, пятясь.

– Постой-постой! – вдруг проговорила она. – Твоя фамилия Эпов?

– Да.

– Зайди-ка на минутку!

– Но раз Светланы Петровны нету…

– Зато Валентина Петровна дома, а это почти одно и то же. Давай-давай заходи! – Девчонка шире распахнула дверь и нетерпеливо замахала рукой.

Поколебавшись и оглянувшись на лестницу, точно запоминая обратный путь на случай внезапного бегства, я вытер туфли о толстый, мягкий половик, вошел в тесный коридорчик, снял влажный берет и опять сказал:

– Здравствуйте!

– Не здоровайся, никого нет. А Валентина Петровна – это я, но со мной ты уже и прощался, если помнишь, и здоровался. – Хозяйка захлопнула дверь, прижалась к ней спиной и хмуро-зло уставилась на меня исподлобья. – Я сестра Светланы Петровны. А ты двоечник Эпов!.. Я люблю сестру и не желаю, чтобы каждый бездельник издевался над ней, ясно? Чтобы из-за каждого лоботряса ее отвозила «Скорая помощь» в больницу, ясно?

– В больницу? – испугался я.

– А ты бы хотел сразу на кладбище? – пронзительно прищурившись, спросила она.

Я растерялся.

– Нет, но… я не двоечник.

– Нуда! Света сказала, что влепит тебе пару за четверть и не допустит до экзаменов. Ты же Эпов?

– Эпов.

– Ну и вот.

– Но у меня только по английскому двойка!

Валя презрительно усмехнулась:

– Нашел по чему двойки хватать! Добро бы по физмату, а то по английскому!

– У меня как раз наоборот, – сказал я и умолк, спохватившись, что слишком уж размямлился.

– Ну, не знаю. – Валя вздохнула. – В конце концов твои двойки меня не интересуют. Вози ты их возами! Но нечего перед Светой брындить и фокусничать!

– Поэтому-то я и пришел, – тихо сказал я.

– Как это поэтому?

– Ну, чтобы извиниться.

Валя выпрямилась, пристальнее разглядывая меня, потом пожала плечами, нашарила на груди косу и, поводив ее кончиком по губам, медленно прошла за портьеру, в комнату. Я остался один в коридорчике. Где-то журчала вода и тихо играла допотопная церковная музыка, с органом.

– Тогда другое дело, – донесся Валин голос.

– А что со Светланой Петровной?

– Ничего. – Скрипнули пружины. Валя, видно, села на диван. – Честно говоря, ее не увозила «Скорая помощь», она сама ушла, и не из-за тебя вовсе, а по другой причине. Это я уж просто так. Чересчур вы все противные!

У меня отлегло от сердца, и это облегчение придало мне вдруг смелости, я спросил:

– А может, и насчет двоек просто так?

– Нет уж, Эпов, насчет двоек не так, будь уверен!.. Знаешь, как она злилась на тебя? Разорвала бы!

Я хотел ответить, что и я злился на нее, так что мы квиты, но промолчал, поняв, что это глупо. Из глубины зеркала, висевшего над стиральной машиной в углу коридорчика, смотрела на меня моя постная физиономия. Свет лампы бил в макушку, скользил по лбу, щекам и носу, оставляя в тени самое важное – глаза и рот. Я вздернул подбородок. Глаза умные, рот строгий. Откуда она взяла, что я двоечник? Вот есть у нас в классе Ваня Печкин, глянешь на него – и сразу ясно, что живет человек в щели между двойкой и тройкой, как таракан. А у меня такой вид, будто я даже все европейские языки знаю плюс китайские иероглифы. А тут, ишь, раскудахталась, жар-птица!

Из комнаты донеслось:

– А ты всегда извиняешься, когда делаешь глупости?

– Я их не делаю! – отпарировал я.

– О-о! – Пружины со звоном разжались, и голова Вали появилась между портьерами. – А Спинста – это разве не глупость?.. Бесстыжие! Прозвать молодую, красивую, замужнюю женщину старой девой! – Валя раздернула портьеры и, резко сведя их за спиной, шагнула вперед, представ передо мной по театральному ярко – в белой кофточке и красных брючках.

Я смутился и, надевая берет, сказал:

– Ну, я пошел.

– А извинение?

– Извини.

– Я тут ни при чем.

– Но вы одно и то же.

– Одно, да не совсем.

– Тогда передай.

– Нет уж, извиняйся сам.

– Тогда я позвоню.

– У нас нет телефона.

Музыка, все время сочившаяся из глубины комнаты, оборвалась, забили позывные радиостанции «Маяк», и диктор объявил, что московское время четырнадцать часов, то есть восемнадцать по-нашему.

– Ну вот, минут через пятнадцать-двадцать Света будет, – сказала Валя. – Можешь подождать.

Я не знал, что делать. Оставаться дольше не хотелось. О чем беседовать с этой бойкой куклой целых двадцать минут? Но возвращаться не хотелось и подавно… Вдруг у меня мелькнула мысль, и я спросил:

– У вас радио от сети или приемник?

– Приемник.

– Можно посмотреть?

– Конечно.

Сдернув берет, я прошел за ней. Комната выглядела пустой, хотя были тут диван, стол, стулья, сервант, книжные полки, телевизор, но все это плотно прижималось к стенам, точно в огромной центрифуге, даже ковер, которому бы лежать на полу, прилепился над диваном. Желтый, с коричневыми разводами приемник стоял на приземистой тумбочке в правом углу, у окна. Мощный, с полным набором диапазонов, он тихо светился широкой шкалой и блестел, как зубами, тесным рядом клавиш.

– Ничего машина, – сказал я, пробежав по УКВ. – Сверимся. На моих – шесть ноль-шесть.

Валя недоумевающе скосила голову, глянула на свои часики, встряхнула их, послушала и сказала:

– Стоят.

– Заведи. В семь ноль-ноль я выйду в эфир – извиняться, – сказал я и ткнул пальцем в шкалу. – Ловите меня вот тут, на этой волне.

– Как в эфир? – не поняла Валя.

– Ну как? Раз! – и вышел. Только не прозевайте, это минутное дело. Позывные – Мебиус.

– Мебиус?

– Да, Ме-би-ус. Запомнишь?

– Запо-омню, – протянула Валя, широко открыв свои карие, густо опушенные черными ресницами глаза.

– Ну, вот и все.

– А как это будет?

– Услышите. Значит, в семь ноль-ноль, – напомнил я, расправляя скомканный берет.

Валя опять глянула на свои часики и, неожиданно подавая мне руку, будто для поцелуя, сказала:

– Поставь, пожалуйста, по своим.

Я было нахмурился, мол, нечего, девочка, чудить, но, поймав ее серьезно-любопытный взгляд, чем-то напомнивший взгляд Авги Шулина, вдруг взял ее холодные пальцы и, сунув берет под мышку, второй рукой сосредоточенно подкрутил маленькое, тугое колесико и подвел крохотные стрелки.

– Пожалуйста.

– Спасибо.

– Ну…

– Ой, я сигнал забыла!

– Позывные. Ме-би-ус!

– Ах да, Ме-би-ус. Это рыба или созвездие?

– Это ученый.

– Ого, имечко – Мебиус!.. А ведь тебя, кажется, Аскольдом звать, да? – спросила Валя.

– Да.

– Значит, английский – это Аскольдова могила?

– Почти. – Я чуть улыбнулся этой оперной трансформации. – Но не столько моя лично, сколько братская. Кроме меня, там еще с десяток наших барахтается.

Валя усмехнулась и вышла следом за мной в коридор. У двери я обернулся. Девчонка стояла, припав к наличнику плечом, и водила кончиком косы по губам, полуоткрыто замершим в иронически-дразнящей улыбке.

– Гуд бай! – сказал я небрежно.

– Бай-бай! – тихо ответила она.

Я вышел и стал медленно спускаться, но на площадке между этажами сообразил, что могу сейчас встретить Светлану Петровну и тогда не нужно будет выходить в эфир! Двумя прыжками одолев пролет и наделав в старом доме страшный грохот, я выскочил на улицу. Нет, я должен выйти в эфир! Должен, хотя бы для того, чтобы стереть эту ироническую улыбку.

Глава четвертая

Шел час «пик». Народ валом валил с работы. Я катился в переполненном трамвае, и в моей голове была такая же теснота от мыслей. Вдруг в середине вагона я увидел черный отцовский берет и обмер. Что, уже кончено? Уже уволили и отобрали машину? И он едет домой, как и все, в шесть? Я лихорадочно протолкался вперед и схватил было отца за локоть, но тут он обернулся на возбужденные мной сердитые окрики, и я расслабленно застыл – это был чужой, безбородый дядька. Уф! Уж лучше неизвестность, чем вот так… А хотя почему бы отцу не возвращаться домой, как и всем, около шести? Почему он приходит в восемь, девять, десять? Почему главный инженер должен работать больше и за это же потом расплачиваться? Парадокс! Горе от ума! Кто везет, того и погоняют! На маму вон тоже сколько писано жалоб! Наподцепляют всякой заразы, а врач отдувайся лечи! Да еще кричат: шарлатаны! Так и меня можно к стенке припереть: ага, мол, двоечник, мучитель беременных женщин, как выразилась эта краснобрючная Валентина Петровна! Ох, мудрецы!..

Я вышел из трамвая.

Дом наш стоял на небольшом склоне. Цокольно-подвальные блоки с одной стороны были углублены в землю, а с другой так оголялись, будто дом приспустил трусы. Я решил поискать трещины в этих цоколях – для успокоения, что вот, мол, трещины есть, а дом стоит и ухом не ведет, чего же к отцу привязываться. Я покрутился возле подвала, но хоть бы одна трещинка, черт бы их побрал! А может, отец их и делал, эти блоки? За двадцать лет он отлил миллион таких пилюль! Десятки заводов, школ, детсадов и даже коровников построено из его железобетона, так неужели ему нельзя простить одну трещину?

Я поднялся домой.

Справа и слева из-за стен доносилось обычное послеработное оживление, а у нас была нелюдимая тишина, точно всех уже засадили в тюрьму. Автоматически переключив телефон на «in», я прошел в свою комнату и как-то наново оглядел ее. Я ее ужасно любил, свою комнату, и, пожалуй, домоседом стал лишь из-за нее. Казалось бы, ничего особенного: диван, письменный стол, кресло, стул, журнальный столик, книжные полки, а на стенах – политическая карта мира да небольшой портрет очень старого и седого Эйнштейна – вот и все. Разве что робот Мебиус и два динамика под потолком в углах намекали на что-то хитрое, а на самом деле хитрости тут были сплошь: в спинке дивана таился репродуктор, в письменном столе скрывались два магнитофона, связанные с Мебиусом, а старенькое кресло, привинченное к полу, вообще было пультом управления всей звуковой жизнью нашей квартиры, включая ванну-туалет. Даже портрет Эйнштейна был с фокусом – перевернешь его, а там Пушкин. Лишь стул да журнальный столик не поддавались никаким модификациям, потому что их таскали из комнаты в комнату.

Физикой меня увлек папа.

На подоконнике под стеклянным колпаком, как музейный экспонат, стоял маленький непутевый электромоторчик, который я сделал еще во втором классе из проволоки и жести от консервной банки, а слева от стола возвышался оберегаемый тряпкой от пыли телевизор, который я собирал из деталей сейчас. Вон я куда махнул за шесть лет – все отец! Даже портрет Эйнштейна повесил он! Я спохватился, что не просто думаю об отце, а как бы вспоминаю, точно его уже нет с нами. Чур, чур! Все будет хорошо и с ним, и с мамой, и со мной! Уж я-то постараюсь не подкачать! И из школы уйду победителем, а не побежденным! Только бы исправить эту дурацкую двойку по английскому…

Я вспомнил Светлану Петровну, неудачный визит к ней, девчонку, которой пообещал выйти в эфир, и глянул на часы. Было без пяти семь. Может, не стоит выходить в эфир? Девчонка и без этого, понятно, все передаст сестре. Хотя тут уже дело чести! Да и та ироническая улыбочка взывала к отмщению.

Я живо подсел к приемнику, в просторное нутро которого был вмонтирован самодельный передатчик, и азартно включил питание. Разрешения на передатчик у меня, конечно, не было, его и не выдают до шестнадцати лет, но в эфир я тайком выходил, правда, редко, чтобы не засекли, потому что дело это подсудное. В семь ноль-ноль я подсоединил микрофон и начал:

– Я Мебиус!.. Я Мебиус!.. Я Мебиус! – Выдержал паузу: – Я Мебиус! Я Мебиус!.. Светлана Петровна, извините!.. Светлана Петровна, извините!.. Светлана Петровна, извините!.. Я Мебиус!.. До свидания!.. Я Мебиус! – И выключил передатчик.

Прошло сорок пять секунд. Маловато. Может, повторить?.. Не надо. Если ловили, то услышали, а если не ловили, то хоть заповторяйся.

– Правильно, Меб? – спросил я у робота.

Мебиус улыбался, изогнув свой большущий рот полумесяцем, и преданно пялил на меня двенадцативольтные навыкате глаза. Мой робот был всего лишь фанерным ящиком с посылку величиной, которому я придал вид головы, натыкал в макушку проволочных кудрей да приделал руку. Он был почти пуст – все важные внутренности его помещались в столе. При телефонном звонке включались электромагнит и магнитофон – Мебиус приподнимал трубку и отвечал. Через двадцать секунд тепловое реле размыкало цепь, и робот замирал. На подоконнике лежала его вторая рука, которой я пока не нашел подходящей работы.

Звякнул телефон. Опередив Мебиуса и нажав ему нос-кнопку, чтобы он молчал, я ответил:

– Да.

– Квартира Эповых?

– Да-да.

– Аскольда можно?

– Слушаю.

– Аскольд? Это Валентина Петровна!.. Ну, Валя Снегирева, у которой ты только что был!..

– А-а! – почти злорадно протянул я.

– Ой, Аскольд, мы тебя поймали! Я думала, ты нарочно, а потом дай, думаю, включу. И вдруг: я Мебиус, я Мебиус! Да так ясно, что я даже на улицу выглядывала – не стоишь ли ты под окном с каким-нибудь своим аппаратом!

– Хм! А Светлана Петровна?

– Тоже слышала, улыбалась и дала твой телефон. Еще бы не улыбаться! Я бы даже нарочно согласилась, чтобы меня обидели, а потом чтобы вот так извинялись – на всю Вселенную! Или бы объяснились в любви! – тише добавила она.

– В чем?

– В любви. Что, слово незнакомое?

– Да так себе.

– Будто бы!

Тут уж иронически усмехнулся я, мол, знай наших, а то – бездельник, лоботряс! Бездельник не вознесется до жажды космической любви!.. Почувствовав, что теперь мы на равных, я уже совсем по-дружески спросил:

– А ты откуда звонишь?

– От соседей. – И видно, поняв случившуюся во мне перемену, Валя сказала: – Аскольд, раз уж извиняться, то и ты извини меня, что я на тебя накричала. Я немного заполошная, но ведь ты заработал, признайся?

– Наверно.

– И дай слово, что Спинсты больше не будет!

– Даю. Но только за себя.

– Ничего, я и до других доберусь! Слушай, а что, английский и вправду тебе не дается?

– Черт его знает!

– Не годится. Надо что-то делать! – озабоченно проговорила она и вдруг добавила длинную английскую фразу, да так непонятно-ловко и чисто, что я растерянно промычал. – Все, Аскольд! Тут включили телевизор. Я мешаю, – прошептала Валя. – Гуд бай! В третий раз! Ну, все!

И гудочки.

Я аккуратно опустил трубку. Итак, одно дело о’кэй! Осталось утрястись отцовским неприятностям и – хэппи энд! Кое что по-английски и мы знаем! Умиротворенно потянувшись, я встал и побрел по всем комнатам, оживляя их своим присутствием и оживляясь сам: в кухне поставил греться чай, в кабинете отца открыл форточку, а в гостиной подтянул гирьку ходиков, толкнул маятник и поставил большие резные стрелки на половину восьмого. И вспомнил вдруг, что подвожу уже вторые стрелки. Те были маленькие, на маленьких часах, на маленькой, холодной руке… А ведь правда, что мы с ней за сегодня трижды прощались: в школе, у них дома и вот сейчас. Странный день и такой длинный, что я забыл, с чего он начался. Во всяком случае, утром я еще не знал о существовании какой-то Вали Снегиревой…

Садиться за сборку телевизора было уже поздновато: и ужин вот-вот и уроки. Разве что обновить запись: «Квартира Эповых, минуточку», – а то она хрипит, как будто отвечает забулдыга, а не порядочный робот.

Я распахнул тумбочку стола. Здесь находился голосовой центр Мебиуса – два неказистых транзисторных магнитофончика. Оба были без крышек, без ручек, с треснувшими корпусами, и оба попали ко мне на запчасти. Первый случайно разбил в турпоходе мой одноклассник, а второй сознательно шмякнул об пол пьяный глава семейства с третьего этажа. Но я умудрился восстановить их, однако, кроме как для этой простой службы, они никуда не годились. На магах не было ни подающих, ни приемных кассет, а склеенная кольцом пленка натягивалась пружинными роликами. Само же кольцо было свернуто листом Мебиуса, то есть концы стыковались не прямо, как у обруча, а с поворотом на 180 градусов, так что магнитная сторона переходила в немагнитную. На такую пленку записывалось вдвое больше, чем на простое кольцо. Это я сам придумал, когда вычитал про странный лист математика Мебиуса. Не ахти какая выдумка, но…

Телефон дзинькнул.

– Эп?

– А-а, Забор! Так и знал – проверишь!

– А как же! Успешно сходил?

– Вполне.

– Робел?

– Немного.

– Здорово тебя Спинста отчитала?

– А я ее не видел.

– Привет! А перед кем же ты извинялся?

– Посредника нашел.

– Нет, Эп, так не годится!

– Посредник надежный – сестра, – успокоил я комсорга. – А кроме того, я сдублировал – вышел в эфир. И только что получил ответ: сигнал принят.

– Ох, Эп, усложняешь ты все!

– Жизнь сложна.

– Да-а… Ну, ладно!

Болел Забор за своих комсомольцев, хотя нас было всего одиннадцать в классе. Это приятно, когда кто-то за тебя болеет, – устойчивее себя чувствуешь.

У Ведьмановых, под нами, забрякало пианино. Оно брякает с тех пор, как я себя помню, – больше десяти лет. Уже третье поколение сменилось у клавиш, а пианисток Ведьмановых все нет и нет, хотя фамилия для афиши броская. Тетя Вера – машинистка у моего отца в управлении, ее дочь Нэлка, позавчерашняя десятиклассница, копирует там же чертежи, а кто вырастет из двухлетней Анютки – бог весть, но брякала она пока с восторгом. Обычно я зверел при этих звуках и Анюткину какофонию подавлял физически, включая свои динамики на всю катушку, а когда раздавалась расхлябанная «Шотландская застольная» Бетховена – за пианино садилась Нэлка, – я подавлял ее морально, запуская «Застольную» в настоящем исполнении. Сама тетя Вера уже не трогала, кажется, инструмент – наигралась… Но тут я вдруг беззлобно усмехнулся, поняв простую вещь, что ведь люди ищут себя и тычутся туда-сюда, потому что ни у кого на лбу не написано, кем он рожден… Я вроде попал в свой диапазон, а ну через годик-два окажется, что все эти мои радиоштучки – то же бряканье и что мне, несмотря на «графские» данные, надо просто ехать в Норильск, брать в руки лом и долбить вечную мерзлоту! Сам лом меня не страшил, страшила монотонность и заземленность этой работы, а мне нужна антеннища, нужно космическое ощущение жизни, как во Вале Снегиревой – космическое объяснение в любви!

Ни с того ни с сего я вдруг почувствовал, что между мной и Валей осталась какая-то недоговоренность. Но какая?.. Откуда она знает английский – коню понятно: сестра поднатаскала, как меня отец в технике. Но что же цепляет душу?.. А-а, она сказала «надо что-то делать» – вот! Это не ко мне одному призыв! И я напряженно уставился на Мебиуса.