Текст книги "У беды глаза зелёные…"

Дед Степан сурово пожевал губами, достав из пакета бутылку и два стакана, заговорил:

– Ты прости меня, Геньша! Грешен я перед тобой и перед лебедушками нашими. Не уберег я их. Моя вина!

И он встал передо мной на колени.

«Геньша», – прошумело в голове. Так называл меня только он, иногда мать. Я поднял его, усадил рядом с собой, хрипло приказал:

– Говори!

– Видать много горя ты испытал, вон и виски седые, да морщины прорезались. Только это испытание потяжелее будет. Ты, паря, на числа посмотри, да на годы и вспомни, когда тебя призвали. Седьмого ты ушел в армию, седьмого же, через год мать с Людой в могилу ушли. Крепко они тебя любили, особенно Люська. Чистая была девка и для тебя честь свою блюла строго.

Он замолчал и, открыв бутылку, плеснул в оба стакана. Выпил и продолжил:

– Когда ты уехал, мы к вам убираться пошли после. Я, значится, Люська с матерью да Надька, Серегина мать. Бабы копошатся, посуду моют, полы, а я лавки да столы вытаскиваю. Ты ведь знаешь, я с бабами болтать не очень люблю, лучше с собаками.

А Люська всё молчит, думает о чем-то, только глазищами зелеными сверкает. Потом ушла, а вернулась через час с двумя большими сумками и прямо с порога говорит:

– Мама, – это она Шурке, мамке твоей, – можно я у вас буду жить?

– Оставайся, доченька, – мать твоя ей отвечает, да спокойно так, будто промеж ними всё давно решено. Ну и стали они вдвоем жить. Люська школу закончила и в садик совхозный работать пошла. Утром на работу, вечером – домой, и всё с Шуркой вдвоем. То на огороде ковыряются, то стирают, даже в магазин вместе ходили. Люська тогда волосы под платок спрятала – солдатка! – в голосе деда промелькнули горделивые нотки.

– А от тебя весточки редко приходили. – Дед снова налил себе, выпил и, откашлявшись, спросил меня:

– А ты ведь не знаешь, что и друг твой здесь лежит, Серега, да и Надька рядом?

– Да ты что? – я оторопел.

– Вона ихние могилки, – и он махнул рукой, а я, приглядевшись, увидел через июньскую листву такие же памятники. А дед продолжал:

– На Серегу бумага пришла, что пропал без вести в Афганистане. Почернела Надька вся от горя, а у Шурки ноги стали отниматься. Через месяц много военных приехало на зеленой машине, сняли ящик железный – гроб называется, а в нем окошечко мутное. Надька как упала на гроб с вечера, утром подняли мертвую. Шурка, матушка твоя, не была на похоронах, а Люська приходила, – он опять замолчал, дрожащими пальцами сворачивая самокрутку.

– Она еще ходила маленько, ну и поехали они с Люськой в военный комат, а через неделю и им бумага приходит. Вот она, – и он, подкурив, протянул мне листок, сложенный пополам и потертый на сгибах. Я развернул. «Ваш сын, Храмов Геннадий Васильевич, после окончания учебного подразделения направлен для прохождения дальнейшей службы в ДРА. Местонахождение его устанавливается». Я скомкал бумагу и сунул её в карман.

– Тут Шурку и парализовало. Ноги отнялись. Люська с работы рассчиталась, ни на шаг не отходила. Тяжко им было в ту зиму. Дров я им напилил, да военный комат две машины привез. Шурка очень стеснялась беспомощности-то своей, в самую дальнюю комнату переселилась. Люська высохла вся, то ли от заботы, то ли от горя. Вся деревня им тогда помогала. Тут от тебя к майским праздникам весточка пришла, что жив-здоров. Бабы повеселели, ожили, Люська опять на работу пошла, – дед опять замолчал, налил водку и протянул стакан мне:

– Геньша, выпил бы.

– Говори дед, я выдержу, – я отстранил стакан. Одну за другой курил сигареты.

– День рожденья твой, да год, как призвали тебя, ну и решили мы отметить маленько. Я с бутылкой пришел, мяса им принес, лося я тогда завалил.

Дед Степан смолк, на глазах его показались слезы.

– Накрыли стол, выпили, тебя всё вспоминали. Люська письмо последнее от тебя читала, плакала, видно прощалась. Бабы-то пригубили только, остальное я уговорил. Уж к вечеру домой собрался.

Видно, тяжело было говорить старику, потому что подошло время его исповеди.

– Тучи низко так висят, аж за церкву цепляются. Ветрище поднялся, страсть какой, а дождя нету. Я пришел и спать завалился, а проснулся от шума, гляжу Шурку, матушку твою заносят.

– Беги, – кричат, – Степан, пожар там сильный и Люська в горящем доме, – он заплакал навзрыд. – Какой из меня бегун? Семьдесят лет да ноги деревянные. Дошкандыбал пока, а ваш дом уже догорает и толпа возле него. Растолкал я, а Люська лежит на земле, – он замолчал, видимо, осмысливая всё заново. – Лучше бы я этого не видел. Лицо, как маска, обгоревшее, стянуто. Ресниц и бровей нету, от волос клочья остались, одни глаза светятся. Меня узнала, потянулась ко мне:

– Деда, – говорит, а на губах пузырьки кровавые лопаются, – ты Генке скажи, что любила я его всю жизнь и вот умираю.

Тут она выгнулась вся, видно от боли, с трудом прошептала: «Умираю… любя…», – и обмякла сердечная и глаза свои зеленые закрыла.

Дед плакал, не стесняясь меня, и сквозь рыдания я различал:

– А тут и скорая с пожаркой подъехали, врачи – к Люське, ан поздно. Подходит ко мне молоденькая врачиха и говорит, вот, мол, из руки девушки достала, и протягивает мне обгоревшую фотографию, да вот она, – он немного успокоился и, порывшись в пакете, протянул мне снимок. Я сразу узнал его. Это был наш выпускной. Люська хоть и была нас младше на год, но на правах нашей подруги была с нами. Начали фотографироваться. Сначала всем классом, потом втроем. Потом Люська подошла ко мне и смущенно спросила:

– Ген, давай вдвоем!

Я неопределенно пожал плечами и согласился. Люська прижалась ко мне и, возможно, тогда я впервые почувствовал в ней женщину. Я невольно отстранился от её гибкого тела, а Люська бросила на меня язвительный взгляд, который запечатлел фотограф и который был на Люськиной фотографии. В тот же вечер у нас с Серегой состоялся тот памятный разговор.

– Да, фотография-то эта самая, а на Шуркин памятник я в конторе выпросил.

Ну, тут я побежал к своему дому, к Шурке, чтоб упередить, чтобы не сказал кто. Глянь, а там Нинка моя уже сидит и всё твоей матери по полочкам раскладывает – как да что. Нинке-то я пинка под зад, а Шурка тихо мне говорит:

– Степан, подай мне икону Пресвятой Девы Марии, волю хочу последнюю сказать.

Подал я икону, а она говорит мне:

– Встань на колени и поклянись, что не напишешь ты Генке про Люську, не выдержит он этого… Любит он её по-своему, хотя сам этого еще не понимает. Кабы не натворил чего!

Потом поцеловала икону и умерла тихо, как и жила, – закончил дед свой скорбный рассказ.

Я вспомнил последнее распечатанное письмо.

Пожевав губами, дед снова заговорил:

– Похоронили их 9 мая. Солдаты приезжали, офицеры, из автоматов стреляли. Там, – он показал рукой, – солдат лежит, рядом мать солдата, здесь – мать солдата, рядом опять же… – он споткнулся и вопросительно посмотрел на меня.

– Жена солдата, – закончил я. Зная возможности конторы, я не сомневался, что штамп регистрации с Таровой Людмилой Викторовной будет стоять у меня в паспорте в ближайшее время.

– Как она погибла? – тихо спросил я.

– Люська под вечер полоскать на речку пошла. Сперва церква загорелась, видно, пацаны курили, баловались, а там ведь помету полно птичьего. Пока Люська подбежала к церкви, огонь на Серегин дом перекинулся, а ваш-то рядом, как свечка вспыхнул. Все мечутся, а заходить боятся. Кровля пылает, стены занялись, Люська и сиганула в окно. Матушку твою с большим трудом вытащила, а сама обратно метнулась. Сперва-то не поняли, зачем, а когда фотографию увидели, догадались.

«Тебе работа всегда найдется!», – промелькнули в голове слова лейтенанта.

«Ребеночка бы мне от тебя, сыночка», – прошептали Люськины губы с фотографии на памятнике.

Здесь мне больше делать было нечего. Я велел деду распутать проволоку, а сам, захватив бутылку с остатками водки, направился к могиле друга. Постоял, мысленно простившись, затем вылил водку на могилу Сереги и, поцеловав их фотографии, вернулся. Дед распутывал проволоку и бормотал:

– Оно ведь как в жизни-то бывает. Ангела-то смертушка быстро находит, а грешник бегает за пулей и никак не поймает. Сереге-то с Надькой сразу ограду поставили, а для своих я не разрешил пока. Я скоро рядышком пристроюсь, потом ещё можа кто. Пока люди оружие делают, всегда найдутся руки, которые его поднимут. Сколько еще войн будет, сколько ребятушек молодых да матерей лягут. Солдатское будет кладбище.

Я быстро вырубил колья, и мы обтянули контуры предполагаемой ограды, оставив достаточно свободного места. Постояли, помолчали, а затем вернулись в деревню, и я сразу начал собираться в обратную дорогу.

Дед не вмешивался, только спросил:

– Куды ж ты теперича?

– Пулю пойду свою ловить, – невесело усмехнулся я.

– Отдохнул бы, а уж потом…

– Да нет, дед Степан, пора мне. А ты за кладбищем смотри, за солдатами.

Я крепко обнял деда и поцеловал его в лоб. Сел в машину и повернул ключ зажигания.

Часть 3.

Златка

Пулю свою я так и не поймал, хотя очень на это надеялся. Видимо, не отлили её для меня или у металлургов не хватило металла, а скорее всего слишком заботливый был у меня ангел-хранитель.

Когда я приехал в Москву, в Центр службы безопасности, то сразу получил назначение в элитное подразделение «Ягуар», которое базировалось на учебной базе Центра. После прохождения необходимой подготовки оно забрасывалось в одну из стран. Пожилой майор медицинской службы, тщательно рассматривая мои документы,недоуменно качал головой.

– Ну и куда ты собрался, боец? Нельзя тебе воевать, во всяком случае, пока.

Этими словами он ставил на мне крест, потому что война – единственное, что я умел делать хорошо. Вышел я из ворот учебной базы практически с белым билетом, не зная, куда податься дальше. Было у меня, правда, удостоверение тракториста, которое я получил в родной школе, но практики не было, и смогу ли им воспользоваться, я не знал.

«Черт с вами!», – свирепо думал я, читая объявления о приеме на работу и подчеркивая наиболее меня заинтересовавшие.

Затем были три года работы в Норильске, где я трудился водителем вездехода, неудачная женитьба и пятнадцать лет безрадостной супружеской жизни. Жена Валя, очень красивая женщина, оживлялась только тогда, когда слышала самое приятное в её недалеком менталитете слово – деньги.

За годы, прожитые с ней, я исколесил весь Крайний Север, исходил всю красноярскую тайгу, а когда мы, наконец, расстались, период, прожитый в одиночестве, был одним из самых спокойных в моей жизни.

…Мой племянник, здоровенный пятнадцатилетний детина, боялся обнимать девушек. Я вчера слышал, как он со слезами в голосе рассказывал своей матери, моей сестре, что он обнял Светку, соседскую девчонку, и сегодня у него на руке появилось родимое пятнышко, на что сестра резонно заметила, что если бы я, его дядька, был подвержен такому заболеванию, то был бы единым родимым пятном.

А я боюсь врачей. Всех, начиная от педиатра и кончая профессором-нейрохирургом. И мне абсолютно всё равно, кто рвет у меня зуб, красавица или бородатый специалист, ужас и остолбенение я испытываю одинаково. Но каждый год, осенью, приносят пакет документации, в которой мне настоятельно рекомендуется пройти медицинское освидетельствование на предмет обследования нервной системы, и в случае необходимости запихать меня в госпиталь или в санаторий. Так было и в этот раз.

Жил я в ту пору в маленьком, провинциальном городишке, на самой окраине, в небольшом домике, который мне помогла купить сестра. Единственным преимуществом этого маленького, но очень теплого домика, были своевременно проведенные прежними хозяевами природный газ и водопровод. Да еще в маленькой комнатушке, которую я горделиво именовал туалетной комнатой, приткнулась облезлая чугунная ванна. Был еще старый черно-белый телевизор, который я практически не смотрел, потому что работал сторожем на пилораме. Два кресла, журнальный столик, подаренный мне сердобольными соседями, да разложенный диван, на котором я спал.

Эта холостяцкая, почти спартанская обстановка меня полностью устраивала, и было бы всё неплохо, если бы не одно но… Одиночество.

После пятнадцати лет совместной жизни меня, практически инвалида, бросила жена, и единственной памятью о ней осталось золотое обручальное кольцо, почти перстень.

Единственным родным и самым дорогим мне человеком в этом огромном мире осталась родная сестра Танька, которая приходила ко мне каждый день, благо, она жила на соседней улице. Она знала про мои нестерпимые боли в раненной во время афганской кампании ноге, от которых я, бывало, терял сознание.

Частенько, а в последнее время почти постоянно, очнувшись, я с трудом различал над собой озабоченное, заплаканное лицо сестры, которая осторожно вытирала с моего лба холодный пот и аккуратно ватным тампоном смакивала кровь с искусанных губ. Обострения наступали обычно осенью, и в это время я ходил с клюшкой, тяжело припадая на раненную ногу.

Вот и теперь, в конце октября, как раз в период очередного обострения, я получил пакет и, вскрыв его, пробежал глазами необходимые документы, справки и бесплатные железнодорожные литера. В конце мелким почерком приписано: «В случае необходимости вы можете пройти обследование в местном медицинском центре». Это меня устраивало, даже очень, поэтому, не откладывая дела в долгий ящик и прихватив необходимое, я направился в районную поликлинику, к участковому терапевту.

Меня встретил мужчина средних лет с усталым лицом, окаймленным бородой «а ля Гасконь», и задумчиво потер седеющую шевелюру:

– Вы понимаете, больница переполнена. Грипп! – пояснил он. – Есть пара мест только в наркологическом отделении. Это единственное, что я могу вам предложить.

«Ладно хоть не гинекология!», – подумал я и согласился.

– Вот вам направление, – врач объяснил мне, как найти отделение, и мы распрощались почти друзьями.

С трудом поднявшись на второй этаж районной больницы, я протянул направление дежурной медсестре, и та, невозмутимо прочитав его, искоса взглянула на меня:

– В шестую палату! – и углубилась в свои дела.

Подойдя к печально-знаменитой палате № 6 (куда там великому классику с его богоугодным заведением!), я распахнул дверь и оторопел. В палате стоял густой смрад алкогольного перегара и табачного дыма. Народу было битком. Кто-то стонал в углу, мечась в забытьи, кого-то мужики привязывали к кровати, двое курили в открытую форточку. Я захлопнул дверь и вопросительно глянул на медсестру, которая с улыбкой наблюдала за мной.

– Вон там, в конце коридора, стоит кровать. Устраивайтесь, а вечером придет процедурная медсестра и возьмет у вас анализ крови, – она махнула рукой, указывая, куда идти.

Разыскав кровать, я разложил на тумбочке сигареты, зажигалку, вынул из пакета тапочки и улегся. Через час пришла сестра Танька и завалила тумбочку, да так, что я неделю мог не притрагиваться к больничной пище.

Серый октябрьский день сменялся темнотой. В обшарпанном коридоре, освещенном цепочкой лампочек, охваченных в больничные плафоны, выстроилась очередь к процедурному кабинету. Время уколов. Я лежал в полудреме, закинув руки за голову, лениво перемалывая в памяти события последних дней, но, услышав легкие шаги, вздрогнул и открыл глаза.

«Господи! – пронеслось в голове. – Создает же Бог ещё такую красоту!».

Передо мной стояло рыжеволосое чудо! Невысокая, очень стройная девушка смотрела на меня огромными карими глазами, обрамленными густым веером длинных, пушистых ресниц, кончики которых упирались в надбровья. Легкий распахнутый халатик открывал очертания небольшой красивой груди, наглухо спрятанной под водолазкой. Точеная шея и небольшой носик. В довершение – алый цветок полураскрытых, чуть пухловатых губ, открывающих белоснежную полоску ровного ряда зубов, и роскошная грива огненно-рыжих волос. Говорят, по форме и размерам груди можно узнать характер и возраст женщины.

«Странное сочетание, рыжие волосы, наверное, крашеные, и карие глаза, года 22-23, характер взбалмошный, как у всех рыжих», – машинально отметил я.

Девушка, поймав мой пристальный взгляд, смущенно потупилась и её пальцы побежали по пуговицам халата, еще надежнее скрывая прелестную грудь. Ноги её я, к сожалению, не рассмотрел, так как они были скрыты под зелеными шароварами.

– Я процедурная медсестра, – краснея, тихо пролепетала красавица.

Откуда в провинциальной районной больнице такие берутся? Где вы, агенты «Плейбоя», где представители ведущих рекламных агентств? Я смею вас уверить, что эта прекрасная амазонка займет достойное место в ваших рейтингах!

– И как зовут процедурную сестру? – ошеломленно выдавил я, не спуская с девушки глаз.

– Наташа, – негромко ответила она. – Мне нужно взять у вас кровь на анализ. Дайте, пожалуйста, вашу левую руку.

В этот момент лампочка, светившая прямо надо мной, мигнула и погасла.

– Дядя Гриша третий день пьёт, свет не может починить, зараза, – неумело выругалась девушка. Неизвестно, чего больше было в её голосе – обиды на нашу российскую медицину за эту неустроенность или злости на пьяницу электрика.

– Завтра дежурит Матильда Аврамовна, она ему задаст! – убежденно проговорила Наташа и ловко перехватила мою руку жгутом. Я сжал кулак, и на руке проявились бугры вен, напоминающих по очертаниям корабельные канаты.

– А вы сможете? Темновато всё-таки, – проскользнула у меня искра сомнения.

– У меня по внутривенным всегда пятерки были! – сухо заявила красавица, и даже в полутьме я заметил, что её лицо залила краска стыда от моего недоверия. Она была очень хороша!

Девушка мастерски, почти на ощупь, вонзила иглу, и мои любвеобильные гормоны хлынули в шприц с такой силой, что если бы миниатюрные пальцы не придерживали шток поршня, он вылетел бы, подобно пробке из бутылки. Закончив свое дело, Наташа пожелала мне спокойной ночи и удалилась, а я уснул, сразу, словно провалился.

Я не видел, как медсестры и санитарки, сделав необходимые процедуры, собирались в столовой, двери которой находились напротив моей кровати. Как они доставали свою нехитрую снедь, принесенную из дома, варили картошку, ставили чайник. Как они неторопливо усаживались за стол, снимая с голов идиотские целлофановые пакеты, заменявшие им головные уборы, приводили в порядок прически и ужинали, устало посмеиваясь и тихо переговаривась о своем, о женском.

Наступало самое тяжелое время дежурства – ночь, время, когда их больные остаются один на один с собой, с темнотой и липкими кошмарами.

Начинали грохотать каталки для перевозки тяжелобольных, их сразу сортировали – кого без сознания – в реанимацию, которая находилась рядом, кого полегче, оставляли здесь. Мотались медсестры, едва успевая заменять шприцы с успокоительным. Подобно белым ангелам, летали они по палатам, вытаскивая свою заблудшую паству из вонючего болота алкоголизма. Сновали санитарки, привязывая буянивших и меняя потные простыни. Выздоравливающие мужики по мере надобности помогали им, успокаивая слишком неугомонных самым действенным средством.

Где вы, некрасовские бабы? Остановите-ка разбуянившегося пьяного мужика, затушите разгорающийся пожар его разнузданной души!

А мне снилась рыжеволосая девушка с прекрасными, чуточку тревожными глазами самки-оленухи. Она хохоча тащила меня на гору, с вершины которой открывался изумительный вид вечернего заката. Ветер трепал её роскошные локоны, хлеща ими меня по лицу, а она не переставала смеяться, что-то шептала и, привстав на цыпочки, целовала мои губы.

Утром я проснулся от звона тарелок.

– Завтрака-а-ть! – протяжно неслось в коридоре, и больные тянулись в столовую со своими ложками и стаканами. Худенькая, уже в годах санитарка-повариха принесла мне на подносе дымящуюся манную кашу, обильно сдобренную сливочным маслом, но несмотря на её настойчивые уговоры, завтракать я отказался. Не хотел я объяснять поварихе, что на протяжении последних лет я завтракаю тремя чашками крепкого черного кофе без сахара и до одиннадцати утра выкуриваю пол-пачки любимой «Явы». Она бы этого не поняла.

– Ну, съешь хотя бы булку с маслом и сыром, – настойчиво уговаривала она, но я был непреклонен, потому что не собирался менять свои привычки.

Утро выдалось солнечным. По длинному больничному коридору чинно и с достоинством прогуливались алкоголики и алкоголички. Немного фантазии и в моей голове нарисовалась идиллическая картинка детского сада, только лица с одной стороны были пропитые, опухшие и небритые, а с другой – чистые детские и наивные. Парадокс.

В отделении царили покой и тишина.

«Сегодня же дежурит Матильда Аврамовна!», – вспомнил я слова вчерашней красавицы. Про эту женщину стоит рассказать особо.

Матильда Аврамовна Быкова, тогда еще просто Мотя, приехала в наш городок давно, в конце шестидесятых, и устроилась в больницу санитаркой. Обрусевшая немка, имевшая в крови примеси еврейских ген, она благодаря своему упорству и настойчивости за весьма короткий срок стала заведующей наркологическим отделением, очень уважаемым человеком в городе. Высокая, под два метра ростом, она ходила в наглухо застегнутом белоснежном халате, носила черные брюки и круглые старомодные очки.

Замужем Быкова была, но из-за отсутствия свободного времени мужу внимания почти не уделяла, а вот детей у них точно не было. Возможно, по этой причине всю свою нерастраченную любовь и нежность она отдавала своим подопечным, называя их коротко – «мои». Ей не раз предлагали занять пост руководителя районного здравоохранения, на что она, гневно сверкнув черными еврейскими глазами, неизменно отвечала:

– А за моими кто смотреть будет? – делая ударение на слове «моими», и уходила.

Каждый алкоголик города и района считал за великую честь для себя, если она поздоровается с ним первой, потому что весь свой контингент она знала в лицо.

Так вот, сегодня было её дежурство, мамы Моти. И смена подобралась под стать ей: две кряжистые санитарки и плотная, симпатичная медсестра Таня. Этакая семейка крепких боровичков.

На меня Матильда Аврамовна не обратила особого внимания, лишь скользнула по мне взглядом и промолвила:

– Это не мой! – отчего мне стало обидно, почему это я не её?

День катился по обычному больничному распорядку. Привезли обед – наваристый борщ, солидный кусок курицы с картошкой, что довольно неплохо для районной больницы.

Я снова вызвал бурю негодования у поварихи своим отказом, которая считала, что если я больной, то должен питаться усиленно.

Внезапно у входа послышался шум, и в дверях появился мой старый знакомый Колька Голубок. Нигде не работающий и неизвестно на что живущий, 45-летний мужичок небольшого росточка с телосложением двенадцатилетнего ребенка. По манере его поведения было видно, что он здесь свой. Весело поздоровавшись с санитарками, чем вызвал бурю негодования у последних и неодобрительные взгляды, он прошел в кабинет к Матильде Аврамовне, кивнув мне по пути. Пробыл там Голубок довольно долго и, выйдя оттуда со страдальческим выражением лица, заботливо поддерживаемый Быковой под руку, важно наставляя её:

– Ну, мы договорились, мама Мотя. Мне чтобы никаких уколов! Таблетки, порошки.

Слишком сложно было для Колькиного менталитета выговорить имя Матильды Аврамовны полностью, но та, пряча улыбку в уголках суровых губ, согласно кивала и внимательно слушала Голубка, передавая его санитаркам.

– Конечно, конечно, Николай Петрович! Никаких уколов!

Дело в том, что Колька страшно боялся инъекций и тщательно скрывал свою болезнь, боясь опозориться перед мужчинами. Санитарки проводили Голубка в шестую палату и оставили в покое, а Матильда Аврамовна, вызвав медсестру, о чем-то долго беседовала с ней.

Всем известно, что медицина без уколов бессильна, а в случае с Голубком просто необходимо было введение внутривенной инъекции для очистки организма от алкогольных шлаков.

Медсестра подготовила капельницу, санитарки – широкие, очень крепкие бинты для привязывания в таких случаях больных, и вскоре вся процессия двинулась к распахнутой двери палаты. Я с интересом наблюдал за происходящим.

Колька лежал на койке в одних трусах, покрытый простыней до самого носа, но, увидев вошедших, подозрительно покосился на них и спросил:

– Чё это вы притащили?

– А это, Коленька, инъекцию тебе будем делать по распоряжению Матильды Аврамовны, – успокаивающе произнесла медсестра Таня, делая знак санитаркам. Что такое инъекция, Колька не знал! Не было такого слова в его лексиконе!

– Мужики, вы бы вышли, – обратилась одна из санитарок к остальным больным.

– А чё это им выходить-то? Чево они, этой вашей инекции что ли не видели? Пусть остаются! – авторитетно позволил Голубок, но мужики, посмеиваясь и, подталкивая друг друга, потянулись к выходу, потому что все знали о Колькином паническом ужасе перед медицинской иглой.

Санитарки плотно закрыли дверь и о событиях, происходивших далее, мы могли только догадываться.

– Эй-эй, уроды, вы чего это со мной делаете?! – слышались возмущенный Колькин голос и возня. – Суки, мне же мама Мотя обещала!

– Она обещала, но в последний момент возникла необходимость, – послышался пыхтящий голос медсестры.

Видно Голубка крепко взяли в оборот, потому что вой, перешедший в рыдания, усилился.

– Женщины, родненькие! Сестра, сестренка медицинская, на помощь! – рыдал Голубок, с трудом осознавая, что основной источник его несчастий в лице симпатичной Тани находится рядом с ним, причиняя ему наибольшие страдания.

– Адвоката мне и… консенсуса! – скулил Колька. – А тебя, коза драная, – это он медсестре, – я налысо побрею!

Что такое «консенсус» Колька тоже не знал, но, очевидно, полагал, что это колючее слово означает либо кару, либо другое наказание. А зло должно быть наказано! Это Колька знал. Из сказок!

Процедура была закончена. Женщины выходили из палаты растрепанные, поправляя волосы и улыбаясь, а мужики согнулись от хохота у обшарпанной стены. Мы осторожно заглянули в палату. Колька угрюмо лежал на кровати, задумчиво разглядывая потолок, и в его взгляде читались решительность и месть.

Наступил вечер. Выключили основной свет, оставив дежурное освещение. Медсестра дремала за столом, положив голову на руку перед ванночкой со шприцами, санитарки же, подобно сторожевым церберам (да простят меня люди в белых халатах за подобное сравнение), тоже притихли сзади, на маленьком диване.

Неожиданно дверь шестой палаты с грохотом распахнулась, оттуда вылетел завернутый в простыню Голубок и, как ожившая мумия, понесся к выходу, ловко увиливая от мгновенно вскочивших санитарок. За ним, успев сунуть руки в рукава халата, летела Матильда Аврамовна. Полы её незастегнутой униформы распахнулись на бегу, и она удивительно напоминала курицу, гнавшуюся за провинившимся цыпленком. Рядом бежала Таня, держа в руках по шприцу, топали санитарки. Заведующая настигла Кольку у самой двери, резко остановила, рванув за плечо, и присела перед ним на корточки, отчего голова Голубка оказалась на уровне плеча врачихи. Тот забился в рыданиях:

– Мама Мотя, зачем они это сделали? За что они со мной так? Как я теперь мужикам, обчеству в глаза смотреть буду? – сбивчиво бормотал он. Матильда прижала щуплое тельце Голубка к себе и, успокаивающе поглаживая его острые лопатки, проступавшие через простыню, уговаривала:

– Ну, ну, успокойся, Коленька. Ну, подумаешь, укол. Это ведь не так уж и больно, это всем делают. А что плакал, беда небольшая. Вон какие мужики ревут и ничего, – ласково приговаривала она, делая знак медсестре. Опытная Таня молниеносно влепила Кольке сразу два успокоительных, отчего тот обмяк и лишь всхлипывал, успокаиваясь.

– Правда, всем делают? А Таньку я все равно подстригу! – бормотал он, уже засыпая, и его голова бессильно упала на плечо Матильды Аврамовны.

– Конечно, конечно, подстригешь, – улыбалась та, переложив Кольку на руки, а санитарки помогли ей подняться. Заведующая пошла по коридору прямая и строгая, прижимая Голубка к груди, как ребенка, покачивая и что-то напевая ему. Матильда Аврамовна Быкова, гроза всех алкоголиков района, шла и улыбалась, а из-под старомодных круглых очков текли слезы. Она вошла в палату, где вышколенный медперсонал уже заменил постель, осторожно положила Голубка на кровать, укрыла его простыней, сверху одеялом и, приложив палец к губам, выключила свет. Наступила тишина.

Я крутился с боку на бок, потому что сильно разболелась нога, и вспоминал недавнее происшествие. А еще мне очень хотелось увидеть рыжеволосую красавицу, но, зная крутые повороты своей судьбы, я не очень-то и надеялся. В душе…

Утром пришел бородатый терапевт и сообщил, что рентгенограмма ноги обнаружила у меня нежелательные изменения, и мне срочно нужно ехать в Москву.

Я брел по ненастным октябрьским улицам, проклиная дождливую погоду, думал о том, что мне опять надо собирать сумку и тащиться неведомо куда. И еще впервые с благодарностью я думал о санитарках, врачах, медсестрах и о том, что если я когда-нибудь разбогатею, надо будет поставить им памятник. Я уже придумал, какой.

… Реанимация, операция, ампутация – смысл трех этих страшных слов я удосужился испытать на себе в полном объеме.

Поезд, который привез меня в Москву ранним дождливым утром, наконец остановился, и я вышел на мокрую платформу, закусив от нестерпимой боли губу. Ныла нога, и от нее раздирающая боль при каждом шаге расходилась гулким отзвуком по всему телу. «Только бы дойти до стоянки такси, не упасть», – билась монотонная мысль, и я упрямо шел к цели, сжимая в кармане куртки направление в военный госпиталь, на котором был указан адрес. Подойдя к машине, я рухнул на заднее сиденье и, сунув водителю бумажку с адресом, потерял сознание. Первое, что я увидел, когда открыл глаза, была ослепительная, что даже резало глаза, белая комната и склоненное надо мной бородатое лицо.

– Очнулся, солдат! Молодец, считай с того света выбрался! – бородатый врач сосредоточенно смотрел мне в глаза.

Я скосил глаза вниз и, увидев на месте правого голеностопа пустоту, откинулся на подушку и прошептал пересохшими губами:

– А зачем мне надо было выбираться?

Это всё, это конец! Кто был на моем месте, тот поймет, каково в 44 года остаться инвалидом, без ноги, без семьи. Мне хотелось одного – умереть! Что меня ожидало в ближайшем будущем, я прекрасно знал. Дом инвалидов, одиночество, которое мне было хорошо знакомо, вечное ожидание кого-нибудь или чего-то и пустота…

– Ничего, ты парень крепкий , выдержишь! Надя! – обратился он к медсестре, которая замеряла мне давление. – Переведите этого орла в двенадцатую. Ну, поправляйся! – и он, кивнув мне, вышел.

«Нашел тоже орла безногого», – презрительно думал я о себе, как о совершенно постороннем человеке, трясясь на каталке по длинным коридорам реабилитационного госпиталя.