Текст книги "Под пристальным взглядом"

Дорога в Орловку

Где-то далеко-далеко, вдали от шумного города, за полями за долами, в окружении берёзовых рощ с крикливыми сороками стоит небольшая деревушка Орловка. В сенокос там дурманят травы, ароматный дух ржаного хлеба стоит в золотую осеннюю пору; синий душистый дым плывёт из печных труб морозными зимними вечерами.

В Орловке он родился. Там и теперь стоит небольшая хатка под черепичной крышей, где ночами долго не гаснет свет и старая женщина тревожно прислушивается к полуночным шорохам: может, приедет Андрей?

Когда поздним вечером кончается гулкий рабочий день, ему так хочется оказаться в той далёкой деревушке и, устало присев за деревянным столиком, смотреть, как радостная счастливая мать торопливо будет ставить перед ним нехитрую крестьянскую снедь, а утром пройтись улицей к обелиску с пятиконечной звездой, где покоятся его друзья-партизаны и где должен бы лежать и он.

* * *

Вот также мать ждала его и в ту суровую апрельскую ночь сорок третьего года. Ждала, чтобы передать сыну – связному отряда народных мстителей, что немцы готовят карательную экспедицию, что прохвост и пьяница Степаненко, ещё до войны прославившейся в здешних краях своей подлостью, выдал Ефима Легеду, Трофима Дынника, комсомольца Ивана Садового.

Как назло в эту ночь хмурое небо просветлело, из-за клочковатых туч выкатилась луна. Андрей вышел на большак, ведущий к деревне. Теперь только поле, ровное, как ладонь, легко просматриваемое с любой точки, отделяло его от заветного дома. Но вот пройдено и оно. И вдруг резкий окрик:

– Аусвайс!

От тёмного угла отделилась зловещая тень, повторила:

– Пропуск!

– Какой пропуск? Не видишь парень с вечеринки идёт! – Андрей засмеялся, залихватски сунул руки в карманы, чтобы под шумок выкинуть оружие в снег, но не успел.

– Руки! Руки!

Подталкиваемый в спину автоматами, он шёл под конвоем по улице родного селенья к зданию школы, где теперь размещалась комендатура. Всё здесь до боли близко и дорого. И всё осквернено. Вот вырубленный яблоневый сад, пьяные голоса полицейских у крыльца.

Дверь, ведущая во двор школы, распахнулась, и двое карателей выбросили в проём безжизненное тело. Слетевшая фуражка скользнула под ноги Андрею Губарю. И он узнал её: Ванюшки Садового.

Его втолкнули в бывший кабинет директора. Первое, что он заметил, – рыжие усы и разъярённое лицо волостного старшины Штесселя. Раздался оглушительный выстрел, и он увидел оседавшего на пол лучшего труженика их деревни Трофима Дынника.

– А вот ещё один партизан, господин Штессель! – Это суетился Степаненко.

Рука с парабеллумом качнулась в сторону Андрея. Выстрела он не услышал. Только брызнули осколками расколовшегося солнца искры из глаз и погасли в глухой и тяжелой тьме. И откуда-то издалека донёсся звон, будто кто ударил по рельсу, привязанному к крестовине посреди их деревни, которым в довоенные годы колхозный бригадир ранним утром извещал о начале рабочего дня. Как весело, празднично было тогда в деревне! Бывало, мальчишкой встанет Андрейка пораньше и просит бригадира позволить ему ударить в рельс. Здорово это – объявлять работу. А потом бежит за деревню, к чёрной кузнице, где давно уже «орудует» отец, сильный, как Микула Селянинович. Левой рукой он держит в щипцах ярко-белый кусок металла, а правой бьёт по нему молотом. Летят искры и кажется Андрею, что это не по железу ударяет отец, а по солнечному диску. Эх, батька, батька, неужель и вправду убит ты фашистом?..

 
Шла по земле война.
Шли по земле солдаты.
По травам, по топям, по первому снегу.
Вспыхивали дымные жерла орудий.
Рвались снаряды и мины
И падали на земь солдаты.
 

В ту ночь расстреляли шестерых. Наутро ко двору подогнали подводу. Полицейские покидали на неё трупы. Бородатый возница взял в руки вожжи, глянул на «поклажу» и оцепенел: с саней приподымался мёртвый Губарь.

На крики из комендатуры выбежал Штессель и, расстегнув кобуру, выстрелил в Андрея второй раз, в упор…

– Господин Штессель, ну что тебе до мёртвого? Отдай тело сына! – Татьяна Илларионовна, поседевшая за ночь, стояла на коленях перед волостным.

– Что ты с ним будешь делать? – спросил гитлеровец.

– Похороню у дома.

– Какие дикие нравы! – фашист поморщился и махнул рукой. – Бери.

Она осторожно, как живого, сняла с подводы «кровь горячую Андрюшеньку», положила на санки. Таял снег. Неистово трещали сороки. С крыш тяжелой слезой падала бриллиантовая капель. Цик, цик. И вдруг – или это послышалось матери? – «Пить, пить».

Она не помнила, как запыхавшись, бежала лесом в соседнюю деревню Дроздовку, где жили её родственники. Потом сама удивлялась, как это в минуту тяжёлого смятения сразу додумалась уйти из Орловки, где, конечно, же догадались бы, что сын её жив. Из Дроздовки через некоторое время она увезла его в Куликовку, а потом другое селение. Родственники, знакомые, соседи делились с ней последним. Доставали молоко, яйца, бинты, йод. До самого прихода Красной Армии прятала Татьяна Илларионовна себя и чудом оставшегося в живых сына. Прятала и лечила. Советские танки, мчавшиеся на Запад через Орловку, сын встретил на ногах. А через месяц ушёл в районный центр – в военкомат.

* * *

Как тяжёлый сон, наплывают воспоминания, застилают глаза, болью отдаются в голове, и пуля, сидящая чуть повыше затылка, начинает скрипеть, как старое, надломленное дерево на ветру.

Нет, в ближайший выходной он оставит на время свои бесконечные дела и поедет в Орловку, к родной земле, что лучше любого лекарства лечит гудящие раны. Машина наберёт скорость, устремится к окраине, где в маленьком парке в шинели, с тяжёлой винтовкой стоит гранитный солдат, выскочит к полю, за которым раскинется старое селение Червонный партизан. Отсюда брало начало партизанское движение на Украине в далёкие годы гражданской войны, здесь действовал подпольный райком партии в годы Отечественной. Быть может, у памятника народным мстителям, что высится в центре села, встретятся они с ныне здравствующим Героем Советского Союза Николаем Дмитриевичем Симоненко, командиром партизанского полка, вспомнят суровую молодость. Старый, седой партизан укажет рукою на родное село, утонувшее в яблоневых и вишнёвых садах и скажет:

 
– Не зря мы боролись.
Прошла по земле война.
На месте пожарищ, окопов, траншей
Поднялись цветы и деревья.
На небе сияет солнце,
Играют, смеются дети.
Идут по земле люди,
Летят над землёй птицы,
Солдаты лежат в земле.
 

И снова будет дорога, обожжённые дупла старых лип, новые посадки. И будет шуршать под колёсами галька, постреливая камешками. Притормозит на повороте шофёр, и камешки зачастят, застучат, словно автоматная очередь. И опять оживёт память.

* * *

В эту переделку они попали под Ригой. Кольцо гитлеровцев сжималось. Батарея потеряла половину своего состава. Боеприпасы были на исходе. Прервана связь со штабом полка. Трое пытались исправить линию и не вернулись. Командир отделения связи младший лейтенант Губарь глянул на капитана Довбаша:

– Разрешите пойти мне!

Неподалёку разорвался снаряд. Лицо капитана дрогнуло. И Губарю показалось, что командир сказал: иди. Младший лейтенант метнулся в свежую воронку, из неё к ближайшему кустику. В разрывах потерялся крик Довбаша:

– Андрей! Назад!

Из-за леса выползали фашистские танки. Довбаш с тоской глянул на безжизненный аппарат. Рядовой склонившийся над ним виновато потупился, потом вдруг просиял:

– Товарищ капитан! Связь налажена!

А через минуту Довбаш увидел возвращающегося Андрея. Так же плотно рвались снаряды. Так же ловко полз по полю лейтенант. Но где-то, ещё невидимые, уже мчались навстречу фашистам краснозвёздные танки, присланные артиллеристам по просьбе капитана.

Ухнул очередной взрыв. Вместе с всплеском земли кверху взлетела сосна, под которую только что нырнул Губарь. Когда к нему подбежали санитары, Андрей неподвижно лежал недалеко от воронки, вцепившись мёртвой хваткой в зелёную запылённую траву.

* * *

Ныряет с пригорка на пригорок, петляет по полям перелескам дорога в Орловку. Бежит по ней поток весёлых машин. Свободно. Спокойно. Бежит среди них в воскресный день и скромный работяга «газик». Сидит в нём задумчивый согбенный человек, который помнит то время, когда в Орловку, как и в другие места в этих краях, пройти свободно и легко было нельзя. Этот человек пришёл «с того света», чтоб работать на этой земле, чтобы эта земля была свободной и вольной.

Петляет дорога. И чуть ли не на каждом километре то обелиск, то памятник.

 
Прошла по земле война.
У пыльных дорог, синих опушек,
В шумных больших городах и тихих станицах
Стоят у могил солдаты,
Скорбя о погибших товарищах.
К ногам их несёт Отчизна
Цветы и память веков.
 

Поворот, ещё поворот, и вот она милая с детства Орловка. Он оставляет машину и размашисто шагает к домику с раскидистой вишней под окном. Он волнуется перед встречей. Улыбка, почти мальчишечья и немножко растерянная, сгоняет с лица суровую строгость. Нет, это приехал не высокий начальник из областного центра Андрей Петрович Губарь – приехал сын, любящий, долгожданный и ненаглядный.

Подарок невестке

И сейчас ещё не утратил стати Павел Яковлевич Марков. Голова на широких плечах сидит прямо и гордо, глаза проницательны, походка уверенна. Каким же, должно быть, лихим молодцом был он тогда, сорок лет назад: перетянутый командирским ремнём, в отутюженной гимнастёрке с золотыми погонами офицера.

– Ну, спрашиваешь! – довольный ветеран расплылся в улыбке. – Смерть девкам!

– Героем ходил, героем, – отзывается из кухни жена его – Валентина Фёдоровна, фронтовая подруга, с которой расписался Марков в победном сорок пятом. – А вот перед свекровушкой, перед матерью своей, за меня и словечка не замолвил…

Я вскидываю удивлённо глаза на Павла Яковлевича: о чём это хочет рассказать супруга его? Он усмехается и помалкивает, а Валентина Фёдоровна, будто и не было до этого воспоминаний о войне, как-то уж очень по-женски говорит от печи:

– Родилась-то я в Сталинграде. Городская, выходит. А он, деревенский, привёз меня на хозяйство. У свекрови, понятное дело, да и не только у неё – у всего Горлова – ко мне отношение такое: не наша, земли не видала, работать не сможет. Загодя «Валькой-белоручкой» окрестили. А эта белоручка, как пошла работать на ферму, так двадцать годиков без отпусков и оттрубила…

Эх, мать честная, думаю, уведут меня сейчас эти рассказы от намеченного пути. Приехал в семью фронтовиков подробнее узнать, а потом и другим поведать об опалённой огнем и омытой кровью молодости её – хозяин прошёл по дорогам войны от Москвы до фашистской столицы, награждён орденами Красного Знамени, Александра Невского, хозяйка с Красной Звездой, а тут откровения эти, скажем так, характера слишком личного.

Но вот осмысливаю я жизненный путь Валентины и Павла и чувствую, не могу обойти этот момент – момент возвращения их в Смоленскую деревеньку Горлово, под крышу родительского дома Марковых. Даже не дома – землянки, дом-то сожжён был фашистами. Словно речной поток о каменный выступ, спотыкаются мысли мои об этот факт настороженного, придирчиво– внимательного отношения свекрови к своей молодой невестке – фронтовой медицинской сестре, прошедшей огни и воды и медные трубы. И что всего поразительнее, той, подымавшей, бывало, под пулемётным огнём в атаку бойцов, пришлось здесь перед людьми и матерью Павла как бы заново утверждать себя. Да в принципе пришлось это делать и Павлу. Неужели кроется тут что-то такое, перед чем отступает и блекнет геройство?

И вспоминается мне возвращение моего родного дяди Кости в бабушкин дом. Возвращение с девушкой-фронтовичкой, которую он представил родне как жену. Добрый мой дядя, боготворимый мной за ряд отливающих золотом орденов и медалей, знал ли он, что, несмотря на внешнее любезное отношение к его жене, ни бабушка, ни родня не оказывали до поры искреннего почтения невестке со стороны? А втихомолку осуждали и дядю Костю: жениться следовало ему на своей, деревенской. Вон их сколько невест-то, оставшихся без женихов.

Мне казалось тогда это каким-то особым эгоизмом деревни. Деревни нашей, глубинной и тыловой, до которой разрушительный пожар войны в прямом смысле не докатился: мы не были в оккупации. И хоть много ребят, ушедших от нас на фронт, не вернулось, хоть и тяжка была доля оставшихся работать на здешних полях женщин, детей, стариков, дух старой деревни, её моральные мерки и подходы к людям тут не сгорели в сатанинском огне зла и насилия. Но, задумываясь теперь над фактом возвращения с фронта Павла Яковлевича Маркова, я всё более убеждаюсь в том, что не только нетронутая деревня наша, но и прочёсанная, а то и вовсе уничтоженная военным ураганом земля отчая всё же сохраняла тот старый крестьянский дух, столь сильно действующий на питомцев и выходцев из тех ли, других ли мест. Будто вечными должниками своими считала деревня их. И что, быть может, покажется странным, они, воспитанники села, пролившие кровь, иссеченные в боях за народное счастье, воспринимали это совершенно спокойно и вроде бы даже с чувством вины.

Август сорок пятого года…Наш сосед Генаха Кокошников в белой сатиновой рубахе сидит на крылечке с гармошкой. Удалой и весёлый – Генахе всего девятнадцать. Девки – у палисадника. И им невдомёк, что кавалер их полз этой ночью со станции на четвереньках: костыли, дабы не увидели случайно их молодые односельчанки, выбросил из окошка поезда……Мы сидим за накрытым нарядной скатертью столом. Павел Яковлевич разложил по порядку свои награды, военные, мирные – от почётных дипломов до орденов Ленина. Рядом заслуги его жены – одних почётных грамот столько, что на бригаду бы хватило. А это что же такое? Брошка! Подарок невестке от матери Павла.

– Оценила Родина-мать – признала и мать родная, – улыбается Валентина Фёдоровна, характеризуя таким образом в итоге свои отношения со свекровью. Что ж, сопоставление сильное – ничего не скажешь.

– Ты тут спросил, что в войну я запомнил больше всего, – отвлекает меня от разговора с женой Павел Яковлевич. – Рассказал я тебе и про первый бой, и про первых убитых, и про то, как огонь вызывал на себя, но, пожалуй, врезалось в память больше всего вот это. Две польские девушки, две сестры, со вскрытыми венами на руках. Мы лишь границу тогда перешли, первое селение польское заняли. А они, сестрёнки-то, напуганные фашистскими разговорами о том, что русские станут казнить всех поляков, и решили с собой покончить. Спасли мы с Валюшкой их. Вместе жгуты накладывали. Потом уже в Берлине от девчушек на часть письмо благодарственное пришло. Да… Сколько же всякой гадости было наплетено про нас вражьей сволочью. Это, пожалуй, пострашней их пушек и бомб. И вот подумай теперь, каким он должен быть человек наш, чтобы грязь никакая к нему не пристала?

Незаметно разговор переходит на мирное время, на сегодняшний день.

– В новый дом скоро переезжаем. Хоть и этот не плох. Но колхоз как ветеранам войны и труда предоставляет лучше. Совершенно бесплатно!

Супруги говорят о подарке колхоза в общем-то просто, не связывая столь приятный факт с предыдущим рассказом о своих послевоенных лишениях, работе без сна и отдыха, воспитании детей и уж тем более фронтовых делах. Бесспорно, они знают всему этому цену. Но славное прошлое, нынешняя беззаветная преданность родному краю стоят в их сознании в особом ряду. Ими питается гордость и величие духа, разменять которые на что-либо они никогда не унизятся.

Письма в Судимир

Сенокос подходил к концу. Выкашивали лесные полянки, овражки, берега речушек. Неудобные для техники места. И люди, уставшие от многодневной напряжённой работы, не могли дать вручную необходимую выработку.

Председатель колхоза имени Парижской коммуны внимательно смотрел на секретаря парткома, невысокого, сухощавого, с обветренным лицом человека.

– Ну что, Михайлыч, как зажечь людей, а?

– Я полагаю, только личным примером.

В отстающую бригаду Егоренков ушёл с вечера. Перед этим попросил лучшего косаря Фёдора Козакова отбить ему косу. Тот, принимая заказ, ухмыльнулся:

– Может, завтра за мной встанешь, секретарь?

– А почему бы и нет, – весело ответил Егоренков.

…Уже солнце выкатилось из-за леса и начала подсыхать роса, уже давным-давно промокли рубахи на спинах, а секретарь косовища в землю втыкать не хотел. И всё подбадривал Козакова:

– А ну-ка, Фёдор, давай ещё по заходику.

В десятом часу Фёдор обернулся к идущему за ним секретарю, перевёл дух, пробасил:

– Сдаюсь, Михайлыч, сдаюсь. Ох, и зол же ты до работы!

На другой день в честь бригады, где работал Егоренков, на центральной усадьбе взметнулся флаг трудовой славы. По пятьдесят соток скосил каждый колхозник за день!

Домой секретарь возвратился уставший. Давала-таки знать себя контузия, полученная на войне, вчерашнее перенапряжение. Зато как воспряла духом бригада!

Дома его ожидало письмо от Никулиной Анны Владимировны.

«Дорогой Никита Михайлович, получила от Вас весточку. Так рада узнать, что Вы держитесь молодцом. А я начинаю сдавать. Шалит здоровье, но, однако, тоже работаю. Ведь у коммуниста до смерти обязанности, и он их выполняет».

Никита сел за письменный стол, открыл ящик. Ровной стопкой лежали письма боевых друзей. И вновь вспыхнуло в памяти…

Глухая апрельская ночь, неслышно движется по тёмной воде реки

Шпрее дощатик. Двадцать пять смельчаков вызвались первыми форсировать водный рубеж и закрепиться на левом берегу. Среди них только что подавшие заявления в партию рядовые Абрамов, Антонов. Тут же и парторг батальона – младший лейтенант Никита Егоренков.

В траншее их оставалось немного. В глаза летел песок, подымаемый пулями и осколками снарядов. Приближались, покачивая стволами пушек, «тигры». Егоренков на планшетке написал листовку: «Ребята, надо держаться, наши подходят. Смерть фашистам!»

На выручку на полуглиссере шла группа комсорга батальона узбека Селиджана Алимова. Едва бойцы выскочили на берег, как рядом вырос Егоренков:

– Алимов, знамя при тебе?

Селиджан распахнул шинель. Красное полотнище обвивало тело.

– Помнишь, что постановили на Одере?

– Водрузить знамя над первым правительственным зданием фашисткой Германии.

– Видишь, это уже недалеко, – парторг показал рукой в сторону, где из серой пелены дыма и весенних испарений то появлялись, то вновь исчезали контуры зданий министерства авиации, гестапо, приземистая рейхсканцелярия Гитлера.

Селиджан… Человек неуёмной отваги, которого родные и близкие считали погибшим. Сколько раз ходил Никита Михайлович с ним вместе в атаку, сколько раз стягивал бинтами из своего санитарного пакета раны товарища. Может, поэтому и звали их в батальоне – узбека и русского – братьями. Вот он, Селиджан Алимов. На фотографии. Молодой, подтянутый лейтенант. Снят после водружения Красного знамени над резиденцией Геринга. На обратной стороне карточки надпись: «Лучшему другу Егоренкову от Алимова (2 мая 1945 год)». А вот ещё фотография. Представительный пожилой человек в штатском сидит с Никитой Михайловичем и его женой Ниной Филипповной. Однако у пожилого Алимова те же добрые глаза, такая же милая улыбка. Фотография сделана совсем недавно, когда он, Селиджан, приезжал погостить к своему парторгу Никите Егоренкову на тихую станцию Судимир, что стоит на юге Калужской области.

…Станция Судимир. Примкнувший к железнодорожным путям посёлок, здание вокзала, газетный киоск на перроне – вот и все достопримечательности. Но идут сюда письма со всех концов страны: из Мурманска, Уфы, Алма-Аты, Ташкента. Пишут однополчане Егоренкова белорус Иосиф Карибский, башкир Исхар Гумеров, те, с кем свела его судьба на боевых перекрёстках при защите Советской Родины. Пишут красные следопыты, пишут историки.

«Никите Михайловичу! Если помните яркие эпизоды боев у имперской канцелярии, то опишите их. Генерал-лейтенант Рослый».

Яркие эпизоды… Они крепко остались в памяти. Вот бойцы батальона капитана Шаповалова разворачивают пушку, наводят на германский государственный герб, что «красуется» над входом в рейхсканцелярию. Гремит выстрел, и тут же:

– Ребята, за мной! – парторг батальона бросается вперёд. Злобно стучит пулемёт, падают боевые товарищи. Хоронясь за вывороченные плиты, Егоренков ползёт к канцелярии.

Вот он уже на крыше, над входом в логово Гитлера. Удар железным прутом по гербу – и орёл с паучьей свастикой падает на осколки щебня и кирпича. В громовом «ура» тонет треск пулемётов. Бойцы по поверженному гербу фашисткой Германии устремляются в здание. А над ними реет Красное знамя. Его подняла женщина Анна Владимировна Никулина, инструктор политотдела девятого корпуса.

После боя, дымя злой махоркой, солдаты шутили:

– Смотри, Никита, ты с этим орлом в историю попадёшь.

Слова оказались пророческими. Ныне орёл с фашистской свастикой, сбитый Егоренковым, кавалером ордена Красного Знамени, можно увидеть в Центральном музее Вооружённых сил страны.