Текст книги "Геннадий Сайфулин. Память сердца"

Геннадий Сайфулин. Память сердца

Р оскошный ЗИМ подкатил к крыльцу полуразвалившегося барака, где жила наша семья. Из автомобиля вышла Валентина Серова – в красивом платье, с меховым манто на плечах. Через минуту на улицу высыпал весь Несвижский переулок. «Это за Генкой Сайфулиным…» – прошуршало в толпе. Убогий «дизайн» двора – деревянные туалеты, корявые поленницы, разбитая булыжная мостовая – легенду кино ничуть не смутил: обаятельно улыбаясь, Серова отвечала на приветствия окруживших ее поклонников, а мою заплаканную маму обняла и расцеловала.

Фильм «Бессмертный гарнизон» был первой картиной, рассказывавшей о подвиге защитников Брестской крепости. Сценарий написал Константин Симонов, роль жены начальника гарнизона досталась Серовой, а я играл ее сына.

Самолет на Киев, откуда нам предстояло добраться сначала до Кишинева, а потом до Бендер, где снимались довоенные эпизоды, вылетал рано утром, поэтому Серова и забрала меня из дома накануне. Закрепленный за Симоновым ЗИМ (как кандидату в члены ЦК ему полагались представительский автомобиль и личный шофер) привез нас на подмосковную дачу Константина Михайловича и Валентины Васильевны. Мне отвели комнату с красивой мебелью и большой кроватью. Белоснежное, хрустящее от крахмала белье, пушистые полотенца… Но главное потрясение случилось утром, когда в комнату вошла горничная – в фартучке, кружевной наколке – и подкатила к кровати столик, на котором был сервирован завтрак: кофе в красивой чашке, яйцо на фарфоровой подставке…

В шесть утра ведущее к Внуково шоссе было абсолютно пустым, и ЗИМ несся на предельной скорости. Голос диктора из автомагнитолы объявил: «Сейчас прозвучит джазовая сюита композитора Александра Цфасмана…» Полилась музыка, и я вдруг понял, что обязательно должен запомнить этот момент: летящую по утреннему шоссе машину, запах духов сидящей рядом Серовой и красивую мелодию. С тех пор прошло больше шестидесяти лет, но при первых звуках сюиты Цфасмана мне легко, закрыв глаза, представить себя четырнадцатилетним.

Коля Батурин в фильме «Бессмертный гарнизон» был моей второй ролью, дебют состоялся годом раньше – в картине «Дым в лесу». Только сначала я хочу рассказать о своем «докиношном» детстве.

На момент моего появления на свет – двадцать третьего февраля 1941 года – папе исполнилось двадцать лет, маме – девятнадцать. Из роддома меня принесли в коммуналку на Калужском шоссе – и в восемнадцатиметровой комнате нас стало двенадцать: дедушка и бабушка со своими восемью детьми (моя мама была самой старшей), отец и я. Дед вскоре умер, оставив бабушку беременной девятым ребенком – мой младший дядя родился в начале 1942-го, когда наши войска уже гнали немцев от Москвы. После смерти деда и до того как отца забрали на фронт, огромная семья жила на зарплаты родителей: мама работала мастерицей на знаменитой шелкоткацкой фабрике «Красная Роза», отец – художником в газете «Ударник Метростроя». Хорошим подспорьем были и его гонорары в книжном издательстве «Детгиз», где он, блестящий график-самоучка, рисовал иллюстрации к сборникам русских и башкирских народных сказок, к поэме «Руслан и Людмила», к «Коньку-Горбунку». Люди старшего поколения должны помнить обложку довоенного издания сказки Петра Ершова – на синем фоне Иван верхом на Коньке-Горбунке. Вскоре после начала войны отец принял участие в конкурсе политического плаката и получил первую премию, оставив позади даже Кукрыниксов. Несколько лет назад одно из московских издательств небольшим тиражом выпустило альбом «Плакаты Великой Отечественной». Я держал его в руках, видел работу отца и до сих пор досадую, что в кармане не оказалось достаточно денег. Пока съездил домой, книгу продали.

В Москву Рашид Сайфулин попал мальчишкой: сбежал из эшелона, на котором его раскулаченную семью везли в Сибирь. В столице поначалу беспризорничал, потом его приютила русская семья. К моменту встречи с будущей женой Рашид так освоился в новой среде, что друзья и коллеги звали его Сашкой.

Когда папу забрали на фронт, мама осталась единственной добытчицей. Уходила на фабрику ни свет ни заря, возвращалась затемно. Утром успевала покормить грудью меня и своего младшего брата, к вечеру молока тоже хватало для обоих, а днем меня и дядю кормила грудью бабушка. До сих пор не понимаю, как всем детям удалось выжить. Невредимым вернулся с фронта и мамин брат Василий, который был младше ее на несколько лет.

Отца комиссовали в 1943 году после тяжелой контузии. Его снова взяли в газету «Ударник Метростроя» и выделили служебное жилье – две комнаты в бараке в Несвижском переулке. В одной папа оборудовал для себя мастерскую, другая служила нам и спальней, и столовой, и детской. В 1945-м сюда же принесли из роддома мою сестру Надю. Война закончилась, наступил мир – вроде бы живи и радуйся, но отец начал пить. Часто пропадал в шалманах, где собирались безрукие, безногие фронтовики-инвалиды – их ведь не сразу вывезли из Москвы… Поил изувеченных в боях товарищей и пил сам. В 1949 году это довело до беды. Владелец шалмана объявил, что питейное заведение закрывается, и начал, осыпая ругательствами, вышвыривать инвалидов на улицу. Отец стал за них заступаться, хозяин ринулся на него с кулаками – и получил пивной кружкой по голове. Папу арестовали и дали четыре года колонии, хотя шалманщик и отделался сотрясением мозга. Мама осталась с тремя детьми на руках: мне было восемь лет, Наде – четыре, а младшему брату Славику – несколько месяцев…

Вскоре после того как отца отправили по этапу в город Молотов (ныне Пермь), к нам в барак пришел суровый дядька из жилотдела Метростроя и потребовал немедленно освободить комнаты: «Это служебное жилье, а поскольку никто из семьи у нас не работает – выселяйтесь!» Мама говорила, что нам некуда съезжать, просила не выгонять с маленькими детьми на улицу, но чиновник был неумолим. Кроме него каждый день приходили люди, стоявшие в очереди на жилплощадь, – ругались, грозили выбросить наши вещи на улицу. Маме пришлось уволиться с «Красной Розы», где она была одной из лучших мастериц, и устроиться разнорабочей в Метрострой. Четыре года она проработала в шахте. Я несколько раз спускался вниз и могу свидетельствовать: это был ад. Ледяная вода по колено, от нехватки воздуха и пыли перехватывает горло, а одетые в брезентовые робы женщины катят и катят по рельсам тяжеленные вагонетки… Мама умерла очень рано – в пятьдесят четыре года, от тяжелой болезни, которую наверняка заработала под землей.

Невозможно представить, как трудно ей было тянуть троих детей, да еще и собирать посылки на зону, но мы не слышали от мамы ни одного плохого слова об отце. Только теплые, веселые воспоминания – она очень любила своего Сашку. Спустя два года после приговора, в 1951-м, нам разрешили свидание, и мы поехали в Молотов. Мне до мелочей запомнился день, когда нас пустили к папе на зону. Я видел, как пришел очередной этап и заключенных выстроили на плацу, видел нарисованные папой портреты Ленина и Сталина на стенах комнаты для свиданий, развешанные по всей зоне таблички «Не курить», «Не сорить», плакаты «На свободу – с чистой совестью!». Как художник отец был в колонии на особом положении – ему выделили комнатку под мастерскую и редко гоняли на тяжелые работы. Свободного времени было полно, и он рисовал карикатуры, иллюстрации к книгам. Когда по истечении срока вернулся домой, привез их огромную стопку.

Несмотря на щадящий режим, зона сильно подорвала здоровье отца. Все чаще давала о себе знать и фронтовая контузия. Уже совсем больным он продолжал рисовать с утра до ночи. За полгода сделал иллюстрации к десятку книг. Когда стало совсем худо, согласился подлечиться в ведомственной больнице на Метростроевской улице. Там уже почти не вставал, но и лежа продолжал работать. Мы с мамой часто его навещали, и однажды отец попросил:

– Лида, похорони меня на мусульманском кладбище! Что я среди русских делать буду?

Мама сердито махнула рукой:

– Будет тебе глупости говорить! Поправишься, окрепнешь – и вернешься домой. Мы все тебя ждем.

Спустя несколько дней рано утром к нам домой прибежала нянечка из больницы и сказала, что отец погиб. Разбился насмерть, выбросившись из окна палаты. Когда мы с мамой и ее братом Василием добрались до Метростроевской, тело уже убрали. Поспешили, поскольку на больничный двор выходили окна египетского посольства, где вот-вот должен был начаться рабочий день. В мою память навсегда врезалась большая лужа начавшей запекаться крови, присыпанная сверху песком… Отец покончил с собой, когда понял, что работать больше не может, и не захотел становиться обузой для матери, на которой и без того было трое детей. На момент гибели Рашиду Сайфулину было тридцать три года.

Мама решила выполнить завещание отца и выхлопотала место на Даниловском мусульманском кладбище. Поскольку татар в семье не было (даже папа – ну какой он татарин?), все приготовления проходили по христианскому обычаю: заказали гроб, купили костюм, рубашку, тапочки. Привезли все мулле, служившему на кладбище. А тот сказал: «Одежду вы сейчас заберете обратно, а принесете пятнадцать бутылок одеколона и двенадцать метров белой материи. Гроб, ладно, оставьте – Коран дозволяет».

Вот так и получилось, что могильный памятник «Сашки» Сайфулина венчает полумесяц. И лежит он один, без любимой жены Лиды, которая была крещеной и похоронена на православном погосте. Я тоже крещеный, потому и поминаю родителей одинаково – по христианскому обычаю. Мне кажется, папа не стал бы возражать…

Зная, что скоро уйдет, отец позаботился о пенсии по потере кормильца, которую мы стали получать после его смерти. Работал из последних сил, не щадя себя, ради хорошей зарплаты – от нее зависел размер пособия. Выселить из ведомственных комнат нас теперь никто не грозился, и маме удалось вернуться на «Красную Розу». Ее зарплаты и пенсии за отца едва хватало, чтобы сводить концы с концами, но я не помню, чтобы мама жаловалась на жизнь.

Благодаря ей у меня, сестры и брата было счастливое детство. Каждому из нас мама обязательно устраивала праздник на день рождения – с подарками и гостями. Мы всегда были накормлены, вымыты и одеты – пусть не в новое, но тщательно заштопанное и отутюженное. В одном из прошлогодних номеров «Коллекции» была опубликована исповедь Виктора Сухорукова. Она поразила меня откровенностью, пронзительностью и вытащила из памяти факты моей биографии. Например эпизод, когда тринадцатилетний Витя пришел на пробы к Александру Митте с огромной заплаткой на попе и старался изо всех сил, чтобы ее не заметили, напомнил, как я – в таких же залатанных штанах – вставал на репетиции школьного хора только в верхний ряд, спиной к стене…

Судьбоносная для меня встреча произошла после шестого класса, во время летних каникул. Август в 1953 году выдался теплым, и мы с другом Витькой – отчаянно рыжим, с веснушками по всему лицу – бежали на Москву-реку. Вдруг от уличных столиков возле пивной нас окликают: «Мальчики, идите сюда!» Подходим. Два прилично одетых молодых человека, игнорируя Витьку, смотрят только на меня:

– Мы хотели бы снять тебя в кино. Как такое предложение?

– А деньги платить будете? – встревает в разговор Витька.

– Да ты нам не нужен, – отмахивается от него один из парней и обращаясь ко мне, спрашивает: – Согласен? Тогда приезжай завтра во ВГИК, устроим в учебной студии пробы.

Рассказали, как добраться и где взять пропуск. На следующий день в назначенное время я был на месте. Вчерашние знакомые Юрий Чулюкин и Евгений Карелов объяснили, что готовятся к съемкам дипломного фильма по рассказу Гайдара «Дым в лесу». Представили меня и операторам, которые будут работать на картине, тоже студентам-дипломникам ВГИКа Игорю Черных и Володе Минаеву. Вот так и получилось, что своим успешным дебютом в кино я обязан квартету, каждый участник которого впоследствии стал легендой отечественного кинематографа. Юрий Чулюкин снял известные всем фильмы «Неподдающиеся», «Девчата», Евгений Карелов – «Дети Дон-Кихота», «Служили два товарища», «Семь стариков и одна девушка», «Два капитана». Игорь Черных работал с Юрием Озеровым над киноэпопеей «Битва за Москву» и с Леонидом Гайдаем над «Бриллиантовой рукой», Владимир Минаев снимал первую семейную сагу на советском телевидении – многосерийный фильм «Вечный зов».

Местом проведения съемок была выбрана деревня Тверитино Серпуховского района. Уговаривать маму отпустить сына в киноэкспедицию приехали и режиссеры, и операторы. А «уважаемая Лидия Тихоновна» сразу ударилась в слезы: «Куда он поедет? Кто о нем заботиться будет? Да и занятия в школе скоро начнутся…» И все же каким-то немыслимым образом они ее уговорили. Что касается директора школы, то этого и уламывать не пришлось – услышав волшебное слово «кино», он сразу дал «увольнительную».

Деньги на дипломные работы в ту пору выделяли смешные, поэтому в картине снимались актеры, которые согласились это делать бесплатно, и добровольцы из числа местного населения. Утром и вечером у нас была гречка с молоком, а на обед суп или картошка с грибами, собранными неподалеку в лесу. О настоящей пиротехнике можно было только мечтать – ее заменяла взятая во ВГИКе старая кинопленка, которая при горении выделяла черный густой дым – настолько ядовитый, что я несколько раз терял сознание. Однажды так долго не приходил в себя, что пришлось вызвать врача.

Карелов и Чулюкин проявляли чудеса изобретательности и красноречия, благодаря которым удавалось брать в долг у местных жителей молоко, арендовать в одном дворе лошадь, в другом – телегу. Более того, каким-то образом они уговорили командование располагавшейся под Серпуховом авиачасти дать напрокат самолет. «Ан-2» давно стоял на приколе, не подлежал ремонту, но находился на балансе летного подразделения, поэтому взять его разрешили только на два дня. К месту съемок «Аннушку» приволокли на буксире. Уложили под ее крыло «раненого летчика», отрепетировали наш с ним диалог, прозвучала команда «Мотор!» – и в кадр шагнули… председатель местного колхоза и женщина-милиционер.

– Всем оставаться на своих местах! – сурово скомандовала тетка. – Приготовить документы, удостоверяющие личность, и бумаги на самолет!

– А в чем, собственно, дело? – поинтересовался кто-то из вгиковцев.

– А в том, гражданин, что в органы поступила информация: несколько человек на этом самом самолете намереваются улететь в Америку.

Над таким проявлением бдительности можно было бы и посмеяться, но не в наших обстоятельствах – «Ан-2» был взят под честное слово, без оформления документов. Верить в это представители власти категорически отказывались. Вопрос был снят только к вечеру, когда из райотдела милиции удосужились наконец позвонить в авиачасть.

Старшие товарищи меня любили и уважали – за то, что вел себя по-пацански: не ныл, не жаловался, наравне со всеми таскал двадцатикилограммовые аккумуляторы, собирал хворост и варил суп на костре. А еще за то, что без отговорок снова и снова лез в ядовитый дым, прыгал в ледяную октябрьскую реку, репетировал до изнеможения сложные эпизоды. После съемочного дня мы играли в футбол, дурачились, а ближе к ночи мои взрослые друзья отправлялись «прогуляться». Я страшно их ревновал, прекрасно понимая, что все четверо успели обзавестись подружками и ходят на свидания… Но случившаяся однажды между нами потасовка не имела к прекрасному полу никакого отношения. Из Москвы привезли несколько коробок проявленной пленки с отснятыми эпизодами. После ужина я заметил, что парни, пошушукавшись между собой, стали куда-то собираться. Явно не на свидание, поскольку за окном хлестал ледяной ливень. Я насторожился:

– Понимаешь, Ген, мы договорились с киномехаником в Серпухове, что он по окончании последнего сеанса покажет нам отснятый материал. У председателя удалось выпросить только грузовик. Мы обязательно тебя взяли бы, но в кабине место уже занято, а с нами в кузове ты можешь простудиться.

Тут со мной случилась истерика. Я орал «Если не возьмете, я завтра сбегу домой!», рыдал, бросался на «предателей» с кулаками, кусался, пытался выскочить на улицу под ливень. Меня за руки за ноги оттаскивали от двери, я вырывался… Наконец ребята сказали: «Ладно, сейчас попробуем переиграть все на утро – и машину, и показ». Договорились на шесть утра и всю ночь не сомкнули глаз. Какой сон, когда до нервной дрожи хочется увидеть то, что сделали?! Ближе к рассвету дождь прекратился – и мы поехали в Серпухов. Трясясь с будущими киномэтрами в кузове, я чуть не плакал от любви и благодарности: не поехали без меня, остались, не предали…

Экспедиция близилась к концу, когда во дворе дома, где мы квартировали, появилась делегация местных крестьян:

– Вы когда за молоко рассчитаетесь?

– А за лошадь, которую неделю эксплуатировали?

– На телеге, что брали, колесо треснуло – кто за новое заплатит?

Ребята стали ломать головы, как расплатиться с колхозниками. Выход нашел Володя Минаев, у которого был мотоцикл: «Давайте я в Москву сгоняю, проедусь по родне, знакомым и соберу вещи, которые им не нужны. В деревне, сами видите, с одеждой беда – может, удастся шмотками откупиться».

Привез полную люльку тужурок, кителей, штанов, фуражек. Тем же вечером во дворе состоялся натуральный обмен:

– Мы у вас молоко брали – хотите за него галифе?

– О-о-о, галифе! Совсем крепкие! Давай сюда!

– За аренду лошади предлагаем морской китель и фуражку.

– Мы согласные! Если конь еще потребуется, обращайтесь!

Когда вспоминаю эти съемки, не могу удержаться от улыбки: ребята-вгиковцы постоянно у кого-то что-то выпрашивали – ходили как цыгане с протянутой рукой. Совсем другие условия были обеспечены киногруппе год спустя, когда из дипломной ленты Чулюкина и Карелова решили сделать полноценный фильм. «Мосфильм» не выполнял план по художественным картинам, и руководство киностудии, посмотрев «Дым в лесу», дало добро на досъемки – с тем, чтобы потом пустить фильм в прокат. Осенью 1954-го мы уже выехали в киноэкспедицию на автобусе и с полным комплектом технического персонала: декораторами, осветителями, костюмерами и гримерами. И стол у нас был куда разнообразнее, чем в прошлом году, и даже гонорар актерам заплатили.

Один из моих партнеров по этой картине заслуживает отдельного рассказа. Дворняга по кличке Брутик прошла со мной огонь и воду – в прямом смысле. Мне приходилось таскать бедное животное и в ядовитый дым, и в ледяную реку, и в колючие заросли кустарника. После съемочного дня Брутик всем позволял себя гладить, брать на руки, а при моем приближении скалил зубы и рычал. Чулюкин и Карелов подкалывали: «Все-таки, Гена, ты нехороший мальчик. Почему собака ко всем ласкается, а тебя вот-вот покусает?» Я пытался поговорить с Брутиком тет-а-тет – садился перед ним на корточки и жалостливо вопрошал: «Ну почему ты меня не любишь?! Я же не виноват, что нам с тобой такие тяжелые съемки достались…» Пес угрожающе щерился.

Спустя год, который Брутик прожил у кого-то на даче, его снова привезли на съемки. Никого не замечая, пес, захлебываясь радостным лаем, бросился прямо ко мне, запрыгнул на руки и от восторга описал с головы до ног. Я был в полном счастье и победоносно смотрел на Чулюкина и Карелова: «Ну что, съели? Я для Брутика как однополчанин, с которым довелось пройти суровые испытания!»

Картина «Дым в лесу» принесла популярность и в школе, и во дворе. Однако слава на мою жизнь нисколько не повлияла: я так же хватал трояки и пары по точным наукам, гонял мяч с соседскими мальчишками и дрался с забредшими на нашу территорию чужаками. Прошло какое-то время, и к нам домой приехала ассистент по актерам с «Мосфильма»: «Геннадий, вы приглашаетесь на пробы в картину «Бессмертный гарнизон».

Это уже было настоящее кино – с финансированием по высшему разряду и знаменитыми актерами: Крючковым, Сухаревской, Серовой. Валентина Васильевна сразу взяла надо мной опеку. Когда летели из Кишинева в Бендеры на легкомоторном самолете и меня выворачивало наизнанку, ухаживала как за сыном: вытирала лицо смоченным в прохладной воде платком, совала в рот порезанный тонкими пластинками лимон. Бывает, взрослые актеры, когда предстоит сниматься с детьми, начинают наигрывать ласку, внимание – Серова же в своей любви и доброте ко мне была совершенно искренна.

Во время съемок «Бессмертного гарнизона» со мной случился конфуз. В Бресте при железнодорожном вокзале был шикарный ресторан, рассчитанный в первую очередь на иностранцев, но соотечественников с толстыми кошельками туда тоже пускали. Как-то, решив поужинать, Симонов, Крючков и Серова взяли меня с собой. Метрдотель проводил почетных гостей за лучший столик. Внимание всех посетителей было приковано к небожителям. Когда принесли закуски и графин с коньяком, Симонов плеснул чуть-чуть и в мой бокал. Подняли тост за удачное завершение съемок, чокнулись. И тут я, сделав глоток благородного напитка, схватил с тарелки кусок черного хлеба и смачно втянул носом его запах. Видел во дворе, как мужики водку занюхивают, – вот и повторил. Зал заржал так, что звякнули подвески на люстре. Я готов был провалиться сквозь землю, мои же сотрапезники и бровью не повели: то ли не заметили конфуза, то ли сделали вид, что не заметили.

Тот вечер вообще не задался. Разговор за столом не клеился, Симонов и Серова старались не встречаться глазами и большую часть времени хмуро молчали. Крючков поначалу пытался веселить их байками, но потом понял, что это бесполезно. Напряженность в отношениях писателя и актрисы чувствовал даже я, мальчишка. Однажды сидел в номере Валентины Васильевны и перебирал лежавшие горой на столе золотые украшения.

– О-о-о, сколько у вас красивых штучек! – не удержался от восторженного возгласа.

– Ну что ты! – усмехнулась Серова и пренебрежительно махнула рукой в сторону «штучек». – Вот когда я с Толей Серовым жила, у меня были настоящие вещи, а это так…

Фильм «Бессмертный гарнизон» стал последней совместной работой Симонова и Серовой, вскоре после премьеры они развелись. Причина их расставания не была тайной – во всяком случае, в кинематографической среде. А несколько лет назад, когда были опубликованы выдержки из писем Константина Михайловича к Валентине Васильевне, и вовсе стала достоянием широкой общественности. Горькие строки одного из последних посланий навсегда врезались в мою память: «Люди прожили вместе четырнадцать лет. Половину этого времени мы прожили часто трудно, но приемлемо для человеческой жизни. Потом ты стала пить… Я постарел за эти годы на много лет и устал, кажется, на всю жизнь вперед…»

Из Киева в Москву я и Серова возвращались поездом – вдвоем в купе СВ. Ее принесли в вагон на руках, уложили на полку, а мне отдали большую сумку, полную денег: «Здесь гонорар Валентины за фильм. Смотри, Гена, чтобы не сперли». Всю ночь я просидел на полке в обнимку с сумкой, ни на минуту не сомкнув глаз. Проснувшись утром, Валентина Васильевна протянула мне сторублевую купюру (дело было до деноминации – тем не менее для меня это были огромные деньги): «Сейчас будет большая станция – в вокзальном буфете купи себе что хочешь». Я вернулся с маленькой шоколадкой за три с полтиной, а сдачу выложил на столик.

– Почему только одну, и такую маленькую? Вернись и купи пять – самых больших.

– Но они же очень дорого стоят!

– Гена, о чем ты говоришь?! Давай быстрее, а то скоро тронемся.

Я снова сбегал в буфет и купил самую большую плитку шоколада – одну. Потратить целую сотню на сладости рука не поднялась. Все-таки по части денег мы с Валентиной Васильевной были в совершенно разных весовых категориях…

Прошло несколько лет. Я уже окончил студию при Центральном детском театре, был принят в труппу, играл главную роль в легендарном спектакле Анатолия Эфроса «Друг мой, Колька!». Как-то ехал с «Мосфильма» после очередных кинопроб – в автобусе № 91, следовавшем от киностудии до Киевского вокзала. В салоне мое внимание привлекла женщина в голубом атласном платочке. Смотрел на нее изучающим взглядом и думал: «Наверное, в молодости была удивительно красивой… Ей и сейчас до старухи далеко, но все портят одутловатое лицо и красные глаза…» Женщина перехватила мой взгляд, удержала его на несколько секунд, а потом тихо спросила: «Гена, ты что, меня не узнаешь?»

Только тогда я понял, кто передо мной. И был настолько потрясен, что потерял дар речи. В этот момент автобус подошел к остановке – я опрометью бросился к дверям и выскочил на улицу. Прислонился к стене павильона, пытаясь унять бешено колотящееся сердце, и увидел, как мимо проплывает лицо, обрамленное голубым платочком. Это была наша последняя встреча с Серовой.

Кроме самых теплых воспоминаний о совместных съемках и общении вне площадки Валентина Васильевна оставила мне горькую убежденность: женский алкоголизм неизлечим. Я столкнулся с этим недугом еще раз, уже в собственной семье, и даже не пытался бороться…

К окончанию школы я твердо знал, что хочу быть только артистом. Но четыре года в театральном училище представлялись непозволительной роскошью – нужно было как можно скорее получить профессию и начать работать, чтобы помогать маме растить сестру и брата. И вот однажды, проходя мимо Центрального детского театра, я увидел объявление о приеме в студию. Срок обучения – два года, студенты принимают участие в спектаклях, за что, кроме стипендии, получают зарплату! Для меня это был идеальный вариант.

Успешно прошел три тура, конкурс и оказался в самом лучшем на свете театре, где в свое время работал Товстоногов и откуда совсем недавно ушел, чтобы создать свой «Современник», Олег Ефремов, а главным режиссером была легендарная Мария Осиповна Кнебель. К концу первого курса у каждого из студийцев было по двадцать – двадцать пять спектаклей в месяц. Выходили на сцену в маленьких ролях, в массовке и за каждый выход получали двадцать дореформенных рублей. Стипендию в двести двадцать целковых я отдавал маме, а на зарплату гулял с друзьями и кормил мороженым девушек.

Уверен, такой атмосферы, как в ЦДТ начала шестидесятых, не было и нет ни в одном театре. Актеры с первых дней держались со студийцами на равных, несмотря на то что многие были и нашими педагогами, и постановщиками учебных спектаклей. Нас «оптом» приняли в «Клуб травильщиков», участники которого собирались раз в неделю, травили байки и рассказывали реальные случаи из актерской жизни. Если бы кто-то решил составить из них альманах, туда вошли бы и несколько забавных эпизодов с моим участием.

Геннадий Михайлович Печников (прошлой осенью я был на девяностолетнем юбилее этого старейшего актера ЦДТ) ставил экзаменационный спектакль по рассказу Чехова «Полинька». Главные роли играли я и Инна Гулая, с которой у нас была взаимная любовь. Репетировали долго, оттачивали каждую мизансцену, каждый поворот головы. И вот настал день экзамена, в зале – почти вся труппа. Выходим с Инной на сцену из разных кулис, и я тут же замечаю некую странность в ее наружности. При ближнем рассмотрении выясняется, что дуреха Гулая с помощью специального лака вздернула кончик носа – внесла «новую краску» в образ своей героини, никому об этом не сказав. Во время первой же реплики лаковая пленка отклеилась и повиснув на кончике носа, стала трепыхаться от дыхания и каждого произнесенного Инной слова. Я похолодел от ужаса: «Это провал… Надо спасать показ, но как?» Подхожу к партнерше, разворачиваю ее спиной к залу и делая вид, что целую, откусываю с кончика носа лаковую полоску. Только куда ее теперь девать? Пришлось проглотить. За спектакль мы получили «отлично», но за кулисами я Инну чуть не убил.

Мы учились на втором курсе, когда корреспондент «Пионерской правды» Александр Хмелик принес в ЦДТ свою дебютную пьесу «Друг мой, Колька!». Ставить ее взялся Анатолий Васильевич Эфрос – правда, без особого энтузиазма, поскольку в это время в Театре Ермоловой увлеченно репетировал спектакль «Сны Симоны Машар» – это была первая постановка пьесы Брехта на советской сцене. И вот казус: «Сны…» получились довольно-таки средненькими, а «Друг мой, Колька!» взорвал театральную Москву. В постановке сошлось все: острая тема борьбы против бессмысленного формализма и за доброе, внимательное отношение к маленькому человеку, режиссура Эфроса, грандиозная игра Антонины Дмитриевой и Владимира Калмыкова, к уровню которых студийцы старались подтянуться. Лучшей похвалой для нас – совсем юных и не совсем еще актеров – были слова Леонида Осиповича Утесова, посмотревшего спектакль: «Этих ребят может переиграть только собака!»

В 1963 году Эфросу предложили возглавить «Ленком», дела которого были совсем плохи. Анатолий Васильевич позвал с собой Антонину Дмитриеву, Леву Дурова и меня. Директор ЦДТ Константин Язонович Шах-Азизов долго не отдавал мне трудовую книжку: хотел, чтобы остался в театре, прельщал новыми ролями, хорошей зарплатой. Но я был влюблен в Эфроса – в его умение одной фразой передать суть будущего спектакля, манеру репетировать, человеческие качества – и готов был пойти за ним куда угодно.

Одной из моих первых работ в «Ленкоме» стал ввод в спектакль «Семья». Он шел в театре больше четверти века, и все эти годы Марию Александровну Ульянову играла Софья Владимировна Гиацинтова, а я стал четвертым исполнителем роли молодого Ленина.

Очень хочется обойти молчанием мой первый брак, но если уж решил быть откровенным… С матерью старшей дочери Ариши мы прожили в мире и согласии несколько лет. А потом она взяла за правило чуть ли не каждый вечер засиживаться у соседки – известной актрисы, фамилию которой называть не буду. Поначалу дамы слегка выпивали, но очень скоро стали напиваться. Дальше – больше: у жены появились собутыльники на стороне, мне приходилось искать ее по дворам и подворотням. Я оставался в семье (по сути давно развалившейся) только ради Ариши, хотя уже был знаком с женщиной, встречу с которой считаю главной удачей в жизни.

Когда в профкоме предложили путевку в Дом творчества «Руза», согласился не раздумывая – только бы уехать от пьяных концертов жены. По вечерам все отдыхающие шли смотреть кино (других развлечений не было), и к кассе кинотеатра выстраивались длинные очереди. А я терпеть не мог в них стоять! Отойдя в сторонку, стал всматриваться в лица: к кому бы подойти и попросить взять билет? Совсем близко к кассе ворковали две девушки – одна очень красивая, яркая, но с заносчивым взглядом, другая – просто милая, в синем платочке поверх русых волос, с добрыми глазами и чудесной улыбкой. Ее-то я и попросил купить билет. На сеансе мы с Наташей сидели рядом – так началась наша дружба, которая вскоре переросла во взаимную любовь.