Текст книги "Афганская война ГРУ. Гриф секретности снят!"

– Все понял, – сказал Михаил Семенович, улыбаясь. – Я сразу понял, что вы, товарищ полковник, цельная натура, не в пример многим, которых я встречал в Афганистане. Ряд советников из Москвы вели со мной житейские разговоры, заранее зная, что я – старший лейтенант, им не помеха в службе. Они не скрывали своих намерений, что прибыли в Афганистан зарабатывать валюту, на все остальное им наплевать, победит в этой войне Бабрак Кармаль или не победит, главное – это валюта, а с ней везде можно жить припеваючи. Главное для них – не подставлять под пули свою голову, поскольку есть солдатские головы, и вернуться в Россию невредимыми и с мешком денег.

Михаил Семенович внимательно посмотрел мне в глаза, сказал тихо: – Больше я не стану вас искушать без нужды!

Вряд ли что понял Михаил Семенович из моих слов, а я не имел права сказать, что являюсь тем человеком, который воткнет зажженную палку в гнездо басмаческого подполья, чтобы ускорить окончание афганской войны. Пока в Кандагаре существует басмаческое движение, народная власть не может чувствовать себя уверенно и спокойно. Не деньги двигали мной в этой борьбе, а славные русские традиции предков, им я поклонялся, им верил.

Закрапал мелкий дождик, ударил по обшивке самолета.

– Хорошая примета, товарищ полковник, – сказал Михаил Семенович, – дождь всегда к счастью, к радости.

И борттехник вполголоса запел:

 
Дождик, дождь, впустую льешь —
Я не выйду без галош.
 

Самолет стал плавно снижаться. Было видно невооруженным глазом, в каком плачевном состоянии находятся кишлаки вокруг Кандагара, все разрушенные, изуродованные, стертые с лица земли. Из воронок от бомб выскакивали одичавшие собаки и кошки, пускалась наутек, услышав гул самолета, по-видимому, еще помнили, как самолеты и вертолеты с красными опознавательными знаками расстреливали и взрывали кишлаки.

Пожалуй, только старые вороны никуда не собирались улетать, сидели смирно и могли рассказать, что когда-то было здесь. В кишлаках было многолюдно и весело, люди ходили друг к другу в гости, справляли свадьбы, женились, сеяли и убирали зерно. Больше ничего этого уже нет. Жизнь замерла и остановилась, все осталось в прошлом.

Самолет летел низко. Были видны знакомые с детства золотистые сосны, которые росли в тобольском саду у танцплощадки. Встреча с золотистыми соснами была для меня праздником и неожиданностью. Я любовался ими, не загубленными войной и не срубленными рукой дровосека.

Рядом с большими, старыми соснами стояли красивые, маленькие сосенки горделивой стайкой, совсем еще сосенки-детки в окружении старушек-сосен, с мощными спинами-стволами, и загораживали от ветра и непогоды молодняк, учили, как в детсаду, уму-разуму своих деток в кругу семьи.

Сосны в Афганистане, далеко удаленные от города Тобольска, напомнили мне детские годы, юношество. Нахлынули воспоминания, волнующие душу и сердце, опьяняя мое сознание чувством реальности, как школьные «начатки» по Закону Божию, заставили страдать и мучиться, думать о былом, ушедшем и настоящем, вспоминать, чему учил меня мой дед, Баев Илья Васильевич, размышлять, как бы он поступил, находясь на моем месте, в объятом войной Афганистане. Илья Васильевич был для меня всем. Как сказал Шекспир: «Человек он был – из всех людей мне не видать уж такого человека!»

Наконец самолет приземлился в кандагарском аэропорту. Моторы заглохли, из кабины вышел командир экипажа капитан Емельянов, сказал, прерывая мои размышления:

– Наш рейс, товарищ полковник, закончен. Мы прибыли в Кандагар. Какие будут замечания к экипажу самолета?

– Спасибо, что доставили меня к месту службы, – сказал я, – замечаний нет. По-видимому, я часто буду летать из Кандагара в Кабул и полагаю, что мы с вами будем часто встречаться. Надеюсь на сотрудничество и взаимную помощь.

Прежде чем попрощаться с экипажем самолета, я подарил борттехнику, старшему лейтенанту Собакину Михаилу Семеновичу, книгу Салтыкова-Щедрина «История одного города».

При этом сказал напутствующие слова с долей юмора:

– Как писал доктор Фауст, я покупаю вашу душу, Михаил Семенович, но я, естественно, лишь только повторяю слова Мефистофиля. А душу не покупаю, в знак уважения к вам и признательности за время, проведенное с вами в полете, дарю книгу. Из нее вы узнаете многое: обладают ли земные гады, лягушки и змеи душой, а также сможете насладиться при чтении книги гениальностью автора в раскрытии сути пьес под названием «Разорю» и «Не потерплю». Названия пьес звучат очень актуально в нашей армейской действительности! – Все заулыбались.

– А теперь прощайте! Как сказал А. С. Пушкин: «На бой, на бой! За честь России!» Крепитесь друзья, дальше будет лучше!

– Не надо лучше, товарищ полковник, – сказал капитан Емельянов, – не было бы хуже!

Я вышел из самолета, направился в диспетчерскую, чтобы узнать, как можно добраться до дома у водокачки, где жили советники. Никто не знал этого адреса, а попутного транспорта не было. Решил не ждать, когда за мной пришлют машину, и самому найти дачу-отшельник, на калитке которой прибита желтая подкова.

Провожая меня в Кандагар, начальник разведцентра полковник Шамиль напутственно сказал, тыча пальцем в карту Кандагара:

– Вот она, эта дача. Находится здесь, рядом с водокачкой. Найдешь подкову, найдешь и дачу. Там живут твои будущие подчиненные, словно разжиревшие монахи. Конечно, героями их нельзя назвать, а вот трусами – можно. Самое подходящее для них слово. Заставь всех работать, никого не жалей. Кто будет саботировать работу, отправляй ко мне, я с них сдеру шкуру, будут знать, что такое война и чем она для них может закончиться – бесславием!

Поправил на плече автомат Калашникова – символ власти и силы в Афганистане, снял бушлат, он здесь не нужен, было по-летнему тепло и уютно, направился в сторону лесного массива по узкой тропинке, шел наугад, подчиняясь интуиции, разыскивая дачу-отшельник.

Мягкий песок под ногами, прибитый моросящим дождиком и росой, издавал приятную прохладу утра и весеннюю свежесть. Над Кандагаром стояла густая, черная туча, но она постепенно рассеивалась и уходила в сторону от города под воздействием ветра и лучей весеннего солнца.

Весна в Кандагаре вступала в свои права. В лесу было хорошо и весело. Птички певчие пели на все голоса. Изредка каркали вороны, заглушая птичий хор, напоминали своим карканьем все плохое и подлое, что пришло с войной.

Вскоре на кандагарском небе появилась радуга необыкновенной красоты – и чужая земля под ногами, непохожая на нашу, стала чуточку ближе и понятней.

Внезапно на тропе, по которой я шел, послышались выстрелы. Я остановился. Убрал автомат Калашникова с предохранителя, приготовился к любому повороту событий, всякое может случиться на войне. Навстречу мне не шли, а бежали трое с автоматами в руках, одетые в афганскую униформу солдаты.

«Здесь что-то происходит неладное!» – подумал я и приготовился к стрельбе, чтобы при необходимости защитить себя.

Впереди бежал высокого роста человек с забинтованной головой и с наручниками в руках. Увидел меня, спросил по-русски:

– Здесь не пробегали двое арестантов?

– Нет! Никого не видел! А что случилось?

– Бежали двое преступников при их переводе из ХАДа в тюрьму. Будьте внимательны и осторожны. Они где-то прячутся здесь, в лесном массиве.

Я пошел дальше, будучи предупрежденным об опасности, шел осторожно, издали внимательно разглядывая кусты, не прячется ли там кто, а люди в камуфляжной одежде устремились в глубь лесного массива, отыскивая преступников. Вдруг снова послышалась стрельба – и все стихло.

Подумал: «Видать настигли преступников и застрелили!»

Лесная тропа вывела меня на асфальтированную дорогу. Навстречу мне шли и ехали люди, молодые и старые, веселые и хмурые. Дорога была оживленной, и людей на ней было много. Одни смотрели на меня свысока, гордо и независимо, словно мы уже потерпели поражение в Афганистане, другие кланялись, чаще это были старики и старухи, притворно улыбались, изображали на лице радость от встречи со мной. Особенно усердствовал старик на осле. Он размахивал руками, что-то кричал, улыбался, пока не свалился с осла на дорогу.

Весна 1981 года была в Кандагаре тревожной. Я застал жителей города не в лучший час свидания с ними. Повсюду оскудение и хаос. Непаханые поля, воронки от бомб. Запустенье. Это была горькая правда войны, о которой я мало что знал, и вдруг война предстала перед моими глазами во всей своей наготе и безрассудстве.

Судя по многочисленным воронкам на кандагарской земле, бои здесь шли не шуточные с обеих сторон. Горела земля и стонала, обильно политая своей и вражьей кровью. Басмачи не раз проявляли удивительную отвагу и мужество, сражаясь за свою свободу. И спустя какое-то время те жители Кандагара, кто еще уцелел от первых схваток с врагом, помнили все, что было на этой земле. Люди от изнеможения и ран напоминали вечных скитальцев, потерявших на войне все: детей, жен, имущество, здоровье, и отношения между двумя братскими народами, русским и афганским, заметно ухудшились. Афганцы с войной напрочь забыли все доброе и хорошее в наших отношениях, были суровы и негостеприимны, как спящий Кадий. В их жилища было опасно войти, как прежде, не получив сноп свинца в спину или удар кинжалом.

В Афганистане все изменилось к худшему.

Коран поднял мусульман на священную войну «газават» против неверных, и война стала серьезным испытанием морального духа обеих сторон. Войска непобедимой и легендарной когда-то Красной армии увязли и забуксовали в дремучих песках Афганистана, афганцы же показали, что они умеют воевать с русскими, использовали пески и горные перевалы в своих интересах и неожиданно появлялись там, где их никто не ждал. Уничтожали нашу технику, личный состав и исчезали так же незаметно, как появлялись, словно призраки исчезали в афганском Средневековье, не испытывая недостатка ни в чем – ни в оружии, ни в моральной поддержке.

Как бы ни показался жестоким язык афганской войны, его надо знать.

Афганцы заставили нас уважать их жизненные интересы и принципы, о которых успели позабыть и обожглись наши солдаты, почти еще дети, неподготовленные к войне, и пополнили сибирские погосты, недооценив силу и мощь противника.

Я чувствовал по напряженным взглядам случайных людей, с которыми пришлось повстречаться по дороге к даче-отшельнику, по их натянутым улыбкам, что Кандагар живет по закону военного времени, дышит тяжело и нервно, как весь афганский народ, и от понимания всего этого стало тяжело на душе. Практически мы ввязались в войну не с басмачами, а с афганским народом.

Встречаясь с молодыми афганцами, которые шли и ехали по дороге на ослах и разбитых машинах японского образца, я видел в их глазах огонь ненависти. Они вели себя дерзко и решительно, были готовы без всякого предупреждения всадить град пуль по случаю знакомства со мной. Многие не скрывали этого желания, злобно смотрели в мою сторону исподлобья, поглядывали на запыленный автомат Калашникова, и этот автомат останавливал их от самосуда над человеком, зашедшим в «чужой» огород, сдерживал азиатский порыв мести и ярости, не уступающий такому хищнику, как Волк Ларсен в романе Джека Лондона.

Рядом со мной проскочил на большой скорости старый грузовик и чуть было не сбил меня с ног. В кузове грузовика молодые люди с лопатами, увидев меня, подняли черенки лопат и стали изображать, что целятся в меня, громко что-то кричать и издавать звуки, похожие на выстрел «Бах-бах-бах!», полагая, что этими выкриками они могут напугать меня. Я направил свой автомат в сторону автомашины и выстрелил в воздух, крики и смех прекратились. Черноголовки скрылись в кузове машины и долго не показывались, пока я взглядом провожал машину.

Враждебное ко мне отношение не прибавило энтузиазма. На мое появление в Кандагаре многие реагировали враждебно, как на заползшего в их постель клопа, от которого одно избавление – проутюжить швы горячим утюгом, только так можно избавиться от вредной твари.

Я шел, сжав губы, не произнося ни слова, молчал. Знал от деда, Ильи Васильевича Баева, истину: сильный не кричит, он просто бьет!

У меня не было злобы на афганцев, и я не понимал их злости ко мне. Я по-доброму относился ко всему, что видел и с чем соприкасался, любовался легкой походкой афганской молодежи, которая была сродни полету многочисленных голубей на кандагарской земле. Голуби эти были на редкость пугливые и беззащитные, образуя на земле замысловатые узоры, словно сотканный руками афганских мастериц ковер, и когда раздавался выстрел, голуби, взмахнув крыльями, уносились в небо. На миг все небо укрывалось крыльями голубей, и солнечный свет переставал проникать на землю. Становилось темно, как ночью.

Я шел уверенной походкой без страха и без боязни, верил, что ничего дурного со мной не случится. Знал не понаслышке, что испокон веков в Афганистане красота и ум ценятся больше всего на свете, а не грубость и злость. На красивых людей смотрел, как на картины художников в выставочном зале под стеклом, еще привыкая, что нахожусь не в России, а в Афганистане. Старался лучше понять окружающих меня людей, полагая, что со временем все станет на свои места, злоба пройдет, выветрится с годами, и сердца, привыкшие ненавидеть, вновь станут любить и радоваться, наполняться покоем и счастьем.

Дача-отшельник, где проживали оперативные офицеры, располагалась где-то рядом, но никак не удавалось ее отыскать. Я вновь свернул с проезжей части на узкую тропку и пошел в сторону величавых хвойных деревьев, стоящих плотными рядами, как солдаты в строю. Мощные деревья плотной стеной закрывали видимость, словно отгораживали дачу-отшельник от внешнего мира, но не от имеющихся проблем. Обособленное расположение дачи создавало в некотором роде ореол таинственности и религиозности, как это бывает с людьми, старающимися уединиться и жить в отдалении от других людей, как староверы, и проводить все свободное время в беседе с Богом, замаливая свои грехи, чуждаясь мирской суеты, пустой и бесполезной.

О даче-отшельнике начальник Кабульского разведывательного центра полковник Шамиль был другого мнения, как и об обитателях дачи, называя их бранными словами, трусами и пьяницами, под стать пьяницам в глухих сибирских деревнях, пьянствующих с одинаковым рвением как в Петров день, так и в Иванов день, будучи не Иванами и не Петрами. Шамиль давно затаил злость на Кандагарскую «точку», так называли секретное расположение разведчиков на территории Афганистана. По словам Шамиля, он собирался разогнать на «точке» всех оперативных офицеров и заменить новыми, но не доходили руки, поскольку пьянство, дебош, трусость были практически везде, и менять шило на мыло он повременил. Но с моим прибытием в Кабул решил оздоровить обстановку в Кандагаре. Направил в Кандагар меня, считая опытным разведчиком, о чем он не раз мне говорил, жаловался, что ему в разведцентр присылают не опытных офицеров разведки, а пьяниц на исправление. Так, по его словам, в Мазари-Шарифе в комнате шифровальщика держали барана, откармливали его к ноябрьским праздникам. Но случилась беда, шифровальщик, из прапорщиков, заснул, будучи пьяным, с непотушенной сигаретой, возник пожар, баран сгорел вместе с шифровальщиком, от которого осталось кое-что, как от гоголевского Акакия Акакиевича после смерти: пара подметок, стоптанные ботинки и кальсоны.

Обстановка на всех «точках» была сложной и напряженной. Многие командиры «точек» находились в отрыве от регулярных сил 40-й армии, глубоко в басмаческом тылу, должны были действовать в интересах 40-й армии, давать координаты расположения басмаческих формирований, выдавая себя за советников губернатора или партийных секретарей провинций. Однако тесного сотрудничества не получалось. Здесь большую роль играл личный фактор, не все офицеры выдерживали массированные атаки басмачей, обстрел «точек» из пулеметов и минометов, круглосуточное нахождение в окопе без горячей пищи и воды, будучи в постоянном ожидании смерти или ранения. Нередко басмачам удавалось брать в плен разведчиков и советников. Их пытали, жестоко издевались, отрезали головы или разрывали на части, привязав за ноги к ишакам или ослам. Такое случалось часто, но всячески скрывалось и замалчивалось. Эти факты были за семью печатями, и мало кто знал о них. «Правда» об афганской войне начиналась со лжи.

Офицеры-смертники на «точках» были в постоянном ожидании беды, спивались, делали это сознательно, их отправляли в Кабульский разведцентр, там драли со всей силы, чтобы другим неповадно было, судили судом чести, увольняли из армии без пенсии. Наступали нищета, голод, смерть. Офицеры умирали не с ужасом перед смертью, а с благодарностью, со словами: «Слава богу! Отмучился!» – исповедью из глубины души.

Никакие приказы по 40-й армии о наказании за пьянство, ни суды офицерской чести не могли положить конец пьянству на «точках», расположенных в басмаческом тылу. Какой бы храбростью ни обладал офицер, он был прежде всего человеком, а только потом офицером, и ему, естественно, были присущи все достоинства и человеческие недостатки. Никто не хотел умирать во цвете лет за «здорово» живешь, на чужбине, за непонятные цели этой войны, но умирали, загнанные в угол.

Однако тяга к жизни преобладала, брала верх. Можно понять героев-панфиловцев. Они погибли за правое дело, за Россию, а за что гибли военнослужащие в Афганистане? За прихоти кремлевских мечтателей, развязавших эту войну, что шло вразрез с нашими интересами, несмотря на долг, присягу и офицерскую честь.

Басмачи внимательно отслеживали оперативных офицеров на «точках», выкрадывали их, жестоко пытали, глумились, отрезали головы, а пакистанская пресса публиковала на страницах своих изданий фотографии голов «мушаверов», что считалось правилом хорошего тона.

Направляя меня на «трудную», по его словам, «точку», начальник Кабульского разведывательного центра Шамиль дал мне широкие полномочия, вплоть до отстранения от занимаемой должности офицеров за плохую работу. Следил из Кабула о положении дел на «точке», но помощи, как правило, не оказывал.

Разыскивая дачу-отшельник, я много размышлял, передумал и, кажется, это пошло мне на пользу.

– А вот и подкова на калитке, – сказал я вслух. Но, как оказалось, здесь жили другие люди.

– А где водонапорная башня и водокачка? – спросил я одного из них. Он показал, куда следует идти.

На моем пути стали попадаться обугленные деревья, сожженные дома, перепаханная земля гусеницами танков. Повсюду валялись гильзы от снарядов, брошенная техника, земля в воронках от бомб.

Рядом со мной прошли крестьяне с лопатами, как с ружьями на плечах, боязливо поклонились мне. На лицах страх, тревога, а в глазах ненависть.

На поклон крестьян я ответил приветствием по-афгански, они заулыбались, пошли дальше, а я подумал: «Как неуютно и тревожно находиться среди обугленных деревьев даже днем, а каково попасть сюда ночью при свете луны и вое одичавших собак!»

Однако впоследствии я использовал эти заброшенные места для встреч с агентурой «точки», зная, что полиция и армейские патрули стараются обходить стороной эти мрачные места, наводящие страх и отчаяние.

Вокруг меня вдоль тропинки, по которой я шел, валялись смятые танками деревья, изуродованные до неузнаваемости, так и казалось, что это не изуродованные деревья, а люди-калеки, попавшие в водоворот событий. Деревья стонали, как люди, тяжело переживали, что с нами случалось, плакали, словно отчаявшиеся люди, так и не поняв, в чем была их вина, за что их смяли, сломали и загубили жизнь.

На обугленные войной деревья даже не садились птицы и не вили гнезда. Стояла гнетущая тишина, внушающая тревожное чувство приближения какой-то новой беды. А деревья-уроды, как ловцы мертвых душ, действовали на психику, обостряли сознание собственной вины за случившиеся с ними несчастья, настораживали ум пониманием, что этим дело не кончится. Новая беда придет за старой и число мертвых деревьев удвоится-утроится из-за безрассудства человека, не умеющего жить в согласии с природой. Я шел, смотрел по сторонам и, кажется, от зловещей тишины, идущей от мертвых деревьев, погружался в таинственный мир Шекспира с изгибами света и тьмы.

Пока мертвая тишина не причиняла мне вреда, но ожидание наказания за содеянное варварство вызывало тревогу в душе, так и хотелось куда-то поскорее уйти прочь и скрыться от гибельных мест и никогда сюда не возвращаться. Впрочем, я так бы и поступил, если бы не интересы работы, которые подталкивали меня раз за разом в эти безлюдные и угрюмые места.

Вспомнил стихотворение, полюбившееся с детства своей жизненной правдой:

 
То дерево и суть его чиста,
И не лежит на нем ничье проклятье,
Живым оно похоже на Христа,
А мертвым похоже на распятье.
 

– Ну, слава богу! – вырвалось из груди. Наконец-то разыскал дачу-отшельник. На калитке висела большая железная подкова, выкрашенная в желтый цвет, а из трубы валил черный дым.

Собрав воедино всю свою волю и решимость, толкнул заветную калитку, она певуче открылась, я оказался в ограде дачи. Дом был старый, запущенный, кажется, забытый всеми и наводил скуку, пустоту и уныние, а не покой и благополучие, как об этом говорил полковник Шамиль.