Текст книги "Напиши мне"

Мы никого и ничто не ценим. Никогда. Нам люб только призрак, не отражающийся на собственной фотографии, только он заставляет нас двигаться дальше

***

Чувство вины возникает от безделья. Чувство тревоги возникает от обладания. Когда безделье сталкивается с обладанием, умирают чувства

***

Как бы парадоксально это не звучало, но мы живём в мире, где пресыщенность путается с ограничением

***

Предисловие

Что такое для человека нрав? Почему одни проступки он окрещивает неважными, а другие нужными? Почему не всегда поступает, как кажется ему верным, и оттого поступь его шатка и неуклюже – грязна? Зачем мы наступаем в лужи, которые видим издалека? Каждый из нас знает ответы на эти вопросы, если даже себе их не задаёт.

Мы знали ответы на эти вопросы полвека назад. Полвека назад люди с отважными глазами толкали детей вперёд, веря в мощное, великое будущее. Они видели в своих детях конструкторов космоса, владельцев старости, жокеев человеческой души. И, действительно, взнуздовав лошадей прогресса, они подряжали внуков и правнуков разыскивать ответы: вопросы воли, счастья, религии встали у тех в приоритете. Почему блага, добытые отцами, не приносили счастья детям? Никто не мог понять, отчего картина поменяла смысл. Но та ноша была слишком тяжела. Она походила на историю, где учитель математики просит ученика помочь с решением задачи, и запутавшемуся ученику понадобилось больше времени, понадобился отдых, чтобы расставить всё по полкам в голове. На самом деле, он ничего не собирался решать. Он открестился от давления сверху. Он устроил себе каникулы. В максимально комфортных условиях.

Хемингуэй нёс в массы идею о том, что человека победить нельзя, и это было справедливо для его времени. Только вот сейчас нет человека. Есть развращённое, ослабленное страстями, сиюминутными желаниями существо, жаждущее с неистовой силой лишь собственной выгоды, и теперь, эту силу победить нельзя.

По телевизору шёл какой-то новый фантастический боевик. Главный герой в роскошном костюме, часах, которые, согласно рекламе, после просмотра я должен был купить, размахивал ручным пулемётом, нависал, как огромный монстр, над обмотанными взрывчаткой заложниками. Повествуя, он активно жестикулировал, выгибал спину, и периодически наклонялся к женщине, плачущей у него в ногах.

− Заткнись, Синди! – он отвесил ей пощёчину. – С тобой я разберусь позже!

Я видел этот фильм месяц назад в кинотеатре. Для главного злодея всё кончится плачевно.

Сидя на диване перед зеркалом, я запрокинул голову и глядел на себя. Рядом сидела она с заряженным пистолетом во рту.

− Долго будешь решаться? – спросил я у неё, не опуская головы. Скосив взгляд, я увидел, как её глаза закатываются, и одна рука тянет вниз волосы. В эйфории она отрицательно покачала головой.

Смотреть, как её слюни текут по стволу револьвера, было невыносимо, и я отвернулся. И всё же она была очень красива. Периферийным зрением я ещё четыре минуты смотрел на самую безумную в мире девушку. Причёска чёрных, пахнущих тестом и мукой волос, смугловатое гладкое лицо с большими, часто смеющимися глазами, маленький полуоткрытый бледно-розовый рот, тонкая шея, но сильные, полные плечи, обтянутые футболкой.

Она сидела, по – мальчишески расставив ноги, не особо ровные, руки, прекрасные нежные пальцы которых сжимали оружие, поднимались к подбородку. Я чувствовал такую силу, такую мощь за своими желваками, когда смотрел на себя в зеркало и ощущал рядом с собой такую женщину. Мне было двадцать шесть, ей – двадцать три, но это было неважно. Возраст не менял ни количества полученных нами эмоций, ни их полноты, ни времени, проведённого с Мистером Револьвером во рту.

− А ну-ка, дай сюда, − моё терпение лопнуло. Я толкнул её на бок, сел сверху, расставив колени по обе стороны от живота. Схватив револьвер, ещё державшийся в её руке, и продвинул ствол дальше, направив дуло вверх. – Глотай свинец, дорогая.

Щёлк – щёлк – щёлк. Три возможных выстрела прочертили пунктирные линии, разбив светильник, и наделав дыр в стене. Я откинул оружие в сторону.

Её изумлённые глаза никогда так не блестели. Голова, лежавшая на подлокотнике, вжалась, словно наполовину провалившись в него. Я разогнулся, довольный её потрясением и убрал руку с её предплечья. Она была мокрая. Целиком. Вся, сверкающая капельками пота, она закрыла рот, смотря куда-то в потолок.

− Как… как… − она покачала головой, не в силах выразить как, − …это прекрасно. Она буквально упала в меня лицом, задыхаясь и всхлипывая. Её руки обхватывали мой торс, гладили и царапали ногтями одежду. Тут она отстранилась и яростно и возбуждённо воззрилась на меня.

Когда Мистер Револьвер оказался во мне, я выглядел полнейшим уродом: с кровавой лысой головой, небритый, в коричневой больничной униформе, украденной при выписке после алкогольного отравления, голубоглазый и бледнолицый со всегда оттопыренными острыми ушами. Веснушки покрывали всё лицо, половина из которых разместилась на неприлично большом носу. Понятия не имею, сколько кровей было во мне намешано, но моя внутренняя Мэри могла кому угодно взорвать голову.

Она подсела ближе, вперив в меня неописуемой страсти взгляд, обняла мою руку, прижимаясь бедром к бедру, закинув одну свою ногу между двух моих, и стала шептать на ухо слова, горячим воском вливающиеся в мозг. Что-то мелодично – тёплое протекало между извилинами, успокаивая возбужденное сознание. Я закрыл глаза и спустил курок.

Щёлк!

Она вздрогнула, и сжала меня ногой сильнее. Щелчок в мертвенной тишине, и только её страстное дыхание у самого уха. Я знал, что до выстрела ещё два щелчка и сделал ещё один.

Щёлк!

Дыхание стало громче и приятнее. И более невыносимо. Обволакивающим трепетом она сжала мою руку, и второй заскользила по той, что держит револьвер. Заткнись, Синди, с тобой я разберусь позже! Её пальцы проникли под мою кисть, обхватив курок.

Щёлк!

Часть первая

Глава первая

Обычное будничное утро. Солнце ещё не успело обогреть дорогу, но уже освещало путь. Вставать мне приходилось засветло, чтобы успеть позавтракать и помыться. Я добираюсь до рабочего места пешком, ибо идти мне недалеко. Мимо гудящего транспорта с термосом чая в руке, я прохожу по улицам Большого Города, и прибываю на работу точно к восьми. Тут начинается мой рабочий день.

Я люблю свою работу. Входя в помещение, я осматриваю ровные параллельные ряды трупов, чувствую в воздухе мёртвую тишину, ощущаю аромат смерти. Прохаживаясь между мертвецами, я осматриваю каждого, заглядываю в лица и, улыбаясь, приветствую. Из термоса валит пар – на моём рабочем месте всегда холодновато – но трупы, хоть они и раздеты, не мёрзнут. Им уже не страшен холод, а вот от жары они могут обмякнуть. Меня тоже пока не тревожат гуляющие сквозняки – чай греет меня, но позже я надену толстую кофту, и, возможно, шапку. Я медленно втягиваю воздух носом. Вокруг ни души.

Я специально прихожу на работу на полчаса раньше остальных, чтобы насладиться атмосферой в приятной кампании. Оглядев неживых, я располагаюсь на стуле, открываю дверцу своего шкафа, достаю оттуда печенье и морковь, и принимаюсь завтракать?

Почему морковь? Укрепляет дёсны, держит кожу в нормальном состоянии, к тому же она дешёвая. Я грызу морковь каждое утро, ведь мне не безразличны свои зубы. Внешность – самая важная составляющая индивидуума в наши дни. Проснувшись, я скудно завтракаю, а после прогулки сытости и вовсе не чувствуется, поэтому я могу запросто съесть две, а то и три моркови. Я окунаю морковь в мёд, у меня здесь его почти литровая банка, ведь морковь и мёд – прекрасное сочетание – откусываю, долго грызу, и окунаю снова. Глаза щурятся от удовольствия утра. Мягкий утренний свет из окон, гробовая тишина, и хруст моркови на моих здоровых зубах.

К окончанию завтрака начинают приходить другие работники, я убираю сласти назад в шкаф, и занимаюсь подготовкой рабочих мест. Пока коллеги раздеваются, пьют кофе и болтают, я раскладываю инструмент по рабочим местам, отпираю двери во все помещения, и выставляю пакеты с мусором по левую сторону от входа – через час за ними приедет мусорщик.

Я приветливо здороваюсь со всеми сотрудниками, переговариваюсь о мелочах, делюсь заготовленными остротами. Над моими шутками смеются, меня любят здесь. Когда к десяти приходит управляющая, я улыбаюсь ей во все зубы. Улыбка заискивающая и неискренняя, но я уважаю её, ведь многим ей обязан. Однажды я уволился отсюда, устроил представление в последний день, но она вновь меня взяла, когда я захотел вернуться. Я чуть ли не умолял её принять меня обратно, и она согласилась, но с некоторыми оговорками. Точнее, правилами. Их было два. Отныне я должен быть доброжелательным и выполнять некоторую физическую работу. Второе, в принципе, подразумевалось с самого начала.

Рабочий коллектив состоял практически полностью из женщин, поэтому вся физическая работа доставалась мне. Я был всегда и всем нужен.

− Ким! Четыре ноги мне! – слышу знакомый голос.

− И мне две принеси, пожалуйста! – просит второй.

− Я мигом! – отзываюсь я и спешу за ногами.

Как прирождённый лентяй, сперва я пытался сделать всё быстро и сразу, но вскоре понял, что здесь это невозможно. Например, ноги. Сначала мне казалось, что я смогу отнести четыре, а то и шесть штук за раз, но когда всё стало валиться из рук, я отбросил этот подход. Шесть ног за раз отнести невозможно, у меня для этого нет ни шести рук, ни вселенской мудрости. Размещать ноги и всяческие другие мелочи на каталке было удобно, но она загромождала и без того узкий проход. Тогда рассерженным женщинам приходится перелазить через трупы, и они могут что-нибудь уронить или помять. Их работоспособность и производительность зависела от меня. Максимум помощи, минимум помех – вот чего ждёт от помощника любой честный работник.

Потому я всё стремился делать правильно и постепенно. Работа была всегда. Она представляла собой непрерывный поток, который не остановить, сколько ни открывай новых люков для слива. Схватив пару ног, я набираю в них воды, и бегу к женщинам. Ногами здесь называют четыре скреплённые ножки-вазы, в каждую из которых ставится по букету. Да, я работаю на оптовом складе цветов.

Разнорабочий в компании, специализирующейся на продаже смерти – вот кем я работал. Мы продавали мёртвые, обескровленные растения, украшая их яркими лентами и упаковками, чтобы через несколько дней они опустили от бессилия свои почерневшие головы.

Девушки обожают цветы. Они придают подаренным цветам множество значений. Если, знакомясь с девушкой, ты даришь ей цветы – ты внимательный и чуткий. Если ты продолжаешь дарить их спустя годы – ты заботливый мужчина или любящий муж. По величине и красоте букета, который ты даришь, можно сделать вывод о твоём финансовом положении и мере твоей влюблённости. По частоте подарков и выбору цветов можно понять, насколько ты наблюдателен и учтив к своей женщине.

Мужчины тоже любят цветы. Но они придают им совершенно иные значения. Причины, по которым мужчина дарит женщине цветы две: «Я должен её поиметь» и «Она не должна поиметь меня».

Вот и всё. Ни поклонение даме сердца, ни бессознательная тяга к смерти, а украшение себя, как личности. Сотни тысяч, миллионы растений умирают ежедневно, чтобы потешить чьё-то эго. Чтобы получить бонусные баллы, или получить призовой фонд разом – вот зачем мужчины дарят цветы.

Самый распространённый букет на продажу – сто и одна роза. Красные, белые, синие – неважно, главное, розы – как отсылка к тому, зачем они дарятся. Сотня смертей ради одного ублажённого мужчины. Второе средневековье.

Но я никогда не был моралистом. Считать что-то плохим, и делать что-то, чтобы его исправить – разные вещи. Я просто исправно выполнял свою работу, и был чертовски доволен ею. Срезать неровности тела ножом, удалять гниющие струпья, паковать измученные, изуродованные трупы в братскую могилу из плёнки, душить лентой, посыпать головы блестящим пеплом, отрезать кусочки ног – было не страшно, но разве что обидно отдавать. Как женщина, вынашивающаяся в своём теле ребёнка, а после отдающая его другой семье, не может смириться с утратой, какое бы не было вознаграждение. Как старший брат, отдающий свои старые игрушки младшему, понимает, что это правильно, но не желает отдавать своё, несмотря на любовь к брату. Также и я. Чем больше я фасовал и крутил букетов, чем красивее и больше они были, тем грустнее с ними было прощаться. Но такова жизнь. Нет смысла снедать себя ненавистью от невозможности борьбы со всем, что не нравится. Я не любил ненавидеть. С ненавистью у меня были свои счёты.

Я просто хорошо и добросовестно работал. Мне хватало. Грузчик, флорист, курьер, слесарь, продавец, подрядчик, вахтёр – иначе говоря – разнорабочий – я любил свою работу, и готов был терять на ней силы.

Четыре четырнадцатичасовых смены в неделю, несколько месяцев подряд я приходил на цветочный склад к восьми утра, грыз морковь с мёдом, и абсолютно не имел представления, чем заниматься по прибытии домой.

Спасал автоматизм: приготовить поесть, постирать одежду, погладить, помыться, почистить зубы, постричь ногти. Единственное хобби – если его можно назвать таковым – закидывать ноги на стену. Под конец смены я трудился усерднее, выжимая из себя все соки, нередко до дома устраивал пробежку, так что когда возвращался на ночлег, ноги ужасно гудели. Я стаскивал с себя потную футболку, мылся, забравшись в постель, забрасывал ноги на стену, и зачастую моментально засыпал. Закрывая глаза, я любовался своими стройными, накаченными ногами, видел в них проявление честного труда, и чувствовал, как с приливающими к мозгу волнами моря крови во мне растворятся усталость.

А вот в свободные от работы дни я не мог найти себе места. Помимо бытовых нужд, заняться было нечем, потому всё свободное время я проводил в Соцсети.

Глава вторая

Клац – клац

− Привет.

− Привет.

− У тебя мокрые волосы.

− Ах, да, ты наблюдательный. Я принимала ванну.

− Предпочитаешь ванну?

− Что?

− Я говорю, ты любишь купаться в ванне?

− Эм, да. А ты – нет?

− Ну, знаешь, я предпочитаю душ.

− Классно.

− В душе, знаешь ли, проточная вода, и в плане гигиены принимать душ полезнее. Чем принимать ванну.

− Понятно. Чем ещё занимаешься, кроме обсуждения ванных с незнакомцами?

− Извини, перебью, хочу спросить. Почему тебе больше ванна нравится, чем душ?

− Да, с чего ты это взял? Если кто-то любит рыбу, он не может есть мясо?

− …

− Я люблю ванну больше, потому что температура воды может резко смениться, и стоя под душем можно ошпариться или окатить себя ледяной водой. Да, и как можно её не любить? Так приятно лежать в горячей воде, всё тело размокает…

− Так бы и сказала, что у тебя дома проблемы с водой.

− Чёрт подери, ты вообще меня слушаешь!

− Так бы и сказала, что у тебя проблема с головой!

Клац-клац. Следующий собеседник.

− Все давно знают все прописные истины. Мы их слышали, но не усваивали, не воспринимали осмысленно, просто поклонялись. Однажды кто-то заразился, чтобы заразить тех, кто не в силах выздороветь. Хи-хи-хи-хи-хи. Любая кампания – плохая кампания, не так ли? Хи-хи-хи-хи-хи.

Она ушла через шестнадцать секунд. Шестнадцать секунд мановения юбкой и сотрясания пола каблуками отделяет нас серой рябью. У меня было время, чтобы подумать о её красоте. Я мог бы повеселиться, если бы не прогнал её так быстро.

Клац-клац.

− В детстве у меня была собака по кличке Кукла. В мороз она сожрала своих щенков и моя семья думала, что она бешеная. Когда она меня укусила, меня возили прививать.

− У тебя всё нормально? – округлились её, кажущиеся смелыми, дерзкие глаза.

− Я представляю, как бы ты романтично выглядела без тормозов. Полная жизни, энергии…

Цок-цок. Стук каблуков. Она ушла быстро и метафорически.

Клац-клац.

Пальцы побежали по клавишам.

− Встречалась когда-нибудь лицом к лицу со скальпом?

− Это была самая тупая шутка в моей жизни.

− Посмотрим, что ты скажешь, когда я вытащу из-под стола голову твоего папаши, − и начал рыскать там руками. Она улыбнулась, но, опомнившись, обиделась. Пока она уходила, я успел отпить из банки энергетик.

Клац-клац.

− Звёзды … − начал было я, но, передумав, с силой захлопнул ноутбук и отключил питание.

Я допил свой энергетик, отправился на кухню, и выкинул пустую банку в мусорное ведро. Та нисколько не помялась. Вот и я не помнусь, подумал я и упал на диван.

Через три четверти часа я подошёл к окну, раздвигая занавески. Погода не располагала к прогулкам. Это мне понравилось, я не любил людей.

Прогуливаясь по тротуарам, я закрывал голову капюшоном. Шагал быстро, и всякий раз менял направление, чтобы не ходить по одной и той же дороге. Десятки, если не сотни тысяч раз я ходил по каждой из этих дорог. Когда работал курьером, истоптал две пары кроссовок, но со временем то, что знал наизусть, забыл напрочь. Такое свойство у моей памяти: то, что не упаковано в мешок из чувств, рассыпается прахом.

      Да и зачем было запоминать эти места? Большой Город был похож на сотни других, маленьких городов, здесь было всё тоже самое, только в большем количестве. Загаженные по обочинам улицы, заметённый мусор в щели между домами, занимательного содержания публичные дома, куда, сбегая с уроков, заглядывали подростки, оставляя скопленные деньги с обедов на стенках кабинок, а уж гнилых и подгнивающих людей можно было встретить на каждом шагу. Очередной город у берега моря, от воздуха которого туристу хочется надеть фильтрующую маску.

Когда я переселялся сюда, то думал иначе. Тогда у меня были планы, идеи, была чёткая стратегия и вера в себя. Спустя три года я работаю разнорабочим на оптовом складе цветов, живу в коммуналке, и благодарен судьбе за то, что у меня вышло хотя бы это.

Три года назад я отучился на переводчика, и переехал в Большой Город, чтобы работать. Я шатался по разным конторам, предлагал услуги личного переводчика, но на моём счету только два аудита и перевод двенадцати открыток. Всё испортила Соцсеть. Мой злейший враг. Мой лучший друг. Единственное живое существо в моей жизни.

Ещё во время моей учёбы в университете, случилось ужасное. Соцсеть – крупнейшая развлекательная платформа страны, объединилась с одной переводческой кампанией, и вывела на свет чудо – Переводчик. Переводчик – программа, которая переводила всё, все тексты со всех доступных диалектов на любые другие. Переводчик занимался и речью, и надиктованными монологами, и эмоциональными восклицаниями, переводя их с поразительной точностью. Переводчик – автономная и абсолютно бесплатная программа, за функционированием которой следят несколько системных администраторов. Соцсеть предоставила услуги Переводчика в общее пользование, и новой программой стали пользоваться все. Старые бородатые профессора в университете махали рукой, мол, качество перевода плохое, и о программе быстро забудут, но я видел ложь в их глазах. Я знал, что они тестировали программу, и сейчас просто пытаются не распугать учащихся, заставить их доучиться. Но с созданием Переводчика решился вопрос моей карьеры. Отныне мне пришлось заниматься чем-то другим.

Людям не требовались точные переводы возгласов и нового сленга. С остальным Переводчик справлялся. Бизнесмены, деловые люди, иностранцы – этим людям теперь было достаточно купить микронаушник, и общаться и понимать на родном языке. Десятки тысяч людей потеряли работу. Я успел найти новую, поэтому мне повезло. Работая, я чувствовал себя нужным, чувствовал жизнь внутри себя. Работая, я мог не вспоминать о своих неудачах.

Я шагал по улицам Большого Города, а брезгливая Женщина в Зелёном, именующая себя Отвращением, закрывалась от падающих с деревьев капель маленьким зонтиком, и морщила нос, сидя на моём плече. Вообще-то она сидела в печёнках, но при каждом повороте головы, я наблюдал за тем, как она поджимала ноги и с укором смотрела на меня, мол, куда ты меня опять притащил.

− Куда ты меня опять притащил, − возмущалась она. – Дома не сидится?

Я не стал отвечать, только раздражённо мотнул головой. Она фыркнула. Хотел я того или нет, а, даже игнорируя её, она влияла на меня. Возможно, конечно, это чувство дискомфорта вызывало несварение желудка, мешающееся с вечной осенью в душе, но факт того, что мне противен Большой Город, был очевиден. Одного взгляда на улицу мне хватало, чтобы скривить лицо.

Однако я любил гулять. Добравшись до протекающего через Большой Город канала, я выбрал самое сухое, как мне показалось, место на скамье, под посеревшей от витающей в воздухе гари берёзкой, уставившись на противоположный берег.

Такой вид мне нравился намного больше. Мягко текущая неизвестно куда вода, отражающая серое-серое небо грусти и печали. В тёмных тонах молчали деревья, ждущие, пока с ними вновь не заговорят светлые лучи, а трава, обычно истоптанная, напитывала корни влагой, готовясь к новому нападению смеющихся детей и улыбающихся родителей, любящих устраивать пикники на природе. Для моего уединения отлично подходила атмосфера мокрой скупости на краски. В солнечные же дни, особенно в выходные, набережная привлекала всех остальных: матерей с детьми, влюблённых или встречающихся пар, изысканно – одетых и воспитанно – ведущих себя людей, конечно, если не затрагивать их интересов. Сейчас дождливая погода почти всех отпугивала, позволяя погрузиться в одиночество «широкой комнаты» – пространство, моё личное и домашнее, только большее, и сопряжённое с природой.

Женщина в Зелёном дулась, потому что я не хотел с ней разговаривать, а сама говорила только о негативном. Вода, мол, переносчик болезней, и источник луж на дорогах. Я старался не обращать на неё внимания. Здесь мне нравилось.

Женщина в Зелёном – феечка, одна из нескольких. Феечки – это мои фантазии, игра воображения, упакованная в маленькую женскую форму, характерного цвета от настроения. Женщина в Зелёном, именуемая Отвращением, как виртуальный помощник, появлялась, чтобы выразить это чувство. Она испытывала отвращение вместо меня, а может и добавляла к нему своё собственное. Отдавая многие свои чувства феечкам, я растерял способность чувствовать самостоятельно. Сам по себе, без цветов, которыми они меня окрашивали, я был серой бесчувственной массой, обезжиренным творогом, который приобретал вкус только вкупе с мёдом, сгущенкой, вареньем или сахаром. Я почувствовал во рту вкус творога с сахаром. Как в деревне у бабушки.

Я любил вспоминать о бабушке. Вообще вспоминать. Я сидел, к примеру, в кресле, а феечки кружили вокруг меня, осыпая эмоциями из прошлого, словно лепестками роз. Лепестки падали мне на колени, я поднимал их к носу и нюхал. Оставаясь в одиночестве, больше мне ничего не оставалось.

Гулять в одиночестве, это совсем не то, что валяться голым на ковре и под золотящие музыкантов славой, а мои русые волосы солнцем блещущих афиш Большого Города музыкой популярного инди-рока, зажмурившись, закинуть руки за голову, в этом было своё, отделённое от шарма удовольствие. Раньше я этого не понимал. Раньше я радовался всему, как собака, теперь – только тому, чему радоваться получалось.

Феечки по имени Радость не существовало. Если я испытывал что-то такое, то не проецировал эмоцию на летающее существо. С чем это было связано, я не знал, но это не сильно меня заботило. Не все мои чувства порхали рядом со мной.

С радостью, с восторгом ходил я под деревьями ещё прошлой весной, порой влюблённости, держал тёплую сухую руку, с такой детским восхищением разглядывал кажущиеся бесчисленными маленькие изогнутые, перекручивающиеся, раздваивающиеся, расстраивающиеся, порой срастающиеся веточки, почки, распускающиеся бутоны, пчёл, траву, пробивающиеся из-под снега газоны, настолько поражала меня естественность, красота и шедевральность дикого и прежнего, что я больше не мог оставаться преданным миру грёз, держаться грязных привычек и грязных друзей, держащихся грязных привычек. И хоть главная грязная привычка ушла от меня сама, я, оставшись один, в своей уютной, маленькой, пустой комнате, считал, что поступил правильно. Я лишился всего, что радовало меня. Стоило ли об этом жалеть?

Я повернул голову, но Женщины в Зелёном не было.

− Может, уже пойдём? – услышал я с другой стороны. Она просто перебралась на другое плечо, ей оно казалось более удобным, по причине искривлённости кости, где, подложив под бедро и локоть скомкавшуюся куртку, читала книгу о врождённых мутациях.

− Пойдём, − вздохнул я, сдаваясь. – Всё равно я промок и проголодался. Однако, заглянув в книгу, я понял, что не так уж и голоден.

Я отправился в свою съёмную комнату, в место, которое я называл Домом. Я любил давать предметам свои названия. Так я придавал обычным вещам интересную окраску. К примеру, улицы. Слишком одинаковые, чтобы их хоть как-то различать. Все они имели рядовые названия: Первое рядовое название, Второе рядовое название, Третье. Так интереснее воспринимать новые пути, всё-таки разнообразие – смысл жизни природы, а человек ей принадлежит. Однако не всё хотелось именовать.

Рестораны быстрого питания. Магазины. Школы. Дома попадались всё те же. Модные дети были одеты всё также. Еда казалась такой же пресной и пережаренной.

Дождь кончился, и на улицу начал высыпать народ. Поднялся шум, галдёж, рёв машин. У меня не было желания терпеть людей ещё сорок минут пешей прогулки, потому я побежал. Вовсе не по-спортивному: голова вниз, сжатые в кулаки руки ходят вдоль тела – нет. Моя голова задралась, открывая рот навстречу серому спокойствию в вышине, руки с ногами вылетали вперёд тела, промокшие ступни выжимали промокшие носки в промокшие ботинки, пропитывая носки в следующую секунду вновь, но это меня волновало ещё меньше. Женщина в Зелёном, чтобы не упасть, забралась в карман.

Многие смотрели на меня, как на ненормального, или на преступника, и это меня волновало, но не так сильно, чтобы остановиться. Я хотел задохнуться, растянуть мышцы и забрызгать слюной лёгкие, хотел наказать себя за миллион грехов. Моё лицо выражало страх и удовольствие, удовольствие от страха потому, что бежал я оттого, что вызывало во мне страх. Бежал от самого себя. Но Женщина в Зелёном была в кармане.

Нет смысла, нет знакомых, нет семьи, нет тех, с кем бы хотелось время провести

Есть немного сбережений, съёмная квартира, мысли. И развлечения в Соцсети.

Запыхавшись по дороге до Дома, я вошёл в подъезд, в лифт, а не стал забегать по лестнице на восьмой этаж. Под конец я себя пожалел. Однако в прощении самого себя нет силы, поэтому я проявил слабость. Я понимал это, пока губы дрожали, а слёзы катились из глаз. Войдя в квартиру, на кухню, я разбил с досады тарелку, и при этом лицо скривилось, будто я съел кожуру грейпфрута. Секунду подумав, разбил ещё одну. В шкафу осталась одна. С болью я улыбнулся. Стало легче.

Так я делал нечасто. Седьмая и восьмая тарелки за год. На полу было много осколков, чуть меньше и молоток – от кружки с набора – в раковине. Завтра пойду покупать новый сервиз, чтобы хозяйка не возмущалась. Теперь мне было чем заняться.

Никто из моих соседей не обратил внимания на шум в кухне. Комнаты, их было восемь, хорошо защищали от звуков, к тому же круглые сутки в каждой из них орал телевизор. Компьютер. Ноутбук. Разъярённый муж. Разъярённая жена. Мы не слышали друг друга.

Ужин состоял из жареной картошки, лука и сладкого перца. Готовить я любил, но не умел. С пением, танцами и любой починкой было также. Если бы Женщина в Зелёном периодически не упрекала меня за беспорядок, сейчас вся квартира была бы завалена раскрученным барахлом: от чайника, до розеток и сушилок для обуви. С её помощью я был порядочным, всё поломанное я сразу выкидывал. Потому Дома было так мало вещей. Взяв молоко и сковороду, я плюхнулся на кресло перед ноутбуком.

− Привет.

Глава третья

− Большая мёртвая крыса с рыбьей чешуёй на спине и рыбьим хвостом. Посредине брюха пульсирует и моргает большой, будто драконий глаз. Передние лапки ещё подёргивались.

Меня аж отбросило от мерзости, согнув пополам, от подушки с раскрытым хрипящим ртом и выпуклыми глазами. Думал, что вырвет, но, слава богу, пронесло.

− Старый анекдот, − скучая, ответил лохматый парень, запивая пивом.

− Следующий, − хмыкнул я, и переключил собеседника.

− Здравствуй, − поздоровался я, перемешивая картошку в сковороде.

− Привет. Ооо, ты что-то приготовил. Я тоже хотел научиться готовить. Сложно было? – спросил меня молодой парень в огромной футболке.

− Нет, − отмахнулся я, − я не трачу много времени на готовку. Готовка для меня, как мастурбация – если занимает много времени – она того не стоит.

− Ясно, − даже испугавшись, проговорил юноша. – А сырный соус ты умеешь готовить?

Я закрыл ноутбук.

– Надоело, − поджал губы я, и отправился в супермаркет.

Наборы чёрных прозрачных тарелок по десять штук стоили пятьсот девяносто и восемьсот сорок рублей за комплект. Я взял за восемьсот сорок, но уже в дороге, обдумывая покупку, пожалел: другие тарелки казались крепче и были с более приятным рисунком.

Сидя на кухне, я смотрел на тарелки, из которых не хотел есть. Вся моя жизнь состояла из тарелок, из которых я не хотел есть. Девятый месяц, помимо работы, я только и занимался тем, что ел, спал, блуждал по городу, и разговаривал с незнакомцами в Соцсети. И вспоминал. Обо всём. Об Иветте. Моей первой девушке.

Мы познакомились в одном рок-клубе, в одном из тех мест, которые я любил время от времени посещать. Порядком напиваясь, чтобы тратить деньги только на входной билет, я заваливал свою тушу в рок-клуб «Богема», где чувствовал себя частью чего-то большего. В клубе я мог дебоширить и беситься среди таких же безумных незнакомцев, как я. Однажды после получаса прыжков у сцены, я отдыхал на диванах на втором этаже, и следил за одной девчонкой, которая ходила по всему помещению, явно кого-то разыскивая. Девчонка была сильно пьяна, она держалась за перила, когда передвигалась, а лицо было залито потом. Я потащил её за рукав, когда она проходила мимо меня, встал и спросил, кого она ищет.

− Никиту, − отвечала она. – Знаешь где он?

От неё несло перегаром, а на возраст она казалась несовершеннолетней.

− Пойдём, поищем, − скорее обозначил, чем предложил я, и потащил её за собой по этажам. Мы обошли весь первый этаж, вернулись на второй, и я до сих пор не имел понятия, ни как выглядит Никита, ни где его искать. Тогда я потащил её на маленький балкончик под потолком, где лежали пуфики. Захотел проверить и там. Девчонке тяжело было подниматься по лестнице, но она сделала это не зря. На этом из пуфиков лежал парень в белой рубашке, оказавшейся Никитой. Я показал девчонке на него, спрашивая, он ли это, и девчонка, откинув всякую усталость, вырвала свою руку из моей, и устремилась к Никите, обнимая его. Я вернулся на свой диванчик.