Текст книги "Напиши мне"

Чуть погодя я увидел, как раздражённый парень спускается вниз, отмахиваясь от своей пассии, пытающейся его вернуть. Парень спустился вниз, а девчонка, не понимая, что ей, брошенной, предпринять, подошла ко мне.

− Это ты мне сейчас помогал искать Никиту? – спросила она.

− Ну да, − усмехнулся я, растворяясь в пьяной улыбке.

Девчонка взяла меня за руку, и, протащив за собой несколько метров, прислонила к стене, и стала целовать. Тогда я ощутил одну из отличительных черт Большого Города: шестнадцатилетние девчонки куда распущеннее и развратнее двадцатипятилетних из маленького. Своим грязным, пропитанным алкоголем языком, она врывалась в мою ротовую полость, а грязной маленькой ручкой бродила по телу.

− Ты ведь понимаешь, к чему всё ведёт, − взглянула она на меня, словно на идиота, пока я был насторожен двумя ребятами, приближающимися к нам. Я прислонил её к стене, чтобы скрыть в темноте своё лицо, и ожидал, когда на плечо ляжет рука. Рука легла. Медленно, с готовностью, я повернулся.

Передо мной стояли Незнакомец Один и Незнакомец Два, обоих их я видел в слэме час назад, когда танцевал внизу. Со вторым номером я даже кружился под руку и орал в лицо, весело бил в грудь кулаком. Он и улыбнулся:

− Ооо, нет, всё нормально! Это нормальный чувак! – рассказал он первому. Незнакомец Один нахмурился, но через секунду отошёл, и я повернулся в девчонке. Она поцеловала меня снова, но вдруг отдалилась, словно опомнившись, что можно извлечь выгоду.

− Я хочу пиво, − заявила она, облизывая губы. Так вот, сколько ты стоишь, подумал я, и спросил, какое она хочет. Она ответила, я спустился на первый этаж и вышел из клуба.

На автобусной остановке сидела Иветта. Как только я подсел, она сразу представилась, и сказала, что видела, как я ходил с её подругой по всему клубу.

− Да, она попросила найти какого-то Никиту, − объяснил я, надеясь, что меня не будут обвинять.

− Это её парень, − объявила Иветта, хитро разглядывая мои плавающие глаза. – У тебя же не было планов на её счет?

− Нет, − услышал я свой заскрипевший в горле голос, и чтобы сменить тему, спросил. – Ты далеко едешь?

− В центр, − ответила она, и перекинула одну ногу через другую.

Я поднял брови.

− Мне почти туда же. Составить кампанию?

Она улыбнулась и мы залезли в подошедший автобус. Так и познакомились.

Мне нравилось вспоминать об Иветте. Я не считал отношения с ней опытом. Опыт – это лишь череда прогибов под жестокую реальность. С этим ничего не поделаешь, но и гордиться этим не стоит.

− Я, наверное, просто скажу, чтобы ты не принимал это на свой счёт. Просто я не верю ни в любовь, ни в её волшебную силу.

− Почему? Разве бывают девушки, которые не верят в любовь?

− Вот она я. Иветта, двадцать лет. Не прошу любить и жаловать.

− Ты очень необычная.

Такого разговора никогда не было. Осмысленнее и взрослее мы стали позже, и тогда таких слов мы не могли сказать, хоть примерно это и происходило на ментальном уровне. На тот момент мы жили и веселились. Заваливались к ней или ко мне с вечера до обеда, где предавались похоти в дыму кальяна. Этого нам хватало.

Ива протестовала, если я приносил наркотики, даже если это был только план. Она заставляла меня курить в открытое окно, а сама отворачивалась. Она боялась необоснованно, но переубедить её было невозможно. Один её друг колол какую-то дрянь в ногу, и та у него отвалилась. Самое худшее то, что он не умер, и своим уже навсегда истощенным больным видом пугал каждого, кто его видел. Когда Ива показала мне его фото, я только поперхнулся дымом. Ничего у меня не отвалилось.

Ещё мы ходили в бары и в рок-клубы. Ива там порядком напивалась и весьма вольно танцевала. Это были мои первые отношения, и я не понимал как себя вести. Жутко ревновал. В школе меня дразнили за то, что у меня никого не было, и я старался быстрее проходить мимо ребят с двенадцатилетними девчонками на коленях. Возможно, если бы тогда я подсел рядом, было бы проще. Сейчас же я каждый раз отговаривал её идти в клуб. Когда мы заваливались ко мне на кровать, заказывали еду и курили, я чувствовал себя в безопасности: никто не мог своровать Иву у меня дома.

Бывало, мы просыпались не так поздно, и тогда шли в супермаркет воровать одежду. Набирали кучу вещей и в примерочной, выжигали лазером вкроенные штрихкоды, натягивали поверх свою одежду и уходили. Уйти нужно было, прежде чем кто-либо почуял запах тления. Каждый раз мы страшно волновались, но всё всегда проходило гладко. Мы ни разу не попались. Разумеется, каждый раз мы ходили в новый магазин, и со временем стали действовать, как профессионалы. После очередного удачного ограбления мы возвращались ко мне, где торжественно снимали друг с друга украденное.

Все ворованные вещи мы скидывали в кучу, и почти никогда не надевали. Мы воровали, как правило, дорогую одежду «на выход», которую нужно было стирать и гладить по особой технике. «Выходов» было немного, поэтому постепенно кучка росла в размерах. Вообще-то, в моей квартире не так много места, и раньше на месте кучи стоял фикус. Когда я перестал за ним ухаживать, и стал использовать как пепельницу, пришлось выбросить завядшее растение с прожженными сигаретой листьями.

Наши с Ивой отношения были лёгкими и небьющимися. И также легко, словно воздушный шар, они улетучились. Ей просто стало скучно.

− Извини, но ничего не получится, это было только увлечение.

− Ты изменяешь мне?

− Нет, но буду, если останусь. Но ты не расстраивайся. Нужно жить дальше, понимаешь? Мы уже слишком надоели друг другу, и это может наскучить.

Такой разговор у нас был. Скорее монолог, ведь я почти ничего не говорил. Баскетбольный мяч счастья в руках оказался теннисным, когда съёжилось моё раздутое самомнение. Я упал духом.

Конечно, я пытался вернуть её. Постоянно названивал, унижался, оставлял записки под дверью, но безрезультатно. В последний раз я увиделся с ней в одном баре – узнал, что она будет там – хотел кое-что спросить. В самом красивом, что я видел на ней, платье, на каблуках, она танцевала что-то очень похожее на приватный танец, перед полукругом мужчин, развалившихся на диванах в VIP-ложе. Косметика покрывала всё лицо Ивы, и я не сразу узнал её. Подозвав её к себе, я отстранённо облокотился на стеклянный балкон. Она неохотно подошла.

− Чего тебе?

− Я хотел спросить, что делать с твоими вещами. Все наворованные ты оставляла у меня. Не хочешь зайти за ними? Мы могли бы чего-нибудь выпить.

− Нет, − отрезала она, наверняка, из-за нежелания появляться у меня, − можешь их выбросить. Или оставить себе, я знаю, мужчинам это нравится. Мне из них мало что нравится, да и такая одежда недолго носится – её сразу снимают.

Иветта улыбнулась, и в ужасно громкой музыке я отчётливо услышал звук удаляющихся каблуков. Парни скучали, свистом и покрикиваниями подзывали к себе. Не досмотрев приватный танец, я ушёл из её жизни.

Воспоминания об Иветте занимали довольно много времени. Я не желал её вернуть, просто думал о ней. Просто анализировал своё поведение тогда. Иветта считала меня скучным. Нельзя было повторять тех же ошибок в будущем.

Может это и грубо, не звонить и не писать никому из некогда близких, но оттого, что я связывался с ними, было только хуже. Появлялось отвращение к себе, Женщина в Зелёном, или даже злоба, Женщина в Чёрном. Конечно, плохо, терять дорогих людей, но хуже – когда виноват в этом сам. И самое гадкое – возвращаться к тем, кто уже разлюбил твои потуги быть первым.

В планах у меня было завести девушку или хотя бы домашнее животное, но найти что-то милое и доброе среди извращенцев и лентяев Соцсети было не так просто. Звук опять запаздывал за светом, и это раздражало даже в таких нежелательных знакомствах. Я мог видеть чьё-нибудь жирное прыщавое лицо, и как его губы не попадали в такт словам. От этого складывалось впечатление, что он корчит мне рожи.

Каждый третий день в Соцсети был «по интересам»: Соцсеть отбирала представителей только противоположного пола для любого посетителя при условии, что два предыдущих он присутствовал в приложении более двух часов. Уловка организаторов, если учитывать, что за день жизни, ты платишь тремя. Обычный шанс встретить девушку среди «мужчин» равнялся где-то один к двадцати. Вчера мне невероятно везло в карты: подряд выпали четыре дамы, но, соответственно, в любви удача меня покинула.

Зазвонил телефон. Мама. Мы говорили по телефону раз в неделю. Прошлую неделю я пропустил, поэтому и сейчас брать трубку не хотелось. Вместо разговора я занялся заброшенными делами: подкрутил шурупы на табуретках и наточил ножи. На столе стояли новые, нераспечатанные тарелки. Вымыв, я поставил их в навесной шкаф. Смотрелось не так уж и плохо. Чтобы не бросать взгляды на телефон, я стал убираться.

В доме было чисто, но меня это не смущало: я вновь убрал в комнате и кухне – подмёл полы, переставил немногочисленные вещи местами, проветрил помещения и вытер пыль. Вся уборка заняла ужасно мало времени. Ощущение растерянности задавило тонной свободы.

Очень хотелось есть, но мне хотелось всё сделать правильно.

− Алло, мам, привет, − начал я с неохотой.

− Здравствуй, сынок. Ну, рассказывай, как дела? Не познакомился ещё ни с кем?

Острая боль привычного осуждения накатывала камнем извне и камнем изнутри – из памяти – желая прижать маленького меня с двух сторон. Мягкой стороной ладони я потёр висок. Через несколько секунд отпустило, и я продолжал слушать без искривлённого лица.

Мы говорили около часа. Сначала я чувствовал натянутость разговора, но «обменявшись любезностями», мы зацепились за души друг друга. Я не обманывал, не юлил, не оправдывался, и ей это нравилось. Это нравилось любой женщине любого возраста. Деньги у меня были и это её успокаивало. Это всё, что я мог рассказать, поэтому говорила, в основном, мама, а я участливо задавал вопросы. Ей очень нравилось, когда давали высказаться, проникаясь её проблемами и заботами. Это вообще нравится всем людям, независимо от возраста и пола. Главное – не давать им советов, и тогда они твои. И наоборот: если хочешь избавиться от кого-то – дай ему совет.

Она говорила об изменениях на работе, о плохих и хороших (люди всегда сначала говорят о плохих, наверное, считают их куда более важными) событиях в семье, о круге друзей, коллег, о здоровье, воспоминаниях и новостях, о вещах, которые меня никогда не интересовали, но из маминых уст я слушал их с неподдельным интересом, обсуждал с положительным рвением и весёлостью. По окончании разговора я словно насытился. Сегодня я смеялся, радовался, злословил, скучал и грустил. Положив на стол телефон, я упал на кровать, улыбнулся во всю ширину рта и заплакал. Я живой, Господи, я живой!

Глава четвёртая

Подбросив голову с компьютерного кресла в привычное положение, я, буквально, подобрал слюни. В момент, в половину момента, меня зверски охватил голод, так нежно убаюкиваемый в этом прекрасном сне, сне – воспоминании о прелестных временах, когда мне было чем и с кем заняться; голод, давящий нутро изнутри, комкающий самочувствие в остатки недоеденных чувств, в полуфабрикаты памяти, отчуждающий моё я от всего хорошего в человеческой душе; голод, заставляющий переваривать собственные органы в отсутствие другой пищи. Голод теплоты, голод любви и ласки.

Резко вернувшись в реальность, я взглянул на всё, окружающее меня: компьютер, занавешенное окно, тёмных тонов обои – и мне расхотелось здесь оставаться. Ещё несколько часов назад я чувствовал себя полным сил, бодрствующим человеком, сейчас же, зверски голодный, я вновь подпадаю под вечное влияние Морфея. Словно по наитию я щёлкнул по клавише «Продолжить поиск». Разговор проходил параллельно тому, как я проваливался в сон.

− Привет.

− Привет.

Варёной сгущёнки…

− Меня зовут Генри.

Молока…

− Какое необычное имя, − это её позабавило. – Меня зовут…

Запечённого в духовке картофеля с сыром и говяжьим фаршем …

− …Альфира. Ты из России?

Мягкого хрустящего хлеба…

− Да.

Диван, телевизор…

− На самом деле меня зовут Ким, просто имя Генри мне очень нравится.

Мультфильм «Балто»…

− Ким? Красиво же. Зачем нужно называться Генри?

Сестра, грызущая рядом со мной шоколадку…

Я глубоко задумался, на автомате отвечая правдиво и просто. Мои мысли были заняты совсем другим.

Воспоминания о таких простых, таких надоедающее – простых вещах, как вечерний просмотр фильма в семейном кругу, сдавливали грудную клетку сильнее, чем погружение в барокамере на пятнадцатиметровую глубину, тушили в глазах огонь зверства, огонь желания что-либо делать, где оставалась гореть лишь слабая бабушкина конфорка, разогревающая такой жирный, такой густой намешанный суп, ведь на семьдесят седьмом году жизни сложно приготовить что-то лучше яичницы и такого супа, самого вкусного, самого приятного лакомства на свете.

Да, я скучаю по неуютной, нетерпящей меня, отвечающего ей взаимностью, обстановке, порой, полного хаоса, но, чаще и хуже, обыденной, проторенной рутины, от которой всё сводит и будто сцепляет, сращивая кости, создавая закостенело – тупое, негибкое и тело, и сознание; обстановке, от которой я бежал, Господи, бежал! От поставленной на стул железной тарелки бабушкиного супа, оторванной от буханки корки хлеба, какого-нибудь холодца или куриного окорока, купленного неделю назад, во время моего предыдущего приезда, не съеденного и стоящего в толком не закрывающемся холодильнике, потому что бабушка просто ПРИНЯЛА ЭТУ ЕДУ ЗА ЧУЖУЮ, и кружки чая.

− Сынок, можно я, пожалуйста, съем банан? – вспоминаю я её голос, и банан, на который она показывает пальцем, вспоминаю, как она держит мою руку, и боится, что я куда-то пропаду, вспоминаю, как она тревожится, и от этих воспоминаний мне становится плохо.

Бабушка боялась, что я исчезну, и я исчез. Из её дома, из её жизни, из её памяти. Иначе я просто не мог.

Я бежал от той ответственности присмотра за бабушкой, когда нужно следить за тем, чтобы она тепло и прилично одевалась, переобувалась в домашние тапочки, когда входила в дом, за тем, чтобы БРОСАЛА В КИПЯТОК ЧАЙНЫЙ ПАКЕТИК И САХАР, И РАЗМЕШИВАЛА, а не пила пустой кипяток; от необходимости искать ей же припрятанный кошелёк, чтобы просто успокоить старого хнычущего ребёнка. Как бы мне не было стыдно, но я хотел жить ради себя.

− Помоги с этим, прибери то, сделай это, навести её – этот список никогда не закончится, сколько бы проблем ты не решил. Человек – приспособленец, если не он привыкает к обязательствам, то обкладывать обязательствами его привыкнут другие.

И также с родителями. Чувствуя на себе бремя обслуживающего персонала, вечно ничего не успевающих, вечно работающих и учащихся родственников, в доме которых я только убирался и готовил, я бежал от устроенного не мной беспорядка, от невозможности изменить не свой ритм дня и жизни, бежал от неумения довольствоваться малым, чаще искусственным, хорошим, невзирая на плоды быта.

− Извини, я очень голоден. Пойду что-нибудь приготовлю, − я ушёл на кухню, оставив ноутбук открытым. На экране осталась девушка с большими изумлёнными глазами и печальным сожалеющим лицом.

Была почти ночь, а я так и не поел ни разу за день. Зато успел выплакаться и убрать то, что и так было убрано. Я должен был чувствовать себя лёгким и отдохнувшим, но зубы кривились от злости.

Прежде чем поесть, Женщина в Чёрном, под вуалью, молча ткнула меня в плечо, и когда и повернулся, показала на куртку на вешалке. Я понял её, подошёл к куртке и вытащил из кошелька бумажку с чёрной окантовкой. Иногда, когда я чувствовал себя виноватым или злым, я перечитывал стихотворение, написанное пять лет назад, и мне становилось легче.

Мне не о чём писать, мне некого любить, и некому признаться.

Отличием своим я поражаю тех, кто кроток или пьян.

Мне чужда вера, воля, кровь родных, мне нужно мясо,

Чтоб завернуть в него кусочек мозга, душу передав.

Мне нужен тот, кто будет подчиняться слову, слушать.

Завистливую пакость, грязь, что рот мой будет издавать.

Гнобить других – ммм, как мне это нужно.

Или же чахнуть дома, скисшим молоком облив кровать.

Сложно представить, откуда столько злости, злобы,

Сколько плохого отражено в милом лице.

Поджечь ведро с котятами – пусть лучше задохнутся, не утонут.

И пристрелить собаку – не душить же в кожаном кольце?!

Два верных глаза, высунут язык, взрыв – всё в пыли дороги.

Прежде чем снять кровавый фартук, пойду, накормлю их матерью цыплят.

Затем разденусь, изнасилую и изобью жену – хотела замуж, её воля! –

Таким я должен вырасти ничуть не изменившись сам!

Не поступать по чести, забывать про обещания,

Не вспоминать о тех животных, что сам же приютил.

Не заниматься тем, чему только что учили сами,

При этом представляя в жизни ноль, хоть вовсе не один.

Не ради денег жизнь – так инфантильно, так по-детски.

Всё в мусорку! – вряд ли протянет вещь рука добра.

Сребро и злато – лишь инструмент для выбора одежды.

Горняк кричит: «Как я люблю тебя, моя кирка!»

Мне некому писать, мне некого любить, но есть в чём признаваться.

Не только ведь отчаянием и алчностью полны наши сердца.

Мне чуждо одно мнение, религия, мне нужно счастье,

Чтоб завернуть в него кусочек жизни той, что мне его должна.

Читая стихотворение, мои зубы скрипели от злости, а по подбородку текла солёная вода. Как же я ненавидел мир, откуда сбежал! Как ненавидел всё, что способствовало побегу! Как ненавидел бежать.

В кошельке лежала и другая бумажка, с белой окантовкой, но я не стал её доставать. Она предназначалось для периодов счастья, чтобы сделать его ещё ярче. Когда-нибудь настанет время и для него. Возможно, весной.

Эти женщины, в зелёном, в чёрном, и другие, появлялись рядом, когда не было реальных девушек. Они приходили, ведь знали, что мне постоянно требовалось женское присутствие, знали, что так я чувствовал себя более свободным. Призраки, галлюцинации, видения – я не знал, кто они, но если бы их не было, мне было бы хуже. Хотя временами они пропадали. Когда я был с Иветтой, она была единственной девой в моём окружении. А вот после неё, они со мной не расставались.

Успокоившись, я отправился в магазин за макаронами. Заставляя покупать себя по два-три продукта за раз, я увеличивал количество прогулок, что, как мне казалось, было крайне важным. По пути попадались люди, словно с обложки: в изящных изысканных одеждах, пристально ухаживающие за собой. Даже в отдалении от центра, люди хотели быть красивыми, будто бы каждый добивался своей второй половинки ежечасно. Я провёл рукой по жирным волосам, и мне стало стыдно за свой внешний вид. Каждое утро, когда мне не нужно было на работу, я запускал себя. Каждое утро, когда мне не нужно было на работу, начиналось одинаково: в обед.

Злоба и Отвращение наполняли мои карманы, и выворачивать мне их не хотелось. Накинув на голову капюшон, я побрёл дальше.

Возвращаясь, я увидел девушку, стоящую около моего подъезда. Прислонив ключ к домофону, я вошёл внутрь, и пока дверь не закрылась, девушка заскочила следом. Я отправился по лестнице, а она заскочила в лифт: я отказывался от единственной спортивной нагрузки только тогда, когда на душе было очень тяжело. Шесть из десяти. Не так уж мне и тяжело.

Поднявшись, я увидел её, стоящую у моей квартиры. Я снял капюшон, с горькой усмешкой посмотрел на неё и открыл дверь. Она вошла следом.

Она принесла овощи: лук, помидоры и салат-латук. Мы сделали обжарку, после того, как пожарили печень. В тусклом свете кухонной лампочки её глаза ещё сильнее подобрели.

Ужин был готов. Мы ели напротив друг друга, и только когда перешли к чаю, заговорили вновь. У чая такой обычай, с ним всегда есть диалог. Она нашла меня через Соцсеть, а вычислить человека с её помощью не составляет труда. А может я и сам в задумчивости сказал ей адрес, я так и не спросил тогда. Это было не важно. И не опасно. Не опасно оставлять человека, с которым ты знаком первый день, ночевать у себя. Не опасно открываться ему. Опасно, если он окажется таким же, как и ты.

Часть вторая

      Человек есть загадка, тайна. В первую очередь, для него самого. Поскольку люди занимают верховный пост развития в нашей области обитания, уступая только матушке-природе, они являются некой постоянной в управлении миром. Но поскольку человек – существо переменное, постоянно лишь меняющееся, в своих формах и характеристиках, то и роль его в огромных кругах экологических процессов будет меняющейся. Единственное животное, терзаемое вопросом предназначения, пытается придать его каждому существу, что встречает: заяц нужен для жизни лисы, жук для жизни дрозда, слон отдаёт свой бивень человеку.

Но вот главный вопрос: должен ли человек, как никем не едомое животное, съесть всё остальное – природу, создавшую и наделившую его особыми исключительными качествами: совестью, воображением и самосознанием, уничтожив её, уставшую и старую бабушку, нуждающуюся в покое, или же уничтожить себя, как чересчур нелогичное и неестественное скопление аминокислот?

И решение некогда непосильной задачи было найдено. Совершенно случайнейшим образом обыкновенный создатель чего-то нового срубил под корень сам подход к этому вопросу.

Появилась Соцсеть – система программ, практически полностью лишающая воображения, совести и самосознания, будто бы эти качества сдавались человечеству в лизинг. Общение между людьми, не чувствующими клеточную свободу – возможность говорить, писать, отправлять любую информацию, видео – и аудиоданные, имея на это сколько угодно времени и ничего не теряя, не отдавая взамен, повергло человечество, ею пользующееся, в ленную необходимость ничего не делать. С помощью Соцсети можно было воплощать несколько желаний одновременно: погашать потребность в общении, параллельно в соседней вкладке просматривать ролик с максимально похожей на твою подругу актрису фильмов для взрослых, есть и пить, читать, слушать музыку, и играть в онлайн-игры. Зависимость от наслаждений достигала новых отметок, она превышала порог разврата времен Древнего Рима, опутывая стягивающими кольцами любую определённость, так ненавистную человеку.

Минус был только один – отсутствие счастья. Избавление от боли и страданий исключало возможность его добиться, но этот минус значительно приближал человечество к нахождению тех самых добрых рук, что должны были управлять природой – их отсутствию – вечному успокоению в холодных закрытых гробах.

− Добро пожаловать в Соцсеть! – приветствовала улыбающаяся рожица бренда. – Для входа в аккаунт введите личный номер удостоверения и пароль.

Глава первая

− Ich glaube ihm nicht. Er war in Zivil, aber Gendarmen in Zivil halten mich ein halbes dutzendmal in Europa festgenommen. Ich hatte zwar jetzt Ausweispapiere bei mir, die nicht schlecht gemacht waren, in Paris von einem Mathematikprofessor aus Prag, aber sie waren etwas gefaelscht. Genug! – объявил я, падая в изнеможении на диван. – У меня уже язык сломался от этого акцента! Пощади!

− Как хочешь, − согласилась Аля. – Только тебе решать, когда ты выучишь язык. И, кстати, ты ведь знаешь, что положительный разрыв мышц происходит на последних повторениях.

Я злобно исподлобья посмотрел на неё, а она лишь вызывающе улыбнулась в ответ. Натерев кулаками глаза, я вновь наклонился над планшетом.

− «Ich sah Sie, wie Sie das Schriff betrach-te-ten», sagte der Mann. «Deshalb…

Я восхищался ей. Она знала, как плохо может быть человеку в одиночестве и подарила мне своё время. Просто пришла и стала учить меня немецкому. Готовить мне, гулять со мной, спать рядом. Аля. С ней было просто. Так просто, как никогда бы не было с любой другой. Говорят, хороших девочек нужно искать в музеях, но моя попалась мне в совершенно опошленном мире, в совершенно опошленной программе, когда я искал развлечения. Случай? Судьба? Соцсеть.

Аля была среднего роста, смуглая, темноволосая и великолепная. Я совершенно не видел в ней недостатков: мне нравилось всё, а что-то нравилось ещё больше. Я обожал её руки, именно ладони, пальцы. Плотные, но изящные, ухоженные пальцы без длинных ногтей – впервые я видел девушку, стригущую ногти – поражали меня, и я часто прикладывал её ладонь к своему лицу, чтобы почувствовать нежность кожи. Её кожа казалась мне молочным шоколадом, а полуприкрытые, когда она чем-то занималась, глаза создавали иллюзию тайны. Даже её железные брекеты не смущали меня.

Единственной проблемой была моя растерянность в вопросах досуга. Я думал об Але во время работы, предвкушал возвращение, но, получая возможность её видеть, не знал, как с ней обходиться. В тот вечер, когда она пришла ко мне мы долго молчали, пили чай и переговаривались о мелочах.

− Здесь ты живёшь, да?

− Вроде того.

− Большая квартира. Много у тебя соседей?

− Штук восемь. Если честно, я никогда не считал.

− Любишь сырный соус?

Я кивнул, и она улыбнулась.

− Завтра приготовлю, с жареной картошкой и курицей, если ты не против.

− Завтра я работаю. Вернусь поздно.

− Где ты работаешь?

Я не стал говорить ей, что торгую смертью, нагонять жути, и уклончиво ответил, что флорист. Мне показалось, что её это совсем не удивило. Мы говорили дальше, и на ночь она осталась у меня. Мы спали в одежде, и она обнимала мою руку во сне, не больше. Но на следующий день она пришла снова.

Она принесла с собой картошку и кусочки курицы, и быстро приготовила соус. Я смотрел на то, как она готовит и думал о чём-то отстранённом. Всё происходящее казалось мне нереальным. Реальность и сон поменялись местами. Во снах я обычно представлял свой рабочий день, какие-то счастливые моменты, разговоры, неоценимую помощь, которую я оказывал, а выросшая из паркета девушка у плиты была так непривычна моему миру, что я считал её метафорой поощрения хорошей работы. Выходной. Премия. Оплачиваемый час обеда.

Аля вполне могла оказаться социальной программой или очередным плодом воображения, феечкой без крыльев. Нереальность предположения обуславливалась тем, что других феечек поблизости не было. Нереальность Альфиры обуславливалась её появлением.

− Где ты научилась готовить?

− Бабушка научила нескольким рецептам. А мама как-то подарила поваренную книгу, увидев, что я заинтересовалась. Однажды я даже пожарила блины.

− Блины? Что это такое?

− Ну, такие сладкие лепёшки из теста.

− Это которые подкидывают на сковороде?

− Да.

− Да ладно! И ты тоже подкидывала?

− Нет, у меня так не получалось, но блины вышли вкусными.

− Ну, даёшь!

На следующий день она приготовила мне блины, и я стал провожать её после работы домой.

Аля работала официанткой в одном кафе. Работа несложная, но я никогда не спрашивал, училась ли она на какую-либо профессию. Будучи переводчиком, сам я занимался продажей смерти, а не своих знаний. Мне не в чем было упрекать Алю. Однако ей не нравилось, что я бросил попытки самореализоваться.

− Как можно ничего не желать? – удивлялась она. – Когда знаешь пять языков, разве не хочется выучить шестой?

Она подарила мне несколько учебников и рабочих тетрадей по немецкому. От нечего делать, я порой открывал их и перелистывал.

Иногда, дожидаясь окончания её смены, я садился на стоящую у чёрного хода лавочку и о чём-нибудь думал или учил язык. Работники кафе выходили покурить и иногда спрашивали меня о том, кто я такой, и что здесь делаю. Они всегда были настроены недоброжелательно, но никто не прогонял меня. Больше всего мне нравилась одна мойщица – она была приветливой, махала рукой, болтала со мной, спрашивала о планах на жизнь. Рыжая, пожилая, болтливая женщина, услышав, что я пришёл за Алей, спешила выйти покурить, и в очередной раз мне что-нибудь рассказать. Я не знал, как её зовут, поэтому всегда обращался на Вы.

− И давно Вы здесь работаете? – спрашивал я.

− Даа, здесь я работаю уже года дваа, − она словно намеренно растягивала слова, непрестанно протирая очки. От испаряющейся горячей воды, льющейся на тарелки, те запотевали, и женщина видела всё, как в тумане, однако отказывалась носить линзы. – Сын мой когда заболел, яяя отправила его в Данию лечиться, и ушла с работы, чтобы устроиться здесь. Ему постояяянно нужны деньги, и я оплачиваю его счетааа. А я ведь была бухгалтером в администрации Президента, да! И всё ради сына, чтобы деньги ему переводить, здесь работаю!

Я не спрашивал, почему она ушла с такой должности и устроилась мойщицей. Не хотел над ней так прямо насмехаться. Очевидно, она лгала, но я продолжал без улыбки слушать дальше.

− Пришлось квартиру продать, чтобы туда его увезти, сейчас в общежитии живу. А соседке этой, грязной патлатой, видите-ли не нрааавится, что я ору на её мужиков, которых она к себе приводит!

Женщина махала руками, заглядывала мне в лицо, и бранила свою соседку за всё на свете. Краем глаза я видел, как улыбались другие курящие женщины, поглядывая на нас. Над мойщицей они посмеивались и иногда провоцировали на очередную гневную тираду, и я даже, в какой-то степени оправдывал их. Всё-таки эта мойщица была лгуньей.

− Ох, как я устала! – её энергия иссякла, и женщина перешла к жалобам. – Сейчас пойду, ещё кружек вымою, поужинаю потом, спина бы только не рухнула, ох, мазь-то та совсем не помогает…

Когда она уходила, я слышал её удаляющийся голос, и слышал насмешки работников, открывающих перед ней дверь. Работники издевательски кланялись и улыбались. Как же всё сложно в этом мире.

Вскоре пришла Аля, обняла меня, и мы пошли домой вдоль набережной. Рассказав о событиях, произошедших с ней в течение дня, она вдруг сделалась грустной и сменила тон.

− И ещё, − сказала она. – Я видела, что ты несколько раз говорил с нашей болтушкой Светой, наверное, сегодня тоже, потому что она сейчас подходила ко мне. Она сказала, что ты очень хороший парень, и из-за этого в жизни тебе придётся очень плохо. Иии, она посоветовала мне подумать, нужны ли мне проблемы. Вот.

Я не знал, что на это ответить, но высказывание попало мне в голову.

− Очень хороший парень, поэтому в жизни мне придётся очень плохо, − повторил я, крепко задумавшись. – Что это значит?

− Ну, вроде того, что все тебя будут обманывать, ноги об тебя вытирать, − пояснила Аля. – Но я считаю, что это не так, и тебе не нужно принимать это близко к сердцу.

Эта фраза тяжёлым камнем упала на дно желудка. Не принимай близко к сердцу. Она ударила в самое его нутро. Так говорила Иветта, перед тем, как бросила меня.

В тот вечер я практически ни о чём не говорил с Альфирой. Она варила спагетти и разогревала говядину, принесённую из кафе. После окончания смены, еда выбрасывалась, поэтому все сотрудники разбирали себе, что хотели, в контейнеры, и приносили домой, в семью. Домашние собирались вокруг стола, куда добытчик выкладывал добычу: жареное мясо, рыбу, тушёные овощи, вареные крупы, сладости – и объедались жирным перед сном. В истории человечества ещё не было времени, когда бесплатное считалось вредным.