Текст книги "В дебрях Африки"

От Угарруэ к Килонга-Лонге

Экспедиция снова сформировалась из отборных людей. Я значительно успокоился насчет колонны арьергарда и относительно судеб наших несчастных больных. Мы выступили из ставки Угарруэ, имея 180 вьюков груза на вельботе и в челноках, а 47 вьюков несли сухим путем, с тем расчетом, чтобы каждому из четырех отрядов досталось нести их не более одного раза в четыре дня. 19-го числа арабы несколько часов сопровождали нас как для того, чтобы указать дорогу, так и для пожелания счастливого исхода нашего предприятия.

Когда мы остановились на ночевку и вечерние сумерки быстро сгустились, на реке показался челнок от Угарруэ и в нем три связанных занзибарца. На мой вопрос, что это означает, мне ответили, что эти занзибарцы убежали от меня, а Угарруэ поймал их вскоре после своего возвращения в ставку. Они бежали, конечно, с ружьями, а кисеты их доказывали, что они умудрились по дороге накрасть достаточное количество патронов. Я отблагодарил Угарруэ, послав ему револьвер и 200 патронов.

На ночь пленников засадили под караул. Перед отходом ко сну я тщательно обдумал, как теперь быть с этим народом. Если опять посмотреть на дело сквозь пальцы и не принять строжайших мер, то вскоре придется вернуться назад и сказать себе, что столько сил, жизней и страданий потрачено совершенно даром.

Утром я собрал всю команду и произнес приличную случаю речь, которая была принята с полным сочувствием. Все согласились с тем, что мы по мере сил и возможности исполняли свой долг, что все мы довольно натерпелись, дезертиры же действовали, как подлые рабы, не имеющие, по-видимому, никакого нравственного чувства, ни совести. Они вполне согласились и с тем, что если бы туземцы попытались украсть наши ружья, которые для нас все равно что «наши души», то мы вправе были бы застрелить их за это, и что если люди, получающие за свой труд плату и пользующиеся нашим покровительством и хорошим с ними обхождением, вздумают ночью перерезать нас, то они подлежат расстрелу.

– Хорошо же, – сказал я, – вот как раз те люди, которые сделали все это: они украли наше оружие и бежали, унося с собой наши оборонительные средства. Вы говорите, что застрелили бы туземца, если бы он помешал вам идти вперед или пробираться назад, куда вам нужно. А эти что делали? Ведь если у нас утащат все ружья и боевые припасы, нам ни назад, ни вперед нельзя будет двинуться.

– Нельзя, – соглашаются они.

– Значит, вы приговорили их к смерти. Один умрет сегодня, другой завтра, третий послезавтра; и с этого дня каждый вор и каждый дезертир, кто не исполняет свой долг и подвергает опасности жизнь своих товарищей, умрет.

Виновников спросили, кто они и откуда. Один ответил, что он невольник Фарджала-бен-Али, одного из старшин отряда № 1; другой оказался невольником какого-то банианца в Занзибаре; третий – невольником ремесленника в Уньянь-ямбе.

Кинули жребий: кто вынет самый короткий клочок бумаги, тот и будет казнен сегодня.

Жребий пал на невольника Фарджала. Перекинули веревку через толстый сук, и сорок человек по команде взялись за один конец веревки; на другом сделали петлю и накинули ее на шею преступника.

– Не имеешь ли чего сказать перед смертью?

Он отрицательно покачал головой. По данному знаку его вздернули. Прежде чем кончились последние содрогания, экспедиция выступила из лагеря, оставив за собой арьергард и речную команду.

В этот день мы сделали хороший переход. Вдоль берега шла торная тропинка, что значительно облегчило труд каравана. По дороге мы тщательно обыскивали деревья, но нашли всего десять гроздьев самых мелких бананов. За один час пути от слияния рек Ленды и Итури мы стали лагерем.

У противоположного берега увидели одного купающегося слона; капитан Нельсон, с такой же двустволкой, как у меня, я и Саат-Тато, наш искусный стрелок, отправились через реку и остановились в 13–14 м от благородного зверя. Всадив в него одновременно три пули, а в следующую секунду еще две, и притом в самые чувствительные места, мы не добились ровно никакого толку, слон таки ушел. С тех пор мы потеряли всякое доверие к этим ружьям. Во всю экспедицию нам не удалось убить никакой дичи из этих «экспрессов».

Вскоре капитан Нельсон выменял свое ружье на небольшой запас съестных припасов у Килонга-Лонги, а я расстался со своим, подарив его года два спустя Антари, королю анкоров. С номером восьмым или десятым завода Рейли я всегда охотился очень успешно, а потому люди, заинтересованные в вопросах подобного рода, пусть воспользуются нашим опытом.

На рассвете следующего дня, когда серый свет начал проникать сквозь развесистые древесные шатры над лагерем, я послал мальчика за Решидом, нашим главным старшиной.

– Ну что ж, Решид, старый приятель, настал черед казнить другого виновника; пора приготовиться к этому. Ты что скажешь?

– Что же я скажу? Что еще можно делать, как ни убивать тех, кто пытается убить нас? Если перед нами яма, дно которой утыкано острыми кольями и ядовитыми колышками, и мы говорим людям – смотрите, не упадите туда! – не наша вина, коли они зажимают уши, не слушают наших слов и сами туда прыгают. Пускай их вина падет на их головы!

– Но ведь это так тяжело! Решид-бен-Омар, этот дремучий лес ожесточает сердца людские, а голод вытеснил разум из их голов; они ни о чем больше не думают, как о своих пустых желудках; я слыхал, что даже матери иногда с голоду пожирают детей своих. Что же удивительного, что слуга бежит от господина, который не может прокормить его.

– Это истина, ясная, как солнце. Но если нам суждено умереть, умрем все вместе. Здесь немало хороших людей, которые во всякое время готовы сложить головы за тебя. А есть и такие – рабы между рабами, – которые ничего не знают и знать не хотят, и когда они бегут от нас и уносят с собой то, что нам нужно для сохранения нашей жизни, пусть они сгинут и пропадут. Всем им известно, что ты христианин, претерпеваешь все невзгоды ради спасения сынов ислама, которые где-то там погибают на берегах великого озера; они же сами исповедуют ислам, а христианина хотят покинуть в лесу. Смерть им!

– Однако, Решид, если бы нашлось средство предупредить побеги и нашу близкую гибель, не прибегая к таким суровым мерам, как повешение, что бы ты сказал?

– Я бы сказал, господин, что все средства хороши, а самое лучшее будет то, которое даст им возможность жить и покаяться.

– Ну хорошо, как только я напьюсь кофе, вели трубить сбор. Тем временем приготовь длинную тростниковую веревку и перекинь ее вон через тот толстый сук. Свяжи крепкую петлю из куска свежего каната. Приготовь пленника, отдай его под надзор караульных, а когда услышишь звуки, подойди к каждому из старшин и скажи ему на ухо: «Пойдем со мной просить за него прощения, и оно дастся нам». Я взгляну на тебя и спрошу, что ты имеешь сказать, – тогда и говорите, это будет сигнал. Доволен ли ты?

– Пусть будет, как ты сказал. Люди ответят тебе.

Через полчаса трубили сбор; отряды образовали каре вокруг преступника. Длинная тростниковая веревка с роковым узлом и петлей висела на древесном суку, конец ее извивался по земле подобно громадной змее. Я сказал несколько слов, и один из людей вышел из рядов и надел петлю на шею пленника; одному из отрядов приказано было взяться за конец веревки.

– Ну, человек, не желаешь ли сказать что-нибудь, прежде чем присоединишься к своему брату, умершему вчера?

Но человек ничего не сказал и даже едва ли расслышал, что я говорил. Тогда я обратился к главному старшине:

– Не имеешь ли ты чего сказать, перед тем как я отдам приказ?

Решид мигнул товарищам-старшинам, и все они рванулись вперед, упали к моим ногам, умоляя о пощаде, энергично ругали воров и убийц, но клялись, что отныне они будут вести себя лучше, лишь бы на этот единственный раз я даровал им прощение.

В эту минуту лица занзибарцев представляли интереснейшее зрелище: все глаза расширились, губы плотно сомкнулись, щеки побледнели, как будто электрическая искра зажгла во всех одно и то же чувство!

– Довольно, ребята! Берите своего товарища, его жизнь в ваших руках. Но вперед, смотрите, у меня будет только один закон для каждого, кто украдет ружье, – веревка на шею и смерть.

Тут произошла такая трогательная сцена, что я изумился: у многих по щекам текли крупные слезы, а глаза у всех были влажны под наплывом страстного чувства благодарности. Шапки и чалмы полетели вверх, люди потрясали ружьями и, подымая прямо руки, восклицали: «Покуда жив «Белая шапка», никто не покинет его! Смерть тому, кто покинет Була-Матари! Веди нас к Ньянце! Покажи только дорогу, теперь мы все пойдем!»

Нигде я не видывал такого взрыва чувства, исключая разве Испании, когда республиканцы разражались бурными восклицаниями в ответ на какую-нибудь великолепную речь, в которой призывали их грудью стоять за новую веру и свободу, равенство и братство.

Плакал также и дезертир; когда с него скинули петлю, он стал на колени и поклялся умереть у моих ног. Я пожал ему руку и сказал:

– Это Божье дело, Бога и благодари.

Снова прозвучала труба, но теперь уже веселыми звуками. Все разошлись по местам, носильщики быстро взвалили на плечи свои тяжелые ноши и пошли вперед, радуясь, точно на празднике. Офицеры одобрительно улыбались. Никогда еще в лесных дебрях на Конго не бывало столько счастливых людей, как в это утро.

Пешая и речная колонны через час, почти одновременно, достигли Ленды. Эта река, шириной около 100 м, по-видимому, очень глубокая. На западном берегу реки расположилась небольшая деревня, банановые рощи которой давно уже были обобраны дочиста.

По окончании переправы я позволил людям пошарить по окрестностям, чтобы добыть пищи. Одни пошли по северному берегу, другие – по южному, но еще задолго до наступления ночи все вернулись, не найдя ни малейших следов съестных припасов.

22 сентября. Пока мы по обыкновению подвигались вперед водой и сушей, я раздумывал, что только четыре дня назад, 18-го числа, я оставил на попечение араба пятьдесят шесть человек больных, а сегодня, глядя на своих людей во время переклички, я заметил около пятидесяти человек, уже совершенно ослабевающих. Даже наиболее крепкие и благоразумные из них были изнурены продолжительным недостатком пищи. Идти дальше по таким местам, опустошенным искателями слоновой кости, казалось мне просто немыслимо. По счастью, однако же, дойдя до Умени, мы нашли там достаточно припасов, чтобы прокормиться целый день, и надежда снова оживила нас. На другой день сбежал некий Абдалла, по прозвищу Горбатый.

На реке в быстрине мы попали между камней: пришлось разгружать челноки, перетягиваться по бечеве, и, наконец, впереди открылся водопад метров двенадцать высотой, а перед ним и за ним еще множество порогов.

Можно бы думать, что в этих местах Итури превращается уже в незначительную речку; но, увидев, какая сила воды стремится через третий большой уступ, мы должны были согласиться, что Итури и здесь еще очень мощная река.

24-го мы провели день в розысках пищи, в проведении дороги через лес мимо порогов и в развинчивании вельбота для переноски его по частям. Пионеры притащили довольно большое количество бананов, остальные три отряда ровно ничего не нашли. Утесы, торчавшие из-под воды на этих порогах, состояли из красноватой слоистой породы.

На другой день мы миновали и третий водопад и остановились в старом арабском лагере. В течение этого дня никакой пищи не найдено.

На следующий день – новая гряда порогов, опять несколько раз разгружали и снова нагружали челноки и после усиленных трудов и возни, сопряженной с перевалом через опасные пороги, достигли ночлега напротив Аватико.

Как полезны были нам вельботы и челноки, ясно уже из того факта, что для переноски всех наших 227 вьюков нам приходилось три раза пройти одно и то же пространство. Даже и с помощью флотилии эта переноска заняла всех годных людей вплоть до ночи. Люди так отощали от голода, что более трети всего персонала едва могли передвигаться с места на место. Мне самому в этот день с утра до ночи досталось всего только два банана. Некоторые из занзибарцев по два дня уже совсем ничего не ели, а этого довольно, чтобы надорвать самые крепкие силы. Партия фуражиров из отряда № 1 переправилась через реку к селению Аватико и нашла там немного совсем еще неспелых плодов; они взяли там в плен женщину, которая уверяла, что знает такое место, где бананы бывают длиной больше 30 см, и может провести нас туда.

27 сентября мы дневали в лагере. Я послал лейтенанта Стэрса далее по берегу, а 180 человек отрядил за реку искать пищи, дав им женщину в проводники. Стэрс вернулся с известием, что ни одного селения впереди не видать, но зато он встретился с партией слонов, от которых едва спасся. Занзибарцы же принесли столько бананов, что на каждого человека пришлось от шестидесяти до восьмидесяти штук. Если бы они придерживались такой же благоразумной экономии, как и мы, гораздо меньше было бы несчастий и страданий; но аппетит у этого народа какой-то неудержимый. Количества пищи, беспристрастно всем розданной, могло бы хватить им на шесть или восемь дней, но некоторые из них даже и спать не ложились, а все продолжали есть, надеясь, что когда опять придет нужда, то Бог пошлет им пищи, лишь бы хорошенько попросить его об этом.

30-го пешая и речная колонны сошлись для общего завтрака. В этот день офицеры задали себе настоящий пир. Стэрс нашел в яме живую антилопу, а я нашел много живой рыбы в туземном рыболовном снаряде, поставленном в устье одного мелкого речного притока. Вечером мы расположились на таком участке берега, где ясно видны следы небольшой пристани и переправы. Только что мы успели расположиться на ночлег, как услышали три выстрела. Это означало близость маньемов, и точно – вскоре дюжина красивых молодцов вступила в лагерь. То были слуги Килонга-Лонги, соперника Угарруэ в деле опустошения края, которому оба они посвятили себя.

Маньемы сообщили нам, что селение Килонга-Лонги находится отсюда в пяти днях пути, что вплоть до его ставки страна необитаема, и потому следует запастись бананами, которых, впрочем, очень много найдется здесь за рекой, а травянистые луга от здешнего места еще за целый месяц ходьбы. Они советовали нам дня на два остановиться для заготовки провианта, на что мы очень охотно согласились, так как добыть съестных припасов было в самом деле настоятельно необходимо.

В первый день стоянки поиски пищи остались вполне безуспешны, но на другой день с раннего утра я отрядил значительную часть людей под командой лейтенанта Стэрса и доктора Пэрка на северный берег. К вечеру фуражиры принесли столько бананов, что мы смогли раздать по сорок штук на человека. Некоторые из наиболее предприимчивых набрали больше, но крайняя нужда несколько притупила в них чувство совестливости, и они припрятали свою добычу для себя.

3 октября утром, вскоре по выходе из лагеря, мы вступили в котловину, окруженную холмами, возвышавшимися от 75 до 200 м над уровнем реки, а дойдя до пределов этой котловины, увидели извилистый, каналообразный и чрезвычайно бурный поток. Весь пейзаж напомнил нам в миниатюре один из каньонов Конго, обрамленный высокими холмами. Я предчувствовал, что теперь мы встретим такие серьезные затруднения, каких еще не было на нашем пути. Мы прошли на веслах еще пять километров, но подвигаться вперед стало так трудно, что нам не удалось догнать пеший караван.

4-го мы прошли еще около 2,5 км и переправили экспедицию на северный берег, так как нам говорили, что Ипото – поселение маньемов – расположено на этой стороне. Маньемы между тем исчезли, а за ними скрылись и трое из наших. Еще двое умерли от дизентерии. При переправе у нас было немало разных бед: один из челноков два раза был под водой, стальной вельбот едва не погиб, и его так сильно исколотило о подводные камни, что от этих ударов пострадали и наши хронометры, до тех пор работавшие безукоризненно. Я бы охотно в тот же день отказался от передвижения по реке, но дичь и глушь ужасной, необитаемой и бесплодной трущобы, а также полное истощение и хилость людей пугали меня, и я не решился. Мы все еще надеялись, что придем в такое место, где можно будет отдохнуть и достать пищи, а этого, по-видимому, нельзя было достигнуть вплоть до ставки Килонга-Лонги.

На следующий день к десяти часам утра, пройдя некоторое рассстояние по необычайно бурному потоку, мы пришли к такому месту, где река образовала резкий изгиб с северо-востока на восток, в малом масштабе напоминавший Нсона-Мамбу на нижнем Конго. Выйдя на берег в начале этого изгиба и стоя на утесе лавообразной породы, я сразу увидел, что тут кончается возможность навигации в челноках. Горы высились все круче и не ниже 200 м; река сузилась до 20 м, а на расстоянии около 90 м выше того пункта, где я стоял, из узкой долины вырывалась клокочущая и бешеная река Ихуру, приток Итури. Сама Итури низвергалась как бы с высоты, образуя исполинскую лестницу водопадов, и, соединив свои воды с водами притока, с ревом, с гулом и с невероятной быстротой стремилась между стеснившихся берегов, покрытых дремучими лесами.

Я послал за реку гонцов вдогонку каравану, шедшему под предводительством Стэрса, и, когда они вернулись, переправил людей снова на южный берег.

На последней перекличке нас, черных и белых, было всего 271 человек. С тех пор двое умерло от дизентерии, один – от истощения, четверо бежали, и одного мы повесили; следовательно, осталось 263 человека. Из этого числа пятьдесят два превратились в скелеты. Началось с того, что они покрылись чирьями и потому не могли участвовать в добывании пищи, а потом, получая свою долю провианта, не думали экономить его, а поедали свои припасы немедленно и оставались совсем без пропитания в те дни, когда новой добычи не было. Способных идти осталось у меня всего 211 человек, в числе которых было сорок неносильщиков, вьюков же оставалось 227, так что теперь, когда понадобилось нести их сухим путем, оказалось восемьдесят мест без носильщиков.

В последние две недели у капитана Нельсона также образовалось до двенадцати мелких чирьев, которые, постепенно разрастаясь, причиняли ему немало страданий. Итак, в тот день, когда бурная река решительно сделала невозможным дальнейшее передвижение водой, Нельсон и пятьдесят два человека команды оказались окончательно неспособными идти дальше.

Положение было в высшей степени затруднительное. Нельсон – товарищ, и для его спасения следовало употребить все силы и меры. Относительно пятидесяти двух чернокожих мы также были связаны торжественными обязательствами; и как ни тяжелы были окружающие обстоятельства, мы не настолько были подавлены ими, чтобы вовсе потерять надежду спасти всех.

Так как маньемы говорили, что их поселение находится в пяти днях пути, а мы уже прошли двухдневное расстояние, то ставка их или деревня должна быть не дальше, как за три дня ходу. Капитан Нельсон подал мне мысль, что если послать вперед смышленых разведчиков, то они могут дойти до ставки Килонга-Лонги гораздо прежде колонны. С этим все, конечно, согласились, а так как самыми смышлеными в отряде были старшины, то главного их начальника с пятью другими старшинами я тотчас отрядил вперед, приказав им как можно скорее идти южным берегом до тех пор, пока они найдут какую-нибудь пристань, откуда можно будет переправиться на другой берег Итури, отыскать селение и немедленно добыть запас провианта.

Перед отправлением в путь офицеры и команда пожелали узнать, думаю ли я, что впереди в самом деле будет арабское селение. Я ответил, что нимало не сомневаюсь в этом, но считаю возможным, что маньемы неточно показали расстояние, уменьшив его, может быть, из желания ободрить нас, поощрить наше усердие или просто успокоить наши тревоги.

Я сообщил несчастным калекам о нашем намерении идти дальше, пока не найдем пищи, дабы всем вместе не пропасть, и прислать им провианта, как только нам удастся достать его; потом сдал пятьдесят двух человек, семьдесят один вьюк и десять челноков под надзор капитана Нельсона, просил его не падать духом, и, взвалив на плечи наши тюки и разобранный по частям вельбот, мы пустились в путь.

Трудно себе представить более печальное место для лагеря, чем эта узкая песчаная терраса, окруженная утесами, окаймленная стеной темных лесов, которые, начинаясь у самой воды, лезут по берегам до высоты 200 м, между тем как в воздухе стоит немолчный рев бушующего потока и двойного ряда водопадов, состязающихся в быстроте и шуме.

Невольно содрогаешься, вникая в безвыходное положение наших несчастных больных, осужденных оставаться на месте без всякого дела и каждую минуту прислушиваться к страшному гулу разъяренных волн, к однообразной и непримиримой борьбе беспрерывно бушующих рек, наблюдать, как эти волны прыгают, извиваются, образуют сверкающие столбы, каждую секунду меняющие форму, как быстрина увлекает их вперед, разбивает на клочки белой пены и раскидывает врозь; вглядываться в неумолимую глубину темного леса, расстилающегося и вширь, и вверх, и вокруг, вечно окутанного своей тусклой зеленью и схоронившего в своих недрах столько протекших веков, столько поколений, давно минувших и исчезнувших.

А ночь, с ее непроницаемой, осязательной темнотой, с черными тенями по лесистым холмам, с неумолкающим гулом водопадов; а эти неопределенные формы, что возникают из темноты, под влиянием физического истощения и нервного ужаса, и сознание безлюдья, одиночества и затерянности в этой глуши – подумайте обо всем этом, и тогда вам понятнее станет, в каком положении остались эти несчастные.

А мы тем временем ползли вперед, взбирались по лесистым скатам, стараясь достигнуть верхнего гребня холмов; шли не зная куда, не смея думать о том, сколько именно придется идти в поисках пищи и с угнетающим сознанием двойной ответственности как за тех доверчивых, славных людей, которые шли с нами, так и за тех, не менее доверчивых и славных, которых мы покинули на дне ужасной долины!

Глядя на моих бедняков, с таким трудом подвигавшихся вперед, я думал, что судьба наша должна решиться в течение нескольких часов. Пройден день, может быть, два, и жизнь отлетит. Как жадно они всматривались в чащу леса, ища глазами красных ягод фринии и кисловатых пурпуровых, продолговатых плодов амомы! Как набрасывались на плоские лесные бобы и наслаждались попадавшимися грибами! Короче сказать, в этой жестокой бескормице мы ничем не брезговали, кроме древесины и листьев. Проходя несколькими заброшенными просеками, люди разыскивали бывшие банановые плантации, срезали стволы бананов и, перемешав их с лесными травами, варили из этого похлебку; фенесси[15]15
  Фенесси – разновидность хлебного дерева.


[Закрыть] и другие крупные плоды сделались предметами наших постоянных дум и помышлений.

Возвращаться нам было нельзя, оставаться на месте невозможно; переменяя место, мы лишь обменивали одно зло на другое, и с каждым днем мы сами приближались к своей гибели.

7 октября в половине седьмого часа утра мы вступили своим похоронным шагом в неизведанные дебри нагорного леса. По пути собирали грибы и дикие плоды матонга и после семичасового перехода расположились на ночлег. В 11 часов утра мы, по обыкновению, делали привал для завтрака. У каждого из офицеров был еще небольшой запас бананов. Я лично мог себе уделить не больше двух; товарищи мои были не менее меня умеренны и экономны, и трапеза наша закончилась чашкой чая без сахара. Мы сидели и обсуждали свои дела, разговаривая о том, могли ли наши гонцы достигнуть какого-нибудь поселения сегодня или завтра, и в какой срок можно ожидать их обратно; между прочим, товарищи спрашивали меня, испытывал ли я такие же бедствия во время прежних моих путешествий по Африке.

– Нет, – отвечал я, – таких еще не испытывал. Натерпелись мы и тогда, но до такой крайности не доходили. Эти девять дней пути до Итури были ужасны. Когда мы бежали из Бумбирэ, мы очень страдали от голода; также и тогда, когда плыли вниз по Конго для определения его течения, мы были в довольно жалком положении; но все же совсем без пищи мы не оставались и притом нас поддерживали великие надежды. Говорят, что время чудес миновало, но отчего бы это? Моисей источал воду из камня при Хореве для израильтян, томившихся жаждой; у нас воды довольно, и даже слишком. Вороны прилетали кормить пророка Илью у реки Керита; но во всем этом лесу нет ни одного ворона. Христу прислуживали ангелы; не дождемся ли и мы ангела с небес?

В эту минуту послышалось как бы шуршанье крыльев большой птицы. Мой маленький терьер Ренди поднял ногу и вопросительно посмотрел вверх; мы тоже подняли головы, но в ту же секунду птица очутилась под носом у Ренди, который схватил ее зубами и держал, как в железных тисках.

– Ну вот, друзья, – сказал я, – боги к нам милостивы, и время чудес еще не миновало. – И товарищи с изумленным восхищением взирали на птицу, которая оказалась жирной, превосходной цесаркой.

Эту цесарку мы очень скоро поделили между собой, не позабыв наградить и виновника торжества, Ренди; собачка как будто сознавала, что общее уважение к ней увеличилось и каждый из нас по-своему насладился ее добычей.

На следующий день, ради облегчения носильщиков, тащивших стальные части вельбота, я просил мистера Джефсона свинтить его снова. Часа через два ходьбы вдоль берега мы пришли к месту, с которого виден был обитаемый островок.

Передовые разведчики, взяв первый попавший челнок, бросились прямо к островку, намереваясь так же бесцеремонно, как Орландо, захватить пищи для голодных[16]16
  Намек на сцену из комедии Шекспира «Как вам будет угодно».


[Закрыть].

Чего вам нужно, дерзновенные?

Нам нужно мяса! Двести человек бродят в этих лесах, изнемогая от истощения!

Но туземцы и не расспрашивали ни о чем, а очень деликатно исчезли, оставив нам все свои съестные сокровища. На нашу долю пришлось два фунта кукурузы и полфунта бобов. Всего разыскали до двадцати пяти фунтов зерна, которое роздали людям.

После полудня я получил записку от Джефсона, отставшего с вельботом: «Бога ради, если достали пищи в поселке, пришлите нам чего-нибудь».

Я отвечал Джефсону, чтобы он попробовал отыскать раненого слона, в которого я стрелял и который спасся на один из островков, а в ответ на его мольбу мог послать ему только горсть кукурузы.

9 октября сотня людей вызвалась переплыть на северный берег и проникнуть немного вглубь леса с твердым намерением не возвращаться, пока не добудут какой-нибудь провизии. Я отправился вверх по реке с речным экипажем, а Стэрс – вниз по реке до примеченной им тропинки, которая, как он надеялся, могла привести к селению, остальные, настолько ослабевшие, что не могли идти далеко, бродили по лесу в поисках диких плодов и лесных бобов. Эти бобы, величиной вчетверо больше наших крупных огородных сортов, заключены в бурой, кожистой шелухе. Вначале наши люди просто шелушили их и варили в воде, отчего у них болели желудки.

Но одна туземная старуха, захваченная на островке, иначе приготовляла: она не только шелушила их, но сдирала и внутреннюю кожицу, а потом скоблила бобы, как у нас скоблят мускатный орех. Из этого вещества, вроде муки, она пекла лепешки для своего нового хозяина, и он в восторге кричал, что они очень вкусны. Тогда все принялись собирать бобы, которых в лесу попадалось довольно много. Мне принесли попробовать этого печенья, я соблазнился и нашел его довольно питательным, а на вкус похожим на желуди. И в самом деле, вкус и запах сильно напоминали мне печеные желуди. Грибов находили много сортов: были настоящие, вроде наших северных вешенников, но попадались ядовитые. Собирали и гусениц, и древесных улиток, и белых муравьев – это уже считалось мясным кушаньем. Вместо десерта служили мабенгу и фенесси.

На другой день некоторые из фуражиров северного берега вернулись ни с чем. Они нашли там такую же бесплодную глушь, какая была у нас на южном берегу. «Иншаллах! – говорили они. – Найдем пищи, если не завтра, то послезавтра».

Утром я проглотил последнее зернышко своей кукурузы, последнюю порцию твердой пищи, какая еще оставалась у нас, и в полдень надо было хоть чем-нибудь утолить жестокие схватки пустого желудка. Один из старшин, Уади-Хамис, принес мне листьев батата: их столкли и сварили. Это было довольно вкусно, но не сытно, и желудок мой не успокоился. Тогда один из занзибарцев с гордой радостью, бедняга, принес мне дюжину плодов, цветом и величиной сходных с наилучшими грушами и издававших прелестный, освежительный запах.

Честный малый уверял, что они отличные, что люди ими просто объедаются, и для меня и офицеров отобрали самые лучшие экземпляры. Он притащил мне также свежую лепешку из бобовой муки, с виду решительно напоминавшую подрумянившийся запеченный крем. Я от души поблагодарил его за такое угощение и, поевши, почувствовал себя, наконец, сытым. Однако через час у меня началась рвота, и я принужден был лечь в постель: голова болела, как бы стянутая железным обручем, в виски стучало, и глаза как-то странно перекашивало, так что даже в сильнейшие очки я не мог разобрать букв в книге. Мой слуга, который с увлечением юности набросился на предоставленные ему мною остатки ароматного грушеобразного плода, пострадал еще хуже меня. Будь он пущен в маленькой лодке по бурному морскому проливу, он и тогда едва ли мог представлять более плачевное зрелище, чем теперь, аппетитно поев здешних лесных груш.

На закате солнца явились с северного берега фуражиры из отряда № 1, бывшие в отсутствии тридцать шесть часов, и принесли с собой бананы в достаточном количестве, чтобы спасти европейцев от отчаяния и голодной смерти; но мы всем роздали по два банана, что равнялось четырем унциям твердой пищи на человека, между тем как на такие тощие желудки нужно было по крайней мере по три килограмма, чтобы насытить их.

Двое из фуражиров не вернулись, но нам некогда было их ждать. Мы двинулись со своей голодной стоянки и перешли на другую, на восемнадцать километров дальше.

Один из людей отряда № 3 уронил свой ящик с боевыми снарядами в воду, и груз пропал.

Кеджели украл ящик патронов винчестерского образца и сбежал. Селим стащил ящик, в котором были новые сапоги для Эмина-паши да две пары моих собственных, и тоже сбежал. Уади-Адам скрылся, забрав целиком все пожитки доктора Пэрка. Суеди, из отряда № 1, покинул на дороге вьюк, а сам пропал неизвестно куда. За ним исчез и Учунгу, захвативший с собой ящик ремингтоновских патронов.

12 октября мы прошли семь с половиной километров на юго-восток. Вельбот со своим экипажем далеко отстал от нас, задержанный порогами.

Нам захотелось переплыть за реку, чтобы снова попытать счастья на северном берегу. Стали искать челнок и один приметили, но он был у противоположного берега, а река в этом месте была до ста метров шириной, и течение так быстро, что при теперешнем изнурении ни один из наших лучших пловцов не мог бы с ним справиться.