Текст книги "Восставшие из рая"

Того, кто не задумывается о далеких трудностях, поджидают близкие неприятности.

Конфуций

…Вниз, вниз, ступенька, вторая, двадцать вторая… налево, еще раз налево, теперь направо, прямо и вниз – ступенька, третья, пятая, двадцать пятая…

Признаюсь честно – мне очень хотелось хоть одним глазком взглянуть на Книгу Судеб. Или Зверь-Книгу, как звал ее старый Черчек. Тем более что мой внутренний компас с таким энтузиазмом откликнулся на эту задачу, что я успевал только шевелить ногами и удивляться по ходу дела тем катакомбам, которые обнаружились под Книжным Ларем.

Безлюдным, безликим, без… безопасным?

«И был день, – монотонно бубнил в моей голове голос промысловика Аха, – когда Пустой демон Дэмми-Онна бился над Книгой Судеб с Отцом Гневных Маарх-Харцелом, и оба они рухнули в Бездну, откуда не возвращаются, – а Книга осталась. И был день… день… день…»

Затем голос сбивался – я не сомневался, что именно в этот момент происходил очередной экстаз паломников наверху, – и ему на смену приходил визгливый противный дискант, попискивавший на окраине сознания:

– Книга Судеб, полное собрание сочинений! Переплет твердый, глянцевый, возможна суперобложка…

И снова – вниз, вниз, ступенька, вторая, двадцать вторая… направо, налево, дверь распахивается от легкого толчка…

И я остановился.

В маленькой комнате без окон ползал по полу белый Страничник. Ряса его была подкатана и прихвачена поясом, Страничник смешно двигал тощими старческими ножками, и нижняя губа его была закушена от усердия.

Лысина Страничника вспотела и глянцево отражала рассеянный сумеречный свет, заполнявший комнату. Милый такой старичок, однако, и милая стремянка в центре помещения, парочка милых рулонов в углу, мел и тряпка… миска с густой белесой жидкостью, над которой поднимался не менее густой пар.

Обои он переклеивать собрался, что ли?!

Страничник мельком глянул на меня и отвернулся. Спустя мгновение он просеменил еще к одной двери – в проем я видел письменный стол и угол какого-то фолианта на столе – прикрыл дверь, потыкал в нее пальцем и обернулся ко мне.

– Здравствуйте, молодой человек, – сказал Страничник, мучаясь одышкой и подслеповато моргая, отчего он сразу стал похож на седенького младенца, у которого бессердечные люди отобрали любимую соску. – Здравствуйте, молодой человек… Вы не подержите мне отвес?

– Подержу, – ответил я, глупо кивая, потом взял у него веревку с грузиком на конце, забрался на стремянку и стал держать отвес.

Я стоял на крохотной площадочке, венчавшей складную лестницу, я держал дурацкую веревку, стараясь не дергать рукой, а одышливый дедушка шустро ползал вокруг меня, размечая пол меловыми линиями, разливая свой дымящийся клей в металлические гнутые плошечки, расставляя их по углам, пришепетывая себе под нос, и тут кто-то громко закричал внутри меня – и я свалился со стремянки.

Старичок стоял напротив меня, у самой стены, и всю его благообразность как корова языком слизала. Шершавым, влажным языком…

Нет, не то чтобы у него объявились клыки или глубокие морщины меж косматыми бровями… и походил он по-прежнему на древнего младенчика, но только на младенчика, изловившего любопытную муху и намеревающегося пообрывать ей слюдяные крылышки.

– Вот так и прожил бы я свою жизнь, – доверительно сообщил он мне, – и не узнал бы никогда, какие дураки еще на свете водятся. А мы-то головы ломаем, кто же это Даром своим Переплет прошиб, кто Белого Отца Свидольфа от хуторка задрипанного погнал… Не ушибся, падленыш? Нет, вижу, не ушибся, нечем тебе пока ушибаться, выползень приблудный…

Я вскочил на ноги и кинулся к Страничнику, еще не до конца вникнув в происходящее, – и невидимый кулак с маху врезался мне в грудь, возвращая на прежнее место.

И даже не кулак, а сапог с невидимым каблуком и невидимой ногой внутри, ногой большой и умелой…

Я закашлялся, лихорадочно соображая, почему удар не проник в меня, как положено; затем я прыгнул к двери, в которую недавно вошел, – и снова оказался на полу.

Голова гудела колоколом, левая скула саднила и горела, будто ее натерли наждаком, и где-то глубоко в груди заворочался колючий еж, пофыркивая в клокочущих легких.

– Ах ты, гад… – выдохнул я, корчась от боли. – Поганка бледная!..

– Белая, – наставительно поправил Страничник, кривя пухлые губы. – Белая, а не бледная. Бледный у нас ты нынче… до полупрозрачности. Был бы ты, голубь, человеком, так подошел бы и дал бы безвинному старичку по последним зубам – человека Пять Углов не держат. Да только не человек ты пока, а нелюдю за Знаки хода нет… посиди в Пяти Углах, поразмысли, тень свою черную узлами завяжи…

Я глянул на пол и обалдел.

Оказывается, старая сволочь успела исчеркать весь пол своими кривулями, и я со стремянкой и отвесом остался в центре непонятной пятиугольной фигуры, по краям которой дымились плошки с проклятым клеем – хотя по идее он давно должен был остыть. И тень моя протянулась предательской черной кляксой к ближайшей плошке. Света почти нет, а вот поди ж ты!..

Ох, Вилисса, мне твой Дар – как осьминогу панама… не смыслю я в этом деле ни арапа!..

Или правильней сказать – ни рожна? Ничего, времени на раздумья у меня, похоже, навалом…

Страничник осторожненько обошел вокруг меня, стараясь держаться поближе к стенам, и остановился у двери, ведущей в коридор.

– Сегодня, голубь сизый, не до тебя нам. Вот Обряд Чистописания завершим, отдохнем слегка, а завтра с утреца и к тебе приступим. Или послезавтра. Плотно приступим, и слева, и справа, и как получится… Или до полудня обождем. К полудню Белый Отец Свидольф вернется, а он на тебя зол гораздо… ты со своими ублюдками чистоту его Страницы замарал, а Книга такого не прощает. И Свидольф тебе не простит…

Страничник повернулся ко мне спиной и открыл дверь. Он не видел, как из моего кармана выскочил запечник. На мохнатой рожице Болботуна ясно читались испуг и недоумение. Запечник юрко метнулся к одной из дымящихся плошек, на полпути резко остановился, словно почуяв жаркое дыхание пламени… Потом, раздумав возиться с плошкой, осторожно ступил через меловую линию, ворча себе под нос что-то на удивление серьезное и членораздельное.

Шаг. Другой. Как через минное поле шел. И спина прямая-прямая… Мне вдруг померещилось, что я слышу, как стучит его маленькое отчаянное сердечко… колотится об узенькую грудную клетку, будто пойманный воробей…

Страничник вышел, оставив дверь в коридор полуоткрытой. Через мгновение следом за ним выскочил запечник Черчекова хутора по прозвищу Болботун.

Кем он был и где он жил, прежде чем умереть и попасть за Переплет; прежде чем стать Лишенным Лица?..

Не познав судьбы, нельзя стать благородным мужем.

Конфуций

…Время неслось, летело, шло, ползло, тащилось…

Наконец измученное время легло у порога и свернулось калачиком. А я лежал напротив, закуклившись в плотный кокон из прошедших минут, и я был крошечный-крошечный, а кокон большой-большой, минуты в нем слипались в часы, а часы…

В день? В ночь?

В сутки?

Плошки дымили, тягучий туман проникал в меня, спутывая мысли, и они текли ленивой рекой, как и должны, наверное, течь мысли у привидения в Пяти Углах. И назойливая щепка чужих слов все мелькала в потоке моего сознания…

«Был бы ты, голубь, человеком, так подошел бы и дал бы безвинному старичку по последним зубам – человека Пять Углов не держат. Да только не человек ты пока…»

Мне очень хотелось стать человеком. Хотя бы для того, чтобы дать безвинному старичку и не только по зубам. Впрочем, Болботун ведь выбрался из меловой ловушки, а он тоже не человек! Значит, дело не в этом… значит, дело здесь в том, успел ли ты оформиться до конца. А я явно не успел… тень отца Тальки…

«Папа, – шепнул в моей голове озабоченный Талька, – это ты?»

У меня не было сил отвечать. Мало ли какой бред в голову лезет, а я им всем отвечай, да?

«Папа! – не унимался Талька. – Это ты, я знаю! Вилисса, я нашел его, честное слово, нашел! Давай говори, что дальше делать! Ну и что, что больно, мы потерпим… сейчас я еще дядю Бакса нащупаю, и мы…»

Как-то очень неприятно осознавать собственное сумасшествие. Я попробовал было расслабиться – в этот момент они в меня и вцепились. Две трети Дара в оставшуюся треть… Я просто физически ощутил бесплотные руки Вилиссы, тонкие пальцы Тальки, уверенные лапы Бакса; и все они ухватились за меня изнутри, а мое личное сознание не только попустительствовало этому вторжению, но даже словно потянулось навстречу ему.

Мне было больно. Мне было до того больно, что каждая клеточка моего выгнувшегося тела взывала к богу отдельным захлебывающимся голосом, и этот молящий хор обжигающим вихрем захлестнул меня, вертя и подбрасывая; и время у порога испуганно вскочило, глядя на корчащегося человека.

Все. Все, все, все…

Неужели действительно – все?

Я стоял на коленях и молотил кулаками об пол, потому что боль в разбитых костяшках была почти приятна, потому что она отвлекала меня от воспоминаний о той ушедшей боли, а память то возвращала, то отдаляла ее…

Разбитые. Кулаки. Кровь.

Неужели снова – целый? Как раньше?

Как – до смерти?

Что-то забрезжило глубоко во мне, и я почувствовал – да, целый. И сыну моему было десятикратно больнее – первым я подумал о Тальке, не о Баксе, не о Вилиссе, и мне не было стыдно за это.

А еще вокруг меня приплясывала совершенно идиотская мысль, и я никак не мог от нее отделаться.

Мысль о законе сохранения, так сказать, материи в целом и наших бренных тел в частности. Мы ЗДЕСЬ формируемся – наши останки ТАМ разлагаются. А если мы ЗДЕСЬ формируемся ускоренными темпами?

Не хотел бы я оказаться на месте того сторожа в морге…

Вру. Хотел бы. Кем угодно, хоть сторожем, хоть веткой, хоть зайцем – но ТАМ. Дома. Кем угодно – хотя все-таки лучше самим собой.

Но обязательно – с Талькой. И с Баксом. Иначе я, наверное, повешусь ТАМ – и снова буду ЗДЕСЬ.

Я шагнул к плошке – ничто не остановило меня – и изо всех сил пнул ее ногой. Плошка взлетела в воздух, врезалась в стену, разбрызгав содержимое, – и там, где дымящаяся дрянь стекала по стене, желтела и осыпалась штукатурка.

Но до пола чертов клей не дошел. Исчез. А вот куда – не знаю. И знать не хочу.

Я плюнул на Пятый Угол и переступил границу, подумал, повернулся и плюнул еще раз. Уж больно много всякого накопилось…

Неожиданный сквозняк метнулся мимо меня, плошки гнусаво задребезжали и перестали дымиться, и дверь в смежную комнату со скрипом отворилась.

В щель по-прежнему был виден письменный стол и фолиант на нем. Я пожал плечами, пересек помещение наискосок и собрался выйти в коридор.

И зачем-то обернулся.

В смежной комнате за письменным столом кто-то сидел. Спиной ко мне. И спина эта наводила на разные невеселые размышления.

Чешуйчатая была спина. С зеленоватым отливом. С костяным гребнем вдоль позвоночника.

Еще один порыв ветра распахнул дверь полностью, и сидящий за столом повернул ко мне задумчивую крокодилью морду.

– Слушай, – раздраженно сказал ящер, – ты или туда, или сюда… сквозит же, а у меня и так хвост ломит…

Утром познав истину, вечером можно умереть.

Конфуций

– Я и есть Книга, – в очередной раз заявил ящер.

Я принялся грызть ногти на левой руке, потому что на правой грызть уже было нечего. Потом согласно кивнул и одновременно пожал плечами. Оба этих жеста плохо стыковались друг с другом, но очень удачно отражали создавшуюся ситуацию.

Мой чешуйчатый собеседник облизал раздвоенным языком половину своей, с позволения сказать, физиономии, и его трехпалая когтистая лапа поиграла письменными принадлежностями на столе.

– Терпеть не могу косности мышления, – сообщил он в пространство перед собой. – Вот если бы я сказал тебе, что я – материализация местных суеверий, и в придачу стал бы жевать твою ногу, ты поверил бы мне после первого укуса. Можешь не моргать, я и так знаю, что поверил бы… А когда я говорю, что я – Книга, у тебя на лице сразу появляется кисло-сладкое выражение, и меня от него тошнит.

Мясистый хвост заерзал по полу, издавая противный скрежет. И как он умудряется сидеть на табурете, с таким хвостом-то?..

– Книга не должна сидеть за столом, – с назидательностью самоубийцы возразил я. – Книга должна лежать на столе. Плашмя… вот.

– Почему? – удивился ящер, топорща гребень. – Потому что ты так привык?

А действительно – почему?

– Ну хорошо, – в хриплом голосе ящера пробилась усталость, – раз ты такой упрямый, то я сейчас лягу на стол. Тебя это удовлетворит?

Господи! Сейчас эта туша взгромоздится на стол, и…

И мои мозговые извилины вытянулись и встали во фрунт. Потому что табурет передо мной опустел. Без серного запаха и раскатов грома. Тихо и мирно.

А на столе возникла Книга. Толстая, увесистая, в черном кожаном переплете с витыми медными застежками.

Я сидел и молчал.

Книга лежала и молчала.

И долго это продолжаться не могло.

Я встал и приблизился к Книге. К Зверь-Книге. В углу кто-то визгливо захихикал. Я быстро обернулся.

Никого.

Тогда я протянул руку и коснулся переплета.

Ничего.

За исключением той мелочи, что Книга не открывалась.

Я потянул сильнее. И через мгновение мои пальцы хватали пустоту.

– Ну как? – поинтересовался ящер, вертясь на табурете.

– Здорово! – честно признался я.

Он польщенно оскалился. Или это должно называться улыбкой? Тогда уж лучше пусть он остается серьезным…

– Приятно слышать… а то, признаться, грубая лесть моих Страничников стала мне надоедать. Не то что такой твердолобый ортодокс, как ты… уж если похвалит, значит, есть за что. Хотя ерунда все это…

Ящер лениво помахал в воздухе лапой, а я все никак не мог избавиться от ощущения, что вот он еще раз так махнет, с небрежной ленцой… потом поднимет с пола мою оторванную голову и примется ее внимательно разглядывать своими немигающими глазами.

– Ты книги когда-нибудь писал? – внезапно спросил он.

Вопрос застал меня врасплох. Что-то выглядывало из-за внешней невинности этих слов, что-то холодное и скользкое, как…

Как змея.

Или как ящерица.

– Пробовал. Ничего не получилось. Читал – часто. А что?

– Да ничего… Вот и меня писали… однажды. А я, между прочим, не просил этого делать! Ну а читали потом – и не счесть сколько… Ты думаешь, это приятно – когда тебя читают?! Когда часть тебя уходит, исчезает в чужом сознании, а сам ты остаешься и ничего не можешь поделать?! Когда тебя едят живьем, и тебя же не убывает…

– Не знаю, – ответил я. – Меня еще ни разу не читали.

– А зря! Очень даже зря!..

Я не понял, что он этим хотел сказать. И, по-моему, хорошо, что не понял.

– Я – Книга Бездны, – продолжал меж тем ящер. – Я – Книга Небытия! Я – Зверь-Книга! Я – Книга Темного Знания, и во мне его хватит на добрую сотню миров! Когда я – Книга, я могу все… или почти все. Я могу – но не хочу. Не хочу! Потому что мне плевать на любые изменения в мире, рожденные моей силой, если мир меняется – пусть даже из-за меня! – а я по-прежнему Книга, неизменная и неподвижная, и даже плюнуть на этот мир не могу! Я тоже хочу меняться! Я тоже хочу жить! Я тоже хочу бояться смерти! Ваши дешевые маги не имеют и тысячной доли того, что имею я, но они радуются своей ничтожной мощи и страдают от желания ее увеличить. Я тоже хочу страдать! Я тоже хочу радоваться от сознания своего бытия, Бездна его побери!.. Да, хочу страдать!..

Я чувствовал себя очень неловко. Словно подглядывал за чужой исповедью.

– Но ведь вы же есть, – успокаивающе заметил я. – И не только как Книга. Нет, конечно, я понимаю – чешуя, хвост и так далее… Иногда может раздражать. Ну и что? Существуйте себе на здоровье, потрясайте миры… живите в полный рост…

– Дурак ты… хотя за сочувствие спасибо. Не в хвосте дело. Тем более что это тело у меня единственное, да и то случайно досталось. Как Личность я в нем еще худо-бедно существую, а вот как Книга, как Знание – дудки! Меня же сначала прочитать надо, до конца прочитать, мозгами понять, через душу пропустить! А это же – Зверь! Мозгов у него – хорек наплакал, а вместо души – желудок! Вот и выходит, что когда я – Книга, я могу, иногда даже делаю, но всегда – не хочу! А когда я – Зверь, я хочу, но не могу…

Сперва я хотел посоветовать ящеру, чтобы он творил в образе Книги – хотя он, конечно, натворит, дай ему волю, – а потом становился Зверем и радовался. Нет, глупо… Становиться Зверем, вспоминать уже свершившийся акт творчества, да еще как бы не совсем твой, вспоминать и мучиться нынешним бессилием – какая тут, к чертям собачьим, радость?! Хоть в петлю лезь… И вообще неизвестно, может, этот крокодил для радостей в принципе не приспособлен…

– Слушайте, а если вам найти подходящего человека? – говоря это, я имел в виду отнюдь не себя самого. – Пусть он прочитает вас до конца, обретет вас в полном размере, и станете вы с ним жить-поживать в этаком симбиозе: ваши знания и мощь плюс его существование!

Морда ящера оказалась совсем близко, я уже видел собственное отражение в его выпуклых глазах, похожих на светящиеся окна заброшенного дома на перекрестке неведомых дорог; и там, за моим испуганным отражением, дрогнул черный переплет, открылась Книга, и зашелестела первая страница…

…Горы вздыбились бешеными котами, щетинясь одичалым лесом, и многохвостые плети молний хлестнули зашипевшую землю, превращая ее в пузырящееся месиво, в котором копошились существа, забывшие о том, что когда-то они звались людьми; города проваливались в бездонные трещины, извергавшие огненную лаву, кричащую голосом оскорбленной вечности, и над всем этим стоял я, я, я…

И тогда стало тихо.

– Дошло? – спросил Зверь. – А ведь это только одна страница… Сможешь дочитать до конца? Сможешь впустить в себя Книгу Бездны? То-то… Мышь может жить в горе, а вот наоборот – это уже слишком. От такого мыши дохнут.

Я молчал.

– Эх вы, люди… Люди пишут книги. Это привычно. Это понятно. А если поменять нас местами? Если попробовать по-другому? Книга пишет людей! Книга читает людей! Как тебе это понравится?

– Никак, – голос мой дрожал, и я ничего не мог с ним поделать. – Мне это совсем не нравится.

– Вот именно! И не только тебе. Никому не нравится. И когда я поняла это – я начала строить Переплет. Великий Переплет.

Я даже не сразу заметил, что Зверь стал говорить о себе в женском роде.

Зверь.

Книга.

Зверь-Книга.

Тот, кто красиво говорит и обладает привлекательной наружностью, редко бывает истинно человечен.

Конфуций

…Ел я торопливо, чавкая и давясь, совершенно не замечая вкуса съеденного. Я спешил. Спешил продолжить беседу со Зверем – потому что с Книгой, как я понял, беседовать было нельзя. Ее можно было только читать – а на это я не решался.

Хотел было подумать «пока не решался», поперхнулся собственной наглостью и отложил эту мысль до лучших времен.

Первые страх и удивление прошли. Остался интерес. Иногда мне казалось, что интерес этот какой-то нездоровый, с привкусом мазохизма – видеть перед собой клыкастую морду, которой самое место в кошмарных снах, и слушать почти человеческий, обыденный голос, вещающий мне о тайнах бытия и здешнего мира. По-видимому, я коснулся чего-то древнего, настолько древнего, что мне страшно было заглянуть в ту Бездну, которая извергла моего обаятельного собеседника, – а в определенном обаянии тому динозавру нельзя было отказать…

Не знаю, как в принципе можно беседовать со Зверем, а уж тем паче с Книгой, но мы беседовали. И довольно успешно. Наверное, Зверь и Книга уравновешивали друг друга, и то, что получалось в результате, оказывалось вполне разумным и приятным собеседником.

И весьма интересным.

Интересным – для меня. А я для него?

Надо думать, я ему (я предпочитал звать ящера в мужском роде) тоже приглянулся. Потому что, когда в дверь сунулись обнаружившие пропажу Страничники, – хозяин Книжного Ларя только скосил на них один глаз, и белые одеяния словно ветром сдуло.

Вместе с их содержимым.

– Понятливые, – в очередной раз оскалился-ухмыльнулся мой собеседник. – Отныне никто из моих людей тебя пальцем не тронет – хоть три тени отбрасывай.

И добавил, отвечая на мой недоуменный взгляд:

– Ты – мой гость. До поры до времени. Кроме того, мы еще не закончили разговор. Или даже и не начинали…

…Сейчас Он отдыхал, приняв облик Книги, а я подкреплял свои силы изрядным ужином, принесенным тремя не в меру услужливыми Страничниками. Вся святая троица явно недоумевала по моему поводу и по поводу моей тени, мирно кушающей тень ужина, – но предпочла благоразумно помалкивать.

А я спешно опустошал блюдо за блюдом, а блюда эти все приносили и приносили, и я никак не мог насытить свое вновь обретенное материальное тело, в котором проснулся поистине ЗВЕРСКИЙ голод.

Заразное это ЗВЕРСТВО, что ли?..

Сам ящер ужинать со мной не стал, за что я ему был очень признателен – Книга Книгой, а Зверь вполне мог в увлечении трапезой принять меня за очередную порцию…

Двигая изрядно уставшими челюстями, я вспоминал его последние слова. О Переплете. О раздвоении личности Зверь-Книги. О попытке переписать начисто судьбу целого мира.

По своему образу и подобию.

В принципе идея любопытная: создать этакий кармический рай на отдельно взятой земле. Внутри Переплета, отражающего все поступки людей и немедленно воздающего по заслугам. За добро – добром, за зло – злом, око за око, зуб за зуб, всякому сверчку по шестку, всякой твари по паре и так далее. Причем все это в течение одной жизни, а не в загробной абстракции. Дешево и сердито.

Лихо, однако, закручено… Год за годом, глядишь – и добродетели будут у людей в крови, став чуть ли не безусловными рефлексами! Рай как побочный эффект стремления Книги к самореализации…

Подали вино. Как и положено в раю. Я залпом осушил бокал и удовлетворенно откинулся на спинку кресла – кресло тоже приволокли Страничники, в самом начале ужина. Наконец-то я сыт!

Мысли замедлили свой бег, отдуваясь и фыркая, увязая в сонной эйфории. Книга? Подождет немного… Тыщу лет ждала, перебьется… что еще? Ах да, Талька, Бакс, Вилисса – надо бы попробовать «нащупать» их…

Я честно попробовал – и ничего не получилось. Попробовал еще раз – с тем же результатом.

Ну и ладно. Позже разберемся. Не так страшен Зверь, как его малюют.

Зверь. Дверь… куда? А, верь не верь, не все ли равно…