Текст книги "Восставшие из рая"

Будучи вне дома, держите себя так, словно вы принимаете почетных гостей. Пользуясь услугами людей, ведите себя так, словно совершаете торжественный обряд.

Конфуций

Еще с полчаса я рассеянно бродил между деревьями, исподтишка наблюдая за паломниками и прижимая к боку накидку, в кармане которой буйствовал оголодавший Болботун.

Я был не менее голоден и прекрасно понимал запечника. Но вмешиваться в скрупулезность ритуала, царившего вокруг, в жестко организованную последовательность мелочей…

Опасно, однако!

Вот вам два слова – «опасно» и «однако». Вроде бы похожи, и букв поровну, и строение близкое, а смысл разный, и не спутаете вы их никогда. Переставь в них буквы местами – вовсе бессмыслица получится!

Вот вам два человека – я и Пупырь, или этот чернявый Стэнч из каких-то Бяков. Вроде бы похожи мы, и руки две, и ноги две, и голова одна… а поставь нас на место друг друга – еще похлеще бессмыслица выходит. И только мертвый не заметит, что чужое наглое слово самозванно затесалось в привычно-ритуализованную последовательность букв, знаков, слов, фраз, жизни…

Ритуал Бытия, так сказать… вот ты какая, жизнь загробная!

Впервые моя нахрапистая идея проникнуть в Книжный Ларь показалась мне безнадежной. Если в обыденности разнообразной я еще мог на что-то рассчитывать, то в обыденности ритуальной – у меня не было ни единого шанса.

Ни единого.

Словно я хотел избавиться от своей тени при ярком солнце.

И тут я увидел ее. Ту самую хрупкую девчушку-подростка, которая усердно возглашала Предобеденную Фразу третьей… или четвертой после усатого тамады.

Как же ее звали?.. Черт, не помню…

Видимо, она уже довольно долго вертелась вокруг меня, старательно изображая безразличие – губки поджаты, тонкие ручки заняты легкой плетеной корзинкой, и глаза наивно хлопают неправдоподобно длинными ресницами, поглядывая то на меня, то куда-то в сторону.

Менора! Ее зовут Менора!.. Ухова.

Или Ахова.

Я поманил ее пальцем. Девочка подумала и медленно направилась ко мне, забросив корзинку на плечо и теребя подол клетчатого платья.

Пока она шла, я все думал – что же я скажу ей?

А потом она подошла и остановилась, скромно потупив глазки.

Она подошла – и я придумал.

– Беру на себя, – негромко, но отчетливо произнес я.

– Что?! – изумилась она.

– Все. Все беру на себя. Ты ведь что-то хотела сказать мне? Говори, не бойся…

– Вы ведь не обедали, – тихо сказала девочка Менора. – Из города никого нет, и вы выпали из своей Фразы… а эти… они…

Она подумала и поправилась:

– А мы вас и не позвали даже. Там за большой сосной – видите? – кухня для Выпавших из Фразы. Тем более что вы наверняка Хозяин Слова или даже Господин Фразы… Подойдите, и вас покормят.

– Хорошо, – улыбнулся я, и она робко улыбнулась в ответ. – Спасибо тебе. Я смотрю, ты здесь не в первый раз?

– В первый, – она снова глядела в землю, и краска бросилась ей в лицо. – А про кухню мне папа рассказал. Вообще-то я…

Я ждал. И дождался.

– Вообще-то я – половинка. У меня мама была Пришедшей из-за Переплета. Вы… выползнем. (Слово это далось ей с огромным трудом.) Сгубили ее, в прошлом году еще… деревом в лесу привалило, а папа говорит, что наверняка Боди вмешались. Папа ведь один не побоялся на Чужой жениться… теперь вот меня в Книжный Ларь привез – пусть все видят: Ахова дочка приняла Закон Переплета.

– Тяжело? – участливо спросил я.

– Тяжело… жить тяжело. Им все просто, они с рождения в Переплете, а я что ни сделаю – все Поступок. Раз – Поступок, два – Поступок, а судьба не дремлет… то ногу сломаю, то дом загорелся, а папа на промысле… или телок годовалый в воду свалился, а там бочаги. Из-за меня. От Переплета не укроешься, не уговоришь…

Она внезапно повернулась и унеслась прочь, оскользаясь на размокшей земле, а я стоял как вкопанный и все глядел вслед девочке-половинке с больными глазами.

«Они одного возраста, – думал я, – Талька и эта Менора… Господи, что это за Переплет такой, где за каждый Поступок – по морде? Ведь такую чушь Поступком зовут, что мимо пройдешь – не заметишь! Конечно, если все по ритуалу делать: жрать, спать, совокупляться, дохнуть… шаг влево, шаг вправо рассматривается как побег… рассматривается – кем?..»

И тогда я снова запутался в паутине. Она облепила меня со всех сторон, клейкими нитями опутав руки, ноги, мозг; я слабо ворочался в ней – бездумно, бессмысленно, – а от движений моих по нитям, как по струнам, бежал легкий трепет, и вдалеке равнодушно-сытым пауком ждал таинственный Переплет. Он отражал дрожь, рожденную мной, и она возвращалась ко мне – результат моих трепыханий, моих Поступков, моих…

Возвращалась, становясь судьбой.

А когда мне показалось, что я начинаю что-то понимать, – мир вновь стал прежним, и паломники дружно убирали со столов, двигаясь в накатанном ритме ритуально-привычных действий.

Я сунул руку в карман. Болботун молча укусил меня за палец.

– Все, друг запечный, – бросил я, глядя прямо перед собой и видя растекающийся туманом Переплет. – Хватит мудрствовать. Жрать пошли.

И мы пошли искать кухню Выпавших из Фразы.

Проходя мимо Меноры, помогающей тому самому мужчине, чей взгляд выдавал в нем охотника, я уловил странный обрывок их разговора.

– …Не врешь, девка? А ну, повтори!

– На себя берет, сказал!..

– Что? Что берет?!

– Все берет, сказал… все берет, и все на себя…

– Добра мне полные руки! – потрясенно сказал охотник.

И замолчал.

 
Почтительность без ритуала – самоистязание.
Осторожность без ритуала – трусость.
Храбрость без ритуала – безрассудство.
Прямодушие без ритуала – грубость.
 

Конфуций

Таких горемык, как я – в смысле Выпавших из Фразы по причине несвоевременного паломничества, – оказалось еще трое. И мы основательно подчистили запасы отведенной для нас кухни. Весьма основательно, потому что запечник в моем кармане лопал за четверых, а я все просил добавки и удивлялся про себя – куда ж это в Болботуна столько лезет?! Не иначе как вредность его энергоемка до чрезвычайности…

Во время запоздалого обеда я неустанно поглядывал на своего соседа – хлипкого старикана (Хозяина Слова Крюхца) с носом невообразимо длинным и невообразимо синим – и старался повторять все его действия.

Даже жевал, как он. На левую сторону. Так сказать, на всякий случай.

И ничего – обошлось без приключений. Даже вкусно обошлось. С мясом и картошкой.

Пару раз неподалеку мелькали уже знакомые мне белые рясы, неестественно чистые в окружающей слякоти. На них осторожно косились, так что я не был исключением.

Хотя я – это понятно, а в глазах прочих ясно читалось уважение пополам с опаской. Видимо, репутация белых Страничников была здесь весьма… и весьма.

Поначалу я непроизвольно вздрагивал при их появлении, но близко к кухне они не подходили, и я перестал дергаться. Не знаю, бывает ли у привидений язва желудка, но наживать ее я не собирался.

А потом сизый вечер задумался – темнеть ли ему окончательно, переходя в ночь, или погодить на сытый желудок, – а я обнаружил возле себя отца Меноры.

Он стоял с тем вежливо-равнодушным видом, которым отличалось подавляющее большинство паломников; он смотрел чуть мимо меня, щуря острые, как лезвие ножа, глаза – и такие же холодные, как это почти реальное лезвие; он словно вышел погулять перед сном и совершенно случайно остановился именно в этом месте, – но я-то знал, чувствовал, что липовое все это, напускное…

Ждал охотник, меня ждал, и от меня ждал…

Чего?

Я вспомнил обрывок его разговора с дочкой – и понял. И встретился с ним взглядом, почти физически ощутив требовательность и неожиданную тайную надежду в глубине светлых настойчивых глаз.

– Беру на себя, – негромко бросил я в сырость и серость.

– Все? – тут же спросил он.

– Все, – Наглость, похоже, стала входить у меня в привычку. – Все беру на себя. Что дальше?

– Пошли, – шепнул охотник. И громко: – Прошу Человека Знака снизойти до скромного временного жилища Человека Знака Аха-промысловика, и дочери его Меноры, да отразит Переплет Поступки наши и воздаст по мере и весу…

Мы поднялись на пригорок и круто взяли влево, лавируя между стволами деревьев, почти неразличимых в сумерках. Влажный воздух липнул к лицу, как отсыревшая тряпка; я зажмурился, и тусклая искорка Дара Вилиссы разгорелась во мне, превращаясь в путеводный огонек – указующий и направляющий.

Я так и шел – с закрытыми глазами, – поскольку ни на зрение, ни на слух потомственного горожанина сейчас нельзя было положиться, даже на зрение и слух покойного горожанина, каким был я; или ложного горожанина, беря во внимание мою личину. Я двигался, словно нанизанный на жгучую нить нового чувства направления, и ни разу не врезался лбом в сосну, хотя где-то подспудно опасался этого; я шел почти так же тихо, как и мой спутник, я все боялся просочиться через что-нибудь…

– Пришли, – сказал он наконец, и я с некоторым сожалением вернулся к видимой реальности. Впрочем, видимой плохо.

Мы ступили на крохотное крылечко, скрипнула дверь – и темнота этой деревянной хибары обступила нас со всех сторон. Я прислушался к своим новым ощущениям и понял, что стою в тесном коридорчике на крыше какого-то люка – подпол, что ли? – а справа от меня есть совсем маленькая комнатка и слева есть комнатка, а прямо передо мной стоит массивный сундук.

Я для пущей убедительности треснулся об его угол коленом и зашипел сквозь зубы, поскольку вышло это натурально и до чертиков больно.

– Сейчас я свечку зажгу, – сочувственно буркнул промысловик Ах, а я порадовался, что он не видел, как часть моего колена въехала в дерево сундука и преспокойно выехала обратно.

Потом я подумал, что процесс моей материализации явно идет полным ходом, поскольку для просачивания мне теперь требовались значительные усилия; потом я шагнул в правую комнатку, садясь прямо на пол; потом…

Потом я испугался. Во-первых, садясь, я не ощутил привычной тяжести в кармане и понял, что треклятый запечник Болботун уже успел куда-то смыться. А от запечника, вышедшего из-под контроля внутри родной для него среды, то бишь дома, можно ожидать чего угодно.

Хорошо хоть он – запечник. Я вспомнил его приятеля, подвальника с милой кличкой Падлюк, и невольно вздрогнул.

А во-вторых, до меня только тут дошло, что Ах сейчас зажжет свечку, – и куда я дену свою тень, которая немедленно замаячит на стене?!

Сбежать, что ли? А дальше…

А дальше сталь ударила о кремень, затлел трут, наполнив комнату противным запахом паленого, на миг вспыхнул фитилек свечи…

Вспыхнул – и погас. Остались лишь вонь и темнота.

– Ах ты… – раздраженно бросил Ах – то ли выругаться хотел, то ли предков своих Аховых помянул сгоряча – и снова чиркнул огнивом.

Брызнули искры, но в самый последний момент промысловик Ах споткнулся обо что-то и выронил трут. Он долго искал его на полу, в конце концов нашел и выяснил, что теперь пропала свеча, а трут умудрился каким-то невообразимым образом насквозь промокнуть и перестал выполнять свою основную функцию.

Я давился беззвучным смехом, потому что в карман ко мне уже забирался запечник Болботун, донельзя довольный собой и пофыркивавший от удовольствия мне в ладонь. Я легонько шлепнул его по волосатой макушке, а он сунул мне в руку злосчастную свечку, которую невесть как умудрился затащить ко мне в карман. Я еще раз шлепнул запечника и расслабился.

– В темноте посидим, – бросил я в сторону Аха, озабоченно шарящего вокруг себя. – Что нам, боязно без света?

– И ничуточки не боязно, – донесся из угла уже знакомый голосок. – Даже наоборот…

Менора! Менора Ахова! Половинка с плетеной корзинкой…

– Ну и ладно, – отозвался Ах и уселся напротив меня – судя по звуку и моим обострившимся ощущениям.

Некоторое время мы молчали.

– И был день, – чужим скучным голосом вдруг заговорил Ах, непривычно выпевая слова, – когда Пустой демон Дэмми-Онна бился над Книгой Судеб с Отцом Гневных Маарх-Харцелом, и оба они рухнули в Бездну, откуда не возвращаются, – а Книга осталась. В день тот и были положены первые границы миру сему, а позднее в жизнь людей вошел Переплет и Закон Переплета…

Я поежился, и мне очень захотелось выйти на свежий воздух, словно у меня внезапно объявилась боязнь замкнутого пространства.

– Принявший Закон Переплета входит в Книгу Судеб малой частицей и становится Человеком Знака, Хозяином Слова, Господином Фразы или даже Отцом Белой Страницы. Жизнь принявшего Закон проста и приятна и течет в положенных берегах вне зла и страданий, вне желаний и вне выбора – ибо он знает, что делает, и делает то, что знает. Не совершай другому зла – и не воздастся злом тебе самому. Не совершай подлости – и останешься чист. Не совершай…

«Не совершай… – шепнула тьма мне на ухо, и в ответ дробно ударили капли дождя по крыше. – Не совершай… ничего не совершай… ничего…»

– …судей можно купить. Люди могут пройти мимо. Переплет беспристрастен и неподкупен. Поступки людские колеблют Переплет, отзываясь большим и малым трепетом, и неизбежно воздаяние судьбы за каждый Поступок; и лишь Переплет знает, где сокрыто доброе и где лежит злое…

«Карма, – неожиданно вспомнил я. – Карма древних индусов. Закон воздаяния за содеянное. Да воздастся каждому по делам его… Только у нас люди склонны откладывать воздаяние на потом, на жизнь загробную или следующее перерождение, а здесь… А здесь, видимо, – Переплет. Воздаяние скорое, неизбежное, беспристрастное и неумолимое. А главное – ЗДЕСЬ. ЗДЕСЬ и СЕЙЧАС. О боже, каково им жить с судьбой-надзирателем за плечом?! Шаг влево, шаг вправо…»

– Не совершай Поступков, не покидай отведенной строки в Книге Судеб – и будет существование твое в Переплете легким и радостным…

– Ах, – перебил его я, и голос охотника умолк, – зачем ты привел меня сюда? Сразу видно, что я – чужой, да? Этот, как их… выползень?

Ах не ответил. Ответила его дочь:

– Когда мама умирала, она сказала: «Если незваный гость задерживается, его выгоняют. Не хочу уходить от вас – да в спину подталкивают. Только знаю, придет за мной другой… Тот, Кто Берет На Себя. Как и в вашем старом пророчестве сказано. Не может быть, чтоб…» И не договорила. Умерла. Под открытым небом, как сама просила. Ты тот, другой, да? Тот, Кто Берет На Себя?!

Я молчал. Притихший Болботун ткнул меня кулачком в бок, поворочался и стал грызть украденную свечку.

– Я – охотник, – заговорил невидимый Ах, бросая редкие слова, как камни, в чернильные омуты ночи, и те отозвались усилившимся дождем.

– Я – охотник. В лесу жить, зверя бить – трудно без Поступков. Вот судьба на нас чаще иных и отрывается… Старые промысловики позже остальных Закон Переплета приняли. Дед моего деда еще тех сказителей помнил, что песни о Танцующем с Молнией пели, да о брате его названом, Хозяине Волков… Теперь такого не поют. И вообще поют редко. Иная песня – тоже Поступок. Я на Менориной матери женился – люди в лицо глядеть перестали. Белый Страничник к себе звал, увещевал, после грозился Боди на меня спустить, псов Переплетных. Да побоялся, видно, на себя такое взять…

Странная мысль пришла ко мне в голову, пришла и расположилась, как у себя дома.

– Слушай, Ах, а ты мне говорить все это не боишься? Даже если я – тот, за кого ты меня принимаешь, и ждешь ты от меня невесть каких чудес, то все равно ты тут на пять Поступков наговорил. Переплет, как я понимаю, не дремлет… А ну как шарахнет тебя от всей души? Не боишься?

– Чего? – искренне удивился Ах, и тихо засмеялась в своем углу Менора. – Ты же сам вначале сказал – беру, мол, на себя… Все беру. Значит, и мои слова, и мои Поступки – тоже. И Менорины. Тебя и шарахнет в случае чего, не меня же… хотя слова Переплета не колеблют.

«Скотина ты, а не охотник!» – подумал было я, затем прикинул, каково им всем живется, попавшим в Переплет, и извинился за непроизнесенные слова. Молча извинился.

Дождь плясал на крыше, топая и скользя на черепице.

– Спать давайте, – буркнул я, остывая. – В другой раз договорим. Или ты меня, Ах, на дождь погонишь?

– Не погоню, – серьезно ответил он. – За такое крепко схлопотать можно. Одарит Переплет лихоманкой, и руки дрожать станут – ты хоть и на себя брал, а мало ли что… Спи, где сидишь. Все равно постели никакой нету. На…

И тяжелый, пахнущий линялым мехом кожух шлепнулся мне на колени, чуть не придавив взвизгнувшего Болботуна.

– Мыши, что ли?.. – сонно протянула Менора, и мы принялись укладываться.

Уже засыпая, я вспомнил кое-что из слов Аха, и мне это ужасно не понравилось.

– Охотник, – шепнул я, – слышь, охотник… А Боди – это кто? Блюстители ваши, да?

Ах продолжал храпеть.

– Боди – это Боди, – недовольным тоном сообщила Менора. – Боди-Саттвы. Ну, эти… Переплетных дел мастера.

Она поворочалась и добавила:

– Равнодушные.

И после этого я долго не мог заснуть.

Достаточно, чтобы слова выражали смысл.

Конфуций

Я проспал.

Это было глупо, смешно, совершенно по-идиотски, но тем не менее я проспал. Под проклятым кожухом так тепло и уютно спалось, а сукин сын Ах почему-то меня не разбудил и смылся втихую, прихватив с собой Менору.

Я вскочил, наспех приводя в порядок одежду, проморгался для ясности взгляда, выволок из рукава кожуха сонного и упирающегося Болботуна – ишь, берлогу себе соорудил, нет чтобы растолкать, когда надо позарез! – и выскочил из домика, по дороге еще раз врезавшись в злополучный сундук.

Лес был пуст. И лишь из-за частокола Книжного Ларя слышался какой-то шум. Я навострил уши, уже не удивляясь дружному исчезновению паломников, и понял, что шум этот слишком упорядочен, чтобы называться просто шумом.

«Хреновый из тебя разведчик», – ехидно заявил мой внутренний голос, причем голос был вроде бы мой и в то же время почему-то Бакса.

И интонации такие противные…

Я предложил внутреннему Баксу вместе с его интонациями на время заткнуться и пошлепал к частоколу вокруг Ларя, с сожалением поглядывая на замшу своих щегольских полусапожек, превратившуюся в грязную коросту.

Поначалу я двигался осторожно, озираясь по сторонам и перебегая от дерева к дереву, – за каждым стволом мне мерещился белорясый Страничник или неведомо какой Равнодушный Боди, – но вскоре эта игра в веселых стрелков мне прискучила. Тем более что на всем пути к Книжному Ларю я не встретил ни одной живой души.

Птицы и белки – не в счет. Кстати, тень эта живность отбрасывала исправно, сам видел. Почти неразличимую из-за туч, но – тень.

В частоколе между столбами обнаружилась вполне приемлемая щель, и я немедленно приник к ней. Болботун выпрыгнул из кармана, перемазавшись в грязи с ног до головы, и тоже уставился в дырку у моих ног.

Книжный Ларь оказался при ближайшем рассмотрении двухэтажным зданием из красного кирпича, чертовски обычным и с предельно примитивной архитектурой. Куб без окон – и по периметру здания на высоте трех человеческих ростов тянулся широкий карниз, похожий на балкон.

Или узкий балкон, похожий на карниз. В общем, без перил.

На балконе-карнизе той стены, что располагалась справа от меня, стояли три Страничника. Белые-белые. Аж глазам больно.

Внизу под ними, прямо на земле, были расстелены простыни. Тоже белые-белые. Квадратом. Шагов по пятьдесят на каждую сторону.

А на всей этой немыслимой белизне в своеобразном порядке стояли паломники. Босые. Обувь аккуратно выстроилась у стены Ларя – наверное, чтоб не пачкать белые простыни, которые почему-то не пропитывались грязью, что была под ними.

И одежды на паломниках были черные-черные.

Это мне поначалу так показалось, но, приглядевшись, я увидел, что одеяния паломников скорее темно-синие. Или иссиня-черные.

Короче, чернильный цвет. Траур у них, что ли?..

– Ронг арр нофрет-са пату йонхмор-ри тсатха! – провозгласил центральный Страничник, а два боковых соответственно ударили в гонг и звякнули в серебряный колокольчик; и воздух над паломниками завибрировал.

Я ничего не понял. И, в общем, не удивился этому.

– Мосза зарх-ан кемта фриаш-шор!

Гонг.

Колокольчик.

И эхо. Смутный отклик, исходящий от толпы паломников. Отклик, заставивший вздрогнуть какие-то очень глубокие струны во мне – да и то, по-моему, не мои, а Вилиссы.

Что-то будили эти слова в осколке Дара, в кровоточащем куске чужой души, случайно попавшем в меня и неотвязно напоминавшем о себе.

И затрепетала паутина моих видений.

– Арр абу-лоури мостейн ю-суи!..

Толпа содрогнулась. Каждый звук, произнесенный Белым Страничником, нашел в плотной людской массе своего человека – личного, лишь ему предназначенного! – и интонации Страничника удивительно совпали эмоционально с поведением паломников.

Один рухнул на колени. Другой вскинул руки к небу. Третий завыл и рванул рубаху на груди. Четвертый…

И когда глубокий баритон Страничника возвысился до восклицательного порыва – все заревели в экстатическом восторге, и это было потрясающе и противно одновременно, потому что слюни текли из разинутого рта упрямого промысловика Аха, и его дочери-половинки Меноры, и многих, многих других…

Черные люди на белых простынях. Чернильные люди на белых простынях. И белые рясы над чернильными людьми на белых простынях. И красный Книжный Ларь над белыми рясами над чернильными людьми на белых простынях.

И серое небо над нами всеми.

Я чуть не закричал, но успел зажать себе рот. Умница Болботун воткнул мне в ногу, чуть повыше щиколотки, какую-то ужасно острую занозу – и я был благодарен запечнику за отрезвляющую боль. Мне уже хотелось туда, к ним, – стать черным знаком на белоснежной странице, найти свое предназначенное место… хотелось видеть то, что видели они, что отражалось в стеклянных от счастья глазах.

Болботун довольно заухал и потянул меня за штанину.

Мы обошли частокол, выйдя к тыльной стороне Ларя, где никого не было; Болботун юркнул в щель, я со скрежетом зубовным просочился насквозь – и мы, оглядевшись, вошли в Книжный Ларь.

Дверца там обнаружилась. Маленькая такая, неприметная, покоробленная вся…

Снаружи доносились вопли Страничника.

Гонг.

Колокольчик.

И мелькало в глазах черное на белом… черное на белом… буквы на страницах… запекшаяся кровь на мертвой плоти…