Текст книги "Внук Персея. Мой дедушка – Истребитель"

8

– Амфитрион! Где тебя гарпии носят?!

Если дедушка, по мнению мальчика, был серьезен всегда, то папа лишь временами прикидывался строгим. Одна беда: сразу и не разберешь, когда папа сердится, а когда делает вид.

– На море…

– Бегом собирайся! Дед в Аргос едет. Сказал, ждать не будет.

– Он меня берет?!

– А кто, по-твоему, должен тащить дедову колесницу?

– Хэй-я!

Радость вспыхнула – и погасла. «Все замечательно! – убеждал себя Амфитрион. – Дедушка меня простил; папа шутит…» Радость, дрянь этакая, не возвращалась. А тут еще объявилась мама. Твой хитон драный, надень новый, с каймой. Смену возьми. Что значит – зачем? На тебе ж все горит, как у Гефеста в кузнице! Босиком едешь, да? Вот сандалии. Опозорить нас хочешь? Внук Персея – голодранец! Вот плащ, вот шляпа. И ничего не дурацкая – обычная шляпа. Да, красная. Не спорь, а то останешься дома! Ножик? Откуда у тебя ножик? Папин подарок? Осторожней, не порежься…

И в конце ласковое, очень-очень обидное:

– Герой!

Во дворе запрягали колесницы. За конюхами надзирал угрюмец Эхион, спарт по происхождению, ветеран дедушкиных Горгон. Под его взглядом конюхи вжимали головы в плечи. Отчаянно ржала молодая кобылка, не желая под ярмо. Ей на грудь с большим трудом наложили ремни. Растолкав конюхов, Эхион взял животное за холку. Кобыла замерла, в ужасе кося влажным глазом. Клещи пальцев Эхиона ухватили что-то на шее упрямицы, дернули. Кобыла вздрогнула – и успокоилась. Хмурый спарт бросил под ноги вытащенную колючку и сплюнул.

Конюхи осознали.

– Где гость?

Персей быстрым шагом вышел из мегарона. Голос басилея звенел от раздражения. Дедушку, подумал мальчик, следовало бы прозвать Персеем Внезапным. О поездке в Аргос знали все. Но когда? И вдруг – раз, уже едем. Кто не успел – сам виноват.

– Здесь!

Кефал, сопровождаемый Тритоном, стоял у ворот.

– Поторопись, мы выезжаем.

С минуту Кефал пялился на басилея, словно впервые видел или сравнивал с кем-то. Но вскоре опомнился, и быстрые ноги пригодились юноше – он умчался, как ветер, и вновь возник во дворе с охотничьим копьем и дорожной сумкой. Взяли и Тритона: детина взобрался на вторую колесницу, править которой доверили Кефалу.

Упряжка Эхиона шла замыкающей.

Стены Тиринфа остались позади. Начались холмы – не ровня тем, что зеленели по пути к морю. Их склоны, выжженные летним зноем, были шкурой дракона: в шрамах, буграх и трещинах. Лишь Эхион ухмылялся, будто домой попал. Ну да, вспомнил Амфитрион, он же спарт [47]47
  Спарт – «сеяный».


[Закрыть] – воин, выросший из зуба Ареева Змея. Кадм Фиванец зубы посеял, спарты взошли, заколосились, перебили друг дружку; в живых остались пятеро, включая Эхиона. Вранье, чего уж там. Зубы растут только во рту. А в земле не растут, хоть ты поливай их трижды в день…

Дорога вгрызалась в скальный лабиринт. Рыскала собакой, потерявшей след; взбиралась в гору, чтобы круто рухнуть вниз. Тиринф и Аргос разделяли жалких полсотни стадий. Но здесь, среди острых гребней, изуродованных провалами расселин, у каждой стадии вырастало сто хвостов. По небу, гонимые ветром, мчались флотилии облаков. Гелиос с трудом пробивался меж парусами армады. Из-под копыт его коней летели кровавые искры, поджигая вершины холмов. Колесница – ладья в шторм – карабкалась на окаменевшие морские валы. Спуск сопровождался оглушительным грохотом. Персей стоял, как вкопанный. Ноги – корни дикой смоковницы – вросли в дощатое днище.

«Дедушка никогда не кувыркнется через перила. Даже на полном скаку. А я буду еще лучшим возницей…»

Колесница содрогнулась, и Амфитрион больно прикусил язык. Поездка представилась мальчику бегством. Косматый под стенами Тиринфа; хуже того – он в городе, а мы бежим, спасаемся… Амфитрион обернулся, до хруста выворачивая шею. Нет, Тиринф скрылся из глаз. За ними гремела колесница Кефала. Вцепившись в вожжи, юноша до крови закусил губу – он с трудом удерживал шаткое равновесие. Зато Тритон, привычный к качке, сиял от восторга. Впервые в жизни тирренец ехал, а не шел или плыл. Мальчик от всей души позавидовал Тритону. Вот уж кого не мучили дурные мысли! У него вообще с мыслями не очень…

– Дедушка!

Персей еле заметно кивнул: говори, мол.

– Есть такая богиня – Левкофея?

Персей кивнул еще раз.

– Она морская?

– Морская, – дед нахмурился. – А тебе зачем?

– Тритон говорит, что она – его мама…

Персей молчал. Мальчик уже решил, что разговор исчерпан, но дед вдруг ответил. Вполголоса, не заботясь, слышит ли его внук; обращаясь скорее к прошлому, чем к настоящему, мигом навострившему уши.

– Ее звали Ино. Ее муж правил в Орхомене. Она была родной теткой Косматого. Его кормилицей. И первой, кого Косматый лишил рассудка. Она возненавидела всех детей, кроме него. Пыталась погубить детей мужа от первого брака. Муж взял другую женщину – чужими руками убила и ее детей…

Топот копыт. Стук колес. Бронза слов.

– Когда она сварила в кипятке собственного ребенка, муж кинулся на нее. Хотел прикончить, как бешеную собаку. Убегая от мужа, Ино бросилась в море. С младшим сыном на руках…

– Они утонули?

Амфитрион не видел связи между богиней Левкофеей и этой жуткой историей.

– Да. Но к ним снизошел Посейдон. Так земная Ино стала морской Левкофеей. А ее сын – пастухом дельфинов. Говорят, к богине вернулся рассудок, утраченный смертной…

– Она грозила Косматому пальцем! Когда тот захватил тирренскую ладью! Тритон рассказывал: она грозила, а он стеснялся…

– Пальцем? Я бы на ее месте утопил самозванца. И были бы квиты. Хотя… Ино любила Косматого больше жизни. Любовь прощает многое. Иногда – все.

– Смертная стала богиней? Разве так бывает?

– Редко, но бывает. На Олимп ей, конечно, не взойти. А так… Энносигей [48]48
  Энносигей – Колебатель Земли. Эпитет бога морей Посейдона.


[Закрыть] властен в своей стихии.

Словно в ответ, раздался громкий хруст – и колесница завалилась набок. Не иначе, Колебатель Земли услышал сына Зевса! Амфитрион вцепился в борт, с трудом избежав падения. Хорошо еще, что лошади встали, как вкопанные. Это их дедушка удержал… Персей проводил взглядом колесо, катящееся прочь, и спрыгнул на землю.

– Знамение. Заночуем здесь.

9

Странное это было место. Тут сходились две дороги: одна – на Аргос, другая – к Лерне. Холмы расступились; на площадке, что открылась путникам, стояла пирамида, сложенная из грубо отесанных камней. Колесо подкатилось к темной щели входа и упало. Из пирамиды, похожей на базальтовый шалаш циклопа, никто не вышел.

– Шевелитесь. Скоро стемнеет.

Эхион распрягал лошадей с отменным равнодушием. Судя по спарту, ночлег под открытым небом подразумевался с самого начала, и колесница сломалась бы в любом случае. Тритон сунулся помогать, едва не получил копытом в лоб – и удрал таскать поклажу.

– Это священное место? – спросил Кефал. – Чей-то храм?

– Это место битвы.

– Кто здесь сражался?

– Мой дед Акрисий, – хрипло ответил Персей. – И его брат Пройт.

На этих словах Гелиос прорвался сквозь боевые порядки облаков. Солнечное копье наискось ударило в пирамиду. На камнях проступили рельефы: щиты. Круглые и похожие на башни. С изображениями чудовищ и кораблей, львов и борцов. Десятки, сотни щитов, окрашенных багрянцем заката. Из базальта сочилась кровь, пролитая давным-давно. И провалы теней – двери в царство Аида.

– Однажды я проезжал здесь впервые. Много лет назад. У моей колесницы отлетело колесо…

Щитоносная пирамида дохнула холодом. Наверное, вспомнила Персея – юного, пылкого. Из щели выползла змея, быстро скрывшись в осыпи.

– Я заночевал у памятника. И видел сон. Позже я узнал: тут многим снятся сны. Иногда – вещие.

Мальчик изнывал от желания узнать, что приснилось дедушке. Но Персей счел, что сказал достаточно. Он встал у входа в пирамиду, привычно заложив руки за спину. «Неужели, – испугался Амфитрион, – дедушка решил ночевать внутри ?! Сейчас заставит всех туда лезть…» Памятник напоминал гробницу. «Глупо бояться мертвых. Их тела – прах и пепел. Их тени бродят в подземном царстве…»

Доводы разума пасовали перед биением сердца.

Кефал разделял чувства мальчика. Бледный, юноша отступил за колесницы – как за стены цитадели. К счастью, Убийца Горгоны не отдал страшного приказа. Вздохнув с облегчением, молодежь кинулась стреножить лошадей, складывать очаг, таскать хворост… Тени от холмов удлинялись, спеша накрыть место ночевки. Ветер свистел в можжевельнике на склонах. Все время казалось, что за людьми оттуда наблюдают. Жару дня сменила вечерняя прохлада. Амфитрион озяб, покрывшись «гусиной кожей». Костер загорелся очень вовремя. Языки пламени с жадностью лизали дерево, сухой горбыль стрелял искрами, и они уносились ввысь, к звездам, невидимым за облачной пеленой. Эхион возился со строптивым колесом, браня пыхтящего от натуги Тритона:

– Поднимай, дурень! Да не за ось, за днище…

После ужина, когда Амфитрион, завернувшись в теплый – спасибо маме! – плащ, уже предвкушал вещий сон, Эхион молча ушел в ночь.

– Куда это он?!

– Он спарт, – Персей лежал на спине, глядя в небо. – Клык Ареева Змея. А здесь дремлет война. Если Эхион заснет, в нем проснется боевое безумие. Мне не хотелось бы его убивать…

Слова деда утонули в руладах сверчков.

ПАРАБАСА. СНЫ АРГОССКИХ ЩИТОВ

…Строй сломался. Началась резня. На поле царила бронза. Золотистый металл, медь и олово. Альфа и омега, начало и конец. Бронзой вспарывали животы. Отсекали руки. Подрезали сухожилия. Кто утратил оружие, хватался за камни. Камнями расшибали головы. Крик рвал рты. Ярость жгла сердца. Жизнь дарила смерть. Кто их различал? – никто. Тени сражались с живыми. Живые топтали мертвецов.

– За Аргос!

– Аргос!

– А-а-а…

Застревало копье в щите. Меч находил брешь в доспехе. Стрелы язвили роем диких пчел. Дротик гремел о шлем. Обломок базальта дробил голень. Хрустело древко из ясеня. Убитый падал на раненого. Трещали ребра. Хрип стыл в глотке. Палицы уродовали носы и скулы. Щербатая секира мозжила черепа. Бесились кони у опрокинутой колесницы. Бронза пировала. Бронза пила по-фракийски, не разбавляя.

– За Аргос!

Мальчик бродил меж бойцами. Бронза миловала его. Копье пролетало, не задевая. Меч ударял мимо. Стрела жалила другого. Легкий, как дым, неуязвимый, как дым, Амфитрион не боялся. Для этого мальчика готовили с детства. Фобос и Деймос [49]49
  Фобос-Страх и Деймос-Ужас – дети бога войны Арея и богини любви Афродиты.


[Закрыть] навещали других. Гость на бранном пиру, Амфитрион знал, что спит. И знал, что наяву – однажды! – все будет именно так. Будни; изнурительный труд бойца. Сон выжег в нем всю воображаемую прелесть войны.

– А-а…

Бойцы были на одно лицо. Подобное воевало с подобным. В каждом узнавался дедушка Персей. В каждом узнавался и он, Амфитрион. Внешность передавалась по наследству, как щит и меч. Если пойти вспять по реке времен, найдешь себя. На середине пути из Аргоса в Тиринф сошлись близнецы – Акрисий, дедушкин дед, и его брат Пройт. Кто бы ни сражался в рядах армий – сражались они, враги с мига зачатия. Сегодня Акрисию достанется аргосский венец, а Пройту – бегство в Тиринф. Впрочем, близнецы были так похожи в своей ненависти, что судьба легко спутала бы победителя и побежденного.

Кому – венец? Кому – бегство?

Брат бился с братом. В них, как в глади воды, отражался дедушка Персей. В дедушке – внук, идущий по полю битвы. Вокруг убивали и умирали. Век бронзы, не знающий родства. Мальчик не понимал, что хочет сказать ему сон. И кусал губы от бессилия.

«Я хочу быть твоим другом,» – сказал Косматый.

Кефал молчал. Юноша снова был на берегу, наедине с опасным собеседником. И тогда, наяву, и сейчас, во сне, Косматый произнес одно и то же:

«Я хочу быть твоим другом. Неужели ты откажешь мне?»

Кефал молчал.

«Моя дружба – ценный подарок. Подумай!»

«Чего ты попросишь взамен?»

«Взамен? – Косматый расхохотался. – Дружба – не товар. Хочешь, отдам даром?»

Кефал вспомнил друзей Косматого. Тех, о ком слышал, кого знал лично. Афинянина Икария убили пьяные пастухи – Икарий угостил их вином, полученным от друга ; дочь несчастного повесилась на могиле отца. Фригиец Мидас – друг наградил его даром «златого касания», и Мидас чуть не умер с голоду над золотым хлебом. Исмариец Ампел полез на дерево за гроздью винограда, подвешенной другом , и разбился насмерть.

«Твоя дружба остра, как меч,» – сказал Кефал.

«Если так, – Косматый пожал плечами, – то какова же моя вражда?»

«Ты грозишь мне?»

«Ты слишком красив для угроз. Я просто хочу, чтобы ты хорошенько подумал, прежде чем просить у меня дар…»

Наяву Косматый, насвистывая, ушел прочь по берегу. Вскоре он скрылся из виду. Здесь же, во сне, он все не уходил. Ждал; и дождался.

«Я охотник, – сказал Кефал. – Дай мне копье, не знающее промаха.»

Косматый вздохнул:

«Не дам.»

«Ты отказываешь мне в дружбе?»

«Я отказываю тебе в чудесном копье.»

«Почему?!»

«Ты думаешь, малыш, копье принесет тебе счастье?»

Эхо повторяло его слова над морем, пока Кефал не проснулся.

Тритону снилось море. И мама. Во сне они ничем не отличались друг от друга. Иногда тирренец подумывал утопиться, чтобы никогда не расставаться с морем и мамой. Однажды он поделился этой мыслью с отцом. Отец избил его до полусмерти. Нельзя, понял Тритон. Даже если очень хочется. Как хочется дать сдачи отцу, треснуть кулаком по багровой шее, а нельзя.

Он спал и улыбался во сне.

Персею Горгоноубийце снился аргосский стадион.

СТАСИМ. ДИСКОБОЛ: БРОСОК ВТОРОЙ
(тридцать лет тому назад)

Дискобол взмахнул рукой, примериваясь.

Солнце остановилось над аргосским стадионом. Сам Гелиос придержал колесницу, желая взглянуть на бросок великого Персея. Атлет, не моргая, смотрел в лицо светлому божеству. В облике дискобола читался вызов, не вполне уместный здесь и сейчас. По лицу бродила странная улыбка – казалось, Персей забыл, где находится. Наконец он топнул ногой. Каменный постамент отозвался гулом. Персей топнул еще раз, а потом – еще, словно намереваясь пойти в пляс. Вне сомнений, он собирался метать диск по-старому, без раскручиваний – так бросают камни воины в строю. Улыбка оставила сына Зевса. Взгляд стал суровым, будто искал врага.

– Хаа-ай, гроза над морем…

Зрители начали переглядываться. Беспокойство поселилось в сердцах. Резкая смена настроений атлета, его поведение, песня, сорвавшаяся с губ – все предвещало беду. Кое-кто уже творил охранительные знаки, косясь в дальний конец стадиона – туда, где располагался храм Аполлона. Внемли, Блистающий! Неужели твой смертный брат задумал святотатство? Лучшие дискоболы Пелопоннеса с трудом метали диск через реку Алфей. Расстояние от постамента до святилища было гораздо больше. Тем не менее, многим почудилось, что атлет броском намерен расколоть алтарь.

– Хаа-ай, Тифон стоглавый…

Взмах, второй; дискобол перенес вес на правую ногу. Левая встала на носок. Наклон туловища, свободная ладонь ушла к колену. Атлет вел себя так, будто позировал скульптору. Красота собственных действий заворожила его. Черты лица – расслабленные, умиротворенные – излучали покой и безмятежность. Он искоса глянул на диск: что это? ах, да… Готовый к полету, диск мерцал крошечной луной. Фигура Персея стала бронзовой. Четко обозначились ребра; грудные мышцы превратились в доспех. Бросок, и тело взорвалось движением – отточенным, как наконечник копья. Диск вычертил безумную траекторию, стремясь к победному рубежу. Не сила атлета – крылья зрительского восторга несли его. С небес пал оглушающий жар, воск, который скреплял перья крыльев, растаял – в зените полета диск, подобно хмельному забулдыге, шатающемуся от стены к стене, изменил направление. «Чечевица» из бронзы накренилась – «Хаа-ай, гроза над морем, хаа-ай, бушует Тартар…» – забирая правее…

И ударила по западным трибунам.

Персей ринулся туда за миг до вопля. Улыбки, песня, самолюбование – все исчезло, как не бывало. По стадиону несся сын Зевса, Убийца Горгоны. Он бежал так, как здесь еще не бегали. Зрителям даже померещилось, что Персей вот-вот взлетит навстречу убийственному диску, приняв удар на грудь. Бронза мертвая столкнется с бронзой живой, и диск разлетится вдребезги. Герой успеет, спасет, исправит свою оплошность…

Зрители надеялись, и надежда умерла вместе с одним из них.

Старик лежал на сиденье, запрокинув голову. Край диска раздробил ему тазовые кости. Кровь хлестала из артерии. Двое мужчин, похожих на охранников, шагнули к старику – и остались на месте, когда Персей с разбегу упал на колени перед несчастным. Дискобол схватился за голову, раскачиваясь из стороны в сторону. Сейчас Убийца Горгоны походил на горького пьяницу, которого утром настигло жесточайшее похмелье.

Старик, еще живой, смотрел на героя, будто видел Таната Железнокрылого, прилетевшего исторгнуть старческую душу.

– Ты!.. ты…

– Акрисий! – ахнул кто-то сообразительный. – О боги!

И трибуны подхватили:

– Акрисия убили!

– Аргосский ванакт погиб!

– Пророчество! Сбылось!

– Боги, смилуйтесь…

Если это и был Акрисий – Персей не мог узнать его. Герой никогда в жизни не видел деда. Пророчество обещало Акрисию смерть от руки внука, и Акрисий боролся с судьбой, не брезгуя никаким оружием. Дочь, заточенная в подземелье, сундук, качавший на волнах юную Данаю с младенцем; сплетничали, что идею отправить Персея за головой Медузы – и ту серифскому басилею подсказал Акрисий, желая погубить внука любой ценой. Перед визитом в Аргос возмужавшего Персея он сбежал из города – во всяком случае, заявил об этом громче громкого. И вот – смерть подтвердила его ложь. От судьбы не уйдешь, как ни юли. Хоть беги, хоть притворяйся, что бежишь.

Судьба – опасный виночерпий. Ее чашу пьешь до конца.

ЭПИСОДИЙ ТРЕТИЙ

Безбожник всего лишь полагает, что богов нет. Суеверный страстно желает, чтобы их и не было, и верит он в них против воли, потому что боится не верить.

Плутарх Херонейский, «О суеверии»

1

– А теперь пусть юные господа посмотрят направо. Здесь мы можем видеть могилу Аргоса, сына Зевса и Ниобы, первой смертной женщины, с которой возлег Громовержец. Невежды полагают Аргоса основателем нашего города. Но мудрецы – о, мудрецы знают, что Аргос лишь дал городу свое имя, тогда как раньше сей град звался Форониконом. При Аргосе в наших краях расцвело земледелие…

Могила была не очень. Захудалая, скажем прямо, могила. Аргос – основатель или нет – заслуживал лучшего погребения. Сражай он чудовищ, земляки бы ценили Аргоса больше. Небось, разукрасили бы могилу по-царски. Все равно – нехорошо. Некрасиво. Даже если земледелие.

– Левее располагается храм Посейдона, именуемого Отцом Наводнений. В давние времена, споря с Герой за нашу землю, владыка морей залил Арголиду водой. Но милостивая Гера уговорила его отступиться. Благодарные аргивяне, похоронив утопленников, возвели Отцу Наводнений храм. Не забыли аргивяне и нашу заступницу – дальше мы видим храм Геры Цветущей…

Храм был лучше могилы. Двускатная крыша из плит мрамора. Резной треугольник фронтона: павлины, кукушки и цветущие гранаты. Над колоннами – водосточные желоба с мордами львов.

– А это что?

– Это провал, ведущий в земное чрево. Им мы любоваться не станем.

– А что делает эта старуха?

– Спускает туда горящую лампаду.

– Зачем?

– Смотрите под ноги, юные господа. Упадете – не выберетесь и с лампадой…

Раб-педагогос разливался соловьем. Он из кожи вон лез, живописуя достопримечательности Аргоса – не считая провала, темного во всех смыслах. Восхищение боролось в Амфитрионе с усталостью. Ночь под открытым небом аукнулась жесточайшей простудой. Ломило кости, в висках колотились злые молоточки; текло из носа. Мальчик крепился, не показывая вида. Еще запрут лечиться… Горячее молоко с медом, отвар тимьяна: бр-р-р! Дед, по счастью, мало интересовался самочувствием внука. Сразу по прибытии в Аргос молодежь – под охраной Эхиона – отправили на все четыре стороны, то есть гулять, а Персей заперся с аргосским ванактом.

– Перед храмом Геры мы видим еще одну могилу. Ее называют «Сестринской». Здесь погребены галии, морские вакханки. Их в Арголиду с островов привел Дионис Освободитель…

– Замолчи!

– Почему? – изумился раб. – Я только начал…

– В моем присутствии не произносят это имя, – Амфитрион выпрямился. Даже голову слегка попустило. – В нем есть божественный звук. А я и мой дедушка Персей не считаем Косматого богом. Придержи язык, если не хочешь беды.

Наградой мальчику был взгляд спарта Эхиона.

– Хорошо, – уступил педагогос. – Итак, тот, о ком шла речь, привел галий в наши земли. Твой дед Персей их истребил. Прах галий…

– Дедушка? А зачем галий похоронили здесь?

– В память и назидание, – раб воздел палец к небу. – Отсюда, мимо храма Деметры Пеласгийской и статуи Зевса-Изобретателя, мы выходим на рыночную площадь. На краю площади гости Аргоса могут видеть земляной холм. В нем захоронена голова Медузы, именуемой Горгоной…

– Что за бред? – возмутился Кефал. – Ты пьян?

Раб с достоинством промолчал.

– Голову Медузы великий Персей отдал Афине! Это известно всем!

– Невеждам всегда все известно. На то они и невежды. Но мудрецы – о, мудрецы знают, что Владычица [50]50
  Медуза – Владычица (от Μέδομαι: «забочусь, охраняю»). Встречается и другая трактовка имени Медуза – Прекраснейшая.


[Закрыть] правила диким племенем ливийцев, сильно досаждая аргивянам. Персей убил ее, а голову привез в Аргос, желая показать горожанам.

– Зачем?

– Красиво, – раб пожал плечами. – И опять же, в назидание.

Площадь жила своей жизнью, мало заботясь соседством с холмом Медузы. Здесь продавалось и покупалось все, от соленой рыбы до нардового масла. Мухи роились над требухой; попрошайки – у места для судебных разбирательств. Покажи рынку ужасный лик Горгоны – спросят, почем товар, и посетуют на дороговизну. Едва держась на ногах, горя от обиды и болезненного жара, мальчик готов был кинуться в драку с аргивянами. Дедушка убил чудовище, а не дикую ливийку! Спасай их, дураков, а они…

– Еще одну голову Медузы, – раб не понимал, чем рискует, – мы с вами увидим дальше, возле храма Кефиса. Эта голова высечена из пентеликонского мрамора. Невежды утверждают, что она – дело рук циклопов. Но мудрецы – о, мудрецы знают…

Кривые улочки. Булыжник под сандалиями.

Колени дрожали от слабости.

– Сейчас мы выходим к храму Тихи, богини счастья. Если юные господа – игроки, советую принести жертву. За храмом расположена могила вакханки Хореи, убитой великим Персеем. Ее захоронили отдельно…

– Почему?

– Она была знатного рода. И очень хороша собой…

Кружилась голова. Хотелось лечь. Женщины, убитые дедушкой, преследовали Амфитриона. Куда ни плюнь, везде их могилы. В Аргосе, судя по всему, помешались на могилах. В Тиринфе никого не хоронят возле храмов. И гробницами не хвастаются.

– А это, юный господин, ваш исток. Я бы сказал, семейное чрево…

Чрево напоминало дурацкий провал. Спуск под землю, щербатые ступени. Мрак, притаившись внизу, дышал сыростью. У входа стоял портик. Деревянная колоннада подгнила, готова рухнуть в любой момент.

– Ты шутишь?

– Если спуститься, мы найдем чертог, обшитый медью. Там в девичестве жила Даная, мать твоего великого деда. Ванакт Акрисий заточил свою дочь, узнав, что она тайком сошлась с его братом Пройтом…

– Лжешь!

– Лгут торговцы, нахваливая товар. Мудрецам ложь противна. В Аргосе каждому известно, что Даная обожала своего отца. А Пройт был так похож на брата, что любовь девушки обратилась на него. В гневе Акрисий изгнал брата из города, а дочь вверг в узилище…

– Разумно, – кивнул Кефал. – Женись Пройт на племяннице, да роди она ему сына… Считай, подпилил бы ножки у Акрисиева троноса. Акрисий имел сыновей?

– Нет. Только дочь.

– Ну вот! Несчастный случай на охоте, и ванактом Аргоса становится Пройт! Брат-близнец покойного, женатый на дочери покойного, на днях родившей покойному внука…

Педагогос возликовал:

– Боги говорят твоими устами! Представляете ужас ванакта Акрисия, когда он узнал, что дочь понесла? В подземелье, под охраной? Нет, мудрецы знают, что Данаю посетил владыка богов… Но Акрисий-то был уверен, что отец ребенка – его подлый брат! Проник, лелея коварный замысел…

– А пророчество?

– Как же без этого? Ванакт не сомневался в пророчестве. Ребенок во чреве дочери грозил ему смертью. Ты сам сказал: несчастный случай на охоте…

Мальчик слушал, не вмешиваясь. Собственная жизнь, еще вчера бывшая цепью непреложных, однозначных событий, вдруг рассыпалась пригоршней сомнительных колец. Мама считает, что он впервые пошел в десять месяцев, папа уверен, что в год, а дедушка вообще не помнит… Мудрецы – о, мудрецы знают все! Спустя годы они сложат жизнь Амфитриона Персеида заново, да так, что и не узнать. Жалкие десять лет, и те рождают кучу сомнений. Что же говорить о долгой жизни дедушки Персея? Правда и ложь – песок между пальцами…

– …храм Пеона, божественного врача…