Текст книги "Внук Персея. Сын хромого Алкея"

12

Они все здесь – семья ванакта. Восемь сыновей Электриона – с копьями в руках, юноши стоят плечом к плечу, закрывая мать и сестру. Славные парни, думает Амфитрион. Глядят волками. Небось, и с клыками все в порядке.

– Успокойтесь, – поднимает руку ванакт. – Мы в безопасности.

Сыновья протестуют.

– Тихо! На нас никто не нападает. Хотите прослыть дураками?!

С явным разочарованием юноши опускают оружие.

– Рассказывай, – велит хозяин Микен гонцу. – С начала и по порядку.

Гий шагает вперед:

– Вы уехали, а днем прибежал гонец из Навплии. Телебои, мол, высадились. Басилей приказал: «К оружию!» И возглавил…

– Почему за мной не послали?!

В голосе Электриона клокочет едва сдерживаемый гнев.

– Долго! Пока туда, пока обратно…

– Продолжай.

Не в силах хранить спокойствие, ванакт мерит зал шагами – из угла в угол. «Семейная черта? – предполагает Амфитрион. – Когда волнуемся, места себе не находим…» Рассказ Гия краток. «Ну зачем, зачем я потащился в Микены?! – пальцы в бессильной ярости сжимают рукоять меча. – Не мог день-другой обождать?!» Словно наяву Амфитрион видит, как отца привязывают к колеснице. Калека идет в бой. «Когда спасаешь кого-то – спасай. Не думай, как при этом выглядишь…» Не эти ли слова толкнули хромого Алкея на выручку навплийцам? Запоздалый стыд обжигает щеки. И ты, щенок, еще смел укорять отца?!

Старшего Персеида?!

Берег. Ладья на песке. Копье со свистом уходит в полет. Падает кормчий. Ай да отец! С первого броска! Он ведь никогда не воевал… Ярость вожака телебоев. Истошное ржание. Треск опрокидываемой колесницы. Куда вы смотрели, земляки, дети Ехидны? Калека-басилей – единственный мужчина в отряде! Ну почему сына Алкея не оказалось рядом?! Вместе они бы…

Потупленные взоры. Позорное возвращение в Тиринф.

– Жив! – выдыхает Амфитрион. – Хвала богам!

– А пираты?

Ванакт ждет ответа.

– Уплыли, – Гий пожимает плечами. – Чего им ждать? Пока мы войско соберем? Отец лазутчиков отправил – проследить. А меня – в Микены…

С опозданием до Амфитриона доходит, о каком «отце» говорит Гий. Ну конечно же, о своем! Филандр всегда был правой рукой басилея…

– Что с моим братом?

– Лубок на ногу наложили. Лекари от него не отходят. Уверяют: поправится. Но ходить еще долго не сможет. Думаю, это не страшно. Басилей и раньше был не из ходячих…

– Я еду в Тиринф!

Это произносит не Амфитрион. Позже молодой человек дорого дал бы, чтобы первым сказать заветные слова. Увы, мечтами прошлого не изменить. Перед ванактом стоит Анаксо – жена Электриона, старшая дочь Алкея. Заметно постарев за годы семейной жизни, располнев от многочисленных родов, сейчас Анаксо скинула десяток лет, готовая сорваться с места – мчаться, ехать, бежать!

– Мой отец ранен. Ему нужна помощь, уход…

– Ты останешься дома! – с раздражением бросает Электрион.

– Это мой отец!

– Замолчи, женщина.

Ванакт хрипит. Все слышат рык разбуженного зверя.

– Если у тебя нет сердца…

Тяжелая оплеуха швыряет дерзкую на пол.

Тишина берет мегарон в плен. Чуть слышно трещит пламя в критских светильниках – массивных треножниках из бронзы. Хмыкает старший из сыновей Электриона. Остальные смеются. «Правильно! – звучит в смехе. – Рожденная прясть должна знать свое место. Ну, мать – что с того? Даже Гере Хранительнице запретно повышать голос на божественного супруга!» Только что юноши были готовы умереть, защищая мать и сестру. Они готовы и сейчас – ворвись в зал враги, Электриониды встретят их копьями. Это не мешает братьям смеяться над матерью, которая ворочается на утоптанном полу. Венчики пыли берут Анаксо в кольцо. Женщина оглушена. Она стонет сквозь зубы – и из-за мужских спин вылетает бешеный вихрь. Облако разметавшихся волос – черной тучей. Плащ цвета морской волны – крыльями.

Взгляните, Олимпийцы – грозный мотылек!

– Мама! – Алкмена падает на колени рядом с матерью. – Вставай…

Гневный взгляд прожигает братьев насквозь. На дне двух смоляных озер горит отраженное пламя светильников. Кажется, стены вот-вот вспыхнут.

– Герои!

Презрение затапливает мегарон, вытесняя тишину.

– Богоравные! Сосуды доблести! Персеиды!

Амфитрион каменеет. Ему чудится: в зале воскресла бабушка Андромеда.

– Где вы были? Где?! Мой дед, хромой калека… Единственный – Персеид!

В мрамор превращаются все.

– А вы… Бейте нас, герои! Меня, маму – бейте, могучие!

Такие слова – смертный приговор. Это мои мысли, думает Амфитрион, любуясь самоубийцей. Я, воин, промолчал. Она же…

– Прячьтесь за Алкеевой спиной! Бейте нас, рубите мечами…

У ванакта дергается щека. Лицо наливается дурной кровью. Ударь молния посреди зала – Электрион не заметит. Копье старшего из сыновей меняет владельца. Сына – на отца. Жало нацелено в грудь дочери. Жало дрожит от нетерпения. Копью хочется разить. Копью не дают. Копье держат две руки. Рука дяди – и рука племянника.

…успел, понимает Амфитрион. На сей раз – успел.

Каменеют мышцы. Вздуваются жилы. Дыхание со свистом рвется наружу. Летят мгновения – капли в клепсидре. Нагота против царского пурпура. Сила против силы. Копье со стуком падает на пол. Электрион храпит, как загнанная лошадь. И начинает хохотать, сгибаясь в три погибели. В зале переглядываются. На лицах – испуг. Неужели боги лишили ванакта разума?

– Персеиды! – вопит хозяин Микен. – Бешеные! Наша кровь…

Палец тычет в онемевшую Алкмену.

– Сочувствую твоему будущему мужу!

Теперь хохочут все мужчины.

– Завидую ее мужу, – тихо говорит Амфитрион.

– Нравится? – ванакт кивает на дочь. – Забирай!

И хлопает племянника по плечу, едва не сбивая наземь:

– Клянусь Олимпом, она твоя!

Стасим

[19]19
  Стасим – песня, исполняемая хором между эписодиями.


[Закрыть]

С террасы были хорошо видны отроги Айноса. Густо поросшие черными елями, они казались выточенными из меланита[20]20
  Меланит (от μέλας: «чёрный») – полудрагоценный камень из группы гранатов. Используется в качестве траурных украшений.


[Закрыть]. Вершину укутали облака, скрывая блеск снегов. Зевс спит, подумала Комето. На Тафосе бытовала примета: если алтарь Зевса Айнесийского, воздвигнутый на макушке горы, утонул в шерсти облачных овец – Громовержец дремлет, и можно не беспокоиться.

Загадывай желание – сбудется.

Над морем собиралась мгла. Прекрасней весеннего ковра фиалок; ужасней кровоподтека на детском лице. Мгла клубилась, перетекая из праздника в кошмар. Свет солнца размывал в ней белесую проталину. Там, в млечной глубине, погромыхивало – колесница Гелиоса плясала на щербатом краешке неба. От воплей чаек закладывало уши. Ветер, подкрадываясь исподтишка, шаловливым псом трепал край пеплоса. «Давай полетаем?» – предлагал ветер. Ни за что, отказывалась Комето. «Почему?» – изумлялся ветер. Ты предатель, объясняла Комето. Не ты ли по просьбе Эроса выкрал для него хрупкую Психею? Не ты ли из ревности подтолкнул диск, убивший красавца Гиацинта? Не ты ли, наконец, топишь ладьи моего отца, когда они идут у берегов Мессении?

«Я? – изумлялся Зефир[21]21
  Зефир – западный ветер. Считался губительным; позднее представлялся как нежный, мягкий ветерок.


[Закрыть]. – Ты меня с кем-то путаешь, дитя…»

И снова:

«Давай полетаем, а?»

Немая рабыня – девочка, привезенная отцом с Киферы – внесла блюдо с черепашьими яйцами. Брызнула водой на смоквы и ягоды тутовника, заранее уложенные в корзину-плетенку.

– Возьми, – разрешила Комето.

Рабыня отчаянно замотала головой.

– Бери, дура! – с притворной злостью крикнула Комето.

Кланяясь, рабыня взяла яйцо. Искоса глянула на хозяйку, взяла второе. Это была их излюбленная игра: в покорность и строгость. Впрочем, девочка знала: провинись она всерьез, и Комето не задумается перерезать ослушнице горло. Девочка уже видела, как оно бывает.

– Отец вернулся?

Да, жестом показала рабыня.

– Где он?

Девочка переплела пальцы – так она показывала, что Птерелай с сыновьями.

– Обидеться, что ли? – задумчиво спросила Комето.

Пятясь, рабыня исчезла.

Лет до двенадцати Комето, дочь Птерелая Тафийца, считала себя мальчиком. Судьба одарила отца шестью сыновьями от шести жен. Родив мальчишку, жена умирала. Лекари диву давались: с чего бы здоровой женщине исчахнуть за месяц? Воля богов, не иначе… За спиной Птерелая лекари шептались о страшном. Печальную судьбу жен они связывали с неуязвимостью мужа. Ссылались на проклятие Медузы – изнасилованная Посейдоном, дедом Птерелая, та прокляла бога-насильника. С тех пор детям и внукам Колебателя Земли не везло с законными супругами. С наложницами Птерелаю везло больше – их у вождя телебоев была уйма, и все оставались живы, хоть и бесплодны.

Так или иначе, четвертая жена Птерелая – здоровенная бабища с Закинфа – кроме сына, успела принести мужу еще и дочку, прежде чем сойти в Аид. Дочь росла в буйной компании братьев, которые – редкость в царских семьях от Крита до Фракии – обожали сестру до умопомрачения. Дрались с ней по любому поводу, таскали с собой на скалы – обирать птичьи гнезда; бранились, пока не хрипли, дарили подарки и через день отбирали… Но стоило любому из Птерелаевых отпрысков поймать косой взгляд, брошенный чужаком в сторону Комето, или услыхать шуточку, отпущенную по поводу имени сестры[22]22
  Комето – Волосатая, Косматая (от греч. κομήτης).


[Закрыть] – вся шестерка гурьбой кидалась на смельчака, не глядя, сверстник это или взрослый мужчина.

Нет, не шестерка.

Комето бросалась в бой седьмой, но никак не последней.

Когда у нее начались женские крови, это мало что изменило. Рабыни быстро просветили любимицу вождя насчет «красных слез чрева»; она приняла это, как должное. В конце концов, у Хромия слабый нос – тронь перышком, сразу кровит. А крошка Эвер мается головной болью в преддверии грозы. Комето сама растирала ему виски и затылок душистым маслом. Если братья уязвимы, отчего бы сестре остаться чистенькой?

– Айнос ниже Олимпа, – сказала Комето, глядя на море.

Это присловье она подхватила у отца. Для постороннего сказанное не несло особого смысла. Всякий знал, что Айнос и впрямь гораздо ниже Олимпа. Разве Щитодержец[23]23
  Щитодержец (Эгиох) – эпитет Зевса.


[Закрыть] избрал бы своей обителью гору, если бы та хоть на палец уступала ростом соседкам? Тайна присловья заключалась в понимании: кем бы ты ни был, боги над тобой. Птерелай – внук Колебателя Земли – часто повторял очевидное: Айнос ниже Олимпа! – и лицо отца делалось каменным.

– Небо выше Олимпа, – улыбнулась Комето.

Это была их с отцом тайна. Кем бы ты ни был, судьба над богами. Отец не любил, когда она говорила про небо в его присутствии. Хмурился, сдвигал брови к переносице. Словно боялся, что дочь подслушают.

Крупная бабочка села на перила. Комето протянула руку, и бабочка без страха перебралась к ней на палец. «Красавица,» – шепнула девушка. Крупная, не меньше броши, привезенной из земель хабирру, беспечная летунья сверкала золотом. Сзади крылья украшала кайма, черная с синим, и красно-бурый «глазок» – точь-в-точь осколок сарда. Шевеля усиками, бабочка переползла на центр ладони. Дочь Крыла Народа еще раз улыбнулась – щекотно! – и сжала пальцы в кулак.

– Небо выше Олимпа, – повторила она.

Раскрыв ладонь, Комето дунула – и прах взмыл в воздух.

– Зачем? – спросили от двери.

И, не дожидаясь ответа:

– Лови!

Она поймала заколку на лету. Отец знал, чем одарить Комето. Серебряная волчица скалилась, защищая детенышей. Сделав вид, что ей зябко, девушка накинула плащ, ранее лежавший в кресле, застегнула пряжку на груди – и прикрепила заколку рядом с пряжкой. Пусть волчица думает, что пряжка – волчонок.

Пусть охраняет.

– С чем вернулся? – спросила она.

Иная за такую грубость пострадала бы от родительского гнева. Но Птерелай обожал, когда «мышка скалит зубки». Жаль, сегодня отец не поддержал игру. Большой, текучий, он единым движением оказался у перил – и уставился на вершину Айноса, словно впервые видел гору.

– Димант погиб, – бросил он. – Кормчий.

– Жалко?

– Да. Очень.

Еще одна их заветная игра. Узнав о гибели кого-то из телебоев, Комето спрашивала: жаль ли отцу погибшего? Если тот молчал, или отвечал: «Нет,» – она сразу переводила разговор на другое. Воин, которого не жаль, не заслуживает поминальных слов. Но если отцу жалко, да еще очень…

– Кто убил Диманта?

– Алкей Тиринфянин. Старший из Персеидов.

– Он же калека!

– Он – сын Убийцы Горгоны. Я стоял рядом с Димантом…

Комето вздрогнула. Когда гибли лучшие, слишком часто потом звучало отцовское: «Я стоял рядом…» Нет ничего удивительного, что лучшие в бою стоят бок о бок с вождем. Но когда вождь неуязвим, а те, кто рядом, чаще обычного тенями сходят в Аид…

– Ты убил этого Алкея, – убежденно кивнула девушка.

И изумилась, услышав:

– Нет.

– Почему?

Мысль о том, что Алкей мог оказаться сильнее отца, даже не пришла ей в голову. Олимп выше Айноса, небо выше Олимпа, но Птерелай сильнее всех, и хватит об этом.

– Мне нужна земля в Арголиде. Остров, наконец. Значит, мне нужна родня в Арголиде. Басни о моем родстве с Персеем – их мало. Тебе пора замуж, Комето.

– Он же старик!

Представилось: дряхлый калека Алкей, сипя и чихая, ложится на нее. Да она глотку перегрызет муженьку! Вторую ногу сломает! Тиринф горькими слезами умоется, если их мерзкий басилеишка хоть пальцем коснется дочери Крыла Народа…

– У него есть сын. Амфитрион молод и хорош собой.

– Ты сошел с ума, отец!

Судя по Комето, она, услышав о сыне, готова была без раздумий согласиться на хромого старца. Девушка раскраснелась, в глазах плясали гневные зарницы. Пальцы сжимались и разжимались, будто искали рукоять ножа.

– Он убил Леода! Он убил Ктесиппа! Тримед, Элпенор – он убил их всех! Ты сам рассказывал мне – он бился над телами Трезена с Аэтием, и прикончил всех наших…

Тримед учил ее метать дротики. Ктесипп брал ее на ладью, давая подержаться за кормило. Леод подарил ей белого ослика. Теперь они мертвы, а Комето станет добычей их убийцы.

– Я бы гордился таким супругом, – пожал плечами отец.

Волна откатилась, и вот – Птерелая больше нет на террасе.

Он убил Леода, подумала Комето. Этот Амфитрион… Он убил Тримеда. Элпенора он тоже убил. И многих, многих. Один против всех. Он убивал, как отец. Гнев телебоев тонул в его ярости, как щепка в штормовой пучине. Над морем клубилась мгла, и в темной кипени девушка видела сына хромого Алкея.

Великолепного убийцу.

Мужа, которым она будет гордиться.

Эписодий второй

Любая страсть похожа на лихорадку, и, подобно воспалившейся ране, особо опасны те болезни души, что сопровождаются смятением. Один считает, что в основе всего суть атомы и пустота? Мнение, конечно, ошибочное, однако ни страданий, ни волнений, ни горестей оно за собою не влечет.

Плутарх Херонейский, «О суеверии»

1

Дорога на Тиринф решила проявить норов. Скакала горной козой, выворачиваясь из-под колес, петляла лисой-беглянкой, пыталась завести в Лернейское болото, в скальный лабиринт – а еще лучше, оборваться в пропасть, чтобы с высоты расхохотаться эхом вслед неудачнику. Гея-Земля и Уран-Небо ополчились против человека, гнавшего колесницу из Микен в Тиринф. Но Амфитрион, как в детстве, закусывал губу, да крепче сжимал вожжи, вынуждая храпящих лошадей идти рысью, не срываясь в бешеный галоп. Вспоминая, как правил его дед Персей, молодой человек срастался с колесницей в единое целое – многоглавого кентавра.

 
– Хаа-ай, гроза над морем, хаа-ай, бушует Тартар…
 

В свинцовом небе хмурились тучи – брови Громовержца. Ветвистая молния ударила за холмами. На миг все озарилось мертвенным, иссиня-белым светом. Прадед-Олимпиец предупреждал дерзкого потомка: остановись! поверни обратно! Раскат грома напугал коней. Твердая рука возницы смирила животных и вновь послала вперед – правнук не внял предостережению. Амфитрион спешил к отцу, и не было в мире силы, способной остановить его.

 
– Хаа-ай, Тифон стоглавый, Зевс-Кронид язвит дракона…
 

Дедова песня помогла. Кони пошли ровнее, и даже горизонт посветлел. Ворота крепости распахнулись перед упрямцем. Караульные салютовали Амфитриону копьями. Ликующей песней звучал грохот колес по камням, знакомым с детства. Он ворвался в покои отца, как был – в запыленном плаще, с темными разводами на лице, пропахший грозой и конским потом.

– Отец!

Лекарь, сморщенный, как прошлогодняя смоква, шарахнулся прочь. Алкей на ложе повернул голову. Могучее тело басилея скрывалось под льняным покрывалом. Чудилось: там – мраморная статуя. Живой, по недосмотру Медузы Горгоны, осталась лишь отцовская голова. Алкей сурово смотрел мимо сына, куда-то за спину – так раньше делал покойный дед.

Амфитриону захотелось обернуться.

– Зачем приехал?

– Узнал, что тебя ранили…

– Ты лекарь? Наемная плакальщица?

– Я волновался за тебя!

– Ты воин, или баба заполошная?! Раненых не видел?

– Сердишься на меня, отец?

– Ты говоришь, как мальчишка, – Алкей отвернулся. – Ты и есть мальчишка.

В груди Амфитриона закипала обида, мешаясь со стыдом. Ну да, он виноват. Он надерзил отцу перед расставанием. Его не оказалось рядом, когда он был нужен. Отец ранен, но это не дает тиринфскому басилею права… В смятении чувств молодой человек уже хотел выбежать вон, когда Алкей задал вопрос:

– Ты видел Пелопидов? Чем они дышат?

– Я не успел…

– И ты осмелился вернуться? Даймон тебя забери! Небось, чужую землю бодрей защищал! За долю-то в добыче! А дом родной хоть сгори в огне… Кто вызвался узнать все о Пелопидах? Кто корчит из себя героя? Кто голым по микенскому дворцу скачет?!

Лицо Алкея стало иссиня-багровым, будто сплошной кровоподтек. Речь превратилась в невнятицу, в хриплый рык. Басилей повел широкими плечами, сбрасывая покрывало, и начал подниматься с неотвратимостью штормовой волны. Мощный торс Персеида защищал панцирь, похожий на черепаший – доспех намертво врос в тело. К дерзкому сыну протянулись две волосатые ручищи, сгребли в охапку…

– Амфитрион!

Он вывернулся, отпрыгнул прочь. Зашарил в поисках меча…

– Амфитрион! Очнись! Это я…

Взор прояснился. В углу, закрываясь бронзовым треножником, трясся Гий, друг детства. К счастью, светильник горел на другом треножнике, иначе не миновать пожара. Я в Микенах, вспомнил Амфитрион. Во дворце дяди. Бурная ночь, похоже, длилась. Ну да, из мегарона он вернулся в свою комнату, долго ворочался на ложе, убеждая себя: с утра надо ехать к отцу. Пелопиды никуда не денутся – он вернется в Микены через пару дней…

Скажи кто-нибудь Амфитриону, что в глубине души он отчаянно не хочет ехать в Тиринф, страшась разговора с отцом – сын Алкея без раздумий заехал бы доброхоту по зубам.

– Ты чего? Взбесился?!

Гий медлил вернуть треножник на место.

– Сон, – буркнул Амфитрион. – Дурной.

– Я тебя добудиться не мог. Решил за плечо потрясти… – Гий потрогал разбитую губу, скривился. – Ты меня чуть не пришиб. Здоровый, как титан…

– Дрянь снилась. Извини.

Амфитрион накинул хитон: и впрямь, хватит по дворцу голышом разгуливать. Заколол ткань двумя пряжками – золотыми львицами; препоясался ремнем из волчьей кожи. Одевался он медленно, стараясь за обыденным делом скрыть смущение. В ушах до сих пор звучало: «Небось, чужую землю бодрей защищал! За долю-то в добыче!..»

– Зачем разбудил?

– Ты в Тиринф собрался?

«Тебе-то что за дело!» – едва не сорвалось с губ. Еще под впечатлением от дурацкого сна, Амфитрион с трудом удержался от грубости. Он покосился на Тритона – накрывшись овчиной, тирренец безмятежно дрых у порога. От Тритонова храпа дворец содрогался, как от землетрясения. Охранничек! И не спросишь: зачем пустил? Дурак дураком, а Гия Тритон знает издавна…

– Надо отца проведать.

– Не надо. Оставайся в Микенах.

– Почему?

– Во-первых, отцу ты ничем не поможешь…

Увидев, как побледнел сын Алкея, Гий замахал руками:

– Да нет, я в хорошем смысле! Лекари возле него днюют и ночуют. Будь спокоен, басилей ни в чем не нуждается.

– Это было «во-первых». А «во-вторых»?

– Понимаешь… – Гий замялся. – Басилей, он… Видеть никого не хочет.

– Первый бой? Да, я понимаю.

Произнес он это вслух, или только подумал? Свой первый бой Амфитрион запомнил навсегда. Его отряд наткнулся на телебоев волей случая. Перевалили через холм – и вот она, деревня, где вовсю идет грабеж. Визг свиней, крики; на дороге – два трупа. Мешаясь с пылью, кровь превратилась в бурую грязь. Внезапного нападения не получилось: их заметили. Амфитрион несся по склону, на бегу целя копьем в лицо рябого детины. Сейчас жало вонзится в щербатый оскал, высаживая оставшиеся зубы…

Глухой лязг: копье скользнуло по щиту.

Дальше были медь и бронза, дубленая кожа и голое тело. Жгучий пот; влажный хруст. Соль на губах. Глаза забрызгало горячим и липким. Мир оделся в пурпур. Все закончилось, а он еще рубил мечом проклятого телебоя, не замечая, что сражается с мертвецом. Рубил, колол, кромсал; отбросив меч, голыми руками вцепился в шею – убитым дышать ни к чему, а он, дурак, старался, давил, чувствуя, как костенеют пальцы…

«Отец вдвое старше меня…»

Он видел, как люди гибнут, не успев нанести удар. Ломаются, превращаясь в труху. Бегут, не разбирая дороги. Бросают оружие, закрыв лицо руками. Видел, как от страха первыми кидаются в бой – обращая врага в бегство. А за спиной ревут десятки товарищей, идя в атаку лишь потому, что больше всего на свете они боятся прослыть трусами. Но каково это – взяться за копье, прожив всю жизнь калекой?

– Почему Птерелай не убил моего отца?

– Не знаю, – смешался Гий.

– Я должен…

– Алкей не станет беседовать с тобой.

– Прогонит взашей?

Дурной сон был свеж, как рана.

– Встретит, словно чужого. Будет молчать и глядеть мимо. Лекарь заверяет: это пройдет. Со временем. Оставайся в Микенах, ладно? Мы дадим тебе знать…

– Не слишком ли ты настойчив? – Амфитрион встал, навис над другом детства; упер руки в бедра. – Тебе велели меня отговорить? Да?!

– Твоему отцу нужен покой…

– В глаза! Смотри мне в глаза! Ну?!

И Гий сломался:

– Сфенел тоже возвращается в Тиринф.

– Что с того? – опешил Амфитрион. – Он торопится проведать раненого брата…

– Если басилей ранен, кто-то должен заменить его. Выслушивать просителей, разрешать споры… У Алкея есть брат – и есть сын. Я плохо владею копьем, но эти весы мне знакомы!

– Споры? Не хочу я решать споры козопасов и гончаров! – возмутился сын Алкея. Сказанным Гий вязал его по рукам и ногам. – Пусть спорами занимается Сфенел…

– Да? А я уж было решил…

– Что?

– Что один бойкий герой не прочь занять тронос Тиринфа, – сообразив, что жизнь его висит на волоске, Гий затараторил: – Ты спросил, почему Птерелай не убил твоего отца, вот я и подумал…

– Чем ты подумал? Задницей?! Отец напал первым. Копье отца отправило в Аид кормчего ладьи. И вот вам – Птерелай пощадил хромого Алкея! Калеку пожалел, да? Я полтора года воевал с телебоями! Знаю я их жалость…

– Люди с годами меняются. Тебя долго не было дома… Не сердись! Ты – воин, внук Персея. Я же – сын советника. Отец учил меня видеть в словах второе дно. Случается, я вижу его там, где дна нет и в помине.

– Значит, так, сын советника… Утешь моего дядюшку: пусть посидит на троносе, пока отец выздоравливает. Я не стану ему мешать. Но я возвращаюсь домой, и хватит об этом.

Внезапно Гий успокоился:

– Сфенел не поверит, что ты доброй волей уступаешь ему Тиринф. Даже на время. Будет искать подвох – и в итоге найдет повод для ссоры. Вы с ним никогда не ладили.

– И что мне теперь? Домой – ни ногой?!

– А ты хочешь, чтоб твой дом вскипел котлом на костре? Тиринфяне любят тебя. Все любят победителей! Знаешь, сколько было разговоров о тебе, да о твоей добыче? Но и у Сфенела есть сторонники. Допустим, ты ни во что не станешь вмешиваться. Одно твое присутствие в Тиринфе уже развяжет людям языки. А там и до кулаков недалеко, и до ножей.

– Все так серьезно?

– Более чем. Пусть Сфенел погреет тронос, порадуется. Глядишь, глупостей наделает. Поправится Алкей, ты вернешься, твой отец со временем передаст тебе тронос…

– Дался вам этот тронос, – буркнул Амфитрион, сдаваясь. – Ладно, остаюсь в Микенах. Но едва отец пойдет на поправку…

– Сразу сообщим!

– И скажи, чтоб пригнали сюда мой скот. Овец, коров…

– Всех?! – ужаснулся друг детства.

– Советничек! Тебя послушаешь – голым по миру пойдешь… Всех не надо. Гоните так, чтоб пристойно выглядело. И подарки из добычи отбери. Дяде, сестре, остальным… Не нахлебником же мне в Микенах сидеть!

«А ведь я позволил себя уговорить, – с опозданием сообразил Амфитрион, когда многоречивого Гия уже и след простыл. – Как отец на семейном совете. Только отца вдвоем уломали, и то с трудом… А на тебя, герой, одного Гия хватило. Ты, помнится, еще отца укорял…»

На душе было гадко. В ней, как мухи над выгребной ямой, жужжали два мудреца, донимали вопросами. «Почему все-таки Птерелай пощадил твоего отца? – зудел первый. – Ты веришь в благородство вождя телебоев? И вообще, что делали пираты близ Навплии? На единственной ладье?» Не знаю, отмахивался Амфитрион. Поди прочь! «Тогда, может быть, ты знаешь, – приставал второй, – с чьего голоса пел твой друг детства? Со своего собственного? Вряд ли. Папаша-советник надоумил? Или дядюшка Сфенел? Не лезь, племянничек, куда не надо, кукуй в Микенах! А мы тронос седалищем погреем – глядишь, прилипнем…»

У дверей ворочался Тритон: чуял раздрай.

Храпом грозил врагам.