Текст книги "Одиссей, сын Лаэрта. Человек Космоса"

Троада
Ахейский лагерь, угол площади для народных собраний,
Одиссеев шатер
(Стихомифия[31]31
  Стихомифия – диалог, типичный для построения диалогов античной драмы. Состоит из чередования реплик, занимающих каждая не более одного стиха. Перебивается сценическими ремарками.


[Закрыть])

– Моя бить больно-больно! За что?!

– Клеад, заткни ему рот!

Плавает огонек: ломтик света в малой лампадке. У входа, скрученный дозорными свинопасами в три погибели, стоит на коленях юркий человечек. Волчья шкура вместо плаща, шлем из грубой кожи, с длинными, ниже плеч, наушниками. От человечка кисло воняет конюшней.

– Говорить будешь тихо. Понял? И только когда тебя спрашивают.

– Да-да-да! Моя тихо-тихо! Моя только-только!

– Кто ты? Убийца? Зачем крадешься ночью?!

– Да-да-да! Моя – добрый убийца! Добрый-добрый!

– Тебя подослали убить меня?

– Нет-нет-нет! Моя – убийца не твой! Чужой!

– Дальше!

– Моя – фракийца-лазутчик! Да-да-да! К хитромудрыя Диссей от лучший друзья хитромудрыя Диссей!

– Дальше!

– Дальше с глаз на глаз… надо-надо с глаз на глаз!

– Клеад?

– Да, мой басилей? Заткнуть поганцу рот?

– Нет. Оставь нас.

– Мой басилей…

– Ты полагаешь, сын Лаэрта нуждается в няньке?

В шатре – двое. Слышно, как недовольный Клеад снаружи распекает стражу: чтоб мышь! – и вообще… Человечек шустро ползет к ложу; замирает на середине пути, вжав затылок в плечи. Сдергивает шлем. Его лицо раскрашено полосами: охра и грязь. Голова брита наголо, лишь густой чуб падает на ухо.

Вонь конюшни становится гуще.

– Говори.

– Хитромудрыя Диссей любить золото?

– У тебя есть золото?

– Быть золото. Мешок. Теперь золото быть у злой-злой гадюка Клеад…

– Эй, Клеад!

Понятливый свинопас мигом возвращается. Матерый пират, в прошлом гроза трех побережий, в руке он держит увесистый мешочек. На виду. Брякает, потряхивая, добычей.

– Вот, мой басилей! Только что сыскали, за шатром. Выронил, должно быть, скотина вонючая…

– Сам скотин! Сам-сам вонючая! Да-да-да!

– Оставь нас, Клеад. А ты продолжай.

– Хитромудрыя Диссей любить жизнь?

– Любить. А еще, больше золота и жизни, хитромудрыя Диссей любить мучить болтливых лазутчиков. Мучить да-да-да?

– Нет-нет-нет! Лазутчик – язык друзья! Нет-нет-нет мучить язык друзья! Лазутчик – жизнь и золото!

– Чего ты хочешь?

– Фракийца-убийца – бояться великий боги, дружить великий Троя! Хитромудрыя Диссей бояться великий боги?

– Бояться. Очень. Дальше!

– Хитромудрыя Диссей дружить великий Троя? Он дружить – золото! Он дружить – жизнь!

– Против кого дружить станем?

– Великий Троя бояться страшный Не-Ел-Сиська! Хитромудрыя Диссей в оба глаз смотреть: где Не-Ел-Сиська? Шептать моя, моя шептать великий Троя!

– Ты шутишь?

– Нет-нет-нет! Друзья говорить: хитромудрыя Диссей сказать да-да-да! Большой голова, все понимать! Жить хотеть очень да-да-да!

Одиссей встает. Человечек утыкается раскрашенным лицом в ковер. Так они и остаются в темном, ночном Номосе: один стоит, головой под рукотворное небо шатра, другой юлит на четвереньках, пряча взгляд.

Червь у ног божества.

Моля о предательстве.

* * *

…Отращивать зубы лепешка должна начинать с себя. Со своего краешка. Выдавливать героя по капле – с себя. Брать Трою – с себя самого.

Скучно. Холодно.

Спокойно.

Что сделал бы на моем месте Геракл, предложи ему грязный фракиец измену? Разгневался бы; придушил мерзавца. Назавтра бы даже не вспомнил. Это по-геройски. Значит, гневаться не станем; не станем и душить. Пузырь в кипятке, я медленно плыву вокруг другого пузыря: жалкого, ждущего лишь мига, чтобы лопнуть. Троянцам позарез надо знать заранее: на каком участке боя возникнет неуязвимый малыш Лигерон? Похоже, они это знают и без меня. Потому что: позарез. В прямом смысле. Но лишний наушник не помешает. За это от съеденной лепешки в конце оставят две-три крошки: черстветь до старости.

В награду.

…Начинать воевать по-человечески – с себя. Подло. Грязно. Белые крылья победы с изнанки воняют конюшней. Это хорошо, что лазутчик омерзителен, – так будет легче. Так будет: сразу. И никаких белых крыльев. Согласиться?! Взять золото?! И начать снабжать «великий Троя» ложными сведениями… День, два, может, неделя – и обман раскроется.

Ключ к победе, ключ к предательству, ключ ко всему – малыш Лигерон в поле. Жаль, еще не нашелся замок к этому ключу.

Найдется.

Скука окутывает меня ледяной броней. Лед искрится, топорщится острыми иглами… наконечниками стрел. Я вдруг ощутил с ясной отчетливостью, что люблю этого жалкого фракийца – который, заплати ему, ни на минуту бы не задумался, всаживая мне нож в спину. Я люблю его за чистую, как слеза, подлость не-героя; я люблю его за смешную уверенность в родственной подлости всех остальных. Он ведь искренне верит, что я – такой же; а я истово хочу стать таким же, потому что иначе мне не вернуться. Вот он, предо мной, на четвереньках, грязным лицом в пол – мой очередной недосягаемый идеал. Дома ждут три жены, самая младшая опять в тягости, живот огурцом, значит, мальчишка, а бабка каркает, что роды будут трудными, и сосед угнал из табуна лучшего жеребца, надо идти резать соседа, только ножей не хватит, их надо купить, ножи и руки, значит, нужно золото: эта война – чистый клад, разбогатею, вернусь, зарежу соседа, угоню весь его табун, младшая жена родит мальчишку – будем пить-гулять, пойдем в набег, ночью, ночью лучше всего…

Фракиец дернулся, замер.

Это я велел ему замереть. Без слов. Господин – рабу? Хозяин – псу? Нет, иначе. Так человек велит не двигаться собственной руке: даже не замечая, что велит. Пузырь коснулся пузыря, и в месте касания двое срослись в одно. Иголочки скуки протянулись, надорвали тонкий слой; стрелы любви впились в цель. Я никогда не чувствовал это так, но скука не позволяла удивляться.

«Слушай, а почему, когда ты рассказываешь – мне хочется верить и соглашаться?!»

…начинать – с себя.

– Кто тебя послал на самом деле?

– Паламеда. Моя честно-честно: Паламеда.

Да. Это честно. Сейчас он не может обманывать меня. Не хочет. Может и хочет совсем другое: верить и соглашаться, отвечать правду, только правду, ничего, кроме правды, – или ничего, кроме лжи, которую я велю назвать правдой. Даже не заметив, что уже велю.

Что со мной? Что с ним?!

Какая разница, если отращивать зубы надо начинать с себя…

– Мой любимый шурин Паламед Навплид служит троянцам?

– Да-да-да! Любимая шурин посылай брехать: хитромудрыя Диссей служить тоже! Жизнь! Золото!

Золото… Нет, не продался бы эвбеец за золото. Своего навалом. А вот жизнь – другое дело. Вполне по-человечески: покупать свою жизнь за жизни других. Если при этом еще и золотишко перепадет – что ж, тем лучше. Паламед-лепешка отрастил себе зубы раньше меня. Он хочет жить; хочет вернуться.

Неужели он хочет вернуться больше меня?!

– Троя большой стенка! Высокий! Стенка боги ставил; человек пальцем нет-нет-нет ломай! Троя враг режь-режь, в море топи-топи. Троя друг золото давай! Домой плыви, золото вези – да-да-да?!

– А почему мой любимый шурин Паламед не пришел ко мне сам? Почему прислал тебя?

Ни один герой никогда не стал бы задавать лазутчику подобные вопросы. Да еще и рассчитывать на правдивый ответ – без пытки. Впрочем, за пытками, если понадобится, дело не станет…

Что со мной? Что?!

И все-таки: неужели Паламед хочет вернуться сильнее, чем я?!

Страшная штука: ревность.

– Х-ха! Паламеда хитрый делишка делать! Сейчас к Агамем-ванака ходи, да-да-да!

– Зачем?

– В волосатый ухо плюй-шепчи: хитромудрыя Диссей – измена! Великий Троя помогай, про Не-Ел-Сиська болтай-болтай! Золото давай – золото бери. Агамем-ванака сюда бегом беги, воины беги, много-много. Моя сюда видеть, золото видеть, хитромудрыя Диссей бей-убивай – да-да-да! Паламеда хитрый, сильно-сильно. Меня потом отпускай, золото давай!..

Я спрашиваю – он отвечает.

Преданно и честно.

Сейчас он просто не способен врать, раскрашенный фракиец, от которого несет конюшней и которому очень нужно золото Паламеда. Что-то творится со мной, что-то болезненное, острое, раздирающее душу, словно десны, в кровавые клочья, – наверное, растут зубы.

…начинаю – с себя. С себя.

– Ты пришел один?

– Х-ха! Зачем один? Целый ладонь брат-фракийца рядом жди! Вся ладонь криком кричи: «Да-да-да! Мы троян-золото хитромудрыя Диссей неси! Хитромудрыя Диссей – измена!»

– Сейчас ты их позовешь.

– Да-да-да! Я зови! Я…

– Замолчи. Позовешь, когда я скажу.

Откидываю полог шатра:

– Клеад!..

* * *

Без потерь не обошлось. Фракийцы отбивались, как бешеные крысы. Одного мои свинопасы сгоряча зарубили, да еще Клеада пришлось перевязывать: плечо рассекли и щеку. Ладно, что ни делается – к лучшему. С трупом и раненым все будет выглядеть куда убедительней. Раскрашенного лазутчика связали за компанию: он вертелся, помогал вязать… руки подставлял.

Приказав стеречь пленных, я направился к шатру Агамемнона.

Спасибо тебе, Паламед, за этот урок. За последний твой урок.

– Теперь ты будешь меня ненавидеть?

– Нет. Я буду тебя любить. Как раньше. Я умею только любить.

– Наверное, ты действительно сумасшедший…

Наверное. Я не держу на тебя зла, я люблю тебя, мой шурин: ты показал мне, что и как надо делать, если действительно хочешь вернуться. По-настоящему. Спасибо тебе. Я – хороший ученик, я отплачу учителю по достоинству: его же золотом. Будь хитрее хитрого, будь подлее подлого, обрати ловушку против ловца – только тогда сможешь победить: подло и грязно.

По-человечески.

…Начинать надо – с себя. Ты начал, эвбеец. Ты показал свои новые зубы – теперь мой черед.

* * *

Я встретил их на полпути. Словно домой вернулся, на Итаку, когда они ждали меня, безумца, внизу: оба Атрида, притвора Нестор… зато Аяксов тогда не было и микенских гвардейцев.

И Паламед сейчас не держал в руках моего сына.

– Горе, ванакт! – кричу издалека, вместо исконного пожелания радоваться. – Горе! Измена в лагере!

Нет, любимый шурин. Я не дам тебе вставить ни словечка. Дергайся, разевай рот выброшенной на берег рыбиной…

– Верный Паламед уже сообщил нам об измене! – Сквозь высокомерие в голосе Агамемнона пробивается растерянность. Лицо микенского ванакта – золотая маска с прорезями для глаз. Маска бросает масляные блики в отсветах факелов, и кажется: она шевелит губами. Но это только иллюзия. В Микенах такие маски кладут на лица умерших правителей, прежде чем отправить тело на погребальный костер. Ты уже умер, Агамемнон? Это твоя тень говорит со мной?

Но даже если ты – всего лишь тень ванакта, я отвечу тебе.

– Проклятый Парис тоже приезжал гостем, а не вором! Скорее, вожди! Скорее!

И мой шурин срывается:

– Не верьте лгуну! Он заманивает вас в ловушку! Лучше спросите его о фракийцах, о троянском золоте – я видел, я все видел!

…начинать – с себя.

Ты кричишь, мой любимый шурин. Ты гневаешься, значит, ты не прав. Я ведь еще не назвал твоего имени, а ты уже кричишь, хрипишь, брызжешь слюной. Смотри: ты теряешь лицо. Мало-помалу исчезают губы, нос, брови, глаза – словно морская волна, накат за накатом, стирает с прибрежного песка детский рисунок. Я люблю тебя, Паламед, человек без лица. Я забираю твое лицо, забираю и делаю своим, а тебе суждено безликим сойти в Аид.

Видишь, какой бывает настоящая любовь? Тебе бы моего сына на руки, Паламед. И обнаженный меч. Кровь бьется в висках. Или это взахлеб смеется дитя у предела?..

– Кто громче всех кричит: «Держите вора!»? – ни к кому не обращаясь, кашляет в бороду Нестор. И добавляет равнодушно: – Неужели богоравный ванакт Агамемнон страшится пройти лишнюю стадию? По собственному лагерю?!

* * *

Память ты, моя память…

Нестор Пилосский, седой лжестарик. Он поседел в ранней юности, узнав об истреблении всей своей семьи Гераклом. И занял опустевший трон Пилоса, первым делом воздвигнув храм Гераклу Мстящему; занял надолго. Многие из нас годились Нестору в сыновья; двадцатилетние – сорокалетнему. Почему бы и нет? В конце концов, большинство из нас погибло, как и сыновья этого седого, вечно кашляющего, согбенного и до сих пор живого пилосца. Я помню, он всегда старался не подходить близко к малышу Лигерону. На площади собраний, во время совета, в бою, в шатре – чем дальше, тем лучше. Умница: если твой родной брат был таким же морским оборотнем, как Не-Вскормленный-Грудью, а Гераклы редко оказываются под рукой в нужный момент…

Что ж, у каждой лепешки – свои зубы.

Главное – вернуться.

* * *

– Этих фракийцев схватили мои люди. Один погиб при сопротивлении. Начальник моей охраны Клеад ранен…

Меня слушают.

Внимают каждому слову.

Я не есть все, но я есть во всем… во всех.

– Вот это нашли у лазутчиков. – Срываю завязки с кожаного мешочка. Золотой дождь, весело звеня, сыплется под ноги собравшимся. Смешно: хеттийские шекели, те самые «деньги», которые якобы придумал эвбеец. – Паламед обвинил меня в измене. Это худшее оскорбление, какое я знаю. Поэтому по праву оскорбленного я прошу у тебя, Атрид Агамемнон, дозволения задавать вопросы. Если ты сочтешь, что я спрашиваю не о том и не так, – можешь прервать меня в любое мгновение.

Польщенный Агамемнон благосклонно кивает:

– Я дозволяю, Одиссей. Спрашивай. А мы послушаем.

– Ты. Да, ты, раскрашенный! Отвечай: кто послал вас сюда? Кто дал вам золото?

Лук и жизнь – одно. Два пузыря в кипятке – одно.

Два Номоса – одно.

– Паламеда.

Дружный, изумленный вздох за спиной.

– Ты уверен? Ты знаешь его в лицо? Здесь ли он?

– Да-да-да!

– Если здесь – покажи!

Нет, я не заставляю фракийца лгать. Я даже не заставляю его говорить правду: он говорит ее сам, как если бы рассказывал все самому себе. Или мне. Для него больше нет разницы.

– Паламеда! Да-да-да! – лазутчик обеими связанными руками указывает на эвбейца, невольно отступающего назад.

– Зачем он послал вас ко мне?

– Наша давай-давай хитромудрыя Диссей золото! Говори про страшный Не-Ел-Сиська! Долго-долго говори! Паламеда к Агамем-ванака бегом беги, кричи: измена!

– Ложь! Он подкупил их!.. Он давно меня ненавидит, он…

Ничего подобного. Я люблю тебя, мой шурин.

Я не умею ненавидеть.

– Замолчи, Паламед. Я сам их спрошу.

На фракийцев надвигается золотая маска мертвеца. В прорезях глазниц полощутся отсветы огней Эреба.

– Отвечай, червь: Одиссей поддался на ваши уговоры?

– Нет-нет-нет, отец-ванака! Он велеть гадюка Клеад: бей в ухо! Вяжи!

– Я еще раз спрашиваю у всех, – Агамемнон обводит фракийцев грозным взглядом. – Говорите правду! Кто послал вас к Одиссею и дал золото? Паламед?!

…Когда говорил Агамемнон, ванакт микенский, вождь вождей, – верить не хотелось. И соглашаться. Хотелось подчиняться. Слепо. Без рассуждений.

– Паламеда! – нестройно выдохнули фракийцы.

Агамемнон навис надо мной горным кряжем:

– Прости нас, Одиссей Лаэртид, честнейший из ахеян. Прости за то, что усомнились в тебе. Завтра, при дележе добычи, ты можешь трижды попросить себе, что пожелаешь, сверх своей доли. Слово микенского ванакта: тебе не будет отказа ни в чем! Вожди! Воины! Какой участи заслуживает коварный изменник?!

На границе хрупкого круга света, отбрасываемого костром и факелами, качнулась людская стена. Там уже долгое время собирались воины, наблюдая за происходящим.

Большинство – микенцы.

– Смерть! Смерть! – казалось, сама ночь откликнулась на призыв ванакта.

– Смерть!

Вокруг Паламеда разом образовалась пустота. Как вокруг прокаженного. Лопнувший пузырь, он остался один в освещенном круге, а кругом звучал, гремел, эхом отдавался безжалостный приговор:

– Смерть!

– Забить камнями!

И первый камень ударил в спину эвбейца. Паламед затравленно охнул:

– Несчастные! Вас обманули! Истина умерла раньше ме…

Следующий камень вбил крик ему в глотку вместе с передними зубами. Я не выдержал, отвернулся. Начинать надо с себя. Я вернусь. Воевать надо по-человечески. И все же, все же…

И все же я сделал это.

А если понадобится, сделаю еще и еще раз!

* * *

Когда груда окровавленных камней перестала шевелиться, я подошел к Агамемнону:

– Ты обещал мне три любые награды при дележе добычи. Слово ванакта?

– Слово.

– Завтра уже настало. Вот мое первое желание: я хочу получить одного пленника-фракийца. Вон того, с раскрашенным лицом.

– Бери. Он твой, – пожал плечами Агамемнон.

– И еще. Что ты прикажешь делать с телом изменника?

– Отдать воронам. Собаке – собачья смерть.

– Ну и зря! – прогудел Аякс-Большой, возникая из-за плеча микенца. Из подмышки Большого торчал меч, пробив панцирь и войдя в бок по самую рукоятку, но Аякс не обращал на это никакого внимания. Ну, торчит себе – и пусть торчит. Мешает, что ли?

Я моргнул, и видение исчезло.

– Зря, говорю. Над телом глумиться – последнее дело. Похоронить его надо. По-человечески.

– Нет! – сухо отрезал микенец.

– Да, ванакт, – я поднял голову, потому что иначе мне было не заглянуть ему в лицо. – По-человечески. Паламеда похоронят, как подобает. Таково мое второе желание: отдай мне тело казненного. Твое слово, ванакт!

…Когда тень Паламеда шагнула ко мне, мой Старик встал у нее на пути.

С копьем в руках.

Антистрофа-II
Гнев, богиня, воспой Ахиллеса,
Пелеева сына[32]32
  Илиада. I, 1.


[Закрыть]…
Итака
Западный склон горы Этос;
дворцовая терраса
(Монолог[33]33
  Монолог – от греч. «монос», т. е. «единый», и «логос», т. е. «слово». Вид речи, не связанной с речью собеседника.


[Закрыть])

Вокруг меня бродят тени. Я отбрасываю их, словно нахожусь не в ночи, а в ореоле тысячи бродячих солнц; опытный борец, я отбрасываю их (…прочь! во тьму!..), но они возвращаются. Мне недостает сил, а им… – о, им уже не хватает места на террасе. Безутешный, невнятный шепот входит в мои уши шелестом листвы, ворчанием моря входит он, стрекотом цикад растекается во мраке. Каждое дуновение ветра – прохлада их рук, от которой озноб вдруг пробирает до костей; они – всюду. Ждут в теснине прошлого: убийственная долина Скамандра, волны Фароса, горький песок общины лотофагов, рощи Лация, мегарон моего собственного дома. Толпятся у хрупких перил настоящего, грозя сломать ненадежную ограду. И, наверное, искренне надеются остаться со мной в будущем.

Навсегда.

Мой Старик, рядом с ними ты выглядишь живым, – это всего лишь значит, что ты бессилен перед тенями теней. Перед моими неупокоенными воспоминаниями: дождусь ли покоя? дождутся ли покоя они?! Бессильно копье – тень копья, выдернутая тобой из тени ребенка: с тех пор ты повсюду таскаешь за собой призрачное оружие… Увы, только я могу дать им вволю напиться жертвенной крови, вернуть на миг жалкое подобие жизни или силой загнать в самый дальний закуток внутреннего Эреба, – чтобы не видеть, не слышать, не чувствовать и не делать.

Иногда это удается. Иногда – нет. Так кто же над кем властен?! Вопрос, достойный безумца, каковым я и являюсь. Какая разница, если все они – часть моего Номоса?.. Но эти тени сводят меня с ума.

Смешно!

Можно ли свести с ума того, кто безумен от рождения?

Наверное, можно. Дважды безумец, тогда я при жизни стану рабом жаждущих теней. Заложником вечности. Может быть, перекроив правду на сотни ладов, вместо меня в мир придет иной Одиссей: богоравный герой, убийца и хитрец?! – судьба не хуже прочих…

Жаль, это чужая судьба.

Я улыбаюсь сам себе кривой ухмылкой идиота, и тени в испуге отшатываются. Не бойтесь. Есть еще время до рассвета. Есть еще возможность вернуться, вспомнить, пережить заново, поймать за хвост лукавых змей, ранее ускользнувших с наших алтарей.

Есть еще время!

Время-кипение, время-пар, время-трясина, в котором мы увязли под Троей. Незримая крышка Кронова котла захлопнулась над головами юнцов, мнящих себя мужчинами: о да, я помню. Пейте, тени! Оживайте! Я, Одиссей, сын Лаэрта, добровольно отворяю жилы для вас…

Многие лета![34]34
  «Многие лета!» (греч. «Ксесиас!») – заздравный тост. Сочетание несовместимого: тост за здравие невозможен при погребальном обряде временного возвращения памяти.


[Закрыть]

Пейте же кровь души моей!

* * *

– Доля родосцев! Девятикорабельный жребий!

– Я, Тлиполем Гераклид, басилей родосский, прошу сверх доли в личное владенье ларь из душистого кедра! Инкрустации перламутром с яшмовыми вставками, углы окованы серебром!

Думают вожди. Переглядываются. Может, еще кому заветный сундук глянулся? Хотя, с другой стороны: грех Тлиполему Родосскому отказывать. Наш человек. Еще в юности дядю отцовского, двоюродного дедушку Ликимния, пришиб сгоряча. Все потомки Геракловы на коне клялись: поймаем кровника, зарежем, как собаку! Не поймали. Да и не очень-то ловили, если честно.

Ладно, пусть берет ларь: добродетели складывать.

– Да не будет тебе отказа, богоравный Тлиполем!

– Доля триккийцев! Тридцатикорабельный жребий!

– Мы, Подалирий и Махаон Асклепиады, просим сверх доли дюжину юных эритрянок по выбору богоравных вождей!

Думают вожди. Лбы морщат. На двоих дюжина лишних пленниц? Обученных сладкой неге в храмах Афродиты Эритрейской?! Не переусердствовали бы братья-Асклепиады! Мы и сами б… по полдюжины лишних на рыло! То бишь не на рыло, а совсем наоборот. Хотя, с другой стороны, ранят тебя завтра в оное рыло или в «совсем наоборот» – к кому побежишь, ежели сил хватит? А не хватит – к кому тебя, страдальца, понесут? К ним и понесут, к Махаону с Подалирием, сыновьям земного бога врачеванья!

Пусть их. Раз по нашему богоравному выбору – пусть.

Мы им выберем: юных.

– Да не будет вам отказа, богоравные Асклепиады!

– Доля симийцев! Трехкорабельный жребий!

– Я, Нирей Харопид, наследник басилевии Сима, прошу сверх доли сей дивный шлем с рогами бычьими, искусно кованными, и султаном из хвоста белой кобылицы!

Думают вожди. Хорош собой Нирей Харопид. Гибок, мягок. Покладист. Еще на днях отдали бы шлем, не глядя – за утеху тайную. А сейчас, когда пленниц нагих табунами гоняем…

– Не дано будет дивного шлема Нирею Симийскому! Ибо шлемы – мужественным!

Обидится симиец. Ну и Пан с ним – обижайся, сколько влезет. А влезет едва-едва. Не на трех кораблишках обиды возить. Вон, на дивный шлем уже Менелай Атрид косится. Губы кусает, головой белобрысой вертит: будто заранее примеряет. Ему и дадим. С рогами бычьими, искусно кованными.

По заслугам.

– Доля магнетов! Сорокакорабельный жребий!

– Я, Профоой Тендредонид…

Думают вожди.

Смотрю я на них. Молчу. Скучно мне.

Как перед первым ударом.

* * *

…Хорошо было бы сказать: волнения ночи закончились казнью эвбейца. Ничего подобного. Ночь длилась, пытаясь уподобиться своей знаменитой тезке, когда Зевс явился зачинать Геракла – соединив три ночи в одну. Иначе, видно, никак не зачать было могучего. Вот и сейчас: тьма, ни зги. Везде: внутри, снаружи, в глазах, в душе. Сунулся в шатер верный Клеад: раненый, спросил не о себе. Зажечь ли лампадку, спросил. Постоял, подождал, исчез.

Рыжий сидел на ковре, поджав ноги; бесформенный камень в храме Далеко Разящего. О такой легко споткнуться, сломать себе шею. Война началась. С себя. Надо привыкать. Мысли текли спокойно, с густой тяжестью, будто смоляной вар из опрокинутого набок котла.

Сны бродили вокруг, боясь приблизиться, – вещие, лживые, всякие.

– Стой! Кто идет?!

– Это я, Калхант. Басилей бодрствует?

– Да, прорицатель. А кто с тобой?

– Патрокл Менетид.

– Пустите! – по-прежнему не шевелясь, крикнул Одиссей.

И всерьез, без малейшего намека на шутку, едва ночные гости откинули полог:

– Золото принесли?

– Какое золото? – так же серьезно спросил Калхант. За спиной пророка валились в море гибнущие звезды, заходясь последним, истошным воплем света; человеческая фигура в их мерцании казалась утесом на берегу.

– Меня подкупать. Меня сегодня все подкупают.

– Нет у нас никакого золота, – Калхант прошел внутрь, и следом за ним, грузно ступая, возник другой утес: Патрокл.

«Поздравить явились? Или упрекнуть?!» – Одиссей сам подивился собственной дурости. Предупредил:

– Свет зажигать не буду. Глаза болят.

– В темноте посидим, – низкий голос Патрокла наполнил шатер гулом. – Так даже лучше.

Посидели в темноте. Молча. Видя лишь силуэты друг друга. Слыша дыхание. «Заговорщики», – беззвучно хмыкнул рыжий. В том смысле, что ждем: кто первый заговорит?

– Калхант, скажи ему, – словно подслушав, буркнул Патрокл.

И ясновидец сказал.

– Доля ферийцев! Одиннадцатикорабельный жребий!

– Я, Эвмел Адметид, прошу сверх доли двух фригийских жеребцов, чалого и каурого, годных возить мою колесницу!..

– Да не будет тебе отказа, богоравный Эвмел…

Скука, любовь и безумие сидели в темном шатре.

Безумие – это был я.

Скука – Калхант. Всегда подозревал, что прорицателю временами бывает так же скучно, как и мне. Когда душа остывает до синего блеска. Тронь: порежешься. Он видел то, что я предполагал; он видел то, что я предчувствовал; то, что я старался предвидеть, он просто – видел. «Ведь это же очень просто!» – знакомо сказал Калхант, и я кивнул, когда во мраке наши взгляды скрестились.

В полете птиц, в шелесте листьев, в движении солнца ясновидцу являлось: наша общая гибель под Троей. Развод земли и неба. Серебряную порчу – каленой бронзой; отныне и навеки. Если Калхант пытался прозреть иное будущее – в полете птиц, в шелесте листьев, в движении солнца вставало навстречу: руины Трои, и люди, как боги, над этими руинами.

«Что это значит?» – спросил я.

«Ужас Титаномахии[35]35
  Титаномахия – война богов с титанами, едва не приведшая к разрушению Номоса.


[Закрыть] покажется детским лепетом», – ответил ясновидец, и я поверил ему без лишних слов.

Когда же Калхант, насилуя тайный дар, рвался в обход двух своих прозрений, он неизменно видел: рыжий подросток стоит на обочине дороги. Одиссей, сын Лаэрта. Наша первая встреча.

«Что это значит?» – спросил я.

«Хотел бы я знать… – ответил ясновидец. – Патрокл, теперь твой черед».

«Да, – медным гонгом рокотнуло из угла. – Я люблю его, Одиссей. Люблю этого ребенка. Наверное, тебе меня не понять… но я все-таки попробую».

– Доля пилосцев! Девяностокорабельный жребий!

– Я, Нестор Нелид, конник геренский, старейший меж вами, прошу сверх доли двудонный кубок из золота, посеребренный внутри, с пластинами и голубками!

– Да не будет тебе отказа, богоравный Нестор…

Скука, любовь и безумие сидели в темном шатре.

Любовь – это был Патрокл.

Сын одного из аргонавтов, двоюродный брат Пелея-Несчастливца, позднее ставшего Счастливчиком, – судьба Патрокла была обычной для поколения обреченных. Случайное убийство родича, бегство в Фессалию, участие в трех войнах, развязанных Пелеем в тщетных поисках счастья… и наконец: малыш Лигерон. Спутник отца, Патрокл стал тенью сына.

«Он умирает, Одиссей!.. Мы все живем, хорошо, плохо ли, а он – умирает! Ты видишь, на кого он похож? Уже сейчас я выгляжу его ровесником… Да, он – оборотень! Да – убийца! Но я люблю его, Одиссей! Тебе не понять…»

«Почему? – спросил я, и Патрокл сбился. – Впрочем, ты прав. Мне дано любить, а не понимать. Продолжай…»

«Ты не видел, что творила с ним – с маленьким! – эта сука, холодная тварь с рыбьей душонкой!..»

По-моему, имелась в виду Фетида Глубинная, древняя титанида.

«Огонь, вода черная… Ему выжгли сердце! В бою он убивает всех… слышишь?! Всех, кто рядом! Без разбора. Не различая своих и чужих. Рядом могу находиться только я: меня малыш обходит. Когда мы грабили побережье, часть мирмидонцев не сразу заметила это… мир их праху! Я уже предупредил, кого мог… глупцы, они радуются! Они думают, достаточно не приближаться – и боевая слепота Не-Вскормленного-Грудью минует их, обрушась на головы врагов. В бою он убивает всех: в упоении, взахлеб, вдохновенно! Но с каждым новым боем ему все трудней возвращаться. Одиссей! Однажды он не вернется совсем. И тогда мы…»

Патрокл долго молчал.

Я ждал во тьме.

«…и тогда вы обречены».

«Потому что тебя он обходит?»

«Да. Я люблю его, Одиссей. Больше всего на свете я хочу, чтобы малыш тихо и счастливо дожил отпущенный ему срок. Но если когда-нибудь он не вернется из своей кровавой игры – единственный, кто будет в безопасности, я попытаюсь убить его. В спину, как угодно. Если малыш перестанет быть собой, став тем, кем его делала эта тварь!.. Я схожу с ума, Одиссей!.. Тебе не понять…»

О небо! – Как же я смеялся!

До слез.

– Доля Аргоса! Восьмидесятикорабельный жребий!

– Я, Диомед Тидид, ванакт аргосский… сверх доли… колесницу адрамитской работы и технита-хламидурга[36]36
  Технит-хламидург – ремесленник-портной, специализирующийся на изготовлении плащей.


[Закрыть] из числа рабов…

На пороге рассвета мы уже знали, как будем воевать дальше.

Трое – против Трои.

* * *

– Доля Великих Микен! Стокорабельный жребий!

– Я, Агамемнон Атрид, ванакт микенский, прошу сверх доли темноволосую пленницу-фиванку, стоящую отдельно от иных!

– Да не будет тебе…

И, поперек, знакомым воплем негодования:

– Мое!

Очнувшись от раздумий, Одиссей сорвался с места. Начал проталкиваться вперед. Меньше всего он предполагал, что случай подвернется так быстро: обсуждая детали «войны по-человечески» с Калхантом и Патроклом, рыжий никак не рассчитывал на подарки судьбы. Но, если дают, предлагают, умоляют, прямо в руки…

– Я, Агамемнон Атрид, повторяю…

– Мое! Мое!!!

– Тише, богоравные! К чему браниться из-за смуглой девки?!

Бедная пленница жалась к подругам по несчастью, тайком проклиная выбор гордого микенца. Румянец заполошными пятнами горел на щеках. Вцепятся ведь с двух сторон – разорвут. Не Елена, конечно, но когда такие люди спорят! Ссорятся!..

– Мое!

– Я! Вождь вождей! Ванакт Микен!..

– Мое!

– …впервые попросил! И какой-то мальчишка…

– Я обещал!

– Даже не басилей!..

– Я обещал! Я слово дал!

Мало-помалу становилось ясно: нашла коса на камень. Надменный Агамемнон стоял живым памятником собственному величию. Лишь билась синяя жилка на виске; и в такт трепетало левое веко, выдавая буйство страстей. Дело уже было не в пленнице, а в принципе. Это значит, завтра ахейцы станут блудливо сплетничать, что при дележе добычи отказали в просьбе двоим: трехкорабельному симийцу-мужеложцу и ему, богоравному Атриду, со дня на день владыке вселенской державы Пелопидов?! И все только потому, что Не-Вскормленный-Грудью – этот… этот!.. этот!!! – успел опрометчиво пообещать отцу пленницы вернуть дочь?!

– Я повторяю… в последний раз… прошу сверх доли…

– Мое! Не по правилам!

– Я повторяю…

– А я обещал! Честное слово!

– Мальчишка! Как ты смел раздавать обещания до дележа?!

– Мое!

Краем глаза Одиссей заметил: бугристая ладонь малыша легла на рукоять меча. Сжались пальцы; волна мускулов вспенилась от плеча к запястью… улеглась. Шелестя змеей, спешащей прочь с алтаря, лезвие до середины выползло из окованных серебром ножен. Блеск солнца на черной бронзе: ласковый, шаловливый. Словно вопрос: мы играем? нет, правда, мы уже играем? В последние дни малыш обычному ксифосу[37]37
  Ксифос – традиционный ахейский меч: короткий, обоюдоострый, расширяющийся к концу клинка. Махайра, иначе «лакедемонский серп»: кривой меч с заточкой по внутренней стороне изгиба клинка, удобный для рубящих и режущих ударов.


[Закрыть] предпочитал «лакедемонский серп» – круто изогнутую махайру, похожую на кривые фракийские клинки. Было что-то женственное в изгибе металла, предназначенного для убийства, чарующая тайна, недосказанность, завораживающая взгляд до той самой минуты, которая становилась последней.

Надо спешить.

Иначе счастливый случай вывернется наизнанку, став любимой затеей богоравных: резней.

…и женщины вина, а не богов…

– Дядя Одиссей! Ну хоть ты Носачу скажи!

– Щенок!

Лезвие – опытной шлюхой – обнажилось на две трети. Залоснилось в ожидании: кажется, играем… Рядом с малышом стремительно образовался Патрокл: щека к щеке, дружески приобнял за плечи. Зашептал в ухо. Ударил быстрым взглядом в рыжего: ты что-то задумал? давай!

И напоследок: долго не удержу… торопись.

Встав перед дылдой-микенцем, Одиссей дал ванакту насладиться преимуществами роста: сверху вниз, из-под набрякших век – так смотреть, что венец примерять. Успокаивающе развел руками: