Текст книги "Герой должен быть один"

Столько сдержанной боли прозвучало в этой просьбе, что Лукавый не выдержал и отвернулся, еле слышно помянув Тартар такими словами, которые может произнести только бог и только сгоряча.

– Не трогайте его, – Ификл положил руку на колено брата и неприязненно посмотрел на кентавра. – Видите же, он не помнит ничего… лучше меня спрашивайте. Они – которые скользкие и плесенью пахнут – они тоже меня спрашивают. Только я им не отвечаю, кто я, а они тогда зовут Алкида и хотят, чтобы он был с ними. Чтоб тоже – скользкий… и чтоб помог им откуда-то выбраться. Тогда Алкид кричит и начинает на всех бросаться, а потом ничего не помнит.

Ификл глянул на Хирона сухими горячечными глазами.

– А я держу Алкида, – почти беззвучно прошептал мальчик. – Я его держу, а он вырывается… и те, что его зовут, – тоже вырываются… а я держу. Потому что иначе Алкид будет с ними, а я хочу, чтобы он был со мной.

– А кто эти «они»? – спросил Алкид.

– Они… – Гермий немного помолчал, раздумывая. – Они очень старые, мальчики, очень-очень, и потому… непонятные. Их действительно заперли, но не в этом дело, а в том, что они – не такие, как вы. Они даже не такие, как мы.

– Сейчас уже не такие, – двусмысленно подтвердил Хирон. – Так что, Ификл, держи брата крепче, когда они его зовут. Иначе может случиться беда.

– Знаю, – глухо отозвался Ификл.

– И последний вопрос, – Хирон повел плечами, как сильно усталый человек или очень усталый кентавр, знающий, что отдыхать ему в ближайшее время не придется. – К тебе, Ификл. Что чувствовал ты, когда кидал в Гермия камни? И потом, когда твой брат пришел в себя?

– Я тогда очень злой на Пустышку был, – насупился Ификл. – Друг, называется!.. Я ж не знал, что он бог. А хоть бы и знал! Я тогда любого мог убить – бог не бог… Ты же, Пустышка, не спрашивал, кто мы, когда собирался меня… Алкида… нас… Ну, я уже говорил! А потом я понял, что Алкид очнулся, и так обрадовался, что камень тот запросто поднял! Ну, тут Хирон вмешался… и все.

Гермий и Хирон обменялись взглядами.

Во всяком случае, близнецам показалось, что это был всего лишь короткий, почти незаметный обмен взглядами – потому что Гермий слабо прищелкнул пальцами, еле слышно зашипели невидимые змеи с жезла-кадуцея, и многое, очень многое осталось для близнецов загадкой, пройдя мимо их сознания…

15

– Хирон, я понял! – и теперь не удивляюсь, почему не понимал этого раньше. Мы все были слепы и глухи; не Тартар – любой, в кого ни ткни, виновен в происходящем… и первым из виновных стал мой отец, когда объявил Семье: «Сын Алкмены будет Мусорщиком-Одиночкой, героем, равным богам и не нуждающимся в их помощи; а в конце своей жизни он получит бессмертие и взойдет на Олимп!» Хирон, Зевс сказал, а Семья поверила! Радуясь, ссорясь, обсуждая, строя козни Амфитриону и пытаясь убить Алкмену – мы верили в слова Зевса, и значит, верили в Мусорщика-Одиночку!.. А следом за нами уверовали люди. Ни в одного из богов не верили до его рождения; герою-человеку приходилось сперва доказывать, что он – герой. И то не верили… Полидект издевался над Персеем, уже убившим Медузу; Беллерофонт сокрушил Химеру, разгромил воинственных солимов, устоял против амазонок – но Иобат-ликиец упрямо пытался отправить Беллерофонта в Аид. Здесь же…

– Говори, Гермий.

– Здесь же вся Эллада снизу доверху, от Тартара до Олимпа, знала: рождается великий герой! Всеобщая надежда! И мы получили, что хотели, – героя, равного богам! Еще бы не равного, если Крон-Павший верит в него, Зевс-Олимпиец верит, Амфитрион верит, я верю… и все мы еще во чреве Алкмены превращали младенца в героя. А герой, Мусорщик, должен уметь одно – убивать. Защищать своих и убивать чужих. Алкид еще маленький, убивать не научился, зато научился драться. Амфитрион учил, Автолик учил, Кастор учил, великовозрастные обормоты в палестре учили; я сам учил – не по правилам… Вот он и дерется. Во время человеческого жертвоприношения Павшие из Тартара прорываются в сознание этого ребенка, и разум Алкида не выдерживает – безумец, он делает то, чем всегда отвечал на обиду. Он дерется, не различая своих и чужих! А когда он вырастет – он, герой-безумец, в этот миг будет убивать всех, кто рядом, будь ты смертный, титан, бог или чудовище. Герой, равный богам, чья душа превращается в рвущийся на свободу Тартар, а разум отказывается ему служить, – такого Мусорщика никто не остановит, кроме…

– Говори, Гермий.

– Кроме его брата Ификла. Слишком многим нужен великий герой Алкид, но никому, кроме самого Алкида, не нужен Ификл. Это не два брата, Хирон, не два разных человека – это единое существо! Алкид и Ификл – особенно во время приступов – это чувства и разум, кони и возница, сила и… сила. Не зря мы вечно путаем детей, Хирон! Без Ификла Алкид будет подобен безумной упряжке, взбесившемуся зверю, вулкану, время от времени вспыхивающему и испепеляющему все вокруг. Необузданность Тартара станет хлестать из него, жажда освобождения и мести, буйство прорвавшихся стихий – разум Алкида, подобно языку пламени в ливень, с детства привык гаснуть в подобных случаях! – и лишь Ификл сможет противопоставить силе разрушения силу сдерживания, ненависти Павших – свою ненависть к ним, мучителям брата; только Ификл сможет отделить истинного Алкида от Алкида-безумца, только вдвоем братья уравновесят весы. Только Ификл способен удержать Алкида, не убивая; только «Я» может обуздать само себя.

– Говори, Гермий. Я слушаю.

– Но равновесие не нужно ни Павшим, ни Семье. Им нужен герой. Значит, никто не должен задумываться о том, что братьев двое; никто не должен сравнивать Алкида с Ификлом. Сын Зевса должен затмить сына Амфитриона – короче, герой должен быть один. Пусть Семья забудет про Ификла, а Павшие – так и не узнают. Пусть люди называют Ификла просто братом великого героя. Мальчики неотличимы друг от друга – отныне кто бы из них ни победил на состязаниях или в единоборстве и кто бы потом ни совершил подвиг, – он будет называться Алкидом. Ификл же уйдет в тень. Да, реальному Ификлу придется нелегко, но ради Алкида он обязан согласиться. Разуму привычно подавлять чувства… А Ификл – это разум. Они, эти двое, сегодня впервые осознали себя Одним, единым целым; сегодня, Хирон, на Пелионе родился великий герой, который не побоялся поднять руку на бога, которому было все равно, кто перед ним; сегодня родился герой, равный богам.

– Да, Гермий. Ты – повитуха Мусорщика-Одиночки.

– Но дети есть дети, Хирон, а жизнь продолжается! И сегодняшний приступ был у Алкида не последним – так что незачем кричать о том, что мы знаем, на весь белый свет!

– Да, Гермий. Безумие Алкида – дело рук ревнивой Геры; так считают все, и… да будет так! Пусть Павшие пребывают в уверенности, что все вершится согласно их замыслам. Люди говорят, что будущее – у богов на коленях, но я не знаю этих богов. Может быть, ты знаком с ними, Гермий?

– И я не знаю их, Хирон. Мне просто не хочется видеть будущее на коленях.

16

– …Хорошо, мы поняли, – угрюмо ответили близнецы. – Как мы кого побили – значит, Алкид побил. Как нас кто побил – значит, Ификла побили. Диск дальше кинул – Алкид…

– Мамину вазу разбил – тоже Алкид, – совершенно серьезно добавил один из братьев, и Гермий с Хироном так и не поняли который. Хирон для себя решил, что это был Алкид, а Гермий – что это Ификл.

– Ой, а дома-то нас небось ищут! – спохватились вдруг братья. – Влетит теперь… обоим. Слушай, Пустышка: кто из нас Алкид – тот, кому больше всыплют, или кому меньше?

– Всыплют поровну, – утешил Гермий, улыбаясь. – Но не сегодня! Об этом я позабочусь! Никто и не заметит, что вас не было… Бог я или не бог?!

– Значит, точно выпорют! – шепнул Алкид брату, но того в данный момент мало занимала божественность Гермия.

– Пустышка, а ты… ну, после всего этого… будешь нас учить драться не по правилам?

Алкид тоже вопросительно уставился на Лукавого – видимо, это существенно волновало обоих близнецов.

– Буду, буду, – заверил братьев Гермий.

– Похоже, и мне придется вас кое-чему поучить, – задумчиво протянул Хирон.

– Чему? – в один голос спросили братья. – У нас копыт нет; мы так, как ты, драться не сможем.

– И не надо. Драться вас и без меня научат. Я буду учить вас думать.

– Не по правилам?

– Не по правилам, – без тени усмешки ответил кентавр.

Стасим III

Строфа[31]31
  Строфа – часть стасима.


[Закрыть]

Тьма.

Подсвеченный сполохами багровый сумрак.

Вечный, как само время, мерный рокот реки.

Два смутных силуэта, две тени… нет, теням здесь не место – они должны быть ниже, много ниже…

– Ты расскажешь мне о Тартаре и Павших? Да, дядя? Только правду – а не то, что обычно говорят в Семье моему поколению.

– О Тартаре и Павших? – собеседник явно удивлен. – С каких пор, Лукавый, ты стал этим интересоваться?

– Я первым задал вопрос, дядя. Ты не ответил.

– Отвечу. Но с одним условием – взамен ты расскажешь мне о причине твоего интереса к Тартару.

– Хорошо. Итак, Тартар. Семья часто произносит это слово – грозя, клянясь и проклиная, – но что это на самом деле?!

– Я буду честен с тобой, Гермий. Я не знаю. И никто из Семьи не знает. Разве что…

– Разве что?..

– Разве что Первенцы. Я имею в виду Сторуких.

– Так почему бы не спросить их?

– Спросить? – странное веселье звучит в голосе Подземного Владыки. – Что ж, попробуй. И если они не ответят – не обижайся. Скорее всего они просто не заметят тебя… даже если ты будешь кричать во весь голос, топать ногами и бросать в них камни. Ты видел когда-нибудь Сторуких?

– Нет.

– Тебе повезло, Гермий. Я видел. И не хотел бы увидеть их снова. Мне не нравится чувствовать себя пылинкой, глядящей на вихрь. Гекатонхейры, Первенцы Земли-Геи и Неба-Урана – это мощь. Первозданная, беспредельная мощь, суть нашего мироздания, соль Земли… Все, что запомнилось от нашей встречи, – ощущение гигантской, невыразимой мощи, не нуждающейся ни в чем, даже в проявлении самой себя. Бриарей, Гий и Котт, Сторукие, гекатонхейры, Первенцы – что для них власть, слава, обида, гнев?..

– Что?

– Ничего. Меньше чем ничего. Ты думаешь, это Уран, а позже – Крон заточили Сторуких в Тартар? Смешно! Первенцы, три опоры мироздания, – везде у себя дома. Даже в Тартаре! Они просто позволили самонадеянному Урану, а потом и Крону, переместить себя так далеко, как те только смогли! Вот это место и назвали Тартаром. Говорят, там нет времени и пространства, воздуха и тверди, воды и пламени, тьмы и света: там нет даже изначального Хаоса – Нигде, Ничто и Никогда. Впрочем, это слухи. И сейчас в Тартаре есть нечто. Это Павшие. Я ответил на твой вопрос, Лукавый?

– Отчасти. Скажи-ка, дядя, – ведь недаром ты утверждаешь, что Сторукие неизмеримо сильнее всех и все наши войны им кажутся муравьиной возней, – тогда почему гекатонхейры вмешались в Титаномахию, приняв сторону Семьи?!

– Это уже второй вопрос, Лукавый. Скажи я – Сторукие вмешались из-за Чужаков, которые уже тогда звали себя Павшими, – ты ведь не угомонишься, да?

– Чужаки? Я слышал о них от Хирона… Но ты прав, дядя, – такой ответ меня не удовлетворит.

– Тогда начнем с самого начала. Нет, не с сотворения мира – тогда меня еще не было, – а с явления Павших. Впрочем, тогда меня тоже еще не было…

Антистрофа[32]32
  Антистрофа – часть стасима.


[Закрыть]

– Мироздание Павших, Гермий, совершенно чуждо нам. Мы даже не знаем, действительно ли оно существует. Единственное доказательство тому – сам приход Павших. Я собирал знания о них по крупицам, искал крохи уцелевших сведений – и то… Их родина – отнюдь не один из тех миров Матери-Геи, что мы создали или переделали для себя: Олимп, мой Аид, твой маленький мирок близ Фиванского Дромоса, Хиронова часть Пелиона… Оно совсем иное, мироздание Павших; иное хотя бы потому, что, если верить Чужакам (а верить им можно лишь с большой оглядкой!), в нем царит Единый Бог! Представляешь, Гермий? Бог, способный сказать: «Я есмь Все!»

– Нет, дядя. Этого я представить не могу.

– Я тоже. Вот ты, Лукавый, – это ведь не просто ты, сидящий передо мной и докучающий мне разными вопросами. Это и состязания атлетов, и торговля, и воровство, и гермы на дорогах; все это – ты. Я же не просто твой дядя – но и весь этот подземный мир, и страх людей перед смертью, и смирение перед ликом неизбежности, и многое другое… Посейдон – это не просто упрямый дурак!.. Ну, в общем, ты понимаешь.

– Понимаю, дядя. ЭТО я понимаю.

– Но никто из нас: ни твой отец, ни Крон-Временщик, ни даже Уран-Предок – никто не мог и до сих пор не может сказать о себе: «Я есмь Все! Я – весь мир, все сущее; Все – Я!»

А там, в мироздании Павших, это случилось. Возможно, потому что там никогда не возникало ни гекатонхейров, ни смертных людей – одни титаны; возможно, потому что они не совсем такие, как мы или, к примеру, Гелиос; короче, один из них сумел разрастись до тех пределов, когда он из одного стал Единым. Но как смертный не замечает до поры незримо зародившуюся в нем опухоль (о которой тоже может сказать: «Это моя смерть, но и это – Я!»), так и Единый не сразу ощутил, как в одном из включенных Им в Себя миров некто осознал себя личностью и не захотел быть частью целого, начав разрастаться, подобно опухоли, подобно Единому в дни Его молодости…

– И Единый изверг их из Себя – да, дядя? Как лекарь отсекает гнилой палец у больного, чтобы спасти руку и всего человека?

– Примерно, Гермий. Только Он был лекарем Сам Себе и «отрезал палец», уничтожив полностью миры Павших, входившие в их «Я». Единый превратил их в свет и пламя – и исторг Павших за пределы мироздания, которым Он был. Но изгнанные мятежники вобрали свет и пламя в себя, вобрали «Я» в «Я» и такими пришли на Гею. Недаром одного из них звали Эосфором, что значит «Светоносный»…

– А какие они были внешне?

– Помни, я тогда еще не родился; я увидел Павших лишь в дни Титаномахии. Разные они были, Гермий… разные. Но всех их переполняли свет и пламя, которыми стали их испепеленные твердыни в Страшный День Изгнания. Теперь же… Не знаю, во что они превратились в Тартаре. Павшие начали меняться уже тогда – миры Геи были чужими для них, как и они для Матери-Земли. Даже собственным обликом к тому времени они владели плохо и менялись, мешая воедино свет и тьму, красоту и ужас…

Чудо становилось чудовищем. Часть доныне живых чудовищ – потомки Павших… впрочем, не задирай нос, Гермий: другая часть – наше потомство.

– Не уходи в сторону, дядя, – жестко бросил Гермий. – Что было дальше?

– Дальше? – Владыка немного помолчал, словно собираясь с мыслями. – Ладно, слушай дальше.

Крон-Временщик как раз только что сверг своего отца Урана, оскопив его, и Павшие быстро поняли, на кого надо делать ставку. Они начали давать Крону мудрые советы – вроде тех, что дает Мом-Насмешник…

– Я знаю, дядя, к чему приводит следование советам Мома, правдивого ложью.

– И я знаю. И другие. Но это сейчас. А тогда Крону очень понравилась идея Павших: стать повелителем титанов, детей Геи! Отдадим должное – сами титаны особо не возражали. Как-никак великий, хоть и младший по возрасту, Крон – любимец Геи, победитель Урана…

А мудрость Павших была безгранична, она питала Крона, и то время недаром называли Золотым Веком. День шел за днем, и наконец Павшие явились к Крону со смиренной просьбой:

«Повелитель Крон, ты видишь нашу преданность, но знай – мы чахнем. Пламя, которое в нас, угасает, и нечем нам пополнить уходящие силы. Дай нам что-нибудь: лес, гору, реку – то, что сочтешь возможным, и мы станем говорить о твоем даре: „Он – это Мы!“ – и сила вернется к нам!»

Неслыханно это было и удивительно для всех. Любой титан с рождения ощущал себя горой, лесом, огнем или рекой – но сказать о чужом, пусть дареном: «Это – Я!?»

И внял Крон просьбам Павших, смеясь.

А следом за ним рассмеялись титаны – даже титаны подаренных земель. Сказали друг другу: негде жить Павшим – пусть живут у нас; пусть говорят: «Это – мое; и это тоже!»

Следом за титанами большими и малыми рассмеялись вольные титановы племена – нимфы, сатиры, лапифы и кентавры; а последними смеялись Павшие, не оставляя Крона-Временщика своими мудрыми советами, к которым тот неизменно прислушивался.

Прислушивался – и не замечал, что все меньше становилось в землях, подаренных Павшим, вольных титановых племен; да и те, что попадаются, странные какие-то – глаза пустые, лица стоячие, как омуты, сами чуть ли не насквозь светятся, и все молчат или с глаз долой уйти спешат.

Дальше – больше. Леса чахнуть начали, воды в реках и ручьях затхлыми стали, скалы выветрились, крошатся щебнем; и все чаще встречаются выжженные дотла участки земли – заговорили новорожденные вулканы.

Вот тогда-то в первый раз зашевелились в безднах Тартара Первенцы, гекатонхейры Бриарей, Гий и Котт. Зашевелились, напомнили о себе… и на время затихли…

– Разве можно – так?! – дрогнул голос Лукавого. – Это же была ИХ земля! Это же были ОНИ САМИ! Нельзя калечить, нельзя убивать себя!

– Для нас – нельзя. А они были Павшими… Чужаками. У себя они поглощали миры, как люди плоды айвы и абрикоса; они переваривали их, как пищу, превращая поглощенное в себя, – поглотить и лишь потом сказать: «Это – Я!»; неужели ты не ощущаешь разницы, Лукавый?!

Как раз тогда чужаки поведали Крону о Едином. О своей борьбе с Ним и низвержении из Него. Между Единым и Матерью-Геей существует древний Дромос – вроде тех, которыми пользуемся мы здесь. Только открывается он редко – раз в шесть столетий по смертному счету времени. И то на недолгий срок. Вот почему не может Единый проникнуть в мир Геи, как не пролазит рука в кувшин с узким горлышком; вот почему не сказал он еще: «Гея – это тоже Я!»

Но Павшие утверждали – Единый не успокоится. И рано или поздно Он найдет способ, ибо тесно Ему в Себе.

Мощь Единого безгранична, но за пределами Его есть власть и сила, способные противостоять Его натиску.

И сила эта – Крон Уранид, Хозяин Времени!

Единый и Павшие могли поглощать лишь плоть мироздания, черпая из нее жизненные соки, – но время не есть плоть! Крон был способен перебирать в горсти неосязаемое – минуты, годы, века; Крон мог засыпать открывшийся Дромос между Геей и Единым песком мгновений, мог копить силы, прячась в лабиринтах дней.

Он многое мог, младший сын Геи и Урана, оскопивший отца…

– Я не верю в Единого, – голос Гермия был тверд и звонок. – Не верю – и все. Это ложь!

Аид ответил не сразу, но Лукавый не торопил его, понимая, что дядя рассказал далеко не всю историю.

– Ты знаешь, Лукавый, – наконец раздалось из тьмы, – полагаю, что Единый тоже не верит в тебя, Гермия-Психопомпа. Также полагаю, что Павшие решили призвать в союзники Крона с титанами лишь по причине нехватки собственных сил – иначе они вряд ли стали бы церемониться с нашими предками! Как не церемонились они с нами – детьми Крона…

Я был первым сыном Звездноглазой Реи и Крона-Временщика. И Павшие раньше всех поняли, что родилась новая сущность, в чем-то сродни им самим; не титан, но бог! Древние титаны были порождениями Геи, они ощущали себя горами, лесами, стихиями, и поэтому не способны были поглощать владения друг друга. Река и гора – не соперники; каждому «Я» изначально положен предел. Мы же, поколение богов, способны распространять свое «Я» на то, что раньше в него не входило, – и этим похожи на Павших.

Но мы свои, мы внуки Геи; Павшим же Гея безразлична, ибо гордость была Павшим матерью, а самоутверждение – отцом!

Им не нужны были возможные соперники – и они сделали нас соперниками в глазах Крона. «Как ты сверг своего отца Урана, так и твои дети рано или поздно свергнут тебя. Поглоти их – мы научим тебя этому – и правь бесконечно», – говорили они.

И вот так, Гермий, они превратили титана в бога, но в бога, подобного Павшим; так Крон, Хозяин Времени, стал Кроном – Пожирателем детей!

Первым поглощенным был я. И не спрашивай меня, на что это похоже. Затем пришел черед Гестии (иные сейчас говорят, что она была первой… пусть говорят), Деметры, Посейдона, Геры… это продолжалось до тех пор, пока не родился Младший, твой отец.

По совету матери отчаявшаяся Рея укрыла Младшего на Крите, а Крону подсунули ребенка безвестного горного титана, которого он и поглотил. К счастью, в этот миг Павших не было рядом, иначе они сразу обнаружили бы подмену…

Ну, о том, ЧТО случилось дальше, ты слышал достаточно. Теперь я расскажу тебе, КАК это было.

Младшему, когда он вырос и возжаждал мести, понадобились две опоры – собственная сила и союзники. С последними дело обстояло неплохо: часть титанов поддержала Младшего, ощутив наконец угрозу со стороны Павших; что же касается силы…

У Младшего в этом мире не было ничего своего – ни клочка суши, ни волны в море, ни облачка в небе… ни искры в пламени. И тогда он обратил внимание на тех, кого не замечали титаны, кого презирал Крон и кого никогда не было в Едином, в мироздании Павших.

Младший сделал ставку на смертных.

Не так уж трудно было подсказать людям, кто сверкает молниями над головой, кто колеблет землю под ногами, кто властен над уютом и теплом домашнего очага, кто сменяет весну летом и куда уходят тени умерших…

Младший рассыпал частицы своего (и наших) «Я» в людских душах, и настал день, когда Зевс засмеялся громовым раскатом и взял в руки молнию. Думаю, что исток этой силы зародился в Младшем еще тогда, когда жрецы-куреты грохотали мечами о щиты, дабы Крон не услышал плач Зевса. Они верили в Зевса, они верили, что Крон не услышит; и Крон не услышал.

Ты свидетель, Гермий, – я никогда не выступал против Младшего, хотя поводы были. В конце концов, он спас нас всех – пусть спасая при этом себя самого, – но я все равно благодарен ему.

Когда Младший (тогда еще в одиночку) нанес Крону первый удар, он и не рассчитывал на победу. Но, великий боец и искусный стратег, он знал, что за ним – неожиданность. И действительно: впервые столкнувшись с силой, чья природа была ему неизвестна, Крон-Временщик поспешил уйти из-под удара, чтобы прийти в себя и оценить ситуацию.

Но Хозяин Времени поступил согласно своей собственной природе! Он ушел в прошлое, где молнии Младшего не могли его достать. Только прошлое это было слишком далеко – задолго до того, как я, Средний и Сестры были рождены и поглощены им! На какой-то миг он выпустил нас из своего «Я», – а смертные уже веровали в нас благодаря заботам Младшего, – и мы очнулись, став самими собой!

Вернувшийся Крон опоздал!

Никогда не недооценивай своего отца, Лукавый…

Вот так и началась Титаномахия: долгая, многолетняя война между Кроном, Павшими и верными Временщику титанами, с одной стороны, и Семьей вместе с титанами-мятежниками – с другой.

Поначалу Семья старалась уводить любое сражение по Дромосам в сторону от основного тела Геи и живущих там людей – колыбели и источника нашей силы. Но война затягивалась, и тогда Младший пошел на такой шаг, что мне до сих пор становится страшно при одном воспоминании об этом.

Младший сам напросился на решающее сражение и позволил Крону с Павшими перенести его на основное тело Геи.

Горела земля, кипели моря и реки, горы взлетали в небо, огненная лава извергалась из недр, мироздание взывало о помощи…

И вот тогда страшно дрогнула твердь Геи, и перед сражающимися возникли Сторукие. Первенцы, гекатонхейры, Бриарей, Гий и Котт; те, о ком напрочь забыли Крон с его титанами и о ком ничего не знали Павшие, чужаки, раскачавшие устои мира до того, что мир был вынужден защищаться руками Сторуких.

Гекатонхейрам было все равно, кто первым начал битву, из-за чего она началась, кто прав и кто виноват, – битва угрожала природе мира, и на одной из сторон сражались Чужие.

Этого было достаточно.

Мало кому удалось уйти от рук гекатонхейров – как вихри, оплели они Павших, Крона и его титанов; не помогла ни сила титанова, ни пламя и свет Павших, само Время предало Крона, остановившись и попятившись в страхе, когда Первенцы с добычей исчезли в глубинах Тартара.

Вот так и завершилась знаменитая Титаномахия; но никогда не говори, Гермий, что это Зевс призвал Сторуких, ибо нельзя их призвать, как нельзя отослать… и без чьего-либо приказа сторожат по сей день Бриарей, Гий и Котт выходы из Тартара.

С тех пор любая человеческая жертва, любое насильственное разрушение смертного сознания, где находятся и частицы «Я» Семьи, невольно питает Тартар и Павших (потому что теперь все, кто там, – Павшие; одни впервые, другие вторично), кормит тех, кто пытался уничтожить нас и теперь вынужден довольствоваться малым…

– Мусорщики, – хрипло пробормотал Лукавый. – Вот зачем Семье понадобились Мусорщики-Полулюди. Для истребления потомства Павших, которому зачастую приносятся человеческие жертвы…

– Ты прав. Только сами Мусорщики знают лишь то, что они истребляют чудовищ, – и этого достаточно.

– Да, дядя. Для них – достаточно. А для нас – нет. Очередь за мной, Владыка. Я расскажу тебе о юном Алкиде, сыне Зевса и Алкмены, будущем Мусорщике-Одиночке, равном богам, и о подлинной причине его безумия…

Эпод[33]33
  Эпод – заключительная часть стасима.


[Закрыть]

– Ты сильно повзрослел за последнее время, Гермий, – взвешивая каждое слово, произнес Аид после того, как Лукавый замолчал. – Тот выход, что избрали вы с Хироном, – не лучший, но, возможно, единственный…

Гермий вздрогнул. Те же слова (правда, по другому поводу) он слышал от Хирона.

– Хотя не думаю, что в ближайшее время нам стоит волноваться. Ты кое-что забыл, Лукавый. Те жребии-черепки, что показывали тебе Мойры… до поры до времени ничего непоправимого не случится.

– А потом? Ты ведь знаешь, дядя, – жребий можно истолковать по-всякому!

– Вот именно, – по голосу можно было предположить, что суровый Владыка Царства Теней наконец улыбнулся, впервые на протяжении этого длинного разговора. – Вот именно! И мы просто обязаны приложить некоторые усилия, чтобы справедливым оказалось то истолкование, которое нас больше устраивает!