Текст книги "Шутиха"

– С кем?!

Вместо ответа Заоградин указал на карлика:

– Между прочим, один из фаворитов. Опытнейший работник, идет нарасхват. Как говорится, «Beautiful in it’s ugliness»; иначе «Очарование безобразия». Случайного человека не разместят в самом начале рекламы, уж вы-то должны знать. Хотя, смею заметить, у нас не бывает случайных людей.

– А где вы подбираете кадры? В цирке? В театре?

– Профессиональная тайна. Смею вас заверить, научить шутовству нельзя. Хорошим шутом надо родиться. Масса людей прозябает в конторах и офисах, больницах и институтах, не сумев осознать своего призвания. Стесняясь его. Боясь позора. Кто-то однажды сказал им: «Прекрати паясничать!» – испортив жизнь навсегда. Теперь они видят позор там, где его нет, и не видят там, где позор подносится им на блюде, как хлеб-соль. А ведь могли бы… Увы. Вот из вас никогда не получится настоящей шутихи. Обиделись? Зря. Обратите внимание: вы сначала обиделись, а только потом сообразили, что, с точки зрения здравого смысла, я сказал вам комплимент.

Он был прав. Вспыхнувшая обида не имела под собой никаких оснований, рассеявшись еще быстрее, чем возникла, но осталось странное эхо. Отзвук, отголосок обиды. Никогда не получится. Вот ключевые слова. Настоящей. Ключевое слово второго порядка. Шутихи. И в слове последнем, остаточном, больше нет стыда. Напротив, оно звучит едва ли не заманчиво. Что ты здесь делаешь, дура? С этим альбомом, с этим вежливым, умным, деликатным господином Заоградиным?!

Ах да.

Подбираешь шута для Настьки.

Господи, вразуми!

– Кстати, о Паоло Веронезе. – Мортимер взял альбом из рук Шаповал и стал разглядывать работу резчика. – О нем говорили, что он принес дух венецианского карнавала в картины на библейские темы. И суровые отцы-инквизиторы выспрашивали художника, почему на картинах вокруг Христа и апостолов изображены «шуты, пьяные немцы, карлики и другие нелепости». Знаете, что ответил им дерзкий Паоло? Ничего. Он смеялся.

– Откуда вы это знаете?

Заоградин прищурился, взвешивая альбом на ладони:

– Что именно? Что он смеялся, а не каялся? Знаю, Галина Борисовна. Знаю.

За окном, жаркий и пьяный, качался июльский бродяга-дождь.

Глава четвертая
«Жизнь, если верить слухам, продолжается…»

Едва рассвет окрасил помойки окраины в нежно-розовые тона парной телятины, как центрифуга трудового подвига завертелась волчком.

Дверь, детище охран-концерна «Metal Storm», выстреливала клиентов трескучими очередями, телефон схватил тепловой удар и начал опасно бредить, модем на пределе сил фильтровал базар, исторгая недопереваренные, дурно пахнущие письма; бухгалтерия учинила половецкие пляски на костях аудиторов, и временами палата дурдома «Ладушки» казалась тихой обителью счастья. Едва удалось одержать нелегкую победу в битве за урожай, собрав «зеленя» и полоснув конкурента-вредителя серпом по заказам, как в кабинет ввалились Первопечатник Федоров с «типа, графом» Рваное Очко. Отчаянно бранясь на эсперанто, они вырывали друг у друга из рук многострадальный листок бумаги, измаранный краской гуще, чем щеки сорванца – краденным из буфета вареньем. Визит предвещал локальный Армагеддон, но мы, как честные Третьи Лица, в конфликте не участвующие, обязаны дать разъяснения.

Надо сказать, что коллектив в главной типографии подобрался уникальный, можно сказать, экзотический. Как этот «философский бульон» ухитрялся булькать в нужном направлении, оставалось тайной из тех тайн, которые тщился разгадать еще Молла Ибрагим Халил, алхимик из Калдака. Мы же лженауками не балуемся, а значит, сразу бесцеремонно перейдем на личности.

Итак.

Иван Федоров, ветеран. Дезертировав из «оборонки», где был конструктором многоствольных мортир, сделал карьеру в «Фефеле», от печатного станка возвысясь до завпроизводством. На этом посту сменил излишне остроумного предшественника, автора исторического афоризма: «Сроки существуют, чтобы их нарушать». Мужчина изрядный, степенный, со всех сторон одинаково положительный, то есть круглый. Никогда не похмеляется, полагая, что организм следует держать в ежовых рукавицах. Особые приметы: пышные седые усы намертво срослись с рыжими бакенбардами. Рваное же Очко, в миру – Аристарх Геродотович Нескромный, ранее выпускал партийную газету «Уездный набат», печатая стотысячный тираж на линотипе, собранном вручную из швейной машинки «Зингер», телевизора «Рубин» и горбатого «Запорожца», пока не разочаровался в левой идеологии и не был подобран Шаповал, оценившей талант Нескромного по достоинству. Вертлявый, шустрый, въедливый, как жук шашель в ржавой вобле, своим неблагозвучным прозвищем он был обязан отнюдь не тому, о чем вы сейчас подумали, а излишней добросовестности. Есть в русском алфавите такие буквы: «б», «р», «е», «д», «о», «в», «ы», «я», с дырочками-пустотами внутри. Вот эти дырочки, на жаргоне полиграфистов, «очком» и называют. А «рваным» оно бывает, если макет с дрянным разрешением выведут или станок взбрыкнет – внутренность «очка» выходит с зубчиками, зазубринами и заусенцами, как ногти хиппующего оболтуса. Оно, конечно, «за третий сорт, для сельской местности» сойдет, да только у Геродотыча душа кипит. Всегда брак заметит: и легким глазом, и в очках, и через лупу, и другими противоестественными способами.

Первопечатник Федоров за план радеет. Ему заказ вовремя сдать надо. А тут Нескромный слюной весь цех заплевал: «Очко! Очко рваное! Нет, ты глянь, Ваня, ты только глянь!..»

Так и огреб кличку.

И вот стоят перед строгой барыней два титана, два атланта. Разреши, мол, матушка, наш спор. Количество или качество? План или пропал?!

Вздохнула матушка. Отобрала у антагонистов предмет разногласий, пока не разорвали пополам.

Изучила с тщанием.

– Когда должно быть готово?

– Вчера, – отрезал Первопечатник Федоров, лязгнув гильотиной челюстей.

– А точнее?

– Вчера, говорю. В крайнем случае сегодня вечером.

– Сколько оттисков?

– Пять тысяч.

– Успеете. Переверстать и выкатать заново. Геродотыч, проследи. Головой ответишь.

– Сроки! Объемы! Матрена на сносях, родит с перепугу… – Федоров еще палит из мортиры-многостволки, но зря. Сурова Галина Великая. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит. Рваное Очко, победно вихляя тощим задом, спешит к верстальщикам. А нам, дорогой читатель, уже до смерти успели надоесть все эти технологические нюансы. Нам они, честно говоря, до этого самого. Что, и вам? И тоже до этого?! Значит, консенсус. Двигаем от физики к лирике. Не возражаете?

Берем, к примеру, дневник Галины Борисовны. И читаем запись о дне вчерашнем. Разумеется, читать чужие дневники бессовестно, но если наша героиня сроду никакого дневника не вела, то почему бы и не прочесть?

Вооружась фантазией вместо совести.

…июля. (Так, это неинтересно… в «Шутихе» мы уже были… Ага, вот!)

…умеет расположить. Сразу видно, профессионал. Даже предгрозовое чувство тревоги – безотчетной, необъяснимой – во время разговора отступило. Конечно, умом я понимаю: пустые страхи, химеры воспаленного воображения, плоды усталости, но… За удачу всегда приходится платить. А вчерашний день был фатально, зловеще удачным. Мрачный парк, гулкая аллея, туша особняка нависает, давит… В способности Заоградина обволакивать людей речами, успокаивать, убеждать, создавая иллюзию безопасности и комфорта, есть что-то мистическое, иррациональное. Как и в моих страхах. Что уж говорить о Насте с ее депрессией и подавленным душевным состоянием? Разумеется, я тоже виновата в мытарствах девочки, и, наверное, именно комплекс вины вкупе с бархатной настойчивостью Мортимера Анисимовича не позволил сразу ответить отказом. Контракт по-прежнему не подписан, тесты – пустая формальность, и тем не менее…

Лампа под зеленым абажуром мигает, по комнате бегут тени, кто-то скребется в оконное стекло: ветер? Ветка старого граба? Может быть. Я хочу верить лживым заверениям будней, но боюсь взглянуть в окно: затылок и шея скованы леденящим холодом! Нельзя смотреть, нельзя! Хорошо, я буду смирно сидеть на диване, скрипя пером в свете лампы, судорожно дергающемся, словно… (далее вымарано).

…Конечно, я обязана помочь дочери, но – способ?! Извращенный, невозможный, притягательный, манящий… Шут?! Персональный дурак, живая, ухмыляющаяся тень, которая явится из стен жуткого особняка, чтобы следовать за Анастасией по пятам, ловя каждое ее слово, каждый жест, каждый вздох?! Могу ли я это допустить? И смогу ли НЕ допустить, если понадобится? Когда мы вышли из кабинета (оказывается, там была еще третья дверь, и я не уверена в отсутствии четвертой, тайной; зачем ему столько? запасные пути отступления?!) – то оказались на совершенно другой, темной и пугающей лестнице, ведущей вниз. Мне подумалось, что здесь очень легко оступиться, упасть, удариться головой, и я велела дочери крепко держаться за перила. Она смотрела на меня непонимающе: глаза ее горели, девочка была возбуждена, – и это от каких-то простых тестов? От собеседования?!

Рассказывать, в чем заключались «тесты», Анастасия отказалась. Ушла от ответа. Почему она не хочет поделиться с родной матерью? Почему?!

Кстати, Заоградин сообщил, что тесты займут три дня. Но если я дам согласие на расширенную, недельную программу, то могу рассчитывать на десятипроцентную скидку при оплате контракта. Я деловая женщина, знающая толк в системе скидок, но подобное предложение показалось мне по меньшей мере странным. Скажем иначе: подозрительным. Я сказала, что подумаю, посоветуюсь с Настей. Завтра, максимум послезавтра нам придется решать, и я в смятении. Обратиться за советом? К кому? Муж скажет: поступай как знаешь, ты у нас умница…

Мы спускались по этой ужасной лестнице, я оглянулась – и лучше бы я этого не делала! На месте двери, откуда мы вышли, теперь находилась дверь лифта с плотно сомкнутыми створками. До ушей донеслось вкрадчивое гудение, словно в недрах дома заработал скрытый механизм. Над дверью горело табло, кроваво-красные цифры с пугающей быстротой сменяли друг друга. Лифт стремительно опускался. Вдруг представилось, что сейчас кабинет Заоградина рушится в чрево земли, в саму преисподнюю, откуда он поднялся только ради нас. Бездонная шахта ведет во тьму, и лишь далекие отсветы пламени озаряют колодец, туннель между… (далее вымарано).

…плохо помню, как мы покинули этот кошмар и оказались около машины. Мокрые ветви кустов хлестали по лицу, злорадно кропя едкой влагой, крылатые тени метались в воздухе – уследить за ними было невозможно, лишь краем глаза удавалось ловить быстрое движение на самой границе зрения, лунного света и обступавшей нас непроглядной, могильной тьмы. Дождь кончился, но едва мы выбрались за ограду (фонари погасли, будка привратника пустовала, а ворота были открыты настежь, надрывно скрипя) – полыхнула далекая, запоздалая молния, и в ее отсветах я увидела ожидавшего у машины Мирона. Его лицо… Да, конечно, всему виной необычный ракурс и проклятая молния. Но… Это было лицо мертвеца! Синюшное, с пустыми, ничего не выражающими глазами, покрытое струпьями; мягкие, словно у прокаженного, губы кривились в странной ухмылке, обнажая желтые кривые клыки…

Кажется, я закричала. Теперь, дома, сидя на диване, я чуть-чуть стыжусь этого. Тогда же крик показался мне наиболее естественной реакцией. Наваждение схлынуло, мы забрались в машину, Мирон завел мотор – и тут я впервые обратила внимание, что от дочери явственно пахнет экзотическими фруктами. Нет, я не могла ошибиться! Обонятельные галлюцинации мне чужды. Там был еще какой-то запах, но он исчез очень быстро, и я не смогла толком его распознать.

На вопросы Анастасия по-прежнему не отвечала.

* * *

Мелодию своего мобильника не получалось запомнить даже под угрозой расстрела. То ли причуды избирательного склероза, то ли весельчак «Siemens-Pagliaccio» таким образом поддерживал владелицу в форме, понуждая хвататься за сумочку, как Билли Кид – за верный «кольт», заслышав в подозрительной близости любой сигнал: от кудахтанья курицы до первых тактов «Toccata & fugue in D minor». В данный момент хор японских цикад исполнил «Валенки». Дернувшись, Галина Борисовна выхватила злодея из кобуры и лишь потом осознала, что момент для резких жестов выбран не самый удачный.

Сценарий 89-й части сериала «Торопливые умирают сразу».

Место действия: «Мидас-Инвест», филиал банко-прачечного ПО «Мойка».

Время действия: 17 минут 25 секунд до обеденного перерыва. Обед в «Мидасе» – это святое. Поговаривали шепотом, что пища от прикосновения банкиров становится льготными кредитами.

Действующие лица: блондинка в окошке, Шаповал и охранник, параноик-профессионал.

Сюжет: гремят патетические «Валенки», крупным планом – молниеносная рука Шаповал (20 сек.), охранник принимает позу для стрельбы лежа (1 мин. 05 сек.); средний план – блондинка в окошке равнодушно шуршит ассигнациями. Наплывом: значок «Ворошиловский стрелок» (14 сек.). «Валенки» переходят в шлягер «Нас не догонят», охранник медленно встает, испытывает чувство стыда, думает, испытывает еще, подносит дуло револьвера ко рту. Реплика охранника: «Ложная тревога, господин директор! Да, как обычно…» Револьвер играет арию Каварадосси из оперы Леонкавалло «Паяцы», после чего дает отбой.

Щелкает затвор одноименного с оперой «Siemens-Pagliaccio».

Крупным планом: губы Галины Борисовны. Они шевелятся.

Конец серии.

– Алло, мам? Я тебе из «Шутихи» звоню. Я здесь до субботы поживу, на полном пансионе!

Шаповал хорошо держала удар, особенно на людях. Но тут сорвалась:

– Настька! Прекрати свои дурацкие шутки! Меня из-за твоего звонка чуть не застрелили!

– Правда? Кто, менты?! Мне стукнуть «крыше»?!

В словах дочери звенела неподдельная тревога за мамочку, дорогую и любимую, и лед в сердце растаял.

– Никуда стучать не надо. Мелкое недоразумение, все уже в порядке.

– Отлично! Скажи им, пусть не стреляют, пока я не закончу. Я в «Шутихе». Кроме шуток. Мне Мортимер экспресс-программу предложил. Три дня аттестации, но плотный график, от заката до рассвета. С проживанием. Зато десять процентов скидки, как за недельный курс. Я согласилась.

– Настя! Как ты могла?! Не посоветовавшись со мной?! По условиям контракта…

– При чем тут контракт? Если ты о материнско-попечительском благословении, так для аттестации оно на фиг не нужно. А тесты у них прикольные, мне нравится. Или тебе скидка по барабану? Много лишних денег? Банк ограбила?

– Только собираюсь. – Шаповал покосилась на бдящего охранника. Впервые дочь пеклась о мамином кошельке. Взрослеет? В конце концов, если девочке интересно…

– Короче, я в надежных руках. Забирай меня в пятницу, на закате. Люблю-целую!

– Люблю-целую, – вздохнула бедная мать.

У выхода ее догнала блондинка. «Вам факс», – все дальнейшие звуки, издаваемые служащей, обращались в молчание, более красноречивое, чем гром фанфар. О таком молчании писал Абд-аль-Муалла: «Закрой свой рот, корова, и будешь вечной ланью!» Шаповал взяла факс.

«Здравствуй, милая мамочка! Убедительная просьба: пришли за мной Мирона Герш-Лейбовича не в пятницу вечером, а в субботу утром, в 7.30. Вечерняя сессия игры «What, why, where?» окончится не раньше полуночи: мы принимаем команду знатоков лицея-побратима из Одессы (штат Техас). Переночую в «Специалисте». Всего наилучшего. Твой сын Юрий».

– Как он узнал, что вы здесь? – изумилась блондинка.

– Как он узнал наш факс?! – ударил в набат подошедший ближе охранник.

– Это моя гордость, – ответила Галина Борисовна.

Это было правдой, чистой, как детский поцелуй. Младший сын со дня рождения доставлял маме исключительно приятные минуты. В три с половиной года он прочитал «Поднятую целину», и целина ему не понравилась. В четыре с четвертью понял, что лучшая сантехника стоит отнюдь не в доме водопроводчика. В восемь с хвостиком твердо знал, что Рембо зовут Артюр и он – поэт, в крайнем случае работорговец, но никак не офицер спецназа. В одиннадцать навсегда отказался от мысли, что все сверстники – дебилы, усмотрев в этом начало комплекса неудачника; и был прав. В двенадцать, поспорив с второгодником Петушняком о значении эпитета «филистер», сумел решить проблему путем диспута, но перешел в интернат-лицей «Специалист», утратив возможность дальнейшего общения с петушняками как биологическим видом. С тринадцати бесповоротно отказался от футболок «Metallica» в пользу белых сорочек с галстуком, находя в этом неизъяснимое удовольствие. Стоматолога же посещал с регулярностью мазохиста; в психоаналитике не нуждался.

Если бы наша героиня могла дать сыну отчество Галинович, она бы это сделала.

«Юрочка никогда бы не остался в «Шутихе» на трехдневную аттестацию!» – такая мысль не покидала ее до конца рабочего дня, и тут мы ничего не в силах возразить.

* * *

И был день, и был вечер, а вечером был мальчишник, обещанный Гарику. Впрочем, мальчишник вышел фигуральный: лысые мальчики с крысиными хвостиками на затылках, печальные от мудрости и жировых складок, перемежались рожденными в сорочках девочками бальзаковского возраста, бродского нрава и достоевского темперамента. «Бо монд!» – как говаривала бабушка хозяйки, Одарка Шаповал, отлично зная, что «бо» в переводе с миргородского на тамбовский означает «потому что», а «монд», по мнению бабушки, в переводе не нуждался. Хозяйка дома дремала в кресле, готовясь к финальной реплике: «Хорошо, и хорошо весьма!» Эта реплика всегда давалась ей с трудом.

Куда легче давалось: «Вы общайтесь, а я пойду. Мне завтра рано вставать…»

– Видели «Отелло» в постановке Селявиктюка? В роли мавра – Арчил Камикадзе, бездарность из Малого Хачапури. Да, я тоже не видел. Серость, никакого удовольствия, кроме эстетического…

– Помните, у Мандельштампа:

 
Милый мальчик, ты так весел, ты тяжелый и унылый,
Ты появишься у двери в чем-то белом, без причуд,
Знаю, знаю сердцем вещим – умер ты и взят могилой,
Но прекрасен без извилин, я опять тебя хочу!
 

– Помните, у Сыма Цяци: «Поступив в школу «Восьми пьяных даосов», юный Мынь за пять лет допился до полного мастера…»

– Помните, в «Тайной гавани»: Фенкароль, Финлепсин и Фуросемит, сыновья Флакарбина… да, редкое глумление, редкое!.. Любой вам скажет, что верный перевод: Фенкарол и Фуросемид, а не эта натужная отсебятина…

– Да, именно у Рэймонда Обоя: «Реалист, или Антилегенд»… пиршество безвкусицы…

– Помните, у Вертинцера:

 
На ковре из желтых листьев, вдоль обрыва, по Арбату,
Чуя с гибельным восторгом, что осядут на мели,
Пилигримы в шкурах лисьих, колченоги и горбаты,
Подают манто путанам вместо китайчонка Ли…
 

– Помните, в «Массажисте якудзы», когда Слепой Рикша делает йоко-оно-наоми-кемпбелл-цуки-тошиба? Гарик сказал, что это в целом почти пристойно, и Гарик таки прав…

– В последнем эссе токийского пострелятивиста-затворника Киндзмараули Оэ: «И ученик спросил у жены мастера: «Госпожа, ответьте: когда жесткое лучше мягкого?!» Нет, не читал, но Зяма утверждает… Вы знаете Зяму?

– Остап Гоглин? Да, трилогия: «Вечера на Ху», «Тор Еблиз» и «Дик Аньки». Низкий жанр, потакание быдлу. Я даже просматривать не стал…

– Помните, у Бу Сё:

 
Чужое вдали пью пиво,
Красавиц чужих прельщаю,
В мечтах о милой супруге…
 

– Это ничтожество! Он говорит мне: «Зямочка, ваше «На шкафу сидит жирафа, а козел стоит у шкафа…» не соответствует тематике «Коммерсанта»! Мы не можем дать это в рубрике «Деловой блиц»! Несите стихи в «Одноклассник»!» Душитель порывов! Садомаз!

– …и, упершись всей силою в колонки дома, сказал Самсунг: умри, душа моя, с филипстимлянами!..

– Помните, в «О чем молчал Кунфуций»:

 
Ну-ка, лягу на кровать,
Стану время убивать
И постигну, я-не-я,
Сущность недеяния!..
 

– …я ему: а дальше? Дальше?! «Потому что тот козел на жирафу очень зол»?! Это не «Деловой блиц»?! Ничтожество, завистливая клякса…

Галина Борисовна чувствовала себя подшипником на нитке жемчуга. И все чаще ей казалось, что стены гостиной смыкаются кожаными створками альбома, украшенного «Пиром в доме Левия» работы Паоло Веронезе.

* * *

Три дня промчались птицей-тройкой, звеня бубенцами, – в столоверчении будней, деловом угаре и крайне романтической торговле фольгой для горячего тиснения. Но о вечере пятницы (угадайте, какое число? ну нельзя же так! хоть бы для приличия сделали вид: 12-е там, 32-е, 666-е), когда надо забрать дочь из «Шутихи», наша героиня помнила неукоснительно.

Улица на подъездах к приснопамятному особняку кишела транспортом. Даже Мирону, виртуозу баранки и тормозов, пришлось туго меж экипажей, густо припаркованных вдоль Гороховой. Чего здесь только не было! «Мерседесы», «Вольво», «Крайслеры», «Пежо»… Вот их как раз и не было! Наблюдались же иные средства передвижения в ассортименте. Старинный кабриолет: сияющая медь ручек, клаксон, черный лак жучиных надкрыльев. Двухэтажный английский омнибус. Карета, запряженная шестерней. Еще одна карета. Дилижанс, от которого за сто ярдов несло Диким Западом, мешками долларов и индейцами, не наступающими дважды на одну швабру. Арба. Броневик с кепкой, нахлобученной на дуло пулемета. Гоночный «Турбо Реал». У решетки с вензелями обосновалось чудо: серебристая сигара длиной с кашалота, без каких-либо внешних деталей, цельная и загадочная. Заглядевшись на сигару, висевшую в полуметре над землей, Мирон едва не «поцеловался» с обыкновенной гнедой кобылой – последняя брела куда глаза глядят, без седла и удил. Кобыла оборжала Мирона и двинулась дальше, эротично виляя крупом.

Короче, выбравшись наконец из машины, Шаповал не особо удивилась, узрев разноцветный монгольфьер, парящий в густо-фиолетовой чернильнице неба. Из корзины приветственно махал руками воздухоплаватель в цилиндре, клоунском гриме и ярко-желтом камзоле. «К нам, Шарль, лети к нам!» – кричали ему из парка.

За распахнутыми настежь воротами «Шутихи» безумствовал карнавал!

Гирлянды фонариков вились в кронах деревьев, тут и там вспыхивали огни фейерверков, извергались ввысь подсвеченные иллюминацией фонтаны, кублом потревоженных гадюк шипели «вертушки»; одноименные с фирмой шутихи, треща, рвались в клочья. Ну, и шутов, конечно, тоже хватало! Едва слегка качнувшаяся рассудком гостья шагнула за ворота, как к ней подскочил черт. Черт был красный, атласный, с бородкой клинышком и моноклем в левом глазу. Хвост у черта приветливо дергался, то распрямляясь в струну, то свиваясь кольцами, и эта агония червя будила в душе нервные атавизмы.

– Ах, мадам! – Черт в экзальтации рухнул на одно колено, взвыл, больно ударившись, и прижал руки к сердцу, находившемуся у него где-то в районе печени. – Опомнитесь! На вас лица нет! Вот, примите скромный дар…

Даром оказалась маска на палочке. Снежно-белая, будто фарфоровая, с узкими прорезями для глаз и длинным, острым, чуть загнутым носом. Этакий стервятник Буратино, страдающий белокровием. Женщина машинально приложила маску к лицу, примеряя, и вскрикнула: в глазах полыхнули искры! Оказалось, дело не в причудах зрения. Из рожек черта стартовали две крохотные ракетулечки, рассыпавшись фривольным звездопадом. Вид перепуганного до чертиков наглеца, хватающегося за голову с дымящимися рожками, был настолько комичен, что Галина Борисовна не выдержала, прыснув в кулак. И сразу рогатый привратник с радостными воплями «Получилось! Получилось!» ускакал прочь по боковой аллейке. Хвост его жил отдельной жизнью, цепляя прохожих за ноги. А народу в парке скопилось – хоть в лукошко собирай. Первым порывом было плюнуть на обещание, данное дочери, но ответственность победила. Вздохнув всей грудью, как перед погружением на рекордную глубину, доблестная мать двинулась через смех, пляски, вопли и песни к особняку, разукрашенному праздничными огнями и еще почему-то – милицейскими мигалками.

Маску она держала у лица, не желая выделяться.

С трудом увернувшись от жидконогого томата-исполина, мимо продефилировал Рыцарь Печального Образа: тазик-шлем, мятые консервы лат и надувное копье в деснице. На него из кустов, дико завывая и улюлюкая, вылетело привидение. При ближайшем рассмотрении мятущийся дух оказался дородным господином в костюме бухарского еврея, творчески развитом владельцем: с шапки, отороченной шакалом, свисала плотная чадра. Еще имелись накладные пейсы по колено. Печальник мрачно воззрился на заблудшую и весьма шумную душу, дождался, пока бухарей (евробух?) утомился скакать вокруг жертвы, а потом осведомился с резким ламанчским акцентом:

– Кстати, Леопольд Романыч. Когда в нашем доме дадут горячую воду?

Призрак, теряя чадру и чувство самообладания, рухнул обратно в кусты. Послышалась сдавленная брань. Только сейчас до Галины Борисовны дошло: шутник – не кто иной, как мэр города! Из зарослей тем временем уже лезли Бэтмен, Дракула и ослик Иа-Иа, но теперь Шаповал была начеку. И верно: в Бэтмене, несмотря на общее нетопырство, безошибочно опознался заместитель прокурора области, в бодром кровопийце – председатель горкомиссии по делам молодежи и спорта, зато осел навсегда остался загадкой. Особняк близился, толпа поредела, и, поглядывая по сторонам через прорези маски, она обнаружила еще кое-кого: вот владелец сети хлебопекарен «Куличики» с супругой – добродушный тираннозавр и бабочка с надорванным крыльцем; вот коза-дереза, любовница начальника региональной таможни, под руку с Джеком Потрошителем из налоговой…

Ступени легли под ноги. Давешний клерк за конторкой сегодня был наряжен драконом по-пекински.

– Сэр Мортимер ждет вас на галерее второго этажа. Оттуда открывается прекрасный вид. – Дракон уронил позолоту с усов и предложил гостье лапу. Вот так, бок о бок с услужливой рептилией, она и проследовала наверх. Дракон распахнул нужную дверь, для лучшего освещения пыхнул огнем, и в отсветах синего пламени открылись своды галереи.

– Карнавал придумал Казанова. – Заоградин смотрел вниз, опасно перегнувшись через перила. Он говорил, стоя спиной к вошедшей, вряд ли слыша шум ее шагов в грохоте праздника, но не возникало и тени сомнения, к кому обращается «зазывала с правом подписи». – Авантюрист и любовник, он вложил всего себя в этот апофеоз шутовства.

– Придумал?

– Я не совсем точно выразился. Разумеется, нет. Джакомо Казанова детально разработал правила знаменитого карнавала в Венеции. Разрешив буйствовать и предаваться любви каждому, даже священнослужителям. С одной оговоркой: священники, обнимая прихожанок, должны закрывать глаза. Дабы не видеть, как мавры на колокольне Св. Марка отбивают очередной час.

Странная оговорка, подумала Галина Борисовна. Ханжество? Или тонкая ирония?! Она хотела напомнить, что явилась сюда отнюдь не за лекциями по карнавалологии, а по вопросу серьезному, можно сказать, судьбоносному, каким является наем шута для депрессирующей дочери, – но вместо проповеди шагнула к перилам, молча вглядываясь в бурлящий кипяток праздника. Как раз сейчас над дальними вязами взлетела бумажная голубка-великан, взорвавшись и осыпав беснующуюся толпу фейерверком конфетти. Словно по команде арлекины, полишинели и домино стали забрасывать друг друга разной мелкой снедью: орехами, драже…

Парк наполнился азартными воплями.

– Собственно, корни карнавала, – беззвучно смеясь, продолжил Заоградин, – в римских сатурналиях. На время праздника различия между рабами и господами упразднялись: раб получал возможность бранить господина, сидеть с ним за одним столом. Более того, господин подносил рабу вино, а тот напивался как свинья, подражая свободным римлянам. Чернь выбирала лжевладыку – прообраз будущего карнавального шута, – которому поклонялась. И знаете, что было самым забавным?

Между стволами, подслушав слова Мортимера, стартовали римские свечи. Смущенное небо пошло яркими брызгами, вызвав очередной пароксизм хохота у масок. Промчалась повозка, где буйствовали ряженые в огромных шляпах из соломы. Надрывались валторны, скрипки плясали на тушах контрабасов, мяукая весенними котами.

Ленты серпантина скручивали деревьям руки.

– Лжевладыка, грядущий шут, в конце сатурналий непременно погибал. Нож, огонь. Петля. Если повезет, самоубийство. Думаю, выходило очень смешно.

– Не вижу в смерти ничего смешного! – огрызнулась Шаповал, удивляясь, что никак не может взять ситуацию в руки. – Думаете, если первые люди города в дурацких колпаках пляшут в здешнем парке, то вы взяли бога за бороду?..

Заоградин повернул к гостье свое подвижное лицо. Вечерние тени ловко лепили из черт Мортимера Анисимовича другого человека: значительного, спокойного от сознания некой тайны, скрытой от остальных.

– Ничего смешного? В смерти?! Зря, зря… Вот, например. – Быстрым движением он взял из рук Галины Борисовны выданную на входе маску. Длинный нос цапли оказался крепко зажат между пальцами, отчего белизна задыхающейся маски смотрелась опасной бледностью. – Думаю, вы не в курсе, что это «баута», маска Смерти. На средневековых миниатюрах Смерть была мужчиной. Считалось, что если лицо закрыто «баутой», то настоящая смерть не узнает избранника и пройдет мимо, сочтя жертву коллегой-смертью. Такие маски делали со специально оттопыренной верхней губой: ударившись изнутри о глиняную или кожаную преграду, голос становился неузнаваемым. «Баута» – способ понять себя настоящего, отказ от собственного лица, от назойливой индивидуальности, заодно освобождающий и от норм морали. Прикрываясь «баутой», можно блудить, убивать, обманывать, грешить против Господа… Кто совершил все эти непотребства? Никто! Маска! «Sior Maschera»! И самое главное…

Мортимер склонился к гостье. От него пахнуло дорогим одеколоном, трубочным табаком и теми экзотическими фруктами, аромат которых сопровождал Настю, покидавшую «Шутиху» во вторник.

– Настоящая маска делалась не из папье-маше, а из кожи. Особо злоязыкие утверждали, что из человеческой. Мягкая и податливая, «баута» плотно прилегала к чертам хозяина, становилась вторым лицом. Не мешая фехтовать или целоваться. Кстати, вы не видели внизу Николая Афиногеновича, вашего доброго знакомого?

Загадочный Николай Афиногенович, о ком уже во второй раз вспоминал Заоградин, начинал изрядно раздражать.

– Нет, не видела. И вообще, я здесь совсем за другим. Полагаю, Настя закончила аттестацию?

Стало страшно: минута, другая, и забудется истинная цель визита. Баритон хозяина обволакивал, атмосфера карнавала внизу манила, звала окунуться во вседозволенность, плюнуть на приличия, теряя прежнюю, обремененную множеством забот личность. Нет, меняться не хотелось: ободрав деловитость, как луковую шелуху, она втайне боялась оказаться на людях голой, без привычного панциря. Раньше, в молодости, часто снился страшный сон: нагая, она стоит на людной площади, в ужасе ожидая насмешек, но прохожие идут мимо, не замечая женщины, и ожидание страшней позора. Сон перестал мучить давно, лет через пять после рождения Юрия, зато ожидание сна, сама возможность, что кошмар вернется… Сейчас же почудилось: стой она на проклятой площади хоть трижды голой, но в белой длинноносой «бауте», и все разрешилось бы смехом самой Шаповал, щедро влитым в хохот толпы, не возвращаясь больше никогда.