Текст книги "Маг в законе. Том 2"

VII. Рашка-княгиня, или Король ставит крест

Кто ходит непорочно, тот будет невредим; а ходящий кривыми путями упадет на одном из них.

Книга притчей Соломоновых

– Зря вы так, милочка. – Он сказал это позже, когда вы ехали домой: переодеться и отдохнуть перед балом.

– О чем вы? – машинально спросила ты.

Копыта звонко цокали по булыжнику. За набережной кучер свернул направо: мимо Покровского монастыря, мимо звонницы. Перья облаков сплошь усыпали небо над крестами, но дальше, со стороны Павловки, опять наползала чернильная синева.

Становилось душно.

– Я понимаю: мелочь. – Джандиери не принял твой вопрос всерьез, как требующий объяснений. Вы и без того прекрасно понимали друг друга. – Пустяки. Легкомысленная шалость; «финт», если пользоваться традиционным определением. И господа «нюхачи» не заслуживают слишком уж строгого взыскания. Но, милочка, представьте себе: ваш «эфир» был бы ими отловлен. А все второкурсники мечтают выяснить доподлинно, кто именно натаскивает их, кто оттачивает нюх. Зачем вам лишняя слава?

Ты почувствовала: капля пота, щекоча, ползет от виска к подбородку.

– Погодите, Шалва… Вы хотите сказать: они не знают, кто из их окружения является завербованным магом?! Они, «нюхачи»?!

– Разумеется, не знают. Не могут; не должны знать. По счастью, лишь многолетняя практика позволяет специалисту определить не только наличие эфирного воздействия, но и его, так сказать, источник. Лет через пять-шесть, поразбивав лбы на тернистых путях… Впрочем, бывают досадные исключения.

– Досадные?

– Или, если хотите, счастливые. Например, ваш покорный слуга перед самым выпуском сумел вычислить объект: негласного сотрудника Гамзата Ц’ада, тифлисского шашлычника.

– Вас похвалили? наградили?!

– Увы, милочка. Меня вызвал к себе начальник училища в Тифлисе, полковник Шамиль Абуталибов – светлая ему память, хотя строг был старик не по-людски! Заставил подписать кипу бумаг о неразглашении. А мне бы не хотелось, чтобы ваш любимый Аньянич уехал в столицу, обремененный такими же бумагами. Они могут улучшить жизнь офицера, но чаще бывает наоборот. Излишние способности не всегда поощряются…

В лице сегодняшнего, харьковского Джандиери отчетливо проступил Джандиери мордвинский: гордый умница, оскорбленный косностью Государственного совета, отчаянный Циклоп, рискнувший презреть Букву ради Духа.

Ты почувствовала: в воздухе закипают резкие пузырьки шампанского.

На востоке громыхнуло: сперва робко, пробуя голос, но затем грозовой протодьякон взял верный тон. Бас наполнил небесную обитель, нутряной, опытный бас; и молния благословила притихшую землю.

– Шалва, – спросила ты после долгого молчания, – скажите мне: как вы стали облавным жандармом?

Вместо ответа он положил руку тебе на колено.

Легонько сжал.

Что, Княгиня, хорошая моя?.. Ну ладно, молчу, молчу…

Спать вместе вы стали спустя четыре месяца после свадьбы. В первую ночь Джандиери пожелал тебе приятных сновидений и удалился. В твоем возрасте и положении глупо ворочаться с боку на бок, если осталась одна… ты и не ворочалась. Заснула как убитая. Снилась всякая пакость: балаклавские покойницы, Друц, одетый в жандармский мундир, раненный в шею Феденька.

Просыпалась.

Глядела в потолок.

Чтобы снова уйти в дикую грезу.

Под Рождество в училище стряслась какая-то неприятность. Джандиери два дня ходил сам не свой, совершенно не похожий на былого полуполковника; и вечером, когда огонь полыхал в камине, наполняя тело сладкой истомой, ты не выдержала.

– Шалва, – сказала ты, изумляясь самой себе. – Знаете, Шалва…

Так все и получилось. Тихо, спокойно; обыденно. Он оказался хорошим любовником: сильным, предупредительным. В меру изобретательным; в меру снисходительным. Особенно если учесть, что для «Варвара», для «нюхача»-Циклопа, ты не могла предстать юным бутоном семнадцати лет.

К сожалению, последнее время вы редко ночевали вместе, в одной постели. Не ты была тому причиной; да ты и не доискивалась до причин. Боялась узнать правду. Боялась; хотела понять; опять боялась. И редкие ночи эти также стали иными: бурными, можно сказать, буйными, жадными по-юношески… Ты потом еще долго думала, Княгиня: почему?

И ждала, когда он снова придет в твою спальню.

– …Услуга за услугу, милочка. Не расскажете ли вы мне, как вам удалось стать тем… э-э-э… кем вы есть? По рукам?

Вместо ответа ты наклонилась к кучеру, веля придержать лошадь. На тротуаре, по левую руку, стояла афишная тумба, и мальчишка-расклейщик заканчивал свою работу.

Большие, вызывающе большие буквы:

«Киммериец ликующий».

– Желаете программку-с? – Мальчишка, заметив твой интерес, кинулся прямо под копыта.

Ты дала ему монетку; развернула глянцевый буклет.

«Музыкальная трагедия «Киммериец ликующий» по мотивам известной оперы, в постановке Московского Общедоступного театра. Музыка знаменитого английского композитора Роберта Э. Говарда, автора таких прославленных опер, как «Голуби преисподней», «Черный пуританин», «Черви земли» и др. Переложение и диалоги Говарда Лавкрафта, ливерпульского затворника-мизантропа, трижды обвиненного властями в некромантии и трижды оправданного судом присяжных (виза чиф-пастора Кромвеля, епископа Кентерберийского) за недостатком улик.

Роль Конана Аквилонского исполняет всемирно прославленный трагик Елпидифор Полицеймако…»

– Желаете посетить, милочка?

Но ты уже смотрела на афишную тумбу.

На цирковую афишу, где сбоку от «Киммерийца…», в окружении аляповатых клоунов и акробаток беззастенчиво рекламировался «чемпион мира, вселенной и города Урюпинска, борец-инкогнито по прозвищу Стальной Марципан».

– Шалва, – прошептала ты, с головой погружаясь в пучину совпадений и не замечая, что шепот твой – тоже совпадение. – Знаете, Шалва…

Но теперь не ответил он.

Остановил кучера; спрыгнул на мостовую.

Огляделся.

Вот его лицо: каменное, напряженное, и только удивительная складка на лбу живет своей жизнью.

Циклоп почуял присутствие гостей в пещере.

* * *

– Шалва!..

– Минуточку, минуточку, дорогая… Сейчас!

– Шалва! Да что же вы!

– Боже, какое воздействие!.. последний раз – в Каунасе, брал Туза…

– Шалва Теймуразович! Извольте объясниться!

– По-моему, надо в переулок… да, точно…

– Пес! Давно не охотился?!

* * *

Мощная, высокая фигура Циклопа на миг застыла.

В самой неудобной позе: корпус излишне наклонен вперед, три пальца истово трут лоб, ноги полусогнуты в коленях… Будто и впрямь – вышколенного пса одернули поперек выполнения команды. Накинь овечью шкуру, дура Рашка, проскользни между ног; беги, беги из пещеры прочь, пока есть время!..

А потом он выпрямился.

Убрал руку ото лба.

Вернулся к коляске – медленно, вбивая в булыжник мостовой подковки на каблуках сапог: будто гроб заколачивал.

Ах, сорвалась ты, девочка моя! сорвалась! вот и лети в пропасть: свистит ветер в ушах, виски переполнены обезумевшим пульсом, и острые клыки внизу текут слюной-слюдой в ожидании!..

– В моей семье, Эльза, считается позором бить женщину. Мужчине, который на это осмелится, сбривают усы. Имейте в виду: я слишком ценю свои усы…

Чувствуешь, Княгиня: руки обвисают мокрым тряпьем? Рот – пересохший солончак, и варан языка тщетно елозит от трещины к трещине? В трость позвоночника вставили тайную шпагу, и острие покалывает крестец изнутри? Мутит? Подкатывает к горлу?

Перед Дамой Бубен стоял полковник Е. И. В. особого облавного корпуса «Варвар».

Со всеми последствиями.

– Я хотел бы пройтись пешком, милая Эльза. Меня укачало… да и вас тоже. Жара, духота; возраст.

Усы – не быть, не быть им сбритыми! – встопорщились:

– Составите компанию? Помните, как говорил священник: в беде и в радости, в здоровье и в болезни…

Словно во сне, ты оперлась на его руку; спустилась вниз. Кучер – Сенька-Крест, негласный сотрудник, Валет Крестов – смотрел перед собой, даже моргать забывал. Пускай при нем Джандиери мог позволить себе говорить вслух больше, чем перед случайным лихачом – Сенька предпочитал оглохнуть и онеметь.

На всякий случай.

Возле афишной тумбы Джандиери задержался: сделал вид, что рассматривает афишу.

«Киммериец ликующий».

– Вы ничего не понимаете, Эльза. Вам только кажется, что вы понимаете… А на самом деле – ничего. И поэтому заслуживаете прощения. Я действительно давно не охотился. Повторюсь: вам не дано понять, что значит «долго не охотиться» для такого, как я. Впрочем… Вы когда-нибудь пробовали длительный период жить без… э-э-э… без «финтов», если пользоваться вашей терминологией?

– Пробовала. Вашими милостями, господин полковник.

Он поморщился: искренне, с честной, неподдельной брезгливостью.

– Оставьте, Княгиня. Я всегда восхищался вами; не лишайте меня этого. И если вам кажется, что за три года в училище вы научились «финтить» в присутствии облавных офицеров… боюсь вас разочаровать.

Его плечо тесно прижималось к твоему.

Дыхание касалось щеки: запах хорошего табака, мужского одеколона «Corum»… стылость мордвинского морга, крымская жара, прель листвы на тротуарах Харькова…

Княгиня! Что ты делаешь, Княгиня?! Что ты говоришь?!

– Шалва… Вы простите меня, Шалва. Хорошо?

Сказала – и стало легче. Совсем легко.

Миг, и взлетишь.

– Хорошо. Я, собственно, и сам… погорячился. А теперь давайте-ка свернем в переулок.

Зато теперь – озноб.

– К чему?

– К кому. Воздействие Тузового уровня, Эльза. На сегодняшний день – нонсенс. Чудо. Поверьте, я уже четвертый год не оперативный работник, я начальник училища и меньше всего собираюсь арестовывать нашего незнакомца. Мне просто хочется на него посмотреть… может быть, поговорить… скоро у меня не будет такой возможности. Ни у кого не будет. Вы уходите, Эльза, уходите насовсем. Вас ушел я – это звучит смешно, но это правда. В тот раз я пошел наперекор всему и всем; пошел и выиграл. Вы уходите, набор в облавные училища сокращается; да, я выиграл! Только иногда…

– Что – иногда?

Как он сказал: «Это звучит смешно»? Это звучит смешно, милая Эльза, Рашка-Княгиня, Бубновая Дама, негласный сотрудник с номером! – но тебе страшно его потерять.

Если смешно – смейся.

– Иногда я думаю: выиграв, что я проиграл? Какую фигуру смахнул мимоходом с доски, не заметив ее подлинной ценности? Впрочем, это все лирика. Пойдемте.

– Шалва… Вы не боитесь, что за время нашей беседы этот таинственный Туз успел скрыться?

Он расхохотался.

Ты смотрела на князя, как, должно быть, смотрел дон Хуан на статую Командора, когда надгробный памятник вместо рукопожатия предложил соблазнителю стакан амонтильядо.

Джандиери не умеет!.. не должен!.. не имеет права!.. так смеяться.

– Он не успел скрыться, Эльза. Он там, в переулке. Я ведь все-таки «нюхач»…

Обогнув вашу коляску, мимо протрюхал извозчик: сонное, одутловатое лицо, сонная, тупая морда кобылы. Из-за угла дома высунулась любопытная мордочка мальчишки-расклейщика. Едва не опрокинув свое ведро, он глядел на офицера с дамой, удаляющихся в Старо-Дворянский переулок; ты что-то сделала, Княгиня, сама плохо соображая: что? – ты что-то сделала, мучительно размышляя над словами князя… и лишь спустя мгновение до тебя дошло: если мальчишка слышал лишнее – он забыл.

Навсегда.

Ты научилась финтить в присутствии облавных офицеров, девочка моя? Или просто Циклоп начал слепнуть?

Кто выжег ему глаз?

Молчу, молчу…

Третье здание от угла занимала детская больница, открытая совместно Мещанским обществом, общиной Красного Креста и Обществом попечения о больных детях. Брали сюда отнюдь не всех: лечебное заведение предназначалось исключительно для лиц, принадлежащих к харьковскому мещанству; цены же были умеренные.

Джандиери легко взбежал по ступенькам, толкнул дверь; «Господин офицер! господин! офицер!» – сунулась было к нему дежурная сестра милосердия, но вы обошли сестру с двух сторон и устремились дальше.

– Господин офицер! – неслось в спину кудахтанье. – Туда нельзя! Дети! Там дети! Господи, да что же это?!

– От дурища! – резюмировал густой бас; видимо, дворника или фельдшера. – Це ж жандарма! Мундер не бачыш? Им можна…

Коридор.

Серая, узкая кишка.

Налево, направо; снова налево, в аппендикс.

Лишь теперь ты стала улавливать – нет, не наличие «эфира», это, если вслепую, на большом расстоянии, и впрямь для «нюхачей»! – присутствие другого мага. Сильного, в законе, иначе не почуять. Крестовая масть; похоже, Король. Князь промахнулся: таинственный Король не здесь, не в больничном аппендиксе, но где-то рядом. Св. Марта-заступница, ну что, что понадобилось магу в сей юдоли страданий? – клистирную трубку украсть? стетоскоп?! покойников у прозектора на бульвар увести?!

В кончиках пальцев слегка покалывало; волосы, казалось, искрились. Так и подмывало еще разок проверить: удастся ли повтор финта? в казенном присутствии?!

Дверь в палату.

Табличка «№ 6», скорее похожая на оловянный образок, шарахается от вас прочь – внутрь.

– Господин полковник! – воздвигся на пути сугроб. Огромный, бородатый, рукава халата засучены по локоть; руки – мясницкие окорока в буйной шерсти. – Извольте немедленно покинуть помещение!

Лишь сейчас ты поняла, до чего красив на самом деле «Варварский» мундир. Сказочным рыцарем стоял Джандиери перед белым драконом, не сдвинувшись ни на пядь; и это было так же празднично, как и обыденно; и было это так же обыденно, как и глупо.

Ты дура, Рашка.

– Господин полковник! Вы слышите, что я вам говорю?! Здесь больной ребенок! И я, как дипломированный врач, «со всеми правами и преимуществами, сопряженными по закону с этим званием»…

– Соблаговолите не орать, – стальным эхом лязгнул голос Джандиери. – Здесь больной ребенок. А еще здесь наличествуют флюиды эфирного воздействия, осуществленного не позднее получаса…

– Господин полковник! Вы слышите…

– Нет, это вы меня слышите? Если нет – я немедленно арестую вас как пособника! Со всеми вашими «правами и преимуществами», с дипломом, долгами и дурным характером! Согласно дополнениям к действующему Уложению о Наказаниях, статья 75, параграф восемь дробь пять! Итак?!

Сугроб сдался.

Стал рыхлым, ноздреватым; с хрустом провалился сам в себя.

Было странно видеть истерику у большого, сильного мужчины; и ты чуяла – много в этой истерике неподдельного, причем не один ваш приход тому виной.

Доктор не был Королем Крестов.

Просто – доктор.

– Арестовывайте! Надевайте! – кандалы, наручники, что там у вас за пазухой! Я умываю руки! – пусть умирает безвинное дитя, пусть рыдает мать! Ваш грех, господин жандарм! Я умываю руки!.. И запомните: вся ваша хваленая законность не стоит единой детской слезинки!.. А, да что с вами толковать!.. руки! умываю!!!

Он кинулся в угол, яростно загремел умывальником.

– Арестовывайте! Варвары, вандалы!..

Ты даже не успела оценить курьезность докторского каламбура. За спиной взвизгнула дверь, громыхнув о косяк, и в маленькой палате стало не просто тесно – не продохнуть.

От людей; от воплей.

– Нюничка! Мой Нюничка!

– Алексей Демьяныч! скорее! консультанту плохо!

– Та шо ж вы налезли, господа хорошие! шо ж вы претесь и претесь…

– Нюничка! Улыбнись мамочке!

– Консультанту плохо! Алексей Демьяныч, да бежимте же!

– Я умываю руки! слышите?!

– ПРЕКРАТИТЬ!!!

Тишина упала обвалом. Гайморитно сопел фельдшер-хохол в унисон с оскорбленным доктором; всхлипывала сестра, оправляя сбившийся набок чепец; стонала завитая, вроде барашка, мамаша: «Нюничка! Нюничка мой!..» – но это все-таки была тишина.

Настоящая.

– Алексей Демьяныч! – Князь всегда безошибочно запоминал имена малознакомых людей, единожды услышав. – Давайте-ка, голубчик, выйдем перекурить! Сорвались нервы, с кем не бывает…

От дверей, пропустив сугроба вперед, Джандиери через плечо поглядел на тебя.

Взгляд-санкция; пусть без подписи-печати, но от того не менее однозначная. Милая Эльза! пока мы с доктором… здесь все должны успокоиться. Ясно?

Так точно, господин подельщик! – улыбнулась ты.

* * *

Успокаивать в итоге пришлось тебя.

Поначалу все шло славно: Нюничка улыбнулся мамочке, и семья воссоединилась, ликуя, фельдшер порылся в шкафу, накапал сестричке валерианы, себе – из синей бутыли с «Веселым Роджером» на этикетке; пасынки Гиппократа дружно хлебнули, крякнули-охнули и угомонились.

– Это ваш муж? – Мамаша, баюкая Нюничку, заискивающе повернулась к тебе. – Извините, если я…

– Нет-нет, все в порядке. Это мой муж, если вы имеете в виду офицера. Князь Шалва Джандиери, полковник Е. И. В. особого облавного корпуса.

– О, ваша светлость! если бы я знала! если…

– Вы бы лучше Алексея Демьяныча поблагодарили, мадам Уртюмова! – вмешалась сестра, слегка захмелевшая от успокоительного; или это ей от фельдшера передалось? – Алексей Демьяныч у нас бог и царь, вашего Антошеньку, почитай, с того света вытащил!.. сами понимаете – пневмония, осложнения…

– Уртюмова? – Память обдала тебя брызгами мартовской капели. Совпадения продолжались, ухмыляясь в лицо костяным оскалом белого рояля. – Простите, мадам… Уртюмов Ермолай Прокофьевич, случайно, не ваш супруг?

– Что вы!..

Ну да! мало ли на белом свете Уртюмовых!

– …мой благоверный – Уртюмов Михаил Ермолаевич, сынок ихний. Второй год как переехали из Мордвинска, провались он, окаянный, пропадом… А вы знакомы со свекром?

– Д-да. – Ноги стали ватными, пришлось сесть на край свободной койки. – Н-на рояле ему играла… В ключницы подряжалась…

Мамаша-Уртюмова подхихикнула с угодливостью: ну как же-с, шутить изволит ихняя светлость! Ай, до чего смешно! Следом хмыкнул фельдшер, тихонечко подхватил бледный до синевы Нюничка; и даже сестра милосердия, поклонница докторского таланта, мелко прыснула в ладонь.

Засмеялась и ты.

Ощущение нереальности происходящего захватывало целиком, пенилось в носу колкими пузырьками; ты подошла к окну, глянула на внутренний дворик, на стекла оранжереи, на кресло у клумбы, в котором скорчился больной старикашка, одетый почему-то не в пижаму, а в дорогой, сшитый у хорошего портного костюм…

Больной старикашка в детской лечебнице.

«Консультанту плохо…»

– Здравствуй, Король. – Ты шепнула это еле слышно; Княгиня, ты даже не шепнула – просто подумала:

Здравствуй, голый, несчастный Король…

И обернулась к сестре:

– Так говорите, с того света вытащил?

Заметки на полях

Загляните в глаза сестре милосердия, загляните! Вот ведь какая интересная штука:

…сорока.

Сидит на ветке, трещит, не умолкает. Все думают – нарядом черно-белым да хвостом длинным похваляется. Или сплетни рассказывает. Ан нет, плохо люди о сороке думают!

Мальцов-сорочат в гнезде у птицы – не протолкнешься. Она-то трещит-трещит да при этом все выглядывает: не крадется ли кто к гнезду? не обидит ли птенчиков несмышленых? Опять же жрут малыши в три горла: этому дала, этому дала, этому тоже дала – как не дать, свое ведь, родное!..

Забот у сороки – полон рот.

Так полон, что сама редко сытой бывает.

VIII. Друц-лошадник, или Когда умирают легенды

Кто затыкает ухо свое от вопля бедного, тот и сам будет вопить, – и не будет услышан.

Книга притчей Соломоновых

…ты шел.

Перед глазами колыхалось, подергиваясь дымкой нереальности, сонмище людей, совпадения громоздились скалами, и ты плохо соображал: где ты? когда ты? ты ли это вообще? Кого сейчас сосредоточенно пинают ногами хмурые сельчане? тебя? Даньку Алого? чужого парнишку, крестника Девятки Пиковой…

Девятка Пик!

Востроносый ром-живчик, которого держат поодаль трое местных богатырей! Ты уцепился за эту единственную опору в ускользающем из-под ног мире. С усилием подтянулся, выбираясь из зыбкой трясины воспоминаний. Провел ладонью по глазам, возвращая способность видеть то, что есть.

Здесь и сейчас.

С мимолетным удивлением ощутил на ладони влагу.

Ты плачешь, Друц?! Нет, ты правда плачешь, Валет Пик, маг в законе?!

Не важно.

Наплевать.

Вот он, Девятка, – изнемогает в последнем, запредельном усилии, держит озверевшую толпу на честном слове; еще полслова, четверть слова, смертный выдох – и…

А вместе? а вприсядку? а шляпой оземь, ладонью по бедру?! Давай, давай, морэ, вот мое плечо, обопрись… молодец. А теперь – на два голоса: ту, балвал, ту, балвал, со на воинэса?!

Что, узнал? Узнал, вижу.

И я тебя узнал.

Вот, значит, где довелось встретиться!..

* * *

…Раз или два в месяц, по воскресеньям, ты наведывался на Конный рынок.

Знал: опасно. Знал: где, как не здесь, впору нарваться – на ромов из знакомых таборов, на мелкую мажью шушеру; на жиганов, с кем в свое время крутил общие дела или просто пропивал слам в ближайшем кабаке.

Знал; и все равно шел сюда.

Не мог иначе.

Хоть на полдня, хоть на часок окунуться в шумный круговорот, в неповторимую смесь запахов: копченая селедка, деготь, пиво, фрукты, конский и человеческий пот, вонь самокруток, подсолнечное масло, пролитое нерадивой хозяйкой прямо из бидона…

Так пахнет отроду не мытое тело базара.

Так пахнет жизнь вольного рома, вора и кутилы, бесшабашного плясуна и азартного игрока, живущего минутным куражом вне «вчера» и «завтра»…

Помнишь? – в тот раз ты первым делом свернул в пивную на углу. «Гандэлык» был грязен, прокурен насквозь; пол густо усыпан охнариками цыгарок и рыбьей чешуей – вот! вот оно! от трактиров в центре, с бдительными вышибалами у входа и прилизанными половыми, тебя уже мутило.

Однако грязь грязью, а завсегдатаев здесь узнавали за версту. Едва ты успел занять излюбленное место, в дальнем углу заведения, как хозяин грохнул перед тобой две пенные кружки. Ты усмехнулся, благодаря за предупредительность; извлек из кармана купленную по пути таранку и принялся со знанием дела колотить рыбой, засушенной до деревянного состояния, о дубовую столешницу.

Клубы махорочного дыма вокруг гудели чужими голосами; время от времени прорывалось:

– …местовое плати, старшине плати, квартальному плати – а потом мамаша с дитем лыбится, зар-раза, и бухтит: «Куркули! жируют с нашей бедности!»

– …п-понял? Так п-прямо и говорит: козел ты! И дымом мне в харю! Ну я ему ка-а-ак…

– …повбывав бы!..

– …с почином! ставь пиво!..

– …вчерась на Бурсацком мажонка с моста кинули… башкой об мостовую, и в реку…

– …во люди! правильные люди!..

– …повбывав бы!..

За стол напротив тебя плюхнулся востроносый живчик. Рожа смуглей леща-копчухи, по лохмам гребень плачет; глазки-мыши окрест шныряют: что плохо лежит? где?! Грудь голая, безволосая, зато жилетка – огонь с серебром.

Ты вздрогнул, закашлялся; принялся глотать пиво, потерявшее всякий вкус. Нарвался! Родная масть! Пиковая!.. Девятка, в законе. И по всему видать – лошадник.

Родственная душа.

– Чего пялишься, дядя? Живого рома не видал? Ну так за смотрины грош, потрогать – рупь! Или сплясать? Это дороже, не по всякой роже!

– Спляши, морэ, спляши… – Кашель ушел, как не бывало. – А я подпою. Ну, давай: ту, балвал, ту, балвал, со на воинэса? Умардян мирэ ромэс?..

– Со на ракирэса! – машинально подхватил востроносый.

И вы пошли тихонько, душевно, на два голоса:

– Та-ра-рай, да та-ра-да, ри-ра-ри-да…

– Кто песне выучил? – приятельски подмигнул Девятка, когда вы замолчали. – Здесь, на базаре? В конных рядах?

– Мать выучила. В таборе…

– Мать? В таборе?!

– Да. Всегда по вечерам пела, у костра: «Ветер, вой, ветер, вой! Что же ты не воешь? Убил мужа моего? – от меня не скроешь!..»

В ответ Девятка от души расхохотался.

Он веселился так искренне, что до тебя наконец до-шло: творится диво дивное! Ром рома не признал! маг – мага! Пусть Девятка – не ахти какая карта в колоде, но ведь не ветошник же, должен чуять, раз в законе…

– Трепло ты, дядя! – Белозубо скалясь, востроносый оторвал от твоей таранки плавничок, кинул в рот. – Да ты на себя в лужу глянь: из тебя ром, как из меня губернатор! На одних песнях, морэ, вожаком не стать! Тут душа нужна вольная, кровь горячая… Родиться ромом надо, вот!

И он победно воззрился на тебя.

Уел, значит.

– А ты, выходит, настоящий. Закоренный; не «петрушка»[4]4
  «Петрушка» – обидное прозвище оседлых ромов-огородников; в отличие от почетного прозвища «закоренный ром» – то бишь знающий все обычаи.


[Закрыть] гнилая. Еще и лошадник небось хоть куда? Слушай, сведи мне коня! – сто рублей плачу…

Услышь!

Откликнись!

Ты играл с огнем – да, глупой Девятке лучше убраться восвояси, многозначительно покрутив пальцем у виска, – но остановиться не мог.

Теперь пришла очередь востроносого дергаться. Еще бы! Только что вслух едва не конокрадом обозвали! А ну как дядя в шляпе – легавый?! Девятка впился в тебя цепким взглядом; отвел глаза. Из дяди филер… Вот-вот, как из тебя, морэ, губернатор. Говорил уже. Значит, просто ляпнул дядя, не подумавши!

Так, теперь оглядеться…

– Ты, дядя, болталом-то меньше звякай! Знаешь хоть, кто такой «лошадник»?

Слепой он, глухой; и нюх табаком отшибло.

За ветошника тебя держит!

Одно б понять: радоваться или огорчаться? Вот, оказывается, как «Варварская» крыша кроет! Хотел проверить, ждал случая… дождался. Проверил. Мало что за мага – за рома не признают! Вроде как глаза от тебя особый контракт, м-мать его бумажную, отводит…

Ладно, обмозгуем на досуге, с отцом Георгием посоветуемся – а сейчас надо бы отвечать: вон востроносый извелся в ожидании.

– …Лошадник? Ну ты, морэ, и спросишь! Известное дело: кто с лошадьми запанибрата, тот и лошадник!

Похлебаем щи лаптем, для сердечного успокоения…

– Эх, дядя, простая душа! Лошадник – это конокрад на квэнье мажьей! Уразумел? Загребли бы меня сейчас, ни за ломаный грош, за слово твое, без ума сказанное, – и в кутузку! До выяснения…

– Ну прости! Прости дурака! Эк загнул: в кутузку… Мало ли чего ляпнешь… откуда мне эту вашу феню знать-то?

– Да не нашу! не нашу! не мою!!!

Востроносый взвился стригунком, аж пиво расплескал.

– Не маг я! не жиган! честный ром! А слова, что пыль – побродишь с мое, дядя, всякого нахватаешься! Вот в лошадях – это да, понимаю! Тут ты прав, дядя. Плох тот ром, который с любым конем любви не скрутит! Ром в седле родится, в седле спит…

Девятка балабонил околесицу, спеша похоронить под ворохом болтовни случайно всплывшую правду о себе. Пусть старается, жалко, что ли? Тебе он не мешает, можно и послушать, под пиво с рыбой.

– …в седле ест, в седле баб любит, в седле и помирает, когда время придет!..

Ты достал папироску, прикурил; выпустил клуб сизого дыма. Ну-ну, говори, маг в законе, великий козырь, знаток коней и ромской жизни, – а мы послушаем.

Уши б тебе надрать…

– …эх, дядя! – сто рублев, коня ему сопри… Конокрады-то есть, ясное дело! Любой знает, даже вот ты, наверное, знаешь, дядя! Сам-то я чистый, только скажу от души: мало их на свете белом осталось, закоренных лошадников. Это ж тебе не буханку хлеба спереть, не пучок редиски! Коня свести – это ж целое искусство, дядя!

А глазенки горят, светятся… Из мышек плошками сделались. Будь на месте «дяди» настоящий филер – коптить тебе небо острожное! Впрочем, настоящего филера Девятка «срисовал» бы вовремя…

Машинально ты прикрыл обоих: нечего народишку вокруг ушами раскидывать.

Ты прикрыл, а Девятка опять проморгал.

– Искусство! – озлившись невесть на что, ввернул ты. – Сидеть тебе за твое искусство… если раньше ногами не затопчут.

– Да не мое оно! – Востроносый отмахнулся с досадой. – Умей я чужого рысака замажить – гнил бы с тобой в вонючей пивнухе! Угости папироской, дядя… хорошие у тебя папироски, вкусные. Спасибо. А спички у меня свои есть. Отстал ты от жизни, дядя! Это раньше конокрадов ногами топтали, всем селом, под поруку круговую. Теперь, ежели ловят – в участок ведут. Зато крестничка, буде отыщут…

Востроносый разом помрачнел, посерьезнел. Отвернулся, сосредоточенно пуская в сторону дымные кольца.

Но долго молчать он, похоже, не умел.

– Что-то в горле у меня пересохло. Ты б взял еще пивка, дядя? Обоим? Ну, спасибо! Сразу видно хорошего человека! А я тебе за пиво твое всю правду расскажу: как закоренные-то лошадники коней сводили. Сейчас так не умеют, нет, не умеют! Измельчал народ, повыбили козырей, а в крестники-ученики калачом не заманишь. Даже сиволапый ветошник вроде тебя знает: почему. Не то что раньше…

Давай, яхонтовый.

Поведай, Девятка, Валету о временах былинных.

– Жил на земле ром Ефрем Жемчужный, всем лошадникам лошадник. И заказали ему серьезные люди знаменитого орловца Барабаса, из конюшен самого графа Шереметева. За границу продать хотели, а может, на ближайших бегах фаворита убрать и куш срубить при новом раскладе. Ефрем – ром рисковый был, фартовый; взял заказ. Спрашивают его: сколько, мол, времени понадобится? А он в ответ: рысака в отдельной конюшне держат? рядом других коней нет? В отдельной, отвечают. Тогда – за два дня сделаю. Заказчики подивились, однако слово сказано. В первый день Ефрем вокруг имения крутился – чужие зенки отрастил и все-про-все срисовал…

– Зенки? чужие?! врешь, морэ!

– Лопух ты, дядя! Летит, к примеру, птица-синица, или там стрекоза, или белка по дереву скачет, хорек бежит – а маг за версту дотянется, и – хвать! Никуда не деться птице-стрекозе, белке-хорьку. Полетят-побегут, а маг ихними глазами все и увидит! Понял, дядя?

– Понял. Ну, давай дальше ври!

– Не нукай, не запряг! Слушай, значит, дальше…

Девятка, она Девятка и есть. Хорек, белка – ладно; птица – туда-сюда, лучше не лезть; с людьми вообще номер не проходит. А насчет стрекозы востроносый загнул: глаза у нее дурные, ты разок сунулся, так едва не ослеп.

Навеки закаялся.

– …высмотрел Ефрем, чего хотел, и на живодерню отправился. Сторговал там лошажий костяк, погрузил на телегу и укатил. На другой день к вечеру остановился с подельником в лесочке, близ имения. Обоих личинами покрыл; ночью-ноченькой прошли мимо сторожей, словно нож сквозь воду.

– А собаки? волкодавы сторожевые?!

– Эх, дядя… Собаки Ефрема всегда за своего почитали. Умел, одним словом. Король!

Впервые не соврал востроносый.

Крепок на ворожбу был старый Король Пик, твой учитель Ефрем Жемчужный; меж таборами – Грэнгиро Дад, Лошадиный Отец! Впору Тузом стать – да не хотел.

Любил волю.

– …добрались до конюшни. Глядь: мимо графский управитель едет. «Срисовал» его Ефрем. Дождался, пока из виду скроется, замок на конюшне ногтем отворил – для мага это дело плевое! – рысака наружу вывел, сел верхом и прикинулся, будто он – графский управитель; и конь под ним управительский. А в конюшню подельник лошажьи кости вместе с черепом кинул; уходя, керосиновую лампу в сено опрокинул. Пожар, караул, челядь айда тушить – куда там! – ежели маг поджег, хрен потушишь, пока дотла не сгорит! Наутро под углями нашли обгорелые кости; ну и решили – орловец сгорел…

Эту историю ты уже слышал. От самого Ефрема Жемчужного, Грэнгиро Дада. Только рассказывал он ее не о себе, и даже не о своем крестном – о легендарном Максе Короле, прозванном меж ромами Горьким за любовь к хмельному. И не у графа Шереметева коня Макся сводил, а у герцога Манхеймского. Вроде бы еще в подкозырках довелось ему слышать у костра старухи Изергиль стародавнюю байку о матери с пятью сыновьями, которых сочли погибшими, потому как в доме, где они жили, после пожара шесть скелетов обгорелых нашли. Только потом узнали, что другие люди сгорели, а мать сыновей через подкоп увела.