Текст книги "Путь Меча"

3

Заснуть я так и не смог. Уж как ни старался – не спалось мне, и все тут.

Придатки давно разбрелись по отведенным им комнатам, Блистающие мирно почивали на своих крючьях да подставках – Гердан-хозяин просто у стены, – тьма лениво копилась в углах, растекаясь по полу; а я слегка покачивал левой кисточкой и монотонно считал про себя – один, два, три…

Нет. Не получается.

Картины недавнего прошлого проплывали в сознании, подобно осенним листьям в горном ручье, – вот церемония Посвящения у Абу-Салимов, вот я решаю судьбу турнира, вот турнир вместе с вежливым Но-дачи решают мою судьбу… скрипучий голос (голоса?) трех кинжалов-трезубцев, чей Придаток стоял рядом со мной, проваливающимся в беспамятство…

Желтые листья ушедших дней и событий в извилистом ручье моей памяти, желтые листья плыли и плыли, в страхе огибая холодный меч рассудка, – вот Шешез и его поручение заняться поиском Тусклых, вот шут Дзюттэ Обломок с его сумасшедшей идеей… вот Чэн у наковальни, помогает Повитухе Коблану ковать железную руку… вот домашний арест, жалобный звон Волчьей Метлы за окном и слепая ярость, заставляющая стальные пальцы сомкнуться на рукояти… первое ощущение цельности с Чэном… убитый чауш и крик Фархада… клинки Мунира… рука аль-Мутанабби…

Что-то исчезло. Чего-то не хватало мне сейчас, сию минуту – и потеря была незаметна и бесконечно важна. Словно некий порыв, до того владевший мной и толкавший вперед, внезапно иссяк и исчез.

Это было неприятно и удивительно, как если бы, уже войдя в удар, я вдруг понял, что не имею ни малейшего желания довести этот удар до конца.

Заболел я, что ли?

Нет. Просто мир Придатков, мое с Чэном взаимопроникновение и железная рука – все это незаметно отодвинуло на второй план суть и смысл моего прежнего существования.

Модный узор на новых ножнах и светские Беседы с Волчьей Метлой и Гвенилем; размышления о том, что пора бы женить своего Придатка и лет через пять-семь всерьез задуматься о подготовке нового – или подождать Чэновых внуков, если сам Чэн не растолстеет и не заболеет; выезды в город, в гости; подготовка к очередному турниру – словом, жизнь Высшего Мэйланя прямого Дан Гьена по прозвищу Единорог до смертей на улицах Кабира и до вероломного удара Но-дачи.

Мысли о самоубийстве, боль и страх, и жар от пылающего горна, и мечты о мести, сладкой и хмельной мести; и стальные пальцы на моей рукояти – то мертвые и недвижные, то живые и помнящие; и убитый чауш, и легенда о клинках Мунира, и многое, многое другое – да, это я сейчас, сегодня и сейчас…

Ну и что дальше?!

Мои собственные переживания и близость с Чэном, а главное – стремление знать, узнавать и копаться в том, что было, что могло бы быть, – все это затмило реальную возможность мести, реальных (или нереальных) Тусклых и поручение Шешеза.

Короче, будь моя воля – никуда бы я не ходил, никого бы не искал, а только спрашивал бы да размышлял.

Месть меня больше не интересовала. Считайте меня рохлей, зовите меня трусом – сверкать я на вас всех хотел. Руку, оставшуюся на турнирном поле, уравновесила рука, обретенная в кузнице Гердана Шипастого Молчуна и Повитухи Коблана. Потеря – находка, боль и горе – радость открытия нового. Теперь мне нужен был новый повод для мести, чтобы идти по Пути Меча с гневом и страстью, или…

Вот так-то… Или не так, а просто ночь и тишина морочат меня, навевая мысли, которые утром развеются подобно туману… Посмотрим… посмотрим.

– Ты спишь, Единорог? – еле слышно доносится из угла.

Это Детский Учитель. Тоже заснуть не может, что ли?

Молчу. Пусть думает, что сплю.

– Притворяется, – уверенно отвечает второй голос, вне всяких сомнений, принадлежащий Обломку. – Хитрый он стал, Наставник… Скоро штопором завьется от хитромудрости своей и будет пробки истины из бутылей бытия выдергивать! Дашь пробочку на бедность, а, Единорожа?

– Не дам! – раздраженно бросаю я и тут же понимаю, что дальше притворяться спящим бессмысленно.

– Не спит он, Наставник, – как ни в чем не бывало сообщает Обломок, адресуясь к Детскому Учителю. Слово «Наставник» он произносит со странным насмешливым уважением. Так мог бы называть сына, вышедшего в мастера, умудренный жизнью и опытом отец, хотя Дзюттэ можно считать кем угодно, но только не умудренным.

Интересно, а сколько лет Обломку?

И почему я никогда не видел Блистающих с такой внешностью, как у него? Только потому, что он – шут? Так не родился же он шутом…

– Это я во всем виноват, – вдруг заявляет Детский Учитель. – И нечего, Дзю, меня успокаивать! Мое слово было последним, мне и отвечать!..

– И вовсе не твое, а мое! – бросает Обломок, а я слушаю их перепалку и ничего не могу взять в толк. Гвениль тоже вину на себя брал – дескать, не проиграй он турнирную рубку Но-дачи, все было бы в порядке. Я уж устал ему твердить: брось, Гвен, судьбу не разрубишь, я хоть живой остался, а сколько Блистающих на улицах Кабира ушло в Нюрингу? То-то же!..

Теперь еще один виноватый выискался. Он-то здесь при чем? Ведь не Детского Учителя слово, и уж тем более не шуточки Дзю – я, я последнее слово о турнире сказал, еще у Шешеза в гостях!

– А что ты должен был им ответить?! – яростно шипит Дзюттэ. – Что ты согласен, что из-за какой-то Шулмы – если она вообще существует! – клан Детских Учителей покроет ржавчиной почти восемь веков благоразумия и станет учить юных Придатков убивать?! Что ты, как Верховный Наставник, готов стать Диким Лезвием и других сделать такими же?! Ты это должен был сказать, да?!

Так, сейчас они всех перебудят… Впрочем, любопытство уже проснулось во мне, а остальным просыпаться вроде бы и ни к чему.

– Тихо! – командую я лязгающим шепотом, и, как ни странно, они мгновенно умолкают. – Вы меня зачем будили? Без зрителя ругаться скучно?! Значит, так – или вы без воплей объясняете мне, в чем дело, или – клянусь клинками Повитухи Масуда! – я…

Договаривать мне не пришлось. Упоминание о клинках пришлось как нельзя кстати – Дзюттэ и Детский Учитель мигом угомонились.

– Ты что?! – с некоторым испугом брякает Обломок. – И впрямь дурак… Кто ж такими именами ночью бросается?! Я думал, дурнее меня никого нет, а оказывается…

Тьфу ты, пропасть! Оказывается, я в запале имена Повитух перепутал. Хотел Мунира вспомнить, а мне на клинок Масуд подвернулся!

Даже в темноте я вижу – нет, скорее чувствую, – как они переглядываются. Конечно! Во-первых, если дурак-Единорог такими именами бросается, то он их наверняка знает. Спрашивается – откуда? Предположить, что от Придатков – нет уж, Дзюттэ, конечно, тоже дурак, но не сумасшедший. И потом – может, я с умыслом Масуда, Повитуху Тусклых, помянул? Мало ли…

– Ладно, – наконец решается Детский Учитель, – начистоту так начистоту. От Кабира до Мэйланя сколько дней пути?

Он что, в Мэйлань собрался? Родичей моих проведать?

– Недели три, – отвечаю, – с лишком. И коней не жалеть. А если с караваном, не спеша – так и поболе будет. А что?

– Ничего. А от Мэйланя до Кулхана?

Кулхан – это пески на северо-востоке от Вэя, окраины Мэйланя. Я и не был-то там ни разу… ведь по-мэйланьски «кул-хан» – «плохие пески».

И не просто, а очень плохие.

– Ну… не знаю. Дня три, если тропы выучить. Или кого-нибудь из Охотничьих ножей в проводники взять.

– А если наобум?

– Тогда – неделю. Или вообще не доберешься.

– Так… Ну а если через Кулхан насквозь пройти и взять еще севернее? Там что?

Ишь куда заглянул! Я и не слыхал, чтоб кто-нибудь в этакие дебри забирался… зыбучка там, если верить слухам. То есть это в Кулхане зыбучка, а за ним…

– Ничего, – отвечаю. – Конец света. Восьмой ад Хракуташа, где Ушастый демон У плохих Придатков перековывает.

– Да? – вмешивается Обломок. – А нам сказали, что там Шулма.

– Какая еще Шулма? Кто сказал?

– Друг твой один, – невесело хихикает Обломок. – Близкий Длинный такой, слабо изогнутый, рукоять чуть ли не в полклинка, а гарды и нет-то почти. Руки Придаткам рубить любит.

– Но-дачи?!

– Он самый… Ну что, Наставник, рассказывай…

И Наставник рассказал.

4

По словам Детского Учителя, дней за десять до того, как произошло первое убийство в Хаффе на открытом турнире, к нему явились гости.

Но-дачи явился, потом еще один Блистающий, очень похожий на Но-дачи, но совсем маленький, не больше самого Детского Учителя; и трое странных кинжалов с узким граненым клинком и длинными острыми усами выгнутой гарды, отчего сами кинжалы сильно напоминали трезубцы, снятые с древка.

(Вспомнил я турнир, кинжалы эти вспомнил, как они Но от меня да Чэна беспамятных уводили; голос их скрипучий вспомнил, Придатка нескладного, одного на троих, – и не сказал я ничего, только кистью качнул Детскому Учителю семьи Абу-Салим: продолжай, мол…)

…Говорил в основном Но-дачи. Остальные молчали. Плохо как-то молчали. С вызовом. Короткий Блистающий сперва даже имени своего не назвал, а по виду его род определить не выходило. Кинжалы-трезубцы велели звать их Саями, а больше ничего не добавили.

Вот и звал их Учитель про себя: Сай Первый, Сай Второй и Сай Третий.

Только речь в первую очередь не о них.

Если верить Но-дачи – а он сперва произвел на Детского Учителя (как и на меня) весьма неплохое впечатление, – так вот, Но-дачи будто бы был моим земляком, и нелегкая как-то занесла его в Кулхан.

Что он там искал – неизвестно, и Детский Учитель решил не заострять на этом внимания. Мало ли куда вздумается отправиться молодому Блистающему? А Но-дачи был, похоже, лет на тридцать моложе меня. Почему на тридцать? Когда я уезжал из Мэйланя, муаровый узор на клинках был темным, но все вокруг поговаривали, что скоро в моду светлый войдет, «лянь памор» по-нашему. Мне при отъезде всего-навсего двадцать девять лет стукнуло, узор у Но светлый, чистый «лянь памор», а узор при рождении образуется. Сходится?

Ладно. В этом деле многое на веру придется брать. Возьмем и дальше пойдем.

Короче, Но-дачи ухитрился пройти Кулхан. У Придатка его на воду то ли чутье, то ли везенье было – два раза на заброшенные колодцы натыкался, и еще раз на конного Придатка, застигнутого песчаной бурей. Фляга у покойника нашлась, небольшая, но на два дня пути хватило.

Коня у них в первую же неделю бешеный варан сожрал, так Придаток пешком шел, Но-дачи на плече нес и сушеную варанятину жевал – в отместку за коня, что ли…

Нес, нес и вынес. На свою голову.

…Убили его, Придатка этого. Пески насквозь прошел, гнилую воду по капле цедил, когда варанов не стало – змей на солнце вялил… и все для того, чтоб у первого же дерева, кривого да чахлого, прирезали его, как скотину.

Три копья ждали у этого дерева. Три легких копья неизвестного рода и три ножа. Ну и три Придатка на низкорослых косматых лошадках.

Только молчали они, и копья эти, и ножи, – молчали, сколько Но-дачи ни кричал им издали. И еще дух от них шел… нехороший. Будто и не Блистающие они вовсе, а так – вещь.

Вещь неразумная. Мертвая.

Или почти мертвая.

Или даже и не жившая никогда.

Так что, когда Придаток Но-дачи из последних сил добежал до ожидающих, один из всадников глянул на него искоса, наклонился, вынул безразличный нож и деловито перерезал горло покорителю Кулхана.

Как ветку срезал. Равнодушно так, спокойно, без злобы.

И вытер неживой клинок о шкуру лошади.

Знай Но-дачи заранее то, что он тогда лишь начал узнавать; умей он в тот миг то, чему нескоро обучился, – не спешил бы он к всадникам. И так, неспешно, всех девятерых положил бы рядком у того же дерева. Три копья, три ножа, три Придатка.

В пыль.

(Вот в это я поверил сразу.)

…Увезли его. Приторочили к седлу и увезли. И очень скоро выяснил Но-дачи, что вокруг него лежит Шулма, и живущие здесь Придатки зовут себя шулмусами; а еще узнал, что нет в Шулме Блистающих.

Оружие есть. Вещь неразумная, для убийства созданная.

А убивали в Шулме немало. Род на род, племя на племя, то набег, то распря. Так что работы железу хватало.

Брезжило что-то в местных клинках, словно фитиль мокрый свечной горел – вспыхнет, погаснет, снова вспыхнет, зашипит, затрещит и плюется во все стороны. Чадит, а не светит.

Вещь не вещь, тварь не тварь. Но и не Блистающие.

Дикие Лезвия. Совсем-совсем дикие.

Без легенд и сказок. Без красоты вымысла.

Как есть. По-настоящему.

…Не всех пришлых Придатков в Шулме резали. А тех, что из-за Кулхана явились, – тех вообще берегли и в отличие от других рабов даже на тяжелые работы не ставили.

И кормили не впроголодь. Это Придатку Но-дачи просто не повезло отчего-то. Не глянулся он шулмусам-заставщикам, что ли?

Чего уж теперь гадать…

А вот Блистающих у пришельцев отбирали. Оружие то есть, с точки зрения шулмусов. И хранили пленных Блистающих в почетном шатре.

У каждого уважающего себя племени – а племен, себя не уважающих, не было в бескрайней Шулме – имелся такой шатер.

Знатное жилье! На отдельной повозке возили, трех белых коней запрягали да трех гнедых – это когда на новое место откочевывали. А вот когда на стоянках разбивали, то сверкал и искрился шатер золотыми полосами переплетающихся цветов и узоров, искусно вышитых по зеленому бархату; низ шатра натягивался на массивные колья красного металла, покрытые тончайшим чеканом работы неведомых златоделов.

Вроде бы и небогата ремеслами кочевая Шулма, а вот поди ж ты!..

В шатре том и познакомился Но-дачи с братьями-Саями, хмурыми и неразговорчивыми, и с другими Блистающими, невесть какими путями попавшими в Шулму. Только не сразу понял Но, почему одни Блистающие в шатре на белой, как снег, кошме лежат, а другие – на пунцовой.

Как по крови плывут.

…Долго понимать не пришлось. Поначалу соседей спрашивал – те, что с белой кошмы, и сами ничего не знали или делали вид, что не знали, а те, которые с пунцовой, – отмалчивались.

Вскоре все выяснилось само собой.

По большим местным праздникам, шесть-семь раз в год (как турниры в Кабире!), устраивало племя общий той. Скачки, пляски, песни, козлодрание, котлы сорокаведерные мясным паром кипят, маленькие Придатки-шулмусики с головы до ног бараньим жиром да кислым каймаком перемазаны. А в последний день тоя звали какого-нибудь раба-Придатка – непременно того, кто из-за Кулхана пришел, – и заставляли выбирать оружие по руке.

С белой кошмы.

А потом ставили их обоих – Придатка с Блистающим – против бойца-шулмуса.

И в ладоши хлопали – начинайте, дескать!

Вот так хлопнули однажды и для Но-дачи. И для рослого темнокожего Придатка – дубанец, наверное! – что уверенно поднял Но с белой кошмы.

(Еще бы! – подумал я. – Они там, в Дубане, и без того на двуручниках помешаны, прочие роды обижаются… ну да ладно, не о том сейчас речь…)

Истосковавшийся по Беседам Но-дачи начал ее радостно и красиво – благо Придаток попался сообразительный. Три стремительных дуги прочертил в воздухе тяжелый клинок, и слетела верхушка шулмусского малахая из лисьего меха, забился на полынном ветру распоротый рукав чекменя, рассыпались костяные украшения с лопнувшего шнурка на жилистой шее…

А кривая сабля-клыч не сказала в ответ ни слова. Шагнул шулмус, и узкий клинок просто и грубо погрузился в живот нового Придатка Но-дачи. Темная кожа посерела, будто пеплом подернулась, гулко забили барабаны – и вновь остался Но-дачи один.

В шатре. На белой кошме.

А за шатром хлопали в ладоши и счастливо взвизгивали довольные шулмусы. Как же – такая победа!

Даже обнаженное оружие, которым размахивали жители Шулмы, что-то азартно бормотало, захлебываясь пьяным весельем, да только невнятной была речь шулмусских клинков, одышливо присвистывали копья, заикались на взмахе метательные ножи…

Ну и что? Зато могли то, чего не могли Блистающие Верхнего Вэя, Кабирского эмирата, Омелы Кименской, древнего Мэйланя, Лоулеза, Дубана, Хаффы, Хакаса…

Шулма – могла!

Видел Но-дачи – по умению Беседовать один Блистающий дюжины здешних сабель стоит. Стоить-то, конечно, стоит, но вот в чем беда: через себя не переступишь, а уменьем убийства не перекрыть!

Разве что…

Отлежался Но на кошме, отмолчался, и месяца через два, на очередном тое, с другого конца подойти решил.

Пять раз выбивал он боевой топор из рук одноглазого шулмуса-поединщика, пять раз кричал топору: «Опомнись, брат!..»

Не докричался. Глухо ухал топор, как птица ночная, – и все. А затягивание боя считалось среди шулмусов уловками Гэнтэра, лукавого божка воров и конокрадов, недостойными настоящего мужчины. Зароптали зрители, мелькнул в воздухе волосяной аркан, рухнул хрипящий Придаток, роняя Но-дачи…

…Очнулся Но на кошме.

Белой.

Долго думал большой меч, долго себя наизнанку выворачивал, долго копил в себе скудные крохи решимости; и накопил. После третьего боя, короткого и страшного, отнесли его с почетом на пунцовую кошму и всю ночь выли вокруг Но по-праздничному.

Никогда не забудет двуручный Но-дачи, Блистающий Мэйланя, как снял он с плеч свою первую голову.

Вот ведь как выходит – и чужая голова своей стать может, когда снимешь ее с хозяина.

А Придатка, что в тот памятный день Но-дачи держал, в племя приняли. На одного шулмуса больше стало. Молодец!..

Еще бы не молодец… И себя спас, и Но-дачи. Ведь если какой Блистающий с белой кошмы за год так крови и не попробует – приносили неудачника в жертву Желтому богу Мо, разломав на три части и утопив в священном водоеме.

Все дно – в обломках. Гнилых, ржавых.

Кладбище, как есть кладбище. Братская могила.

А так – хорошо. С пунцовой кошмы на праздничные бои лишь три раза в год берут. И то – против новеньких. Тех, что Беседуют. По старинке. Как привыкли в Мэйлане, Кабире, Хаффе…

Вот поэтому и не рассказывают новичкам, за какие-такие дела с кошмы на кошму перекладывают.

…Год прошел. Второй прошел. Третий начался.

И как-то ночью вошли в шатер, переступив через удавленного стража, девять Придатков – из тех, что в разное время были в племя приняты. А у шатра восемнадцать коней землю копытом рыли – девять заседланных, девять – в заводе, под вьюки.

Взяли Придатки с пунцовой кошмы одиннадцать Блистающих – троих братьев-Саев, Но-дачи, потом похожего на Но маленького Шото… еще шесть клинков, проверенных Шулмой…

И – только пыль взвилась за беглецами. Утром кинулась Шулма вдогон – куда там! У ближайшего табуна табунщик пополам рассечен – видно, впрок праздничная наука пошла! – кони на земле бьются с сухожилиями перерезанными, плачут детскими голосами. Пока на дальний выпас пешком, пока…

…Прошли они Кулхан. Семеро – из девяти Придатков. Девять – из одиннадцати Блистающих.

И четыре лошади.

Прошли. Обратно. Зная, что там, за песками, далеко, есть на земле место такое – Шулма.

И земля им тесной показалась.

Глава девятая1

– Интересное дело… – задумчиво прошелестел я, когда Детский Учитель надолго замолчал. – Ну, допустим… А почему тогда они именно к тебе пришли, на жизнь жаловаться? Мало ли в том же Кабире Детских Учителей? И вообще…

– Учителей-то немало, – вмешался Обломок. – А Детский Учитель семьи Абу-Салим – один. И слово его, как Верховного Наставника из Круга Опекающих, дороже иных слов стоит. Вот так-то! И не только в Кабире.

Я не особенно разбирался в иерархии Детских Учителей, но сказанного Обломком было достаточно, чтоб угомониться и не приставать к маленькому ятагану с лишними вопросами.

– А ты, Дзю? – Видимо, я угомонился, да не совсем. – Ты тоже Верховный Наставник, раз при этом разговоре присутствовал?

– Я – Верховный Насмешник, – ухмыльнулся Дзюттэ. – И я не присутствую. Я прихожу и остаюсь, пока меня не выгоняют. А когда выгоняют, то я все равно остаюсь. Понял?

– Понял, – кивнул гардой я. – Ладно. Наставник, рассказывай дальше.

– Дальше? – тихо переспросил Детский Учитель. – Чтоб дальше рассказывать, надо сперва назад вернуться…

И мы вернулись назад.

…За три месяца до побега попал в шатер к Но-дачи незнакомый Блистающий. Попал – и сразу на пунцовую кошму лег. Его в набеге из чужого племенного шатра выкрали, так что он в Шулме уже лет пять обретался и всему, чему надо, обучен был. В том шатре он вместе с братом-близнецом лежал, только в суматохе набега пропал брат куда-то…

И одной долгой ночью, когда нет иного дела, кроме как спать или разговаривать между собой, рассказал новый Блистающий о том, что недавно случилось в его племени – а был он из известного в Мэйлане рода парных топоров Шуан, не склонных к выдумкам и многословию.

(Да, я неплохо знал когда-то Шуанов по обеим линиям – Верхневэйской и Мэйланьской, – и к многословию они были склонны не больше, чем к умышленной порче Придатков. Хотя – если эта Шулма действительно такая…)

…Случился в племени, где находился тогда Шуан, заблудший топор с короткой рукоятью и подобным луне лезвием, – праздничный той. Скачки-байга, песни-пляски, хмельная арака – все, как полагается.

Все, да не все.

Явился в племя, в самый разгар тоя, чужой Придаток с Блистающим на поясе. По внешнему виду оба – чистые вэйцы. И пришли от северо-западной границы Кулхана. Почему сами пришли, а не под конвоем заставщиков – неясно, да и лень в праздник разбираться.

Ну, раз пожаловали – становитесь в круг, за цвет кошмы и жизнь Придатка спорить!

Стоят они в круге. Смотрят на шулмусов. И те на них смотрят. Видят – Придаток стройный, узкоплечий, черноглазый, в суконный бешмет затянут; ни вида, ни силы, одни глаза из-под войлочного колпака лихим огнем горят. Такие огни в полночь на заброшенных курганах-могильниках видеть можно – можно, да не нужно. Кто их близко видел, те домой редко возвращаются.

А Блистающий, что только что был на поясе, а теперь уже в руке подрагивает, – вроде бы обычный прямой короткий меч, клинок треугольный, двулезвийный, только у гарды-крестовины тот клинок чуть ли не в полторы ладони шириной, а у острия – полукругом под бритву сточен.

(—…Чинкуэда, – бросаю я.

– Что? – удивляется Детский Учитель.

– Чинкуэда, говорю. Есть такая семья у нас на южных солончаках. Затворники, в свет редко когда выбираются…

– А… ну хорошо. Пусть будет по-твоему. Дальше говорить?)

…Вышел к гостю незваному в круг шулмус с двумя копьями. Поглядел на соперника Придаток, звонко расхохотался у него в руке Блистающий Чинкуэда, и затем острием указал по очереди на семерых шулмусов, что впереди прочих стояли.

Выходите, мол!..

Те и вышли. Стоят ввосьмером. Ждут.

– Джамуха! – сказал стройный Придаток и в грудь себя кулаком стукнул. Дескать, зовут меня так – Джамуха…

…Знал топор Шуан, что любой Блистающий по уменью своему много шулмусских клинков на весах Беседы перевешивает. А вот то, что новенький Блистающий, не обожженный Шулмой, не терявший Придатков, с первого же раза восьмерых шулмусов играючи положит, – этого топор Шуан не знал.

И двуручный Но-дачи не знал. А узнав – удивился.

(И я удивился.)

Покачался окровавленный Чинкуэда над трупами, посвистел лениво в тишине и в ножны лег, не вытершись. Придаток его улыбнулся нехорошо, в карман бешмета полез и пригоршню ушей оттуда достал. На землю бросил.

По серьгам признали шулмусы уши своих пограничных заставщиков.

Через полгода новый вождь был у племени. Взамен прежнего, зарезанного на глазах у всех.

Звали нового вождя – Джамуха Восьмирукий.

И на поясе его всегда висел прямой короткий Чинкуэда, скорый на смерть.