Текст книги "Живущий в последний раз"

Нечет

– …Ларри, я по возвращении засуну твой раздвоенный язык в гарнизонный нужник! Повторить?

– Да ну, Муад, кончай греметь зубами… Мало ли кто померещился тебе на этом земляном прыще! И даже если там и торчал вонючий сопливый пастушонок – почем ты знаешь, что это наш?!

– Ты Устав читал, трепач драный?! «Жениха и невесту, и мужа с женой, и всех близких Не-Живущему по крови – дабы лишенный пищи Враг, источник бедствий людских, ввергнут был в Бездну Голодных глаз». Ввергнут был, уяснил?! Повторить?

Хмыкнул на сказанное капрал Ларри и всю обиду вогнал вместе со шпорами в бока бедного животного, никак не желавшего ломать породистые ноги на рыхлой крутизне. Ну и опять же сам капрал отнюдь не собирался ломать шею в виднеющемся лесу, даже если и действительно умотал туда местный щенок. Надо быть придурком, чтобы в форме сунуться к лесным братьям, – а уж они-то способны надеть герою последние браслеты почище длинноруких дворцовых палачей, потерявших фантазию на казенном довольствии…

Сколько там Уходов сохранилось у хитроумного капрала? Ну, первый – это от рождения, потом сарыч горный с уступа скинул, чтоб яиц не воровал, третий надел на дороге в Город, щедро поливая ее красным соком молодого глупого Ларри – тогда еще перегонщика плотов, четвертый мечом надел на испытаниях лично сотник Муад, ловко надел, однако, сволочь, аж кишки повылазили, ну и варвары – пятый…

Нет уж, дудки, это, значит, четыре дня помирать в их чащобных берлогах – пусть сотник сам Устав перечитывает! Пошел он к варку…

В деревню Ларри влетел как раз вовремя: солдаты уже отыскали нужный дом, указанный в доносе, и ворвавшийся первым Муад распахнул по ошибке ворота свинарника. Матерый ездовой секач с неистовым хрюканьем подмял под себя орущего сотника, ковырнул клыком неподатливый панцирь и под хохот ветеранов чесанул по улице, одним поворотом мощного загривка оставив лошадь капрала со вспоротым животом размышлять у забора о бренности существования.

Из свинарника уже высовывались рыла поменьше, но с тем же недовольным выражением, когда помятый Муад в бешенстве ринулся в дом.

– Эй, Ларри! – И упирающаяся старуха забилась в волосатых руках сотника. Нож понимающего капрала чуть не отсек носы любопытным молокососам, еще не видавшим знаменитый «летящий цветок сливы», и всем своим широким лезвием оборвал визг растрепанной бабы. Довольно ощерившийся Муад небрежно скинул тело набежавшим труповозам и медленно обернулся к выбегающим из дверей мужчинам.

Звездный час сотника Муада! Много их, таких часов, было у него, когда доведенные до отчаяния люди (впрочем, какие там люди – вражья жратва – и все!) давали сотнику возможность для урока новобранцам. Истерические дерганья протрезвевшего папаши Ломби, тупая звериная ярость старшенького, вилы их никчемушные, – неужели для этого стоит греть ладонь об эфес короткого меча с почетным набалдашником Серебряных Веток?.. Разумеется, не стоит. Отчего бы не приколоть неразумных селян их собственными вилами? Действительно. И приколол. Под аплодисменты сопляков и одобрительные взгляды изрубленных ветеранов. Легко приколол. Даже изящно. Жаль, кабан ушел. Хотя и оставшегося молодняка с избытком хватило на всю сотню. Тоже, надо заметить, свиньи порядочные были…

А тела семейства Ломби мерно подпрыгивали в телеге, едва поспевающей за арьергардом скачущих. Завтра, завтра они вернутся в мир – и лучше бы им не возвращаться – для принятия ритуальной ступенчатой казни, «положенное число раз и до полного умерщвления», когда последние браслеты несколько дней будут надеваться на корчащихся людей, вновь возвращающихся для новых Уходов, – «и всех, близких Не-Живущему по крови, дабы лишенный пищи Враг, источник бедствий людских, ввергнут был в Бездну Голодных глаз…».

Жаль, кабан ушел. И поросенок ушел. В лес. Куда там было обещано засунуть язык нерадивого капрала Ларри? Ах, ну да…

Лист второй

 
…И в каждом саване – видение,
Как нерожденная гроза,
И просят губы наслаждения,
И смотрят мертвые глаза.
 

К. Бальмонт

…освещенный дымным пламенем костра зал. Голая, невиданно худая старуха сидела у очага, скелет из черных лоснящихся костей, и высохшие длинные груди ее, подобно плоским побегам табака, ниспадали до самого низа живота. Кривой палкой, зажатой в обеих руках, она помешивала омерзительное варево в огромном глиняном котле, тысячи мух гудели над ней, ползали по впалым щекам, укрывались в ее сальных лохмах.

Когда Малыш иа-Квело подошел поближе, она задрала острый подбородок и нараспев произнесла:

– Ох, ох, ох, бедолага, бедняк неприкаянный, да неужто он не знает, что не стоит самовольно совать руку слону в задницу, а то беды не миновать – скажем, встанет слон, и виси после у него под хвостом!..

Она покачала головой, словно выражая сочувствие заблудшему, которому грозила страшная участь.

– Неужто он не знает, что прийти ко мне легко, а вот выбраться потруднее будет?..

Малыш иа-Квело почтительно обнажил плечо под пристальным взглядом оскалившейся Длинногрудой Королевы и промолвил, улыбнувшись:

– О моя Королева, этот бедолага давным-давно ничегошеньки не знает… Испокон веков бродит он по этому необозримому миру в поисках дорог ведущих и дорог выводящих, а знай он дороги – разве пришел бы сюда?

– Да уж, – усмехнулась старуха, блестя хищными, не по возрасту, зубами, – знал бы дорогу, не пришел бы к порогу…

Она протянула стынущие руки к очагу, долго качала головой и наконец спросила голодным голосом, на дне которого сливались угроза и обещание:

– Славный ты малый, хотя и подлизаться не дурак. Подойди-ка ближе, посмотрим, сумеешь ли ты умастить бальзамом мою спину так же ловко, как словами мою душу…

Старуха протянула Малышу зеленоватую склянку и, не вставая, подставила свой длинный и узкий волосатый хребет с выпирающими, как рыбьи кости, острыми позвонками. Молча взял иа-Квело склянку, и вскоре руки его стали кровоточить, покрывшись порезами. Казалось, старуху опьянил запах крови, она то и дело поворачивала к нему свою исходящую пеной морду гиены с острыми белыми клыками, будто готова была вцепиться ему в горло.

– Скажи-ка мне, любопытный странник, что мягче – моя спина или твои ладони?

– Твоя спина, – ответил Малыш иа-Квело.

И в тот же миг увидел перед собой дивную спину девушки с круглыми крепкими плечами и бедрами, изгиб которых…

…приподняла до бедер свои мерзкие лохмотья и, слегка раздвинув ноги, начала выстукивать на тощем животе мерный ритм; она барабанила, а из-под подола выскакивали крошечные серенькие существа с ярко-рыжими волосиками на остреньких затылках, и все они под застывшим взором Королевы, зрачки которой утонули в белом взгляде страшной шоколадной статуи, – все они улетучились из пещеры по ведомым им делам, а старуха вернулась к очагу и простерла руки над огнем; тело ее тяжко сотрясалось в робких лучах заходящего солнца, не осмеливавшегося войти под низкие своды, ее били корчи, и гость неслышно сидел в дальнем углу зала.

Так прошло три дня, и снова превратилась Королева в девушку с ослепительными белками глаз; но, когда на смену красавице возвратился живой скелет, Малыш иа-Квело с удивлением почувствовал, что не испытывает такого отвращения перед ним, хотя так до конца и не свыкся с тяжелым духом, окружавшим ее, с царапающим слух голосом; он смог даже делить ложе с этим обтянутым иссохшей кожей призраком, избегая смотреть ему в глаза, но иногда даже волнуясь за старушку.

Доверившаяся Малышу возвращавшаяся девушка с блестящим взглядом, – она поведала ему о кошмарах детства своего, о приобщении, о злодеяниях своих в старом, сморщенном обличье, чуждом даже для нее самой, о выпитой крови забредавших в пещеру Скитальцев; она кормила иа-Квело фруктами и поила только родниковой водой, потому что от иной пищи тело его приобретало слишком дразнящий запах; она давала ему капли своей рубиновой крови и с ними же пекла особый медовый хлеб с бурой корочкой, и Малыш звал этот хлеб любовной приманкой, и нутро его содрогалось от мякоти хлеба…

Так прошла вечность, потом еще и еще одна вечность, и тускнела память Малыша, и солнце стало обжигать кожу его, черную кожу сына солнца, а старуха сидела у очага в мертвом, сонном оцепенении, а девушка была такой же ослепительной, как и в первый день, и бледнеющий Малыш стал понимать, что имела в виду Длинногрудая Королева, говоря о…

Чет

 
…Лук сломан,
Стрел больше нет,
Время стучится в виски,
Не лелей робеющего сердца,
Стреляй без промедления.
 

Буккоку Кокуси

«Змее же свойственна гибкость и яд, тигру – ярость и мощь удара, крепок загривок у лесного медведя, и подпрыгивает орел, взмахивая крыльями, обезьяна хватает неведомое, труслива и быстра крыса – и неискушенный теряется в вечной изменчивости признаков, а растерявшийся издает звуки жертвы, и податлива для охотника такая добыча.

Знающий же различает скрытое и знает простое – более великое, нежели обилие признаков и умений. И знает он, что стелется по земле змея, не имея конечностей от рождения своего, кошка прыгает, куда захочет, и нет разницы между любыми из четырех ее лап, и есть у пернатого пара крыльев для полета и пара когтистых ног для ходьбы и ловли, и несходны меж собой пары конечностей птицы.

Три уровня обнимают сущее: земля, мир и небо, и три образа живут в нем – птица, кошка и змея, потому что вставший на дыбы медведь разделяет лапы свои и, уподобившись птице, валится на врага сверху, и подобен змее припавший к земле пардус, жалящий единым убийственным броском.

Когтистые ноги имеет птица и огромные распахнутые крылья, и не позволяет она приблизиться к себе, потому что податливо птичье тело, легко рвется оно; бьет птица всей тяжестью могучих крыльев, когтями хватает добычу, рушась на подмятую жертву, топча ее, но отлетая при малейшей угрозе, – и трудно прорваться сквозь хлопанье, мельканье и взмахи разнолапого…

Но кошка способна на это, ибо любит она близкое объятие, рвется к нему, сжавшись в упругий ком, и, прыгая вперед, все четыре короткие лапы свои обрушивает она градом непрерывных ударов, покрывая врага ранами и не давая опомниться; бессильно режут воздух огромные крылья, не могут они сбросить вцепившегося в грудь, перья летят во все стороны, и трудно справиться со спрессованной яростью одинаковолапого…

Но змея способна на это, ибо лишена змея конечностей и ядовита, и холодна, и только лед змеиных колец может ждать чужого нетерпения, удара неосторожного, и дождется своего змея, но объятие ее короче, чем у кошки, – тяжело стряхнуть обвившуюся смерть, и ударить нелегко по узкой пружине… Быстр поцелуй змеи, ядовит он, никто не подставит змее лазейки, но сама найдет она место и время для укуса, ужасен бросок гадины, невозможно спасение, – но птица способна на это, падая сверху, ударяя всей длиной крыла, хватая кольца когтями, и бьется гибкость в жесткости; и так замыкается круг…

Поэтому знающий не мечется по сторонам, следуя многочисленным различиям, и не выпячивает перед глупцами разнообразие искусства своего, но следует основе, и на враждебность змеи меж людей падает с небес крепкокрылым орлом, на жесткость орла гордого – мягкими кошачьими лапами отвечает, тело рвущими; и огненный взрыв кошки разбивается о ледяную невозмутимость единственного жала… Потому устроен так мир, что птицы в нем змей пожирают, кошки же любят птичье мясо, а не наоборот, и змея жалит протянутую лапу без промедления.

И есть дракон в мире, имея змеиный хвост, птичьи крылья и лапы кошачьи четыре, и подобен он всем троим, летая в небесах, по земле бегая и стелясь, как змей, – а человек подобен дракону, и на многое способен человек…»

Что же ты знал такое, старый Джессика, чего не знали многие, что хотел ты и сумел передать мне, молчаливый целитель, невинный убийца, толстый, одышливый, старый больной человек, подобный дракону?!.

Нечет

Собака оплакивала умершего повелителя, лохматая преданная плакальщица, и захлебывающийся вой ее метался в сизых завесах туч, разбивался об угрюмо молчащие холмы, путался в ночной листве осиротевшего бука; выл, надрывался верный Чарма, забывая зализывать свежие раны, – а над опрокинутым иссеченным телом сидел гибкий высокий юноша, неподвижный и ссутулившийся, и обнажены были правые руки Живущего в последний раз и Ушедшего в последний раз, бесстыдно обнажены, умер стыд, и видела луна одинаковые девять браслетов.

Долгую жизнь определила судьба старому Джессике; выбрала жизнь из сумки везения все положенные ему Уходы – последний остался, и тот разыграли за него лесные братья в зеленых капюшонах, улыбчивые дикие дети, легко трясущие кости чужих игр. Кости…

Молчал знахарь. Топтали бездумно и беззлобно травы редчайшие – молчал, пальцы разбойные по ларям шарили – слова не проронил, и за бороду дергал смешного старика атаман Ангмар; предание гуляло о волосатых Ангмарах, людях с головами песьими, и зарычал низко квадратный волкодав, врага почуяв.

– Приколи собаку! – властно кинул оскалившийся Ангмар, и коренастый бородач умело ткнул подобравшегося Чарму зазубренным дротиком. Хаживал бородач на волков, на медведя с рогатиной хаживал, только тяжело вспоминать о победах охотничьих с глоткой вырванной, потому как незнаком был для хрипящего ловчего страшный бросок боевых берийских собак.

Сразу понял все Ангмар, ловко понял, славно понял – взвыл Чарма с лапой разрубленной, и братья лесные без главаря остались, нельзя в атаманах ходить с перебитой шеей, даром что холка твоя пошире бычьей…

Так и случилось дикое, и застал вернувшийся из деревни ученик – застал остывающее тело учителя, и изрезанного воющего Чарму, и лошадь дрожащую, в спешке забытую, – трупы своих-то братья в лес уволокли, встанут ведь дружки назавтра, браслеты почесывая, как пить дать встанут, им еще жить да жить, кому по три, кому по пять раз, и кровавым спросом спросят с бросивших их, – тяжело нести восемь трупов, дорого плачено за бешеного травника с выродком его натасканным, людоедом, но что поделать, раз так…

Лошадь от них осталась, добрая лошадка, смирная, и, когда луна отразилась в карих конских глазах, встал юноша, и скупы были его движения, движения человека, выбравшего свою дорогу. Вспорол нож крутую шею животного, густая струя ударила в ведро, и замолчал принюхивающийся Чарма.

Юноша погладил пса; самые необходимые вещи сгрудились в изношенной котомке – и лопата выбросила первый пласт ночной светящейся земли.

Спустя два часа у последнего поворота дороги в Город сидел высокий гибкий мужчина, поглаживавший огромного скулящего пса. Раны были на руках его, кровавый след тянулся по щебенке дороги, и пустое ведро валялось в дальних кустах.

Мужчина и собака ждали рассвета. Они ждали вербовщиков.

II. Скользящие в сумерках

Нечет

 
…И тогда лишь был отдан им пленный,
Весь израненный вождь аламанов,
Заклинатель ветров и туманов
И убийца с глазами гиены.
 

Н. Гумилев

Никак не менее двоих!

– Кого?

– Мужчин, разумеется. А то один перегревается…

Смеющиеся девицы табуном влетели в маленький, тускло освещенный зал, где и были придержаны Всеобщей Мамой, излучавшей голубой свет вынужденной старческой добродетели.

– Что ж вы, ножны мужские, делаете, – ласково закудахтала она, и играющий бичом раб за Маминой спиной на какой-то миг показался обаятельным и нестрашным. – Господа уж третью дюжину приканчивают, их достоинство полковым знаменем выпирает, а кротость да податливость шляется неведомо где, да еще, сдается мне, даром…

Что, кроме этого, сдавалось Всеобщей Маме, бывшей мечте нынешних трясущихся маразматиков – через талант ее маразматиков, и через него же трясущихся, – неведомо осталось, утонув в изящном грохоте худых, полных и откровенно жирных ножек по испуганной лестнице заведения «На все четыре стороны», пользовавшегося в городе жаркой потной известностью.

– …И на стволе нашем, общем стволе, который превыше гордости и обид, новая взошла ветка, Серебряная Ветвь, и бокал за ее побеги уже жжет мне ладонь. Встань, Смертник Джи, нынешний сотник Джи, и переживи всех нас, видящих тебя сегодня и пьющих честь твою!

Рослый сотник выбрался из-за неуклюжего стола и смущенно оглядел притихшее собрание.

– Спасибо, друзья! – Пальцы вставшего сжались на пододвинутом бокале. – За тепло спасибо, за вечер сегодняшний, простите меня все, кого обидел чем, а в особенности ты прости, сотник Муад, и ты, сотник Фаранг, за смерти ваши случайные, от руки неумелой, открывшие мне дорогу в компанию вашу, за которую положу я все жизни оставшиеся, ни одной не жалея и не уклоняясь от пути назначенного. Вашу славу пью!

Многоголосый рев покрыл его слова, еще больше усиливаясь от звонких приветствий впорхнувших девиц; и твердые мужские колени с удовольствием приняли на себя мягкий чирикающий груз.

– Рыбчик, – надрывалась голубоглазая Линга, наводившая на мысли о порочном незачатии, – рыбчик, ты сводишь меня на казнь?..

Обманчиво полный сотник Фаранг, евший на удивление мало и пивший на удивление много, буркнул что-то невнятное, поддающееся любому истолкованию, и позволил Линге запустить губы в его стакан в обмен на рыжеволосую лапищу, засунутую ей под юбку. Девушка была удовлетворена и продолжала попискивать на интересующую ее тему:

– Рыбчик, а какой сегодня день будет?

– Терция. Для старика все на этом и закончится, к труповозам пойдет, а маманька помоложе, ей завтра днем еще ступень причитается.

– А ты ей сам голову отрубишь, да?!

Фаранг сжал пальцы, и стакан в его руке разлетелся вдребезги, перепугав до смерти любопытную красотку.

– Дура, – констатировал сотник. – Ты что, варка накликать хочешь? Где ж ты видела, чтоб родню Не-Живущих казнили с пролитием крови? Очумели вы тут совсем, подстилки мясные… Ясно ж сказано: веревка, огонь, вода и промежуточные – кипяток, например… Сколько жизней осталось вражьей кровушке, столько и будет мучиться, до края. Голову рубить… Я что, палач? Хотя и им-то несладко доводится: одного и того же выродка казни по три дня – и никакого разнообразия душе. Вот накличешь варка, зараза, истинно говорю…

– А чего его накликивать? – обиделась мокрая Линга. – Дура сразу… Вон – приперся! – длинный, тощий, и рожа неприличная…

Хохот сотника едва не перекрыл шум заведения.

– Ой, не могу! – ржал Фаранг, краснея ушами и хлопая себя по мохнатым ляжкам. – Где ж вас Мама набирает?! Это ведь сотник Джи, новенький, мы его честь и пьем сегодня!.. Ну, Линга, потешила душу, лучше, чем в койке!

– А чего он такой длинный? И смурной, как зима, даром что молоденький… Неужто на сотню таких зеленых представляют?

– Молоденький… Его не на сотню, его на капрала представляли, так он сотников из комиссантов порубил. Сама знаешь, как оно на испытаниях: нож кандидату в руки, раздели – и тройку старших по званию на него, с боевым железом в пальцах. Они кандидата уложат быстренько, ну, а ежели он кого порежет – тому выговор, конечно, за несоблюдение уровня; а новенький, положенный начальством на красный песочек, наутро встанет жив-здоров, браслетик очередной потрет и идет с новым званием в подчинение к тому, кто последним его убивал. Ну и боится он теперь во всем мире одного начальника, в память Ухода своего.

– Ну?

– Юбку мну… А этого стали представлять, спустили на него тройку штабных сотников, лопухов золоченых, так я сразу Муаду и говорю: глянь, Му, как парень нож берет, хороший парень, не потянут его штабные. И не потянули. Пока мы с Муадом через парапет прыгали, мальчик их как из арбалета положил и за меня у Муада пари выиграл. Я ж Му говорил: нельзя так назад в бою запрокидываться. А он спорит. И доспорился – тут ему не деревня с кольем вышла, так ремень подшлемный к подбородку и прикололи – я смеялся как резаный…

При последних словах помрачнел Фаранг, голову опустил. Неугомонная Линга принялась теребить кавалера, первые пары двинулись по комнатам; и никто не заметил пропажи хмурого новоиспеченного сотника.

Он проскользнул по неспокойным кривым улочкам окраины, лестница невзрачного домика скрипом отозвалась на тяжелые шаги, и долго ворочался ключ, отпирая рассохшуюся дверь.

– Чарма! – негромко позвал сотник.

В ответ раздалось приглушенное рычание.

Чет

Я пишу эти строки в ночь перед испытанием, и возможно, что на них и оборвется эфемерная попытка сыграть жизнь на неуклюжем инструменте слов и пера. Не тот это смычок, не для тягучей мелодии единственного существования в проклятом и проклятом мире живущих по девять раз.

За кражу на базаре – смертная казнь. За клевету на вышестоящего – смертная казнь. За убийство – смертная казнь; за убийство в последний раз – казнь ступенчатая, до края, обрыва в путаницу и головокружение. Зачем другие кары, когда на следующий день Вставшему выдаются премиальные плети, и он тащится домой – жрать, пить, бояться…

Ценность жизни ничтожна – дерьмо, деленное на девять, на безразличие, повторяемость, привычку, – и я тону в водовороте этого мира, я, Живущий в последний раз.

Впрочем, поначалу мне везло.

Мне везло на дороге, где вербовщик в форме гвардейского офицера забыл или проиграл положенный мне браслет, да и не очень-то заинтересовался чехлом на руке новобранца.

То ли рык собаки остудил служебное рвение, то ли напарник слишком торопился бросить на кон остаток жалованья; любопытный напарник – бледное лицо со смеющимся бутоном рта, бугристые плечи – чадящий костер, страх, забытый голос и невидимая крышка над хрипом: «Я больше не люблю шутить, Отец!»

Мне везло в казармах, где редко кому везло; мне везло в походах, где не везло никому; меня любили городские шлюхи и не любили ночные сторожа. Мне сказочно подфартило – я получил назначение, завтра на испытаниях осклабившийся сотник, один из трех положенных комиссантов, сунет меч в мой мягкий живот и потом будет тщетно ждать рапорта от Вернувшегося.

Бедный идиот, он и не подозревает о таком вопиющем разгильдяйстве, как возможность уйти и не вернуться.

Что б ты делал, исчезнувший друг мой Би, если б били тебя? Да, знаю, ты бы уворачивался. А ты, потерянный навсегда Джессика, чье имя прикрыло меня в городе? Да, знаю, Чарма глухо прорычал мне твой ответ…

Слушайте внимательно, молчаливые мои собеседники, – завтра я выйду на песок арены отвечать на вопросы, потому что слишком далеко лесной брат, позарившийся на травы и чужую одышку, слишком близко вербовщик с памятным лицом алогубого шутника, слишком много вопросов, кроме завтрашних смеющихся сотников…

Кажется, я снова начал лизать муравейники.