Текст книги "Железо"

Арт и шок души

Первоначально я собирался назвать эту вещь «Я испепелю Поколение Пепси». Как я говорил во вступлении к «Писая в генофонд», эта книга была второй половиной одного здоровенного, выспреннего куска выстраданного самовыражения середины восьмидесятых. Читайте дальше, прошу вас.

Поход в магазин. Когда я выхожу на свет божий, первой меня поражает вонь. Повсюду на траве собачье дерьмо. Я иду по улице и смотрю на всякую местную шелупонь, которая смотрит на меня. Я вынужден смотреть на них, ничего не могу тут подевать. Меня раздражает, когда они на меня пялятся. Мне хотелось бы отстрелить их маленькие головки. Я поворачиваю на главную улицу и прохожу мимо центра планирования семьи. Обтрёпанный уличный хлыщ смотрит на меня, машет мне и кивает головой, будто меня знает, и за таким непрошеным приветствием всегда следует просьба о мелочи. Я иду дальше. Повсюду бродяги и мусор, похоже, прошла какая-то низкопробная война. Солдаты-нищеброды. Потрёпанные в боях, с налитыми кровью глазами, они бродят, спотыкаясь. Роются в мусоре, словно обыскивают трупы. Я иду дальше. Вывески магазинов, в основном – на испанском. Мексиканские детишки бегают мимо, кричат, гоняются друг за другом. В одном парадном я вижу бродягу: от него так дико воняет, что запах чувствуется за десять футов. Пальцы у него жёлтые от сигарет.

Я делаю вдох – всё равно что пытаться вдохнуть камень. Кажется, моё дыхание просто остановилось, словно не хочет идти дальше. Я поворачиваю за угол, вхожу в магазин и беру, что мне нужно. Дама в кассе спрашивает, как я поживаю, и я знаю, что на самом деле ей это не нужно, так что не отвечаю ничего. От таких людей мне всегда хочется крушить. Я могу думать только об огнемёте и уничтожении. Я выхожу из магазина. С этой стороны торгового центра – остановка автобусов, они высаживают пассажиров и берут новых. Жалких людишек всех мастей. У них такой вид, будто они едут на работу, у них всех такой опустошённый безнадёжный вид. Готов спорить, чем дольше у них смена, тем больше они пришиблены. Я снова обхожу бродягу и снова ловлю этот запах. Отворачиваюсь к улице и вижу красивую девушку на велосипеде. У неё длинные светлые волосы и голубой топ; её волосы развеваются за спиной. Пока она едет, я опять смотрю на бродягу и опять на девушку – какой вид, какой кайф! Я иду в булочную купить буханку хлеба. Перед дверью выстроилась очередь. Я протискиваюсь внутрь и выбираю хлеб. Очередь состоит из двух разных групп – старых мексиканцев и старых евреев. У мексиканцев такой вид, будто они отработали ночную смену на самой дерьмовой работе в жизни. Они молчаливы и терпеливо ждут. Евреи – очень словоохотливый народ, они беспрерывно болтают о том, какая длинная очередь и как это странно в такой день недели. У них такой вид, будто они только-только сыграли в гольф где-нибудь в Майами. У мужчин штаны подтянуты выше талии. В конце концов я выхожу оттуда и двигаюсь к себе…

…

Вам когда-нибудь приходило в голову, что ночь может быть голодной? Словно она хочет вас заглотить? У меня иногда бывает такое чувство. Я не хочу двигаться, потому что, если я шевельнусь, я не смогу остановиться и меня охватит какое-то сраное безумие, с которым я не справлюсь. Ночь, похоже, всегда тут, подстерегает, громоздится надо мной. Такое чувство посещает меня ночью в этой комнате. Я хочу чего-то, но не знаю чего, я изолирован от всего, но в то же время мог бы, наверное, пройти прямо сквозь стену, если бы мне действительно захотелось. Что бы я ни делал, я растрачиваю время, а надо бы заняться чем-то настоящим, вот только я не знаю, что это, к чертям собачьим, такое. Убеждаю себя, что вот-вот что-то начнётся. Не знаю, что, но оно начнётся… а оно всё не начинается, да я и с самого начала знал, что не начнётся. Но если я думаю о том, что нечто должно начаться, я чувствую себя немножко живее. Иногда я вообще такого не чувствую – жизни, я имею в виду. Иногда мне страстно хочется чего-то настолько большого, что оно величиной своей способно будет свалить меня с ног или сделать что-нибудь ещё. Я сижу здесь и слышу весь этот шум и прочую срань снаружи, и мне интересно, мне ли это шумят, не хотят ли они мне что-то сказать. Я пристально вслушиваюсь. Я не хочу пропустить нужный звук. Какая тощища, но я не знаю, что именно тащится. Ночь – единственное постоянство. Но именно сейчас это не очень помогает.

…

Я хотел, чтобы это стало реальным. Я хотел, чтобы это в конце концов стало реальной дисциплиной. Дисциплиной, к которой я так хорошо подготовился. Мне нужно было что-то реальное. Я видел, как вокруг меня всё распадается на куски, люди сдаются. Я спросил себя, сколько я собираюсь жить этой ложью, сколько я ещё собираюсь подводить себя и обвинять кого-то другого. В конце концов, я пробился сквозь стену. Будто торчок протыкает зарубцевавшуюся ткань, не дающую ему замазаться. Будто зубами выгрызаешь себя из утробы. Меня убивает ложь. Недостаток дисциплины. Я убивал себя и даже не видел этого. Я не мог чувствовать этого. Безболезненные дни кончились.

…

Вчера вечером я ходил на концерт. Пошёл помочь звукооператору установить систему. Что за дерьмовые группы. Какое слабое оправдание для музыки. Я смотрел на толпу весь вечер. Больше пойти было некуда. Я мог только сидеть там и слушать эту дрянь. Я не в состоянии подсчитать все мгновения, когда мне хотелось взять огнемёт и выпустить заряд в толпу. Я хотел испепелить всю эту грязь. Вот что это такое – блядская грязь. За весь вечер, за исключением того, когда все ушли, мне понравилось только одно – пушки свиней. Дубинки у них тоже были ничего. Нехило было бы вбить такую кому-нибудь из них в глотку. Концерт проходил в университете. Такие концерты – всегда посмешище. В колледжах меня всегда что-то раздражает. Наверное, всё дело в этом идиотском познании. Вроде овец, которых готовят к бойне. Когда я прохожу по холлам, студенты на меня всегда странно смотрят. Интересно, такие переживут войну на нашей территории – или хотя бы полдня в плохом районе. Если какая-нибудь срань произойдёт, держу пари, из них получатся хорошие военнопленные – терпеливые, покорные. Когда я прохожу по коридорам таких университетов, я чувствую, что этих парней в самом деле имеют за деньги их родителей; я думаю, так и должно быть. Музыка, какая гадость. Всё это так лживо. Группа, открывавшая концерт, называлась «Guns n'Roses», и они вчистую убрали хедлайнеров – так, что этих даже стало жалко. Даже аплодисменты после выступления были фальшивыми, но это понятно. Публика и артисты идут рука об руку. Тоскливо то,

что, похоже, именно такую музыку эти люди крутят у себя дома по вечерам. В каком говенном мире мы живём. Я был так рад, когда все, наконец, разошлись. С какой радостью мы грузили аппаратуру и сматывались оттуда. Кое-какая музыка могла бы стать ненадолго альтернативой, но если она хоть сколько-нибудь достойна, её засасывает большой сценой, и тут-то с них перед всеми стаскивают штаны. Если в группе и есть хоть что-то хорошее, ничто так его не растворяет, как небольшой успех. Большинство групп сейчас начинает с очень немногого. Альтернативные группы становятся полным говном, и никто их за это на стенку не вешает. Вот что самое смешное и вонючее в музыкальном бизнесе – всё это срань, на любом уровне. Нужно просто найти кучу, которая лучше всего пахнет. Я предпочитаю делать то, что хочу, и не лезть под софиты с теми рожами, которые дерутся друг с другом за приз. Давно исчезли те группы, которым действительно хотелось всё уничтожить к ебеням. А этому месту нужно, чтобы его уничтожили…

…

Чёрт, как мне нужен пистолет. От жары мозги прилипают к черепу. Хочется пить. Так хочется пить, что хоть на стену лезь, вонзая ногти в штукатурку. Хочется каблуком проломить себе голову. Тогда хоть думать не буду. Ни хера не буду знать. Голая лампочка на потолке – вот мой мозг. Горячий и пустой. Если бы стены можно было снести воплем. Но орать я не могу. Я едва могу пошевельнуться. Раскалённая тюрьма. Если я обхвачу себя руками покрепче, может, удастся сломать себе грудную клетку. Нет, мне отсюда не выбраться. Не выбраться из этой ночи. Не выбраться из этого мозга. Я заключён в своём мозгу. Тюрьма, сволочь, блядь, изувечу сам себя. Я – все её преступники. Если б только

можно было всё как-то изменить. Если б можно было дышать жизнью, а не только смертью. Тогда я мог бы отсюда выбраться безболезненнее прочих. У меня кишка тонка пойти по твоей дорожке.

…

У нас тут войнушка. Я как раз слышал сирену «скорой помощи» за углом. Что произойдёт сегодня ночью? Сынок спустит мамашу с лестницы? Папаша забьёт жену до смерти телефонным аппаратом? Мать забудет младенца, потому что наркотики были сегодня и впрямь хороши? Никогда этого не знаешь. Не знаешь и не узнаешь, если это не ты сам, а если это ты, то лучше тебе этого не знать. Может, завтра это случится со мной. Я охренею и пойду не по той стороне улицы, и тогда кто-нибудь преподаст мне урок, и «скорая помощь» приедет за мной, и я смогу ненадолго стать звездой. О, ещё одна сирена. Срань господня, да они вылетают оттуда, как мухи. А завтра будет новый день. Складываешь свой обед в коричневый кулёк, убеждаешься, что пистолет заряжён, и тащишься на работу. Ты боишься опоздать.

…

Человек сидит в тюрьме, отбывая пожизненное. Он больше не хочет. Жить так, как он должен жить теперь, означает: ни женщин, ни безопасности, ни жизни, ничего. Просто сидеть за решёткой остаток жизни, дожидаясь смерти. Он не хочет себе такого. Он хочет умереть, лучше смерть, чем бог знает сколько лет в дыре. Каждый день он ищет способы убить себя. После того, как он пытался повеситься на своих шнурках, вертухаи забрали у него всё, что можно, чтобы он не смог этого сделать. Вертухаи любят, когда им попадается парень, который хочет умереть. Они знают, что ему невыразимо больно, если в нём поддерживают жизнь. На его жизнь им наплевать, им в кайф все те страдания, которые они могут причинить человеку. Они гордятся собой, если человек может мучиться подольше. Они прекрасно знают, что в какой-то момент человек найдёт способ убить себя. Вообразите, что ищете смерти так же истово, как стремились бы к свободе. Вы бы на всё пошли! Только представьте, как вам хочется смерти. Представьте, что смерть – это свобода. Разве вам не стали бы ненавистны те, кто не пускает вас к смерти, к свободе. Всю ночь вы лежите, в постели совсем один, думая о смерти, как думали бы своей далёкой возлюбленной. Вам не хватает того, чего у вас никогда не было. Вы найдёте способ убить себя. Вы совершенно точно как-нибудь умрёте. Некоторые умирают изнутри, вертухаи чуют это за милю, они точно знают, когда человек мёртв изнутри. Они отступаются. Оставляют человека в покое, швыряют его на корм акулам.

Вот так я иногда чувствую себя – внутренне мёртвым. Смотрю в зеркало: я мёртв, мои глаза усталы и пусты. Иногда я гуляю по улице и думаю, что никто меня не увидит; и тогда мне интересно, не умер ли я. Я чувствую себя бездонной дырой. Большой помойной ямой. Можно выбрасывать туда мусор, но она никогда не наполнится. На самом деле, вы больше никогда не увидите того, что туда бросили. Вроде как в одно ухо влетело, в другое вылетело – но вниз и незримо. Вот почему сейчас я вправе. Я – ничто, я убиваю время, у меня кишка тонка хоть как-то двинуться внутрь наружу вверх вниз или ещё куда-нибудь. Вот у меня какая песенка. Вот кольцо моей петли. Вот моя прогулка по коридору смертников. Я фальшивый, искусственный. Наверное, когда-то во мне что-то было. Прочно моё, но теперь я висельник. Холодный сквозняк из коридора раскачивает моё висящее тело туда и сюда изо дня в день. Жизнь не стоит того, чтобы жить, – в моём представлении. Я попробовал всё, что должно было заставить меня чувствовать себя живым, и они, чёрт возьми, едва не убили меня. А когда-то мне везло.

…

 
Я всегда прав когда речь заходит обо мне
Я раньше думал, что люди мне мешают
Пока не понял как мало общего они имеют с тем, что я делаю
Я живу в стране одного
 

…

Я еду в автобусе. Слышу разговор этих юношей у себя за спиной. Они несут всякую чушь о том, как были на вечеринке, и один начинает рассказывать, какая горячая оказалась та девка, когда он трахнул её в горячей ванне, и какой она была мягкой, а её дружок в соседней комнате исходил на мочу от ревности и злобы. Другой парень сказал, что да, он знает, что девка хороша, поскольку был с ней на прошлой неделе. Затем они начинают трепаться обо всяких своих драках на прошлой неделе, и тут я едва не попутал. Они говорили о том, как один фраер получил цепью по башке, а другого измолотили так, что пришлось врать своим старикам, что он свалился с лестницы. Вся эта фигня происходила прямо у меня за спиной. Мне было страшно оглядываться на этих парней. Вдруг и меня поколотят. Но смешно то, что говорили они с калифорнийским акцентом. Травили все эти запредельные байки про секс и насилие, а звучало как компания богатых сёрферов. А я сижу и, блядь, надеюсь, что эти сраные бугаи уберутся к чёртовой матери из автобуса, пока им в голову не пришло поколотить меня. Примерно через две остановки они собрались выходить. Продефилировали мимо, не удостоив меня и взглядом. А уж как я на них вытаращился. Невероятно. Жирные уроды в нью-уэйвовых шмотках, которые, судя по всему, стоят кучу бабок. Последнего парня я не забуду никогда. В толстых очках, с большой жопой, в джинсовой куртке, и на спине маркёром написано THE CURE. Что ж, блядь, такое с этими людьми? «Лекарство»? Держу пари, детки таскают из родительского бара только светлое пиво. Что случилось с малолетними преступниками? Слишком поздно, наверное. Нужно издать закон: никому моложе двадцати пяти не продавать никакой слабоалкогольной продукции. Только крепкий эль, виски, или вообще ничего. Тому, кто хочет приобрести пиво «Лайт», должно быть больше сорока, и он должен предъявлять удостоверение личности.

…

 
От пальм всё это выглядит враньём
С ними улицы – как кинодекорации
Бродяги и пальмы
Мусор и пальмы
Облитые мочой коридоры, заляпанные блевотиной лестницы
И пальмы
Как на открытке
Должна быть такая открытка
Где мёртвый бандит из уличной шайки
Лежит в луже крови
Его труп у подножья пальмы
Гетто пустыни
Собаки задирают лапы и ссут на пальмы
Пальмы выстроились перед домом звезды
Сажайте кто хочет
Части расчленённой Барбры Стрейзанд
Разбросаны по двору перед домом
Её тупая башка на пальмовом листе
Косые попутавшие глаза таращатся вверх
На тёплое калифорнийское солнце
 

…

Бродягам в Венеции стоит собраться и сколотить банду. Пришить заплаты на спины своих грязных курток. Инициация должна состоять в том, чтобы срать и ссать в штаны и не менять их полтора года. Будут устраивать разборки с другими бандами бездомных на автостоянках у пирса. Будут вставать в боевую стойку и выхаривать мелочь у туристов. Банда, которая выручит больше денег к концу ночи, станет победителем. Не говоря уже о тех, кого выебет заря.

…

Посещало ли тебя когда-нибудь чувство, что времени больше не остаётся? Или, может, оно пролетает быстрее, чем ты думаешь, быстрее, чем ты можешь представить. Не было ли у тебя такого чувства: лежишь в объятиях любимой, болтаешь всякий вздор, в котором, кажется, есть смысл, но на самом деле его нет, потому что знаешь, что завтра тебе будет совсем иначе? И ты всё время это знаешь и всё-таки зачем-то говоришь это и не знаешь, зачем, но ты не перестаёшь в этом сомневаться, потому что слишком увяз в каком-то дерьме, от которого ослеп?

У тебя разве никогда не было такого чувства, что кто-то тянет тебя к смерти, растрачивая твоё время на пустую болтовню и враньё, от которого тебе хорошо? Никогда такого чувства не было? Не было? Вообще никогда? Значит, думаешь, что останешься в этом мире вечно? Ты не задумывался, что растраченное время есть потерянное время? Не задумывался, что потерянное время приближает твою смерть? Не ту, которая тебя не касается, как в кино, или в журнале, или в каком-то блядском благом деле, на которое тратишь свои грязные деньги, – но твою смерть. Настоящую, которая заберёт твою жизнь. Ты никогда не чувствовал, что больше нечем дышать? Что в груди всё становится плотным и тяжёлым? Никогда не было такого чувства в нутре, что это произойдёт скорее раньше, чем позже, с каждым часом, каждой минутой, каждой секундой? Ты разве никогда не чувствовал, что воздух из тебя словно высосан? Тебе никогда не хотелось бежать, пока не вспыхнешь и не взорвёшься? Со мной именно так.

У меня в голове теперь встроенный секундомер. Мне в ухо вопит мой смертельный проводник. Полумашина-полузверь вонзает в меня шпоры и кричит: «Быстрее, идиот, солнце встаёт!»

…

У тебя когда-нибудь бывало чувство, что нет выхода? Всё вокруг смыкается. Стены, на которых висят твои любимые картины, становятся твоими врагами. Это удушье. Каждая вещь, каждая мысль, каждое движение – всё превращается в ножи, что секут тебя по лицу. Ты начинаешь думать, что жизнь – грязная уловка. Удар под дых. Ты – избитый дохляк в ожидании воздуха, чтобы не было так трудно дышать. Ты должен быть осторожен, потому что ты постоянно втыкаешься в стенки могилы. Ты оборачиваешься, и что-то говорит тебе: не дыши, не думай, не двигайся. Не делай того, что напоминает: ты жив. Может, тогда всё будет о'кей. То есть пока – о'кей, сейчас или когда сердце стукнет всего один раз. Не закрывай глаза, не надо. Даже не мигай. Не стоит пропускать ни секунды.

…

Вечерами шум снаружи усиливается до такой степени, что все орут друг на друга. Я всё ещё жду этого выстрела, этого вопля, этой сирены, которые означали бы, что кто-то выпустил себе мозги. Но они не звучат никогда. Вот было бы расписание, в которое можно заглянуть. Я сидел бы дома, чтобы не пропустить тех мужиков, что вытаскивают из дома через дорогу труп, или тех двоих, что прямо на дороге стоят наизготовку, чтобы измолотить друг друга до смерти. Так необходимость смиряться со всем этим шумом была бы гораздо оправданнее. Это сняло бы тут много напряжения. Я замечаю это в себе, всю ночь я вынужден слушать, как эти ослы на улице орут, словно их жгут живьём. Три часа ночи, а они на улице наяривают эту дерьмовую музыку и выкрикивают всякую хренотень. Напряжение, да, напряжение нужно снять. Мне хочется сделать одно – взять ружьё и перестрелять всех из окна спальни наверху. Вот что такое для меня напряжение. Хотя в этом-то и проблема. Сплошные нервы, никакого расслабления. Никакого огня. Никакого пиф-паф. Почему бы этим парням не замеситься по-тяжёлой с фараонами? Над кварталом постоянно болтаются эти вертушки, так ведь они не делают ни хрена. Какого хуя? Почему на крыше не сидит какой-нибудь снайпер из спецназа, вроде того Хондо из телефильма? Так и вижу его: в кепке задом наперёд, чтобы обзор был лучше, на губе болтается сигаретка, а он отстреливает этих маленьких засранцев по пути из школы домой. Но ничего подобного никогда не случается. У нас тусуются только жирные работники собеса – приходят, захапывают наркоту и сматываются. Я не пропагандирую смерть и разрушение… ну ладно, допустим, так, но какого хуя? От трепотни, сплошных уродов и без всякой смерти Джек становится мальчиком тупым и очень нервным.

…

Помыкай ими. Тебе разве никогда не хотелось убивать их снова и снова? Мне – постоянно. Из-за них я скрежещу зубами, из-за них жёлчь подступает мне к горлу. Они принуждают мои глаза ненавидеть. Когда я вижу, как они умирают, мне хорошо, я чувствую, как снова оживаю. Словно родился заново. Я получеловек-полумашина. Чувствуешь, о чём я? Чувствуешь? Ещё б ты не чувствовал. Я знаю, что ты думаешь. Я всё это знаю вдоль и поперёк. Говорю тебе, я, наверное, взорвусь. Тебе когда-нибудь хотелось сорвать свою поганую физиономию ко всем чертям? Сжечь её и ощутить боль от того, что ты здесь живёшь. Я хочу, чтобы ты увидел, как это место охвачено огненной бурей, поскольку так хорошо знать, что они сгорают блядскими факелами.

…

Я шёл по проспекту. Я увидел золотой «мерседес» с мигающими габаритными огнями. Впереди сидели мужчина и женщина. К «мерседесу» подошли два чёрных парня. Приблизившись, один начал орать и раскачивать машину вверх-вниз, поставив ногу на бампер. Другой просто стоял и смотрел. Парень снял ногу с бампера и схватился за фигурку на капоте, вроде бы собираясь сорвать её, но потом убрал руку. Затем обогнул машину и просунул руку внутрь с пассажирской стороны; вытащил нечто вроде ожерелья. Он снова подошёл к капоту и потряс машину ещё немножко. Опять схватил фигурку и оторвал её. Швырнул её через дорогу; фигурка упала на крышу. Потом снова подошёл с пассажирской стороны и заорал прямо в окно. После чего повернулся и пошёл по улице вместе с приятелем.

…

Я вымотан, но не могу спать. Стоит закрыть глаза, в пространстве между зрачками и веками мелькают яркие белые точки. Тело напрягается и невольно отдёргивается, уворачиваясь от вертлявых точек. Мой хребет – зверь, захвативший моё тело. Челюсти стиснуты. Заметив, я их расслабляю, но вскоре зубы снова сжимаются сами собой. В животе плотный комок, я обливаюсь потом, под мышками и в паху всё зудит. Хочется кричать, но я боюсь напугать себя до смерти. Болит сердце, я жду, что каждый новый удар зажмёт его в моей глотке. Болит голова, кажется, она весит вдвое больше, она вот-вот взорвётся. Я почти вижу, как она вырывается из черепа, летит по комнате и раскалывается о стену.

…

Он снял одежду и часы и свалил всё в кучу в гостиной. Пошёл в ванную и пустил воду. Ожидая, пока наполнится ванна, мерил шагами прихожую. Он не хотел идти в ванную, пока ванна не будет полной. Когда он попробовал в прошлый раз, его лицо, уставившись на него из зеркала, напугало его до полусмерти. Ванна наполнилась. Он вошёл, стараясь не глядеть в зеркало. Взял бритву и поднёс к запястью. Глубоко вдохнул и нажал. Давление на кожу остановило его. Он не боялся умереть, он как раз этого и хотел. Он боялся боли и крови, которую он наверняка увидит. Он снова приложил бритву к запястью и закрыл глаза. Нажал твёрдо и уверенно. Переместил бритву с запястья на сгиб локтя. Боль оказалась не резкой, как он ожидал. То была тупая и глубокая, пульсирующая боль, он чувствовал её и в груди, и в голове. Бритва выпала у него из рук. Колени слегка ослабели. Он схватился за занавеску душа, каким-то чудом не сорвав её. Залез в ванну и лёг. Дышать стало тяжело, казалось, воздух уплотнялся, когда он вдыхал его. Он взглянул на кран и мыльницу. Воздух стал ещё тяжелее. На кухне зазвонил телефон. Он засмеялся и глубоко вздохнул, его глаза закрылись, голова стала клониться вперёд, пока он не замер, уткнувшись подбородком себе в грудь.

…

Я не понимаю тебя. Думаю, никогда не понимал. Годами я пытался тебя понять. Отгадка так и не стала ближе. Мне не больно, просто странно. Тогда у меня были рваные раны и в голове пустота. Я думаю теперь о тебе, и мне кажется, что в целом я совсем не изменился.

…

У меня под ногтями грязь – я копаю эту яму, в которой сижу. Когда говорят со мной, они говорят с моим подобием. Мясо у меня на руках для меня – как «Плэйтекс». Они пожимают мне руку, но не способны коснуться меня. Если я тянусь к ним, то словно вешаю себе на шею вывеску «Уничтожь меня». Когда я тянусь к ним, надо мной всегда играют какую-нибудь жестокую шутку. Я же полностью за уничтожение, с ним всё в порядке, но я предпочёл бы сделать это сам.

…

Человек, летящий по спирали вниз. Лоб вдавлен, глаза остекленели. Я вырываю ему глотку. Толкаю его. Он рушится вниз, оставляя за собой дымок выхлопа.

…

Она показывает пальцем. Его фарфоровая маска падает на землю и разбивается на множество зазубренных осколков. Она смотрит на лицо, которого не видела раньше. Уходит, оставляя его наедине с его деянием, разбросанным у ног.

…

Флоридская трасса, 1986 год. Трущобы в глухомани. Я медленно проезжал мимо. Снаружи жара. Лачуги, неработающие заправки, мёртвая кукуруза на полях, дебильные дети на улице, отупевшие от жары. Две девочки помахали мне вслед.

…

На моей улице заходит солнце. Я живу на Сансет-авеню. Торговцы наркотиками устроили сходняк на автостоянке у дома напротив. Подъехали на «кадиллаках» и «БМВ». Детишки смотрят на них в немом почтении. По правде сказать, и меня впечатляет. Вид у этих парней в золоте и на шикарных машинах и впрямь импозантный. Их руки свободно лежат на рулях. Сегодня за рулём, а завтра в тюрьме округа Лос-Анджелес.

…

Чистое голубое небо, пальмы, береговой бриз, прекрасный закат. Хорошо одетые чёрные мальчики продают на моей улице наркотики. Вчера вечером я выходил из машины, а один подошёл ко мне и спросил:

– Ищешь? Я показал на окна своей квартиры и ответил:

– Нет, живу. Он улыбнулся и сказал:

– Знаем, слыхали.

…

По моему стеклу карабкалась муха. Я раздавил её краем жалюзи. Я наблюдал, как муха ползёт с кишками наружу, оставляя за собой маленькую влажную полоску. Нет, я не сунулся к ней лицом и не слизнул это языком. Вы не так хорошо меня знаете, как вам кажется. Я наблюдал, как муха ползёт, пока она не ослабела так, что не могла больше тащить кишки за собой. Какая смерть. Ни жалоб, ни просьб о помиловании. Ни криков «мама». Чуть погодя я глазел в окно на дилеров, тусовавшихся через дорогу. И снова увидел свою муху. По-прежнему приклеенную к стеклу собственными кишками. Её поедала другая муха. Вот бы и мне так. Моя девушка вышибает себе в ванной мозги, а я стаскиваю её тело вниз и питаюсь им неделями. Нет, я бы так не смог. Кишка тонка. Я снова думал об этой мухе и её товарке, сидящей на ней и вгрызающейся всё глубже. У этой мухи кишки толще, чем у меня.

…

Алло, мам, как слышишь меня? Приём. Да, сынок, продолжай. Приём. Мам, сегодня небо такое красное, и в воздухе одна бензиновая вонь. Вокруг только трупы, мы вроде бы как в аду. Вертолёты так ревут, что я себя не слышу, но это не так плохо, потому что все плохие мысли тоже вымело. Кроме смерти, думать больше не о чём. Она ещё не пришла, но я думаю, дело лишь во времени. Приём. Всем пока, конец связи.

…

 
Мексиканцы на своих великах
Вижу их на закате
Они медленно едут по улице
Я ещё сплю, когда они едут на работу
Они всегда ездят на перекосоебленных велосипедах
Иногда останавливаются у магазина
Шесть банок «Бада»
С одной рукой на руле снова вливаются в поток транспорта
Иногда я могу заглянуть им в глаза
Всегда немигающие, остекленевшие
Часы тупого физического труда вытравили их блеск
Иногда мне кажется, что парень – тот же самый
Я мог бы оказаться в Редондо, Хермозе, Торрансе, Венеции
Без разницы
Я всегда вижу одного и того же мексиканца на битом велосипеде
Глядя на него, я думаю о переполненных квартирах
Слишком много дней и ночей, когда никогда не хватает
Слишком много покалеченных рук
Слишком много лжи и нарушенных обещаний
От которых ты голоден и упрям
 

…

Я сижу за столом и слушаю голоса с улицы. Звуки города. Могу представить себе какие-то новые джунгли со своими животными, средой обитания и законами. Вот один барыга свистит другому, каждый на свой манер. Как птицы на деревьях. Полицейские вертолёты, мотороллеры. Споры, драки, выстрелы. Наконец, вой сирены. От всей этой какофонии я запираю дверь и не могу заснуть ночью.

…

Когда мне было семнадцать, я ездил в Испанию. Ничего рискованного, просто школьная поездка. Я жил в отеле с несколькими сотнями других школьников со всех Штатов – всем было скучно и хотелось ебаться. Будто и не уезжал никуда. Была большая вечеринка, на которой все напились, но никто никого не трахнул. Самым крутым приключением, если не считать того, что меня чуть не изнасиловали пьяные испанские гомики в «Дон Кихоте», было то, что я сходил на бой быков. Там были только мы со школьниками и местные. Местным мы ни капельки не нравились. Нам всё время хотелось, чтобы победил бык. Мы свистели, когда они тыкали бедную тварь всеми своими ножами. Состоялось всего три боя, и всё кончились одинаково. Они напоказ убивали быка медленно, а затем матадору полагалось пронзить своей шпагой шею быка и прикончить его. Мёртвое животное затем целый круг тащили по арене. Наверное, чтобы зрители лучше запомнили, или чтобы матадору кто-нибудь дал. Последний бой был лучше всех. Наступил момент, когда бык и матадор посмотрели в глаза друг другу, и шпага почти вонзилась в животное. Бык отступил в сторону, поддел рогом и вырвал матадору коленную чашечку, и наподдал ему под задницу, швырнув на сиденья этих обсосов. Все мы, «американос», вскочили, бешено аплодируя. Местные так же бешено свистели. Прислали другого парня, и он вышиб из быка всё дерьмо. Его задницу протащили по арене три раза, чтобы все знали, что победить невозможно, если ты один, перепуган и обезумел, если на тебя натравили кучу людей со шпагами и пиками, трезвых и хотящих поебаться.

…

Мальчик в закусочной не докапывался ко мне. Просто стоял, ожидая, когда его обслужат. Он был худой и бледный. Нервное лицо. Прыщи, на лице такая поросль, что похожа на плесень. Я наблюдал, как он наклоняется над прилавком, постукивая по нему монетами. Как я уже сказал, он не докапывался. У меня было дикое желание проломить ему голову и переломать рёбра. Я не могу этого объяснить. Я просто стоял, смотрел на его туловище и представлял, как я его изобью. Я уже ощущал его рёбра под носками моих башмаков, совсем как голова того типа, которого я вздул во Флориде. Сильнее по голове я никого не бил. Я не испытывал враждебности к этому парню из закусочной, никакой ненависти, ничего подобного. Потому и стоял, недоумевая, что же со мной. Мальчик в конце концов взял, что ему надо, и вышел из закусочной. Я до сих пор представляю себе, как пинаю его тело через весь зал. Его тело вздрагивало и корчилось от каждого пинка.

Возвращаясь домой, в машине я представлял себе ужасную катастрофу: голова водителя разбита о приборный щиток машины. Я думал о том, как его мозги и зубы мешаются с едой, которую он только что купил. Я даже чувствовал их запах. Такой же, как тот, что я уловил, бродя вокруг места, где Кэтрин Арнольд вышибла себе мозги. А тут – сплющенные тела, дымящаяся пища и синие мигалки полицейских машин, заливающие пространство ритмическими пассами.

…

Я не хочу опираться ни на чьё плечо. Мне это не нужно. Сама мысль о «Ком-то, особенном ком-то!» для меня – словно куча дерьма. Я должен быть полностью сдержанным. Никаких утечек, никаких избытков. Зависимость – это слабость. Такая ложь. Лежу в постели, в объятиях любимой. Она меня поддерживает, она в меня верит! Никто меня не поддерживает. Меня я поддерживаю. Я в меня верю. Не нужна мне никакая группа поддержки, чтобы крышу не снесло. Я знаю, что я должен делать, поэтому я просто должен заткнуться и сделать это.