Текст книги "Сценарий"

Однажды, когда я еще с трудом мог ходить, мне удалось за считаные секунды подлететь от дивана до телевизора и вырвать его шнур из розетки (пульта в этом доме я никогда не видел). По кабельному шел «Терминатор 2». И я, и миссис Уэлч – мы обожали этот фильм. Но мы напрочь забыли о сцене, в которой Т-1000 выходит из пламени.

Я смотрел на пустую строку поиска, занеся пальцы над клавиатурой. У меня больше не было идей. Впрочем, их и раньше имелось не много. Я пробовал загружать свою фотографию и искать совпадения. Просматривал сайты, посвященные поиску пропавших без вести. И, разумеется, вводил свое имя, которое узнал от миссис Уэлч. Никаких результатов. Да и глупо надеяться на имя. Сильно сомневаюсь, что человек, появившийся из ниоткуда, без вещей, без работы, без семьи и друзей, назовет свое настоящее имя. Которое, ко всему прочему, подходит ему не больше, чем колорадскому жуку красные мокасины. Все дело в акценте. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять – я родом не из этих мест. И под словами «этих мест» я имею в виду не только Нью-Йорк. Я говорю о стране. Правда, миссис Уэлч утверждала, что видела мое водительское удостоверение, так что вполне можно допустить, что хотя бы мое настоящее имя мне было известно. Питер Ламберт. К сожалению, старушка не запомнила адрес, указанный в правах. А жаль. Очень жаль. Знай я, откуда приперся в эту комнату, поиски велись бы куда более плодотворно.

Я перепробовал все. Но, не имея почти никаких исходных данных, сложно на что-то рассчитывать.

И я вновь ввел в поисковую строку свое имя. И вновь на экране появились десятки однофамильцев; их страницы на фейсбуке, в инстаграме и прочих социальных сетях. Я открыл вкладку «Изображения» и в который раз пролистал несколько сотен фотографий, не надеясь, впрочем, на успех совершенно. Тезки сменились картинками по ассоциациям, а затем и вовсе пошли фотографии, изображающие все подряд. Кроме самого главного. Меня.

С упорством закоренелого формалиста я лениво, но добросовестно убил на это целый час, пока миссис Уэлч не позвала на кофе с яблочным пирогом. Все же сегодня я не зря потратил время. Мне удалось найти несколько аккаунтов в разных соцсетях, которые я, видимо, проглядел раньше. Два профиля в инстаграме и один на фейсбуке. Еще трое с таким же именем и фамилией, как у меня. Еще на трех человек больше шансы, что один из них – это я.

Я сохранил все три ссылки в блокнот, в котором уже находилось сто девятнадцать других ссылок. И ни одна не дала результата.

Сто девятнадцать. Плюс эти три.

Я смог отыскать сто двадцать два человека с тем же именем, каким я представился миссис Уэлч при первой встрече. Я собрал их отовсюду, откуда только смог. Больше всего совпадений по имени нашлось среди пользователей твиттера; несколько человек я смог отыскать на «Майспейсе»; еще несколько – в снэпчате. Конечно, совпадений было гораздо больше, но почти все они меня не интересовали. У тех людей на аватарках стояли их фотографии. Или же была богатая коллекция в фотоальбоме, в которой не сложно определить, кто «хозяин» страницы. Моя рожа там не мелькала. А то уж узнал бы себя, можно не сомневаться. Да, раньше у меня было два глаза и череп мой не походил на мятый бампер Баковского пикапа, но я бы себя узнал. Поэтому я отбирал людей, на аватарках которых стояли обезличенные фотографии: смешные картинки, цитаты, изображения закатов и все в таком духе. Или же вовсе без аватара. Потом просеивал и этих, оставляя лишь тех, идентифицировать которых невозможно: закрытые профили, пустые фотоальбомы. И в итоге смог отобрать чуть больше сотни. На возраст внимания не обращал: вот уж точно не значимый критерий для фильтров.

– Малыш, кофе стынет, – еще раз позвала миссис Уэлч.

Я закрыл ноутбук и, кряхтя, встал с кровати.

– Ну что, снова промах? – участливо спросила миссис Уэлч, наливая молоко в мою кружку с кофе.

– Ну почему же. Еще три человека. Видимо, я их проглядел.

Вероятно, в моем голосе не было никакой уверенности, что от этой находки будет хоть малейшая польза.

– Не унывай. Мы обязательно во всем этом разберемся, – сказала миссис Уэлч.

Я кивнул и сделал большой глоток кофе.

Остаток вечера я решил провести за компьютером. Мне не терпелось проверить тех троих, что я нашел сегодня. И не потому, что надеялся пролить свет на терзающие меня вопросы. Просто мне хотелось поскорей поставить жирную точку в этих бесполезных поисках в соцсетях. Как говорят в полицейских фильмах, «отработать эту линию». Сказать по правде, я даже немного расстроился, отыскав сегодня своих тезок, которых не заметил раньше. Мне необходимо вычеркнуть из списка дел графу под названием «попробовать найти себя в социальных сетях», пока я окончательно не помешался на этом. Вычеркнуть и направить силы в другое русло. Но… вот это как раз и пугает. В какое другое? Ежедневные лазания по соцсетям, может, и бесплодны, но во всяком случае они оставляли надежду, как оставляет надежду химиотерапия. Пока врач ее не отменил, человек еще верит в спасение. Конец наступает тогда, когда раковому больному перестают ее делать. Сегодня я разошлю письма всем фолловерам и друзьям оставшихся троих тезок, и врач отменит курс химиотерапии. У меня не имелось ни малейшего представления, каким должен быть второй пункт в списке дел. Конечно, оставался еще шанс, что полицейским удастся найти напавшего на меня ублюдка, но я не сильно в это верил. Альберт Маккой – детектив, занимающийся моим делом, – как-то намекнул мне, что подобные случаи нередко остаются нераскрытыми: ночью в Нью-Йорке стреляли чаще, чем в Ираке, даже на Пятидесятой на Манхэттене случается. Ну а в Бруклине… Да и прошло уже больше шести месяцев.

Я открыл инстаграм. Нужно просмотреть два из трех новых профилей. Первый – закрытый аккаунт, на аватарке которого – индийский слон. Подписчиков посмотреть не получится. Но этого и не нужно делать, чтобы понять, что картинку выбирал не я, а кто-то другой: «слон» заходил в сеть пару часов назад. Со вторым та же история – пост, с изображением книги и стакана горячего молока, появился только что, пока я просматривал подписчиков. Остается последний из списка людей с моим именем. На фейсбуке девять подписчиков. Негусто. Никакой активности вот уже… так-так-так… четыре года. Аватара нет – белый силуэт на сером фоне. Я пролистал ленту, просмотрел фотоальбом. Ничего особенного. В альбоме всего несколько фотографий. И со всех на меня смотрела черноволосая девочка лет шести-семи с большими зелеными глазами и светлой кожей. Девочка улыбалась; девочка ела мороженое; девочка каталась на пластиковом пони в каком-то парке развлечений; показывала язык, лежа в бассейне на резиновом матрасе…

Кто бы ее ни снимал, этот человек явно ее любил.

Я снял бейсболку и бросил на тумбочку рядом с кроватью. Вошел в фейсбук. Я специально завел его для того, чтобы можно было донимать вопросами людей, которые могли бы узнать меня, и загрузил несколько фотографий: анфас, профиль и на всякий случай в повороте головы на три четверти.

Одиннадцать новых сообщений.

«Извините, нет».

«А должен?»

«Пошел вон, клоун».

«Привет. Нет, старик, извиняй, я вижу тебя впервые».

«А че у тебя с башкой?! Офигеть, ну и вмятина!»

«Нет, мы с вами точно не знакомы. Блиииин, как мне вас жалко. А вы пробовали обращаться в полицию или еще куда?»

Остальные в том же духе.

Я скопировал давно заготовленный текст и разослал всем девятерым подписчикам, которые числились в друзьях последнего оставшегося тезки. Того, кто, вероятно, делал фотографии зеленоглазой девчонки.

«Здравствуйте. Я прошу прощения, но, возможно, именно вы сможете мне помочь. У меня ТОТАЛЬНАЯ РЕТРОГРАДНАЯ АМНЕЗИЯ. Со мной случилась беда: полгода назад я пережил вооруженное нападение, после которого мне удалили часть левого полушария. Я НИЧЕГО О СЕБЕ НЕ ПОМНЮ. Пожалуйста, посмотрите внимательно фотографии в профиле и скажите, знакомо ли вам мое лицо. Если да, то я прошу вас связаться со мной. Спасибо».

Все. Врач отменил химиотерапию. Врач не стал проводить операцию. Если все это не даст результатов, я не знаю, каким будет мой следующий шаг.

Перед сном я выпил еще бутылку пива и, не раздеваясь, завалился спать.

* * *

«Матрица». Да, они хороши, сестрички, ничего не скажешь. Шедевр. Такие фильмы появляются на свет раз в десятилетие, а то и реже. Но что еще? Позорище. «Спиди-гонщик», «Восхождение Юпитер». Получали инвестирование по старой памяти. За счет легендарной трилогии, но даже близко не смогли повторить ее успех. Гении одной мысли, одного фильма. Нужно уходить красиво, как легендам, если видите, что ни черта больше вы не можете дать этому миру.

Я не сразу замечаю его в кресле Рахиль. Перед тем как заткнуться и начать молча пялиться на меня, он говорит, что потерял память.

Разве он может быть здесь? Как это возможно?

Да и черт с ним.

Сидит в плетеном кресле. Ну пусть сидит, смотрит, мне не жалко. Пусть сидит. Скоро вернется Рахиль, в два у нее начались процедуры, но она должна вернуться с минуты на минуту. Представляю, как вытянется ее лицо, когда она поймет, что ее любимое кресло посмел занять кто-то еще, кроме нее самой. «Молодой человек, вы напрочь лишены всяких манер. Как-то, когда мы обедали в крохотном ресторане, из которого открывался прекрасный вид на Капитолий, Рузвельт сказал мне: «Дорогая, эту страну погубят хамы и беспросветные невежды»… И включит пластинку на полдня. Если Рузвельт пил с ней кофе, то я трижды лауреат премии «Оскар».

Скорсезе собирается снимать о Рузвельте. Медсестры обсуждали, я слышал. В главной роли Ди Каприо. Он везде. Талантливый сукин сын. И делец от бога, тут ничего не скажешь. Его «Аппиан Вэй» будет в числе продюсеров. Скорсезе уже не тот. И смотреть не нужно, чтобы понять: картина выйдет дерьмовей некуда. Клише на клише; излюбленные избитые приемчики. Хотя до Бэя ему, конечно, еще далеко. Лупит «тил оранджем», будто рекламу снимает, а не стомиллионный блокбастер. Глаза болят от его «морковных» героев. И круговая съемка снизу вверх, пока зрителя уже не начнет тошнить. Авторский почерк, ага, как же. Профессиональная импотенция, не хотите?

Долго он собирается сидеть? Я хочу, чтобы он ушел. Убрался отсюда. Обратно в преисподнюю, где ему самое место.

А вот и Рахиль.

У нее такой острый подбородок. И тонкие губы. Она похожа на ведьму. Типичная внешность сумасшедшей практически любого фильма ужасов начиная с середины девяностых. Господи, они даже перестали пытаться искать хоть мало-мальски хорошие сценарии. Работают по одним и тем же замшелым триггерам. И поди ж ты, всегда срабатывает.

Он пересаживается. Молчит и смотрит.

Я знаю, зачем он здесь. Он хочет, чтобы я помог ему.

Помог убийце моей… моей дочери.

Боже, как банально. «Герой» ищет ответы в психиатрической лечебнице.

Я должен его ненавидеть. Мне хочется этого. Но не выходит.

Отсюда прекрасный вид на внутренний двор. Это не поощряется, но я люблю кидать хлеб голубям. Специально оставляю немного после обеда.

Сейчас у меня нет хлеба.

Два голубя, покачивая головами, ходят по карнизу и клюют собственное дерьмо. Я протягиваю к ним ладонь, прижимаю ее к стеклу, и птицы испуганно улетают.

Я долго смотрю им вслед.

А потом оборачиваюсь на него и говорю:

– Здравствуй, Эндрю.

* * *

Я сидел на скамейке в парке. Был летний день. Палило солнце. На площадке играли дети. Среди них была одна девочка, которая запускала воздушного змея. Она находилась ярдах в десяти от меня. Я не видел ее лица. Она стояла спиной. Черные волосы. Бледно-розовый сарафан. Я слышал ее смех. Мне сделалось хорошо и спокойно на душе. Я закурил. Украдкой, чтобы не вызвать гнев родителей, приведших в парк своих чад. Вероятно, то был выходной день. Я точно понимал, что никуда не спешу.

Воздушный змей, подхваченный ветром, взмыл вверх. Затем поднялся еще выше. И еще. Катушка леера в руках девочки беспрепятственно раскручивалась. Потом она ее выронила, и катушка волчком запрыгала по траве, разматывая леер. Руки девочки плетьми повисли вдоль тела. Она стояла не шевелясь.

И тогда меня охватил ни с чем не сравнимый ужас. Холод пробежал по позвоночнику. Сердце бешено заколотилось. Мне стало трудно дышать. Все тело покрыла холодная испарина. От страха я начал задыхаться. Я знал, что сейчас произойдет. Я вспомнил. Потому что видел это уже много раз.

Девочка медленно начала покачиваться из стороны в сторону, будто пьяная.

Вскочив со скамейки, я бросился к ней. Ноги меня не слушались, они подкашивались. «Нет! – вертелось в голове. – Нет! Нет!»

Мне хотелось окликнуть ее, только вместо крика из горла вырывался жалобный тихий стон, полный отчаяния.

«Нет, только не снова».

Я хотел уберечь ее от того, что сейчас должно было произойти. Но я знал, что не смогу этого сделать. Я не успею. Как не успевал и десятки раз до этого.

Когда до девочки осталось не больше полутора футов, когда я мог почти дотянуться до нее, она рухнула на землю, как пластмассовый манекен.

Она лежала лицом вниз, не шевелясь. Катушка с размотанным леером быстро неслась по траве, уносимая воздушным змеем.

Я остановился. Тяжело дыша, смотрел на лежащую черноволосую девочку, и страх сковывал меня с головы до ног. Можно было не проверять пульс, чтобы убедиться в ее смерти. Но я проверил, будто надеялся, что в этот раз все может быть иначе.

А потом я присел рядом с ней на корточки. Слезы текли из моих глаз, размывая весь мир до бесформенного пятна. Я ревел в голос. Я кричал. Я бил себя по лицу, разбивая губы в кровь. Больше всего на свете, больше самой смерти я боялся того, что увижу дальше. Рука сама потянулась к ее плечу. Я не хотел этого видеть! Я не хотел. Но все же перевернул девочку на спину.

И в следующую секунду я оглох от собственного вопля.

«Боже!»

Я вновь увидел ее лицо. Вернее, то, что от него осталось. Левый глаз закрывала гематома. Правый – безжизненно смотрел куда-то вбок. Глубокая трещина проходила поперек лба, расширяясь у середины и сужаясь в основаниях. Нос ее был расплющен, вдавлен в череп, словно она столкнулась с бетонной стеной на скорости девяносто миль в час. На разбитых губах и подбородке пенилась еще свежая кровь. Из-под сарафана, порвав кожу, виднелся бело-красный обломок ключицы.

«Боже. Боже. Нет».

Меня начало мутить. Закружилась голова. Мир темнел; он уходил в черноту, сужаясь до размеров этой девочки. А затем исчезла и она.

Я повалился на спину и потерял сознание.

В следующую секунду я почувствовал мерзкий запах чеснока и пивного перегара. Я открыл глаза. Точнее, один глаз. Правый.

Была ночь. Я лежал на асфальте. Передо мной, низко склонившись, сидел мужчина с короткими курчавыми волосами и куцей бородкой. Я ощущал его прикосновения. Его пальцы быстро ощупывали карманы моей куртки.

И снова чернота…

Трясущейся рукой я поднес зажигалку к кончику сигареты и закурил.

Почему именно сегодня? Что такого я видел, чтобы этот кошмар вернулся? Что спровоцировало его возвращение? Это важно. Это очень важно. Потому что в нем могут таиться ответы на вопросы о моем прошлом.

Этот сон начал отравлять мне жизнь на вторую неделю после того случая. Летний день. Парк. Девочка с изуродованным лицом. Все это не могло быть простым буйством фантазии; не могло быть обычным кошмаром. Нет, не в моем случае. Я прекрасно понимал, что мозг пытался таким образом помочь мне вспомнить.

Доктор Ричард Шарп (это мой нынешний психотерапевт; у каких только докторов я не побывал за это время) объяснил мне, что, засыпая, человек погружается во внутреннюю реальность. Зигмунд Фрейд называл сон царской дорогой в бессознательное. Я бы поспорил с этим старым говнюком. Не вижу ничего царского в том ужасе, который мне снился. Хотелось бы взглянуть на того «царя», который решил бы прокатиться по такой «дороге».

Но есть кое-что, из-за чего я готов смотреть этот чудовищный сон снова и снова. Это его вторая часть, та, в которой над моим телом склонялась фигура человека с вьющимися волосами. Я так отчетливо помнил его лицо, когда он обшаривал мои карманы, что не оставалось ни малейшего сомнения – я его знал. Этот небольшой эпизод – не аллюзия, не метафора, его нужно трактовать буквально. Асфальт, на котором я лежал; боль, разрывающая черепную коробку; истеричные крики перепуганной миссис Уэлч, когда она выбежала, услышав выстрел. Ведь это все было в действительности. И запах перегара и чеснока.

И этот человек – тоже был.

Он был со мной, с умирающим. Шарил по карманам.

До рассвета оставалась еще пара часов, но вряд ли у меня получится снова заснуть. Одна мысль не давала покоя с тех пор, как унялась дрожь во всем теле и я вновь обрел способность рассуждать: что из увиденного или услышанного мною сегодня заставило вернуться этот кошмар? Если удастся понять это, возможно, тогда я смогу нащупать хотя бы тонкую нить, ухватившись за которую отыщу свое прошлое.

Да, этой ночью мне больше не уснуть. Но я нисколько не жалел, что кошмары вернулись. Я уже начинал забывать черты лица коротко стриженного кудрявого человека; черты лица того, кто пытался меня убить.

* * *

Темнота, Эндрю. Она воскрешает ее давно утихший голос, вот что по-настоящему невыносимо. Я слышу его не каждую ночь, нет. Но когда это случается, я не могу сомкнуть глаз. Жду, когда первые лучи солнца вернут меня в настоящее, размоют очертания ее лица, сотканные памятью и воображением из складок оконных занавесок и лунной тени на стенах палаты.

Знаешь, загляни в свой смартфон. Что там, какой год? Я уже давно перестал следить за временем.

Угу… Значит, сейчас ей было бы тридцать четыре.

Тебя мучают вопросы. Хе-хе. Вижу по твоим перепуганным глазам, что мучают. Но ты ведь уже и сам знаешь, что с ней случилось. Да, Эндрю, ты знаешь.

Ты задушил ее.

Выпей водички, а то не ровен час, окажешься в соседней от меня палате.

Вот так.

Двадцать лет назад, летом девяносто девятого, когда ты еще сам был сопляком, ты задушил мою девочку. Но перед этим ты изуродовал ее лицо о блок цилиндров легковой машины. Я не автомеханик, но эту хрень ни с чем не перепутать. Даже с тридцати ярдов, стоя за оградительной лентой, я видел этот цилиндр. Могу поклясться, что я разглядел даже кровь на нем. А может быть, это было мое воображение. Воображение – оно, знаешь, такое. Если оно есть – пиши пропало. Его сложно контролировать, если ему вздумается свести тебя с ума. Я видел, как тяжелый металл ломает ее нос, рвет губы, рассекает лоб до самого черепа. И ничего не мог поделать с этим видением. Оно преследовало меня.

Ты побледнел. Перестань мотать головой, ты сам приехал ко мне за правдой. Нашел меня и задал вопрос, зачем я пытался тебя убить.

Потому что ты детоубийца, Эндрю. Живи с этим. Живи с этим. Живи с этим! ЖИВИ С ЭТИМ!

Я в порядке. Нет, я сам решу, когда прием будет окончен. Уберите свои руки, я пришел к вам добровольно! Живи с этим, слышишь! Уберите руки. Куда ты пошел?! Вернись! Я в порядке, отпустите меня! Но ты еще вернешься, Эндрю, ведь так? О да, ты вернешься. Отпустите меня! Ты вернешься! Мне не нужен укол, отцепитесь! Думаешь, ты узнал, что хотел? Ха-ха-ха! Ты ни черта не узнал! И поверь, поверь мне, детоубийца, лучше тебе остановиться! Ты слышишь меня? Уберите л… лапы… лучше не вспоминай… не вс… вспоминай… не приходи больше… не пр… пр… их-х-о-а-ди-и-и-и…

* * *

Бак Чемберс заехал за мной, как обычно, в восемь утра.

– Привет, Борис! – весело пробасил он, когда я спустился к машине.

Я показал ему средний палец и принял протянутый стаканчик с латте.

– У тебя что, язык отсохнет, если ты будешь называть меня по имени, вместо того чтобы придумывать разные прозвища? Доктор Шарп говорит…

– Да-да, – отмахнувшись, перебил Бак, – я помню, что он говорил. «Обращение к вам по имени может лишний раз помочь в стимуляции вашей памяти…» Он кретин, дружище, разве сам не видишь? Тебе хоть чем-то помогли его рекомендации?

В общем-то, ничем, подумал я и забрался в старый пикап.

Я пытался объяснить Баку, что его познаний в области лингвистики вряд ли хватит для того, чтобы определить мои корни по легкому акценту. Не думаю, что он смог бы отличить говор латыша от русского или румына. Но этот детина был убежден на все сто, что я именно русский и никто иной. Поэтому и звал меня Борисом. Наверное, единственное русское имя, какое он знал. Впрочем, тут я на него наговаривал. Он специально выбрал одно из самых стереотипных русских имен. Для смеха.

– Сегодня нам крупно повезло, – сказал Бак и запихал в рот обрубок дешевой сигары диаметром в три моих пальца. – Еще как повезло, приятель. Угадай, где нам предстоит работать?

Я повернул к нему лицо и скривил самую кислую физиономию, какую только мог; она так и говорила: «Завязывай, откуда мне знать, в конце концов».

Бак широко улыбнулся.

– На Восемьсот шестидесятой Мэдисон.

Я присвистнул. Мы редко получали заказы за пределами Бруклина. И уж я точно не мог припомнить ни одного случая, когда бы наши услуги понадобились в центре Манхэттена.

– А что там?

– А ты пораскинь мозгами, – подмигнул Бак.

– Нет уж, спасибо. Я как-то это уже делал. По всему асфальту.

Я чуть не выронил стаканчик с кофе, когда Бак оглушил меня веселым хохотом.

– Ну ты даешь, Борис, ха-ха-ха! «По всему асфальту»! – Он похлопал меня по плечу. – Вот за это я тебя и люблю.

Так и не прикурив (как всегда), он сунул обрубок сигары в нагрудный карман рабочего комбинезона, который – мне уже начинало серьезно так казаться – был единственной одеждой в его гардеробе, и крутанул стартер старого пикапа.

– «Эли Сааб» затеяли капитальный ремонт. – Бак взглянул на меня, чтобы посмотреть на мою реакцию. Видимо, мой единственный настоящий глаз полез на лоб, потому что Бак снова расхохотался.

– Держи карман шире, – сказал он. – Нам перепала только тротуарная плитка перед входом. Эйлин договорилась. Друзья друзей, черт-те как, в общем. Выходим на новый уровень, старик. Так что очень скоро ты сможешь, если захочешь, рассчитаться с миссис Уэлч за все то время, пока прохлаждался на мягкой кровати.

– Это супер, Бак. Я тебя поздравляю, – сказал я совершенно искренне.

– Нас, – поправил меня он и широко улыбнулся, как улыбаются только очень близким друзьям.

«Нас».

«Какой с меня толк, приятель? Мы же оба прекрасно понимали, что из меня помощник не лучше, чем из дохлого опоссума. Все, что я могу, – так это подавать тебе инструменты».

– Клянусь богом, Бак, если когда-нибудь выяснится, что я единственный наследник русского олигарха, я куплю тебе трехэтажную виллу на побережье Малибу.

Бак хмыкнул.

– И что я буду делать в этой дыре? Бананы выращивать?

– Я совсем не уверен, что там растут бананы.

– Тебе-то откуда знать? – прыснул Бак. Сегодня у него было особенно приподнятое настроение. – Пару месяцев назад ты даже не знал, какие они на вкус.

Мы выехали на Хенри-стрит. Проторчав в небольшой пробке, доехали до Пьерпонт-стрит, двинули к мосту и дальше почти без препятствий в виде дорожных заторов (что немало нас удивило) добрались до Мэдисон-авеню.

Если Бак не Человек с большой буквы, то я воистину малыш, ничего не смыслящий в этом мире.

Мы познакомились с ним в пабе «Кастом хаус» на Монтегю-стрит. Он заскочил туда пропустить стаканчик в пятницу вечером. А я, вероятно, делал это ежедневно и, скорее всего, не ограничивал себя одной порцией. По крайней мере, такое впечатление сложилось у Бака, когда он подсел ко мне за столик.

«Ты был похож на человека, который понятия не имеет, что ему делать, если он не будет вливать в себя пиво под самую завязку», – рассказывал Бак мне… обо мне же. Ему приходилось чертовски сильно напрягать память, чтобы сообщить все эти психологические нюансы, отпечатанные на моей морде в то время. Ну я с него не слазил, особенно первое время после нападения. Я искренне верил, что это мне чем-то поможет. Думал, будто, собрав по крупицам всевозможные сведения о себе, смогу сложить долбаную мозаику. Мучающий меня пазл с длинным названием «Кто ты, дьявол тебя задери, такой, малыш? Что ты делал в Нью-Йорке, один-одинешенек, с крохотным рюкзаком и огромным желанием упиться до смерти? От кого или чего ты бежал, чтоб ты провалился!»

Но ни Бак, ни миссис Уэлч не могли ответить на эти вопросы. Мое прошлое им известно ровно до того момента, как они впервые встретили меня – мужчину с рюкзаком; угрюмого и скрытного; молчаливого и трудолюбивого; худого и вовремя платящего за аренду.

И у обоих были свои причины принять меня, не задавая лишних вопросов, не заползая ужом в душу.

Миссис Уэлч искала сына. Бак – надежного помощника, не боящегося черной, тяжелой работы. Именно таким я и был, если верить этому здоровяку, что стараниями сестры получил отличный заказ на замену тротуарной плитки возле бутика в центре города.

В двадцать лет Бак вместе с Эйлин перебрался в Нью-Йорк из Майлсбурга, штат Пенсильвания. И, не теряя времени, в первую же неделю оставил восемнадцатилетнюю сестру одну в незнакомом городе почти на полтора года. «Метрополитэн детеншн центр» кормил его за счет налогоплательщиков семнадцать месяцев и выпустил досрочно за примерное поведение.

Он не особо любил распространяться о том, как его угораздило попасть за решетку. И потому сам умел не задавать вопросов. Он уважал мое право держать шкаф со скелетами закрытым.

А теперь я понятия не имею, где от этого шкафа ключ. Или какой отмычкой его вскрыть, чтобы хоть глазком заглянуть в его темное нутро.

Поначалу я сильно удивлялся, как такое вообще возможно – из миллионов людей судьба выбрала именно этих, чтобы они стали моей семьей; впустивших меня в свои жизни, не расспрашивая о моей. Но потом понял, что по-другому и быть не могло. Со мной рядом те, кто был способен принять меня.

Если ты скрываешь свое прошлое, в твоем списке друзей никогда не появятся параноики.

С Баком мы стали не разлей вода. И когда я превратился в совершенно бесполезного работника, он не развел руками и не сказал: «Извини, приятель, но я тут удумал сократить штат сотрудников и начну, пожалуй, с тебя».

Я, конечно, старался изо всех сил, чтобы не быть ему обузой, но все же прекрасно понимал: именно ей я и являлся. Можно подумать, Бак бы просто не выжил, если бы не платил зарплату личному доставщику кофе и сандвичей. Его «огромной» фирме из трех человек просто необходим калека, который будет заполнять одной рукой на ноутбуке сметы копеечных заказов. В сущности, Бак Чемберс делился со мной своими кровными, но, конечно, не признавал этого. Берег мою гордость, хе-хе. Какая, к псам, гордость, когда я не мог рассчитывать даже на пособие по инвалидности, потому что не существовал. И это еще одна большая проблема. Меня швыряют из одного департамента в другой, словно мяч для пинг-понга. Я заполнил более двухсот всевозможных анкет и провисел на телефонном проводе по меньшей мере сотню часов, разговаривая с операторами тех или иных центров. Процедура восстановления документов – настоящий ад, все его круги, которые ты пройти обязан. И это для тех, кто прекрасно знает о себе все: имя, адрес, место работы; помнит соседей и коллег; помнит свою жизнь. Мои девять кругов были возведены в третью степень. После одиннадцатого сентября две тысячи первого иммиграционная служба и департамент внутренней безопасности ужесточили процедуру выдачи и восстановления документов, удостоверяющих личность. В рамках борьбы с терроризмом.

Это я недавно в интернете прочитал. И в бесконечном списке вопросов, рвущих разум на части, стало на один меньше: что находилось раньше на месте зеркального гиганта, увенчанного шпилем? На месте небоскреба свободы?

До трагедии, случившейся со мной, я действительно был полезным кадром в крохотной фирме Бака. Теперь же превратился в самую настоящую обузу. Я числился кем-то вроде секретарши. Еще с нами работал парень по имени Дональд Хиггинс. Баку пришлось нанять его после того, как я угодил в палату реанимации. Хиггинс толковый электрик, но, по-моему, совершенно законченный алкоголик. По крайней мере, мне с трудом вспоминались дни, когда Хиггинс являлся на объект трезвым. Думаю, скоро Бак уволит его. В прошлом году (этого я, разумеется, уже не помню, Бак рассказывал) он тоже одного такого уволил. Брайан Джейкобс, кажется, так звали того мужика. Правда, проблема с ним была иного рода. Он патологически любил деньги. Причем чужие деньги он любил гораздо больше. Закончилось все тем, что на одном из заказов (замена напольного покрытия в квартире-студии на Тридцать четвертой) Джейкобс спер наличку из портмоне заказчика, которое тот по наивности и доверчивости оставил на кухонном столе. Бак это заметил и вышвырнул Джейкобса к чертовой матери. И долго после этого сокрушался, что не сломал ему нос.

От какого бы прошлого я ни прятался, я непременно вернусь в него, если только это действительно позволит мне отплатить Баку, Эйлин и миссис Уэлч сполна за их доброту. Только ради этого я готов в него вернуться, каким бы ужасным оно ни было.

Когда Бак протискивал ржавые бока пикапа между новеньким «Мерседесом»-купе и бетонной стеной с пожарной сигнализацией (единственное свободное место на парковке), мой смартфон начал трезвонить. Я взволнованно полез в карман. Мой список контактов – это всего несколько человек. Да и те звонили редко. В основном писали в фейсбук. Когда вы привыкли к тишине вашего мобильника, звонок всегда будет неожиданностью.

Я глянул на дисплей, и к легкому волнению прибавился легкий мандраж. Сказать по правде, не такой уж и легкий. Мне звонил Альберт Маккой.

* * *

Я знал, что ты вернешься.

Ты ведь по-прежнему ни черта не вспомнил, ведь так, Эндрю? И вот ты снова приперся. Ну и видок у тебя. Как у побитой собаки.

Я выстрелил тебе прямо в лицо. Ты не должен был выжить, но все-таки выжил. Теперь я понимаю, что то, что я сделал, – есть величайший подарок тебе. Стерев твою память, я освободил тебя. Думаешь, это просто пафосная чушь?

Как жаль, что никто не сделал ничего подобного для меня.

Меня подводит мочевой пузырь, бывает, обоссываюсь по ночам. Но память… нет, память моя в порядке. Я помню тот день так ясно, будто это произошло на прошлой неделе. И не только его. Я помню все последующие годы странствий, годы, в которые я не делал ничего, кроме одного: искал тебя. Тогда я еще не знал, что, разыскивая тебя, я совершаю самую большую ошибку в своей жизни. Пистолет находился в моих руках; пуля разворотила твой мозг; я должен был убить тебя. А случилось наоборот…

Мне плевать, что ты не понимаешь. Поймешь. Ты все поймешь, Эндрю-детоубийца, все поймешь. И когда это случится, наступит твой самый кошмарный день.

Хех, перед тем как исчезнуть, ты еще несколько недель прожил по соседству. Я видел тебя каждый день. Видел тебя, возвращаясь от того ангара, где ты убил мою девочку.