Текст книги "Последний штрафбат Гитлера. Гибель богов"

Генрих Эрлих
Последний штрафбат Гитлера. Гибель богов

Das war der Fimbulwinter

Это была великанская зима. По крайней мере, так утверждал рядовой Йозеф Граматке, глиста в очках. Он ходил за спинами солдат, сидевших вокруг праздничного стола, ходил, переваливаясь со стоптанного каблука с отвалившимися набойками на разбитый носок, – пять шагов вперед, поворот, пять шагов назад, – и вещал скрипучим голосом. Казалось, что его мерно двигавшаяся нижняя челюсть – это дверца, трепыхавшаяся на несмазанных петлях.

Юрген Вольф, вольготно развалившийся на хозяйском диване, с плохо скрываемой неприязнью следил за Граматке, поводя глазами в такт его движениям. Это был самый никудышный солдат его отделения. Юрген как навесил на него этот ярлык еще полгода назад в Брестской крепости, так и не снял до сих пор, несмотря на то что они прошли вместе уже много боев, – и в Бресте, и под Варшавой, и в самой Варшаве, а в поступившем после тех боев пополнении было много кандидатов на это звание, достойных его куда более Граматке.

Но этот Граматке был слишком высокого мнения о себе и по-прежнему кичился перед ними своим университетским образованием. Человек, который слишком много о себе думает и который вообще слишком много думает, не может быть хорошим солдатом. Юрген пару раз пытался сплавить его в другие отделения. Но после очередного кровопролитного боя, когда сильно прореженные отделения объединяли, Граматке неизменно возвращался под его команду. Возвращался без единой царапины, – черт бы его подрал, как будто нарочно для того, чтобы действовать на нервы ему, Юргену Вольфу.

– Граматке! Вы что в школе преподавали? – прервал Юрген излияния подчиненного.

– Немецкую литературу, герр фельдфебель, – ответил Граматке.

– Так какого черта вы рассуждали о действиях Вермахта на Восточном фронте и высказывали сомнение в военном гении фюрера?! – рявкнул Юрген.

Именно за это Граматке попал сначала в концентрационный лагерь, а оттуда в их 570-й ударно-испытательный, или, попросту говоря, штрафной батальон.

– Именно знание классической литературы и истории позволяет мне верно оценивать происходящие события, – несколько высокомерно ответил Граматке. – Если бы вы, герр фельдфебель, получили такое же гуманитарное университетское образование, как я, у вас бы тоже возникли сомнения…

Тут Граматке благоразумно замолчал, чтобы не нарваться на обвинение в антигосударственных высказываниях и подрыве боеспособности военного подразделения. В регулярных частях Вермахта это был верный трибунал, приговор – расстрел или концлагерь – зависел от состояния печени судьи в момент вынесения приговора. В штрафном батальоне за это чистили нужники. Тоже неприятно. И богатый опыт со сноровкой, которые приобрел Граматке в чистке нужников, не делали это занятие для него менее неприятным.

– Вам, яйцеголовым, образование только мешает видеть очевидные вещи, понятные любому солдату и унтер-офицеру, – сказал Юрген. – Что вы за люди?! Никогда не скажете твердое «да» или столь же твердое «нет». Вы все время сомневаетесь, во всем. А мы люди простые и потому прямые. У нас нет сомнений! У нас не возникает сомнений!

– Да! – дружно закричали солдаты за столом.

Юрген поймал веселый взгляд Фридриха Хитцльшпергера, Счастливчика. Это был его любимчик. Это был всеобщий любимчик. Таким же был когда-то Руди Хюбшман, Красавчик, лучший товарищ Юргена. Но Красавчик после тяжелого ранения в Варшаве затерялся где-то в госпиталях, от него не было вестей. И опустевшее место в сердце Юргена занял Счастливчик. Ему не было девятнадцати. Он был из интеллигентной семьи, хорошо воспитан и образован. Возможно, поэтому почти сразу после призыва в армию он пытался дезертировать, его поймали и отправили к ним в сборный лагерь испытательных батальонов в Скерневице, под Варшавой. Поначалу с ним пришлось помучиться, но в конце концов из него вышел хороший солдат и отличный товарищ. В боях в Варшаве в тот же день, когда Красавчику прострелили грудь, – Фридриха задело осколком, левое предплечье, но он остался в строю, в батальоне. Юргену было с ним легко, они хорошо понимали друг друга.

Вот и сейчас Фридрих правильно понял его. У Юргена не могло возникнуть сомнений в военном гении фюрера, потому что он никогда в этот гений не верил. Его так воспитали родители. Фридриха, похоже, тоже. Именно поэтому его глаза искрились смехом. Юрген слегка подмигнул ему, сдерживая улыбку.

– Что можно поведать о Гибели богов? Мне не довелось прежде слышать об этом[1]1
  Строчка из «Старшей Эдды», основного произведения германо-скандинавской мифологии.


[Закрыть], – сказал Фридрих, обращаясь к Граматке.

Так он разряжал легкое напряжение, возникшее в комнате из-за столкновения командира с рядовым. Возможно, он уловил, что Юрген собирается объявить Граматке положенные и заслуженные два наряда вне очереди. Но зачем портить взысканиями добрый сочельник? Незачем, молчаливо согласился с ним Юрген и благодарно кивнул головой. Граматке тоже благосклонно посмотрел на Фридриха, как учитель на любимого ученика, и надулся от всеобщего внимания.

– Много важного можно о том поведать, – напыщенно процитировал он. – И вот первое: наступает лютая зима, что зовется Фимбульвинтер. Снег валит со всех сторон, жестоки морозы, и свирепы ветры, и совсем нет солнца. – Тут все поежились и посмотрели за окно, где все в точности соответствовало древнему тексту. – Три такие зимы идут кряду, без лета. А еще раньше приходят три зимы другие, с великими войнами по всему свету.

Граматке уже никто не слушал. Все принялись считать зимы, чтобы понять, когда исполнится пророчество. Молодые солдаты, тон среди которых задавал Фридрих, считали, что «великанская зима» – это война с Советами. Они были уверены, что в России не бывает лета, сплошная зима: под Москвой, на Волге, под Петербургом, на Кавказе и на Украине.

– Еще как бывает! – воскликнул Франц Целлер. – Африканская жара! Вам, парни, такого и не снилось!

– Ну уж и африканская! – прервал его Георг Киссель. – Много вы в африканской жаре понимаете! Вот помню…

– Заткни пасть, Африканец! – коротко приказал Юрген.

Киссель заслужил свое прозвище тем, что воевал в Ливии в составе отдельного батальона 999-й испытательной бригады. Он был «политическим», социал-демократом, эту публику Юрген терпеть не мог еще с его первого лагеря в Хойберге. Они были болтунами и предателями. Вот и Киссель попытался в Ливии перебежать к американцам, да кишка оказалась тонка, вернулся с полдороги, испугавшись пустыни. А там идти-то было всего десять километров, тьфу! Самое противное было в том, что он, не таясь, рассказывал о своем неудавшемся дезертирстве и восхищался теми, кто дошел до конца. Их было много, тех, кто дошел до конца, так что Киссель толком и не повоевал в Африке – остатки их батальона уже через месяц перебросили в Грецию. Там дезертировать было накладно, запросто можно было угодить к партизанам, а те резали немцев, невзирая на их убеждения. Прибытие Кисселя в их батальон Юрген рассматривал как наказание – для него, фельдфебеля Вольфа. Двойное наказание, ведь этот Киссель так и не научился воевать и был вдобавок дезертиром в душе. За ним нужен был глаз да глаз.

– Идешь пятьдесят километров по степи с полной выкладкой, – продолжал между тем свой рассказ Целлер, – а вокруг ничего, ни деревень, ни деревьев, ни рек, ни дорог, одно солнце над головой, палящее солнце! Так ведь, Юрген? – запросто, на правах «старика» и бывшего лейтенанта, обратился он к командиру.

– Так, – сказал Юрген. Всколыхнулось воспоминание о детских годах, проведенных в деревне под Саратовом. Безоблачное небо, жаркое солнце, Волга, веселые крики пацанов. Он задушил воспоминание в зародыше, втоптал в глубины памяти, настелил сверху другие. – Я южнее Орловской дуги не бывал, – сказал он, – но летом 43-го там было жарко, очень жарко.

Юрген обвел взглядом сидевших за столом солдат. Все они попали в батальон позже лета 43-го, много позже. С Целлером они воевали вместе чуть более полугода. Целлер был стариком, глубоким стариком. В штрафбате так долго не живут.

Всем им за различные преступления, действительные или мнимые, присудили пройти испытание, доказать с оружием в руках, что они достойны быть членами народного сообщества. Все они отбывали здесь срок, короткий, пожизненный. Кого-нибудь из них, возможно, признают прошедшим испытание, реабилитируют, восстановят в правах. Посмертно.

Сам Юрген не в счет. Он – исключение из общего правила, едва ли не единственное. Он не стремился пройти испытание и не совершал геройских поступков. А если и совершал, то не для того, чтобы пройти испытание. Чтобы выжить самому, чтобы спасти жизнь товарищей, из ухарства, наконец. Такой у него был характер, воспитанный в портовых районах Гданьска и Гамбурга.

Начальству из пропагандистских соображений потребовался живой реабилитированный штрафник. Их было немного, выживших в мясорубке битвы на Орловской дуге. Выбор пал на Юргена. Ему это было безразлично. Он не считал, что ему повезло. Он резко обрывал всех, кто говорил: как же тебе повезло! Он верил, что каждому человеку отпущен свой, ограниченный запас удачи. И нечего его использовать на всякие реабилитации, награждения и чины. Больше на бой останется. В бою без удачи не выжить.

Он остался в батальоне, вместе со своими товарищами, с Красавчиком и Гансом Брейтгауптом. Брейтгаупт стоял сейчас в карауле. Юрген посмотрел на наручные часы. До конца смены оставалось полчаса. «Крепись, старина Брейтгаупт, – послал мысленный сигнал Юрген, – ты переживал и не такие морозы». Он стал считать, загибая пальцы. Брейтгаупт был на Восточном фронте с первого дня, выходило – четвертую зиму.

– Сейчас четвертая зима, – сказал Юрген.

– Точно, – откликнулся Целлер, в его голосе звучало удивление. Неужели четвертая? А как будто вчера… Годы пролетели как один день, один бесконечный кошмарный день.

– Это не великанская зима, – сказал Фридрих с каким-то детским разочарованием.

– Осмелюсь заметить, герр фельдфебель, что вы неправильно считаете, даже на пальцах, – язвительно заметил Граматке. – Война началась в 39-м, итого, – он стал демонстративно загибать пальцы на руке, – зима на 40-й, на 41-й, на 42-й, на 43-й, на 44-й, – тут он потряс сжатым кулаком и откинул большой палец, – на 45-й, шесть! Если бы вы внимательно слушали меня, то запомнили бы… Повторяю еще раз! Три такие зимы идут кряду, без лета. А еще раньше приходят три зимы другие, с великими войнами по всему свету. Три плюс три – шесть!

Все примолкли, озадаченные и подавленные. Да, действительно, три плюс три – шесть, тут не поспоришь, конец подкрался незаметно, прямо хоть ложись и помирай.

– Вот как говорится об этих годах в «Прорицании вельвы», – продолжал вещать Граматке:

 
Братья начнут
Биться друг с другом,
Родичи близкие
В распрях погибнут;
Тягостно в мире,
Великий блуд,
Век мечей и секир,
Треснут щиты,
Век бурь и волков
До гибели мира.
 

«Господи, чем у человека голова забита, – подумал Юрген, – а с фаустпатроном до сих пор не научился обращаться. Всех-то дел: снять контровую проволоку, поднять целик, поставить предохранительную защелку в боевое положение, прицелиться, нажать спуск. Что тут можно перепутать?! Ребенок справится! А этот – нет, не может!»

– Вы, мужчины, только и знаете, что сражаться и уничтожать друг друга и мир вокруг. А женщины все наперед знают. Вы нас слушайте! – раздался голос рядом с ним.

Это была Эльза, подружка Юргена. Он с товарищами спас ее в Варшаве от изнасилования русскими из бригады СС Каминского. После этого она прибилась к ним санитаркой, ей некуда было идти. Прибилась сначала к батальону, а потом уж к нему, Юргену. Он был не против, а совсем даже наоборот. Хорошая девчонка! У них вроде как любовь. Или не вроде. Он не задумывался. Солдату на войне вообще лучше не задумываться, тем более о любви и будущем. Чуть задумаешься, чпок – и все, ни любви, ни будущего. Живи одним днем, а еще надежнее – одной минутой, смотри зорче по сторонам и чутче слушай. Целее будешь. Но иногда можно и расслабиться, вот как сейчас, у праздничного стола, в кругу товарищей. Юрген обнял сидевшую рядом Эльзу, притянул к себе. Она опустила голову ему на плечо, уютно свернулась калачиком на диване.

– Ну откуда вы можете знать? – спросил Юрген. – Чтобы знать, надо мозги иметь для начала. Разве в такой хорошенькой головке могут быть мозги? – Он постучал средним пальцем по голове Эльзы.

Ласково, впрочем, постучал. Эльза и не обиделась, нисколько. Она не была уверена, что у женщин есть мозги, более того, она вообще сомневалась, что они им нужны. Она так и сказала.

– А зачем нам мозги? И так голова при месячных трещит, а тут еще и мозги от мыслей умных болеть будут. Нам, женщинам, думать не надо, мы и так все знаем. Это вам, мужчинам, думать надо, потому что вы ни хрена не знаете. Но лучше бы и вы не думали, а то придумываете черт-те что!

Тут она выдала такое выраженьице, что все сидевшие за столом дружно заржали. Только Граматке неодобрительно поджал губы. Юрген тоже смеялся. Ох, и бедовая же девчонка! И так-то была остра на язык, а уж как нахваталась в батальоне всяких словечек, такое стала заворачивать, что только держись! Так ведь штрафбат, люди тут были разные, но говорить все быстро начинали почему-то на одном языке тюремном, блатном. А Юргену этому языку и учиться не надо было. Он с ним в штрафбат пришел, он до этого два года в тюрьме с уголовниками сидел.

– Так откуда же вы все знаете? – вновь спросил Юрген.

– Оттуда, – Эльза ткнула рукой вверх, – когда вы, мужчины, истощившись в бесполезной борьбе, обращаетесь к нам за советом и помощью, мы обращаемся к небесам, и к нам оттуда снисходит знание. И мы пророчествуем, как вельвы.

– Сверху, говоришь, снисходит, – усмехнулся Юрген, – а я-то всегда считал, что снизу. – Он скользнул рукой к низу ее живота.

– Юрген Вольф! – с показной строгостью воскликнула Эльза. – Что вы себе позволяете?!

– Вельвы думают вульвой, – выдал Фридрих.

Он, как и все, трепетно относился к Эльзе, он не хотел ее обидеть, но такой уж он был человек, ради красного словца не жалел никого и ничего. Этим Фридрих напоминал Красавчика, он многим напоминал Юргену его лучшего товарища, возможно, Фридрих невольно копировал его.

– Фи! – сказала Эльза. – Какой грубиян! А еще из приличной семьи!

Больше никто не отреагировал на шутку Фридриха, они и слов-то таких не знали, у них в ходу были более простые названия. Только Граматке укоризненно посмотрел на Фридриха. Тот поспешил исправиться.

– Продолжайте, наставник! – завыл он. – Что случится в конце великанской зимы? Что ждет нас впереди? – Тут он завыл совсем уж по-волчьи.

Не просто так завыл, потому что Граматке тотчас подхватил:

– И тогда свершится великое событие: Волк поглотит солнце, и люди почтут это за великую пагубу. Другой же волк похитит месяц, сотворив тем не меньшее зло. Звезды скроются с неба. И вслед за тем свершится вот что: задрожит вся земля и горы так, что деревья повалятся на землю, горы рухнут, и все цепи и оковы будут разорваны и разбиты.

– А вот это славно! – воскликнул Юрген.

Но никто не отреагировал. Все, невольно прижавшись плечами, слушали Граматке, его страшную сказку.

«Как дети», – усмехнулся про себя Юрген. Он посмотрел на часы, высвободил плечо из-под головы Эльзы, поднялся. Она вскинула глаза, в них стоял немой вопрос. Она была приучена, что у мужчин свои дела и они не любят, когда женщины суют в них свой нос, даже когда спрашивают о них. «Надо сменить Брейтгаупта», – тихо сказал Юрген. Эльза благодарно кивнула. Он ласково провел рукой по ее лицу.

Но сначала он зашел на кухню, откуда уже просачивались умопомрачительные запахи. Какое же Рождество без гуся! Без двух гусей!

Гусей добыл Отто Гартнер, это было непросто. Если бы их не перевели из центра Варшавы в пригород, не видать им гусей как своих ушей. Да и в пригороде гусей надо было не только найти, но и взять. Специалистов в их батальоне хватало, в отделении Юргена на такие случаи имелся Зепп Клинк, профессиональный домушник, он после наводки Отто рвался на дело, но Юрген строго-настрого приказал ему не высовываться. Слишком велик был риск. Начальство и так-то мародеров не жаловало, а после Варшавского восстания вовсе закрутило гайки. В Вермахте за украденного гуся можно было угодить в штрафбат, в штрафбате – под расстрел. Такая вот несправедливость! Гуся можно было только купить или, точнее, выменять, потому что обнаглевшие поляки уже отказывались брать рейхсмарки.

Это была работа для того же Отто Гартнера, он был в их отделении экспертом по черному рынку. Так у них в батальоне было заведено: экспертом в том или ином вопросе считался тот, кто пострадал за это. Гартнер, комиссованный после нескольких ранений, добывал себе пропитание на черном рынке в Мюнхене, там его и взяли. В тюрьме его признали годным для прохождения службы в штрафбате.

За двух гусей Отто отдал новенькие офицерские сапоги и три кожаных ремня с бляхами, которые очень ценились поляками, вероятно, за надпись «Got mit uns[2]2
  Бог с нами (нем.).


[Закрыть]». Все это обеспечил Зепп Клинк, как-то ночью посетивший армейский склад. Еще поляки предлагали поросенка за ящик винтовочных патронов. Но Юрген сказал твердое «нет», пусть достают в соседнем отделении. Так они остались без поросенка. Но зато Отто выменял канистру самогонки на канистру керосина, тут все было по-честному.

Своих гусей Отто «пас» даже сейчас, стоя рядом с печкой.

– Ну что, скоро? – спросил Юрген.

– Еще полчаса, мальчики, – ответил Эберхард Эббингхауз. Он отставил заслонку духовки, выпустив клубы ароматного пара, и заглянул внутрь. – Пальчики оближете!

Эббингхауз был поваром из Дуйсбурга. Но в батальоне он был в первую очередь солдатом, ему редко выпадал случай продемонстрировать свое искусство, так что сейчас он просто лучился от счастья. Еще он занял в отделении давно пустовавшее место эксперта по гомосексуализму. Юрген даже думал, что в тылу их всех повывели или они сами перековались. Прибытие Эббингхауза развеяло эту иллюзию. Впрочем, он был хорошим парнем и отличным поваром, вот только солдатом никаким. Эббингхауз, когда-то разделывавший и жаривший мясо, теперь сам стал мясом, которое вскоре разделают и изжарят другие повара с восточного берега Вислы.

– Не сомневаюсь, Эбби, – сказал Юрген и похлопал его по плечу.

Он вернулся в комнату, остановился на пороге. Граматке продолжал свой рассказ:

– А Волк Фенрир наступает с разверзнутой пастью: верхняя челюсть до неба, нижняя – до земли. Было бы место, он и шире бы разинул пасть. Пламя пышет у него из глаз и ноздрей. Мировой Змей изрыгает столько яду, что напитаны ядом и воздух, и воды. Ужасен Змей, и не отстанет он от Волка. В этом грохоте раскалывается небо, и несутся сверху сыны Муспелля. Сурт скачет первым, а впереди и позади него полыхает пламя. Славный у него меч: ярче свет от того меча, чем от солнца.

– Блачек, Тиллери, ко мне! – громко крикнул Юрген.

– Есть!

Тиллери уже стоял перед ним, руки по швам, грудь колесом, усердие в выкаченных глазах. Сразу был виден обер-фельдфебель, бывший. Это был хороший солдат, опытный, быстрый, инициативный и сообразительный. На этом и погорел. Когда иваны пошли в наступление под Люблином, Тиллери, видя неминуемость окружения, приказал своему отделению отойти на вторую линию укреплений. Вестовой, несший приказ командира батальона об отходе, встретился им на полпути, но высокий суд не принял это во внимание. Тиллери оставил позицию без приказа. Разжалование. Лишение гражданских прав. Испытательный батальон.

А вот и Блачек. Подошел быстро и четко, да встал медленно. С ним всегда так – долго доходит. Блачек из-под Мезерица, это в их глубоком тылу, у Одера, он был крестьянином, возможно, в этом все дело. Точно так же до него долго доходил приказ об отступлении, отданный командиром его отделения. Все солдаты рванули в тыл, а Блачек остался один в траншее перед цепью наступающих русских. Товарищи вернулись и вытащили Блачека из траншеи, как оказалось, только для того, чтобы его потом обвинили в намерении сдаться в плен. Его могли расстрелять, так что он еще легко отделался.

Это была идеальная пара для караула. Они стали одеваться, натянули ватные штаны и толстые свитера. Надели через голову длинные, почти до колен, балахоны на собачьем меху с большим капюшоном. Балахоны были списанные, со склада СС, они их держали специально для караульных, воевать в них было несподручно. То же и с ботами. Это были огромные башмаки на деревянной подошве из толстого войлока с двумя разрезами спереди и сзади, которые закрывались толстым языком и затягивались двумя застежками с пряжками. Их надевали поверх сапог. Комплект дополнялся меховыми шапками с завязанными над козырьком ушами и длинными, до локтя, рукавицами на ватине с единственным тонким третьим пальцем для стрельбы.

Юргену не было нужды так утепляться, да и одежда у него была более справная: удобная армейская куртка с капюшоном, русская цигейковая шапка-ушанка и валенки, настоящие русские валенки, которые он уже два года таскал во всем фронтам в своем бездонном заплечном мешке под названием «мечта мародера».

– Рядовой Блачек! Поторопитесь! На улице мерзнут ваши товарищи, ожидающие смены! – подогнал Юрген Блачека, который вдруг застыл с разинутым ртом, напряженно вслушиваясь в декламацию Граматке.

– Интересно, чем все кончится, – сказал Блачек.

– Все кончится, – ответил Юрген.

– Как это? – недоуменно спросил Блачек.

– Да так! – с некоторым раздражением ответил Юрген. – Гибнут боги, гибнет мир, созданный этими богами, всем крышка, полный пиздец!

Лицо Блачека прояснилось, он наконец понял.

– Хорошая сказка, – сказал он.

– Герр фельдфебель весьма точно оценивает ситуацию, – донесся голос Граматке.

– Граматке! Два наряда вне очереди! – не сдержался Юрген. – Блачек, Тиллери! Взять оружие! За мной!

У покатого вала стояли две фигуры, это должны были быть Брейтгаупт и Цойфер. Так ли это, не разобрать, фигуры были неразличимы в своих караульных балахонах и одинаково притоптывали ногами и били себя руками по бокам. Рядом, прислонившись к валу, сиротливо мерзли винтовки. Вообще-то всем четверым полагалось быть наверху и пристально вглядываться в даль, но Юрген не стал заострять на этом внимание, ведь Брейтгаупт был его старым товарищем. А с Цойфера какой спрос? Проворовавшийся интендант, тыловая крыса, он был равно ненавистен всем солдатам их отделения, от профессионального домушника Клинка до бывшего боевого офицера Целлера. Он всем им чистил сапоги, даже Эббингхаузу. Но для Юргена самым важным было то, что Цойфер – плохой солдат, с винтовкой и то еле-еле умел обращаться, что уж говорить о саперной лопатке. Такого в караул можно было посылать только со сверхнадежным Брейтгауптом.

– Ну как тут у вас, тихо? – спросил Юрген.

– Как в могиле, – ответила одна из фигур голосом Цойфера.

– Типун тебе на язык! – сказал Брейтгаупт.

Брейтгаупт был молчуном, а если уж говорил, то пользовался пословицами и поговорками. Он был туповат, Ганс Брейтгаупт, так считали все, даже и Юрген. Но это нисколько не уменьшало его привязанности к Брейтгаупту, он лишь еще больше опекал его. Хотя со стороны всем казалось, что это Брейтгаупт трогательно опекает фельдфебеля Вольфа. Впрочем, так оно и было.

– Следуйте к дому. Отдыхайте, – распорядился Юрген, – я немного пройдусь, не жди, – ответил он на немой вопрос Брейтгаупта.

На прощание Брейтгаупт ободряюще похлопал Блачека по плечу. Он благоволил всем крестьянам. Он сам был крестьянином.

Юрген потуже затянул шнур на капюшоне, спасаясь от ветра, и поднялся наверх. Это была дамба, тянувшаяся вдоль Вислы. До реки было метров сто пятьдесят, пологий берег плавно перетекал в лед. Еще неделю назад, до внезапно ударивших двадцатиградусных морозов, фарватер реки был совершенно свободен ото льда, и серые воды надежно разъединяли две противоборствующие армии. Но теперь до самого восточного берега тянулось ровное поле, сильный ветер сдувал тонкий слой снега, обнажая прозрачный лед, крепчавший день ото дня. «Сейчас бы коньки!» – мелькнула глупая мысль. Глупая, потому что последний раз Юрген катался на коньках тринадцать лет назад на Волге. Нашел о чем вспоминать! Самые те время и место!

У восточного берега виднелся островок, на нем угадывались занесенные снегом позиции. Мелькнул огонек, наверно, кто-то в нарушение устава и здравого смысла прикурил сигарету. «Сейчас бы снайперскую винтовку!» Эта мысль была еще более глупой, чем предыдущая. Черта с два попадешь с такого расстояния на таком морозе. Да даже если и попадешь… Не стоило это последующего тарарама. Зачем нарушать благостную тишину рождественской ночи? Вот и поляки не нарушают. Хорошо, что напротив стоят поляки. У них Рождество как у людей, то есть у них, немцев. И еще они его свято соблюдают и в шляхетской гордости плюют на приказы приставленных к ним еврейских комиссаров. В эту ночь плюют.

Еще дальше вдоль берега Вислы тянулась точно такая же дамба. Из-за нее едва выглядывали крыши двухэтажных домов. Над некоторыми домами курились дымом печные трубы. «Тоже, наверно, гусей жарят». Дым уходил вертикально вверх. «К морозам».

– Что, фельдфебель Вольф, оцениваете, когда иваны двинутся в наступление?

Юрген резко повернулся. Перед ним стоял обер-лейтенант Вортенберг, командир их роты, обряженный в крытую серым сукном волчью шубу и теплые бурки поверх сапог.

– Никак нет, герр обер-лейтенант, проводил смену караула, задержался подышать свежим воздухом, – четко ответил Юрген.

– Воздух действительно свежий! – рассмеялся Вортенберг, обдавая Юргена коньячными парами. Пары были крепкие и тоже свежие.

– Вольно, Вольф! – Из-за спины Вортенберга выступил подполковник Фрике, командир их батальона.

Юрген немедленно принял позу «вольно» и даже попытался расслабить мышцы, но на пронизывающем ветру это не удалось.

– Счастливого Рождества, герр подполковник! Счастливого Рождества, герр обер-лейтенант!

– Спасибо, Вольф! И вам того же! – ответил Вортенберг.

– Спасибо, Юрген, – просто сказал Фрике.

Они были вместе уже два с лишним года. Когда-то Фрике считал рядового Юргена Вольфа худшим солдатом его батальона и был рад избавиться от него любыми средствами, коих в штрафбате было предостаточно – расстрел, отправка в концентрационный лагерь, наконец, просто атака, обычная атака, в которую шли солдаты батальона и из которой мало кто возвращался. Юрген Вольф раз за разом возвращался. В конце концов он вынес тяжело раненного Фрике из пекла битвы на Орловской дуге и тем спас ему жизнь. А Фрике написал представление, на основании которого Юргена признали прошедшим испытание. Сейчас Фрике считал фельдфебеля Юргена Вольфа лучшим унтер-офицером своего батальона и поручал ему самые опасные, а подчас щекотливые задания, как в деле с арестом генерал-майора и СС-бригадефюрера Бронислава Каминского.

– Завтра утром зайдите ко мне, у меня есть информация, которая вас, несомненно, обрадует, – продолжил Фрике.

– Какая? – спросил Юрген.

– Какие же вы еще юнцы! – улыбнулся Фрике. – Никакого терпения, никакой выдержки.

Это адресовалось не только Юргену, но и Вортенбергу, который был едва ли не моложе Юргена. Он не смел задать вопрос вслух в присутствии нижнего чина и только искательно заглядывал в глаза Фрике: что за информация? Я ее знаю?

– Ладно! – вновь улыбнулся Фрике. – Из штаба армии мне сообщили, что Верховное командование приняло решение сохранить пятисотые испытательные батальоны в структуре Вермахта! – И, не заметив признаков восторга на лицах подчиненных, продолжил: – Нас не передадут в СС и не вольют в бригаду Дирлевангера!

– Ура! – слаженно крикнули Юрген и Вортенберг.

Это была действительно хорошая новость, и их радость не стала меньшей от того, что они впервые услышали об этом плане командования. Оскар Дирлевангер был патологическим типом. По нему плакала если не тюрьма, то сумасшедший дом. Они достаточно насмотрелись на его «подвиги», ведь они воевали бок о бок в Варшаве. Дирлевангер не жалел ничего и никого, в том числе собственных солдат. Потери в его бригаде были огромные, и то, что Дирлевангер часто сам шел с автоматом наперевес впереди своих солдат, нисколько не утешало. Он был как заговоренный, повстанцы не припасли серебряной пули для него, но у поляков было достаточно простых пуль для них, простых солдат. Избави Бог!

– Где сейчас бригада Дирлевангера? – спросил Вортенберг. – Что-то о них давно ничего не слышно.

– Их еще в начале октября перебросили в Словакию на подавление восстания, – ответил Фрике.

– Еще одно восстание, – протянул Вортенберг.

– Да смилуется Господь над всеми нами! – воскликнул Фрике и осенил себя крестом. Они сегодня часто поминали Бога, отдавая дань празднику.

– Над всеми, – эхом откликнулся Юрген. Он включил в это число и всех словаков, даже повстанцев. Возможно, высший трибунал присудит им бессрочное заключение в аду за их предательство и измену союзнической Германии, но ада земного, который им обеспечит Дирлевангер с его отморозками, они явно не заслуживали.

Что было бы, если бы их перевели в бригаду Дирлевангера? Да, в сущности, все то же. Они бы безоговорочно выполняли приказы, любые приказы. У них не было выбора, расстрел за неповиновение приказу – это не выбор. А Дирлевангер был скор на расстрелы, он сам выносил приговор и тут же приводил его в исполнение. Плевать он хотел на судей и вышестоящее начальство, кроме рейхсфюрера СС Гиммлера.

Они стали бы такими же отморозками, безжалостно уничтожавшими все живое вокруг. Люди, все люди, быстро скатываются в скотство, если вокруг царит скотство и не надо думать о том, что подумают и скажут о тебе другие. Юрген не раз наблюдал это за два года, проведенных на Восточном фронте. Скатываться в скотство не хотелось. Они не заслужили этого. Им и так всем крепко досталось в этой жизни. Они хотели лишь выжить, больше ничего.

– Отдыхайте, фельдфебель Вольф, – сказал подполковник Фрике и добавил: – Спокойной ночи, Юрген.

– И не налегайте на самогонку. Оставьте хоть немного в канистре, – со смехом сказал Вортенберг.

«Узнаю, кто настучал, задушу своими руками», – подумал Юрген. Стукачей он ненавидел. И не бросал слов на ветер.

Он прошел мимо вкопанного наверху дамбы 88-мм артиллерийского орудия, мимо подготовленных на обратном скате минометных площадок, подошел к укрытию, где, навалившись грудью на деревянную обшивку и крепко прижавшись друг к другу, стояли Блачек и Тиллери.

– Холодает, однако, – сказал Юрген, – не застаивайтесь. И вот, возьмите. – Он отцепил от ремня и протянул им полную фляжку с самогонкой. – Только не налегайте сразу, вам еще два часа стоять.

– Час сорок, – сказал Тиллери.