Текст книги "Июльский заговор. История неудавшегося покушения на жизнь Гитлера. 1943-1944"

5

«Мы далеки, как два полюса», – сказал Мольтке о Герделере. «Неутомимый, неосторожный, немного реакционный», – говорил Хассель. «Человек, имеющий сильное влияние, словно некий мотор, приводящий в движение все Сопротивление», – утверждал Шлабрендорф. «Он рационализировал оппозицию, – заявил Гизевиус, – хотя слишком небрежный с секретами». А Штауффенберг назвал его «автором революции седых бород».

Герделер был общепризнанным «занудой», «надоедливой мухой» Сопротивления. Им восхищались, но недолюбливали. Он не разделял политические симпатии многих своих коллег и считал, что большинство из них подвержены недопустимым колебаниям в чрезвычайно опасное время. Ведь члены гражданского крыла отлично понимали, что гестапо ведет игру в кошки– мышки с людьми, заподозренными его агентами в участии в незаконной деятельности. Герделер являлся наиболее примечательной фигурой из многих загадочных людей в окружении Бека и Хасселя, двое из которых, Карл Лангбен и Йоханнес фон Попиц, попытались привлечь к заговору против Гитлера даже рейхсфюрера СС Гиммлера. Они надеялись сделать его своим инструментом в устранении Гитлера. Когда же Гитлера не станет, они считали, что смогут избавиться от Гиммлера без особого труда.

В процессе бесконечных дебатов, которые шли в рядах германского Сопротивления, кандидатуры и Геринга, и Гиммлера периодически рассматривались в качестве возможных агентов для устранения Гитлера. Хорошо известная антипатия Геринга к военной политике Гитлера на одном из этапов сделала его для заговорщиков более предпочтительной альтернативой Гитлеру. Было это в месяцы, предшествовавшие оккупации Польши. А в 1943 году Гиммлер рассматривался как глава внушительной армии недовольных людей, которых было немало и внутри страны, и за границей, вполне способной взять инициативу в свои руки там, где генералы проявляли слабость или нерешительность.

Несложно увидеть, как в 1943 году Бек, Герделер и Хассель пришли к самообману относительно Гиммлера и позволили своим коллегам установить с ним прямой и чрезвычайно опасный контакт. Гиммлер – самый замкнутый человек из всех нацистских лидеров, страдавший хронической нерешительностью, играл двойную игру, возможно даже с самим собой. В отличие от лидеров Сопротивления он знал, что период активного лидерства Гитлера должен был быть коротким, даже в случае победы в войне. Он имел совершенно секретный доклад об умственном здоровье фюрера, где было сказано, что по причине сифилиса паралич и безумие – это всего лишь вопрос времени.

Гиммлер, как и другие нацистские лидеры, считал, что Гитлер – ходовая пружина его власти, что необходимо готовиться ко дню, который наступит скоро и, вероятнее всего, неожиданно, когда Гитлер, преемником которого он считал себя, больше не сможет быть фюрером. Теперь, когда война вошла в неблагоприятную фазу, Гиммлер уверовал, что единственным способом смягчить опаснейшую внутреннюю ситуацию является ускорение тайных переговоров с западными союзниками. Это решение он принял под влиянием Вальтера Шелленберга, своего хитрого, обладающего воистину макиавеллиевским умом главы службы внешней разведки, человека, занимавшего в гестапо ту же должность, что Остер в абвере. К 1942 году Шелленберг твердо уверовал, что именно ему выпадет вести мирные переговоры.

Среди тайных агентов Остера был друг Хасселя юрист Лангбен, который оказался личным знакомым Гиммлера – их дочери ходили в одну школу. Воодушевленный Шелленбергом, Гиммлер в порядке эксперимента позволил Лангбену воспользоваться своими поездками в Швейцарию по делам абвера для зондирования почвы относительно будущих переговоров: готовы ли англичане вступить в переговоры с рейхсфюрером СС вместо Гитлера.

Такие расспросы начались еще в 1941 году, во время неудачной мирной миссии Гесса в Британию. Об этом узнал Хассель, который впервые встретился с Лангбеном в августе того же года. Тогда Лангбен присоединился к внешнему кругу, окружающему ядро конспираторов Хасселя, советуя всем делать ставку в перевороте на Гиммлера и СС. К 1942 году распространились слухи, соединяющие имя Гиммлера и стремление к мирным переговорам, и все стали внимательно смотреть по сторонам и прислушиваться, ожидая заметить еще какие-нибудь признаки активности. А тем временем Лангбен продолжал тайно информировать Шелленберга обо всем, что он смог выяснить, пользуясь своими английскими и американскими контактами в Швейцарии, касательно намерений союзников. Гиммлер, равно как и все члены Сопротивления, никак не мог согласиться с твердым решением союзников требовать безоговорочной капитуляции.

После потери Северной Африки и выхода из войны Италии беспокойство Гиммлера возросло. Гитлер мог убрать любого из нацистских лидеров от кормушки власти, повинуясь всего лишь минутному капризу. К тому же чрезвычайно осторожный Гиммлер чувствовал угрозу со стороны Мартина Бормана, который, будучи личным секретарем Гитлера и главой партии, стал защитником и советчиком фюрера, превратившимся в его тень.

А тем временем Тресков тоже пришел к выводу, что необходимо «промерить» политические глубины Гиммлера. В штабе тогда работала молодая жительница Берлина – женщина-скульптор Пуппи Сарре. Армия использовала ее в качестве гражданского секретаря. Было известно, что она подруга Лангбена, и Тресков отправил ее в Берлин, чтобы обсудить с ним возможность встречи одного из членов движения Сопротивления с Гиммлером.

Другой член группы интеллектуалов Хасселя – Йоханнес фон Попиц, прусский министр финансов, придерживавшийся, как и Хассель, правых взглядов и член клуба «Среда», – также поддерживал идею прощупать Гиммлера. Конечно, существовало довольно много противников этого опасного предложения. Хассель считал, что из этого не выйдет ничего хорошего, он знал, что прежде фон Попиц поддерживал нацизм, и это делало его подозрительным для других оппозиционеров. Гизевиус считал его человеком, который отчаянно пытается загладить свои прежние деяния. Вместе с тем сложилось мнение, что Бек, Герделер и Ольбрихт поддерживали выход на Гиммлера. Попиц оказался именно тем человеком, которого Лангбен 26 августа 1943 года отвел на встречу с Гиммлером в министерство внутренних дел, то есть через два дня после назначения Гитлером рейхсфюрера СС министром внутренних дел. Это была предосторожность. Фюрер опасался беспорядков в Германии после краха ее союзника – Италии.

Согласно обвинению против Лангбена и Попица, выдвинутому позднее гестапо, Попиц действительно встретился с Гиммлером. Их беседа прошла в обстановке строжайшей секретности, на ней не присутствовал даже Лангбен. Попиц якобы заявил, что Гитлер, безусловно, гений, но не может выиграть войну, сосредоточив в своих руках абсолютную власть. Поэтому должно быть создано сильное правительство, способное приступить к мирным переговорам. Не сохранилось никаких записей, касающихся реакции на это Гиммлера, но позднее Попиц говорил Отто Иону, что, хотя рейхсфюрер говорил очень мало, он не высказал неодобрения по поводу предложений Попица. Была достигнута договоренность относительно второй встречи, и Лангбен, чрезвычайно обрадованный первоначальным успехом своего предприятия, поспешил в Швейцарию с докладом. К несчастью, агенты шефа гестапо Генриха Мюллера, который очень завидовал влиянию Шелленберга на Гиммлера, перехватили радиограмму о переговорах Лангбена с представителями союзников, и по возвращении в Германию Лангбен был арестован. Гиммлер не задумываясь пожертвовал им. Но Попиц остался на свободе. Агенты гестапо следовали за ним по пятам, и он постоянно находился под угрозой ареста.

Отношение Гиммлера и гестапо к оппозиции было неоднозначным. Они как бы не стремились арестовать, допросить, судить и наказать непокорных. Гестаповцы занимались бесконечным сбором улик, свидетельствующих о существовании сети заговорщиков, в наличии которой никто и не сомневался. Создавалось впечатление, что они готовы даже допустить покушение на жизнь фюрера, оставив на свободе подозреваемых. Официальным основанием для этого служила теория, что собрать улики, пока подозреваемые остаются на свободе, легче, чем арестовав их. Посему Лангбен вполне мог остаться, как и Попиц, на свободе, если бы Мюллер в это самое время не решил продемонстрировать свое рвение на службе Борману и Гитлеру и досадить любимцу своего хозяина Шелленбергу, которого надеялся свалить по ходу дела. Гиммлер не мог спасти Лангбена от ареста, но в течение нескольких месяцев охранял своего друга и тайного агента от бесчеловечного обращения в застенках гестапо.

Каждый член движения Сопротивления знал: если он в данный момент и не находится под наблюдением гестапо, то в любую минуту может под него попасть, встретившись с одним из подозреваемых. Со дня ареста Лангбена Попицу приходилось действовать с величайшей осторожностью, но он все-таки попытался узнать от Гиммлера что-нибудь о судьбе Лангбена. Из других источников Хассель выяснил, что гестапо старается заставить Лангбена признать наличие связи между его работой в Швейцарии и желанием свести вместе Попица и Гиммлера. В ноябре Хассель узнал, что Лангбена постоянно допрашивают о «людях, стоящих за Попицем, в первую очередь генералах». В том же месяце он впервые встретился со Штауффенбергом, который произвел на него сильное впечатление. Штауффенберг предупредил Хасселя о необходимости соблюдения особой осторожности, делая заявления и встречаясь с людьми, особенно с Попицем, который находится под наблюдением. Гражданское крыло заговора было предоставлено самому себе, раздираемое внутренними дрязгами и борьбой за места в теневом кабинете Герделера, в котором «профессиональный» политик Попиц претендовал на пост министра образования.

Лангбен был не единственным видным членом Сопротивления, арестованным в 1943 году. Как мы уже видели, в апреле были схвачены Йозеф Мюллер и Дитрих Бонхёффер, а также сестра Бонхёффера и ее муж Ганс фон Донаньи. У попавшего под подозрение Остера были связаны руки, и вскоре он покинул свой пост в абвере. Гизевиус, которого допросили и которому пригрозили арестом, сумел перейти швейцарскую границу.

Роль, сыгранная Бонхёффером в том, что он назвал «великим маскарадом зла», тяжелым грузом легла на его совесть. Хотя он свято верил, что его служение Господу неотделимо от политических убеждений и действий, решение прийти в абвер и работать на Сопротивление было принято человеком, а не пастором. Он понимал, что, если будет арестован, ему придется обманывать и изворачиваться, и надеялся, что вынужденная ложь в таких обстоятельствах станет его христианским долгом. Его друг и коллега Эберхард Бетге рассказал, как вел себя Бонхёффер в Восточной Пруссии, когда они находились там с евангелистской миссией и пришло сообщение о падении Франции. В это время они были в людном месте. Все вскочили с мест, подняли руки и запели национальным гимн Германии. Бетге был потрясен, увидев, как Дитрих поднимает руки и поет вместе со всеми, одновременно призывая товарищей сделать то же самое. После он сказал Бетге: «Ты сошел с ума? Мы не можем позволить себе самопожертвование в порядке протеста против таких глупостей. Мы должны жертвовать собой ради чего– нибудь более серьезного».

В качестве агента абвера Бонхёффер в 1941–1942 годах ездил не только в Швецию, но также в Рим и Швейцарию. Он постоянно находился под подозрением гестапо и как-то раз даже удалился на три месяца от мира в монастырь бенедиктинцев, расположенный в горах к югу от Мюнхена, где написал и спрятал первые главы своей книги «Этика». В то время он писал: «Любовь, когда она действительно живая, не уходит от реальности, чтобы поселиться в возвышенных душах, изолированных от мира. Она сносит реалии окружающего мира со всей его жестокостью. Мир исчерпал свою ярость против тела Христова, и церковь должна стремиться рискнуть своим существованием ради мира».

На тайной встрече в Женеве, состоявшейся в1 941 году, Бонхёффер заявил, что молится о поражении своей страны. «Только в поражении, – сказал он, – мы можем искупить чудовищные преступления, совершенные против Европы и всего мира».

Бонхёффер был необычным священнослужителем и временами абсолютно антиклерикальным в своих суждениях. Ему дважды доводилось испытывать любовь. Во второй раз он влюбился в 1942 году и обручился с девушкой девятнадцати лет по имени Мария фон Ведермайер, жившей на ферме недалеко от Бад-Шенфлис. Ее мать была против этого брака из-за большой разницы в возрасте между будущими супругами. Несмотря на свою жизнерадостность и неизменный энтузиазм, Бонхёффер всегда интуитивно чувствовал, что умрет молодым. Это ощущение усилилось, когда он неразрывно связал свою жизнь с судьбой Германии. Еще в 1933 году он сказал своему другу пастору Циммерману, что хочет пожить полной жизнью и умереть молодым в возрасте тридцати восьми лет. Удивительно, но именно этого возраста он достиг, когда в 1945 году был убит нацистами.

В апреле 1942 года соперничество между абвером и разведкой Шелленберга, подчинявшейся Гиммлеру, достигло такой стадии, когда стали возможными прямые решительные действия. Агент абвера, арестованный в октябре 1942 года, на допросе дал показания против Донаньи – блестящего австрийского юриста, который был зятем Бонхёффера и помощником Остера. Этот агент также проговорился о действительных причинах, по которым Бонхёффер ездил в Швейцарию, равно как и о беседах Иозефа Мюллера со священнослужителями из Ватикана. И все же ставшие следствием этого признания аресты были отложены до апреля следующего года по причинам, о которых можно только догадываться.

В день ареста Бонхёффер навещал своих родителей в Берлине. Он позвонил сестре, жене Донаньи, и, когда по телефону ответил незнакомый голос, пастор понял, что произошло несчастье. Обернувшись к родителям, он сказал: «Скоро придут за мной». Он немедленно уничтожил все документы, которые могли свидетельствовать против него, после чего отправился к старшей сестре, чтобы как следует подкрепиться. Гестаповцы явились за ним в три часа пополудни и препроводили в военную тюрьму Тегель. В момент ареста пастору было только тридцать шесть лет.

Бонхёффер описал, как с ним обращались: «Формальности, связанные с приемом нового заключенного, были выполнены правильно. В первую ночь меня заперли в одиночной камере. Одеяла на дощатой койке издавали такую отвратительную вонь, что, несмотря на холод, укрываться ими было невозможно. На следующее утро в камеру швырнули кусок хлеба – мне пришлось поднимать его с пола. Днем я впервые услышал снаружи голоса – персонал всячески оскорблял заключенных. С тех пор такие звуки я слышал каждый день – с утра до ночи. Когда меня поставили в ряд с другими вновь прибывшими, тюремщик назвал нас грязными бродягами. Каждого спросили о причине ареста. Когда я ответил, что не знаю, тюремщик злобно осклабился и сказал, что очень скоро я все узнаю. Прошло полгода, прежде чем мне предъявили ордер на арест. Меня отвели в одиночную камеру в самом дальнем углу верхнего этажа. Дальше висела табличка, запрещающая проход без специального разрешения. Мне сказали, что я лишен права переписки до особого распоряжения. Оказалось, что я также лишен ежедневной получасовой прогулки, положенной заключенным внутренним распорядком. Я не получал ни газет, ни табака. Через сорок восемь часов мне, наконец, вернули Библию. Ее тщательно осмотрели и убедились, что я не спрятал в корешке лезвие или нечто подобное. Если не считать этого, на протяжении следующих двенадцати дней дверь камеры открывалась только для того, чтобы передать мне еду и одеяла. Никто не разговаривал со мной. Я понял, что заключенный, находящийся под следствием, здесь уже считается преступником, который в случае несправедливого обращения не может требовать уважения его прав. Это открытие потрясло меня».

Тегель – это военная тюрьма. Вскоре распространилась информация о том, что Бонхёффер не просто святой человек, обладающий удивительным терпением. Он – племянник генерала фон Хазе – военного коменданта Берлина. Мать Бонхёффера была его сестрой. Хазе, в действительности поддерживавший Сопротивление, посетил племянника в тюрьме, и Бонхёффер получил возможность убедиться, что отношение к нему тюремщиков разительно изменилось, когда стало известно о его родственных связях. Он не желал никаких преимуществ, но быстро обнаружил, что в определенных пределах они существенно облегчают участь. Семье позволили принести ему книги, бумагу, чистую одежду и еду. Камера стала его кабинетом, где он много размышлял и работал. 3 августа 1943 года он написал: «Я мало ем и пью, спокойно сижу за столом, и работа над книгой продвигается хорошо. В промежутках я радую мою душу и желудок теми приятными вещами, которые вы мне принесли. Что же касается перевода на другой этаж, я не стану обращаться к администрации с такой просьбой. Не думаю, что это будет справедливо по отношению к другому заключенному, которому придется мучиться в моей жаркой камере. Ведь весьма вероятно, что ему придется обходиться без томатов и других вкусных вещей, которые вы мне прислали. Увы, я знаю, что Ганс плохо переносит жару, и сочувствую ему».

17 августа: «Пожалуйста, не волнуйтесь обо мне. Я все смогу перенести, и я спокоен. Здесь в камере неизбежно приобретаешь беспристрастность, независимость суждений, и это очень важно. За последние несколько недель, коим сопутствовало постоянное нервное напряжение, я почти не занимался творческой работой, но сейчас я вернулся к ней. У меня зародилась идея пьесы…»

И снова в конце месяца, 31 августа: «За последние дни мне хорошо работалось, я сумел много написать. Когда после нескольких часов абсолютной погруженности в мысли обнаруживаешь себя в тюремной камере, всегда немного удивляешься. Любопытно наблюдать за собственной постепенной адаптацией. Когда неделю назад мне вернули нож и вилку, они показались мне не такими уж необходимыми. Я уже привык намазывать маргарин на хлеб ложкой…»

В канун Рождества он записал: «С точки зрения истинного христианина, Рождество, проведенное в тюремной камере, не должно быть проблемой. Возможно, в этом скорбном доме некоторые из нас могут отпраздновать Рождество глубже, с большей пользой для души. Невзгоды, страдания, нищета, одиночество, беспомощность или даже чувство вины представляются разными глазу Бога и человека. Тот факт, что взгляд Господа обращается к тому месту, от которого человек обычно спешит отвернуться, или воспоминание о том, что Христос родился в стойле, поскольку другого места для этого просто не нашлось, – все это ощущается узником острее, чем кем бы то ни было другим».

Для Бонхёффера, как и для многих других христиан, проблема участия в насилии и прощения была самой важной. «Понятие свободной ответственности, – писал он, – идет от Бога, который требует свободного свидетельства веры в ответственном действии и который обещает прощение и покой тому, кто в процессе этого становится грешником». То, что пришлось сделать, вполне может оказаться греховным. Грешник должен положиться на милосердие Господа. «Гитлер, – провозгласил Бонхёффер, – антипод Христа. Поэтому мы обязаны продолжать свою работу, независимо от того, будет она успешной или нет».

Другой участник событий, пастор Циммерман, вспоминает о встрече, состоявшейся в его доме примерно за два месяца до ареста Бонхёффера. Тогда Бонхёффер познакомился со штабным офицером лейтенантом Вернером фон Хефтеном, который позже в качестве адъютанта Штауффенберга сопровождал последнего во время выполнения исторической миссии 20 июля. Хефтен поставил вопрос ребром. Он сказал, что завтра будет у Гитлера, и спросил, должен ли застрелить его. Ответ Бонхёффера был осторожным. Он объяснил, что дело не просто в убийстве отдельного человека. Стреляя в Гитлера, следует помнить о политических последствиях. Должно быть сформировано правительство, готовое приступить к руководству страной, иначе последствия могут быть катастрофическими. Он добавил, что ни у кого нет права указывать Хефтену, стрелять в Гитлера или нет. В конечном счете это должно стать решением человека, который берет в руки оружие. Он может только попросить совета у окружающих относительно политических обстоятельств, сопутствующих устранению Гитлера. Решение убить должно идти от глубоких личных убеждений, что сей ужасный акт является морально оправданным и неизбежным. Фабиан фон Шлабрендорф, который тоже знал Бонхёффера, утверждает, что в 1942 году пастор поведал ему о своей убежденности в необходимости убийства Гитлера, но все ответственные члены Сопротивления знали: убийство без следующего за ним переворота было бы бесполезным.

Мольтке смотрел на вопрос насилия совершенно иначе и до самого конца отказывался в нем участвовать. По его словам, насилие есть демонстрация «зверя в человеке», он считал, что люди при любых обстоятельствах должны оставаться людьми. Мольтке свято верил в то, что насилие порождает только насилие, что режим должен следовать своим путем и в конце уничтожит себя сам. А вот к его концу следует готовиться заранее и создавать конституцию, которая будет воплощать основные христианские принципы, в которые он свято веровал.

Не все члены оппозиции были одинаково убеждены, что переворота можно избежать. Но на январской встрече 1943 года Герштенмайер отметил, что все, даже Мольтке, в конечном счете пришли к выводу, что теперь уже переворот необходим, и чем быстрее, тем лучше. И Петер Иорк, и Герштенмайер активно участвовали в июльских событиях 1944 года. Мольтке к тому времени уже вышел из игры: он был арестован шестью месяцами ранее – в январе 1944 года. «В тот самый момент, когда я находился в опасности втягивания в активную подготовку к путчу, – писал Мольтке в письме, переданном из тюремной камеры, – меня вывели из игры. Так что я остался свободным от любой связи с силовыми методами». Он считал это волей Господа[16]16
  Доктор Герштенмайер весьма настойчиво убеждал автора, что Мольтке сильно преувеличил пацифизм, как его собственный, так и «группы Крейсау», и что принцип неприятия насилия, ассоциирующийся с группой Мольтке, есть не что иное, как миф, который следует развеять. Герштенмайер утверждает, что лично убедил Мольтке в необходимости физического устранения Гитлера как условия, без которого невозможно достичь успеха переворота. Все члены кружка, регулярно собиравшегося в доме Йорка в Лихтерфельде, в конце концов прониклись мыслью о необходимости применения силы. В то же время графиня Мольтке в одном из заявлений прессе сказала: «Вы должны понимать, что единственной силой, которая могла физически устранить Гитлера, была армия. Мой муж всегда понимал, что они не смогут претворить в жизнь заговор против Гитлера. Это была одна из причин, по которой он был изначально против убийства. Другой причиной был тот факт, что он рассматривал национал-социализм как яд, существовавший не только в Германии, но во всем мире – в глубине человеческих душ. Поэтому он считал, что единственный способ избавиться от этого яда – дать возможность нацизму изжить себя».


[Закрыть].

Ядро немецкого Сопротивления черпало свою силу и мужество из христианской веры. Вовсе не случайно все главные заговорщики были истинными христианами и в высшей степени интеллигентными людьми. Хотя в движении Сопротивления участвовало много тысяч людей, 20 июля 1944 года отважились на решительные действия только главные действующие лица драмы. При этом они опирались только на резервы человеческого духа – единственное, на что они могли рассчитывать в случае катастрофы, пыток и страшной смерти.

Эти глубоко прочувствованные христианские принципы не помешали им, однако, до последнего момента яростно спорить о целесообразности покушения. Личные и политические разногласия, которые так беспокоили Хасселя, еще более усилились после появления во внутреннем круге заговорщиков Штауффенберга. И снова неприятности шли от Герделера.

Герделер, как и Хассель, познакомился со Штауффенбергом осенью 1943 года. По словам Герделера, Штауффенберг «показал себя капризным и упрямым индивидом, которому захотелось поиграть в политику. Я часто не соглашался с ним, хотя ценил. Он желал следовать сомнительным политическим курсом с левыми социалистами и коммунистами и очень досаждал мне своим эгоизмом». По уверению Риттера, Штауффенберг с разбегу нырнул в политическую игру, которую Герделер считал своей собственной вотчиной, привнеся в нее философию «романтического социалиста». Он буквально фонтанировал идеями о «моральном и политическом возрождении Германии, бурном потоке революционного движения, который снесет на своем пути все старое». А Штауффенберг, как мы уже видели, считал конституционные реформы Герделера «революцией седых бород».

Друг Трескова Шлабрендорф открыто признавал, что солдаты – отнюдь не лучшие политики. «Одна из главных характеристик среднего офицера германской армии – узкое политическое мировоззрение. В его силе заключается источник его слабости. Сосредоточение на военных проблемах делает его некомпетентным в вопросах, не касающихся непосредственно военного дела, и в первую очередь в политике». Тем не менее, утверждал Шлабрендорф, «только армия имеет в своем распоряжении оружие и мощь, необходимые для свержения глубоко укоренившегося нацистского режима, поддерживаемого сотнями тысяч эсэсовцев. Гражданские инициативы скованы, если не имеют военной поддержки». Солдатам и гражданским политикам необходимо прийти к соглашению. И все же некоторые солдаты не могут устоять перед искушением и вмешиваются в политику. Это в полной мере относится к Штауффенбергу – «страстному солдату», как говорит Гизевиус, «который требовал для себя если не права на политическое лидерство, то, по крайней мере, прерогативу принимать участие в политических решениях». Как и Герделер, это был человек несгибаемой воли, во многих отношениях противоречивый. Он олицетворял «новый динамизм», и его бьющая через край энергия в конце концов оттеснила людей старшего поколения.

Активная подготовка к перевороту наконец началась. Сложилась воистину невероятная ситуация. В дополнение к теневому кабинету (куда вошли выдающиеся гражданские лица), готовому взять власть после падения диктатора, в немецкой армии создавалось теневое верховное командование. Секретные приказы «Валькирии» были полностью подготовлены и замаскированы под легальные акции. Все большее число людей, от фельдмаршалов до младших офицеров, либо участвовали в заговоре и владели секретами, по своей сути являющимися изменническими, или были осведомлены о происходящем, но предпочитали держать рот на замке.

«Немота и глухота» в любом случае являлись лучшей, по крайней мере, самой безопасной политикой.

Если заговор провалится, в день расплаты можно заявить о своем полном неведении, если же он окажется успешным, можно отметить свою молчаливую поддержку заговора и недоносительство. На протяжении зимы многие офицеры и на Восточном, и на Западном фронте были в той или иной степени вовлечены в заговор, в котором главной фигурой был Штауффенберг. В это время принял свою окончательную форму и теневой кабинет – под недреманным оком Герделера, который так стремился найти его оптимальный политический и религиозный баланс. В нем Бек стал президентом, Герделер – канцлером, социалист Лебер – министром внутренних дел, а Хассель – одним из двух кандидатов на пост министра иностранных дел[17]17
  Герделер, по словам Риттера, неустанно трудился, встречался с видными деятелями по всей Германии, стараясь создать в преддверии переворота качественный кабинет, который всесторонне рассматривал бы любую проблему, принимая во внимание все политические и религиозные мотивы. Риттеру он предложил пост министра культуры. Риттер отказался. Он утверждает, что Герделер никогда не упоминал в процессе этих переговоров фамилии различных кандидатов.


[Закрыть].

Когда Клюге, в конце концов решивший присоединиться к заговору, в октябре попал в серьезную автомобильную аварию, его место в качестве теневого главнокомандующего вооруженными силами занял отставной фельдмаршал Вицлебен, бывший командующий на Западном фронте. Ему было шестьдесят два года. Подготовка велась с большой интенсивностью: следовало подготовить план первоочередных мероприятий, заявления для прессы и радио. Работа под руководством энергичных, но нередко соперничающих руководителей – Герделера и Штауффенберга – находилась для каждого. Чудо, что у гестапо до сих пор не появилось оснований для ареста Герделера, который зимой 1943/44 года, когда Берлин, Гамбург, Бремен и промышленные города Рура страдали от непрерывных бомбардировок авиацией союзников, очень много писал и ездил по стране. Ему приходилось постоянно находиться в движении, что– бы избежать обнаружения, и многие члены Сопротивления теперь считали встречи с ним опасными. Росло напряжение в отношениях между Герделером, с одной стороны, и Штауффенбергом и Лебером – с другой, иначе говоря, между левым и правым крылом заговора.

И только благодаря влиянию берлинского юриста доктора Йозефа Вирмера, сыгравшего важную роль в заговоре, еще удавалось сглаживать разногласия и ослаблять напряжение.

Учитывая отсутствие каких бы то ни было признаков заинтересованности западных союзников, Штауффенберг выступил за обращение к Сталину. Русская пропаганда, по крайней мере, открыто заверяла в том, что видит разницу между Гитлером и немецким народом в целом. «Было бы абсурдно, – говорил Сталин, – отождествлять гитлеровскую клику с немецким народом и немецким государством. Гитлеры приходят и уходят, немецкий народ остается». Начиная с 1943 года русские оказывали постоянное давление на находящихся в плену немецких офицеров, призывая их создать национальный комитет свободной Германии, чтобы поддержать их пропагандистскую кампанию.

Коммунистическое подполье Германии держалось в стороне от окружения Герделера, которое, включая Лебера и социалистов, сохраняло непримиримую враждебность к коммунизму. Именно Штауффенберг с его романтической концепцией политической деятельности – его политика, по словам Гизевиуса, велась «по диагонали слева направо» – выступил за объединение Германии и России в едином великом освободительном движении против диктатуры. А Тротт в январе 1943 года и в апреле 1944 года встретился в Швейцарии с Даллесом и попытался заставить западный: союзников понять, что их требование безоговорочной капитуляции лишь отдаст Германию, вместе с миллионами иностранный рабочих, в лагерь русских.

Осенью 1943 года Тротт также посетил Швецию для встречи с англичанами. По словам Хасселя, который беседовал с Троттом после его возвращения, «его английские знакомые озабочены связанной с русскими проблемой и заинтересованы в развитии контактов. Правда, они опасались, что обещаемые перемены могут оказаться всего-навсего прикрытием для продолжения действия нацистскими методами под другой вывеской». Мнение Хасселя оставалось весьма дипломатичным. «В этой игре, заключающейся в поддержании хороших отношений с обеими сторонами, я предпочитаю западную ориентацию, но, если понадобится, также рассмотрю возможность соглашения с Россией. Тротт со мной полностью согласен, остальные пока сомневаются по теоретическим и моральным причинам, которые я вполне понимаю».

Основной темой для размышлений немцев на протяжении последних лет гитлеровской войны было обращение очевидных различий между западными и восточными союзниками на пользу Германии. Пока нацистские лидеры мечтали о союзе с Западом против Востока, сопротивление грезило о почетных условиях мира, данных и Западом, и Востоком новому правительству после завершения переворота. В конце круг Герделера согласился отложить дипломатические переговоры до переворота. С декабря 1943 года покушения на жизнь Гитлера производились неоднократно и постоянно срывались из-за внезапного изменения Гитлером своих планов или по причине простого невезения.

В своих постоянных попытках достучаться до генералов Герделер не пренебрегал возможностью того, что армия на западе ждет вторжения союзников. «Безоговорочная капитуляция» во Франции не обеспокоила заговорщиков. Они благосклонно относились к идее оккупации Германии совместными силами западных союзников и немецкой армии, предпочтительнее всего до того, как русские подойдут к восточным границам и сами начнут оккупацию территории. После этого можно начинать переговоры с новым правительством Герделера. Однако союзники, причем и восточные и западные, проявляли удивительное единство, и Запад не делал ни публичных, ни тайных заявлений, способных дать необходимую надежду немецкому Сопротивлению.