Текст книги "Графиня Шатобриан"

Генрих Лаубе
Графиня Шатобриан

Die Grafin Chateaubriand

Русский перевод 1881 г. (без указания переводчика).

Перевод взят с: С.-Петербург, изд. кн. магазина «Новое время», 1881 г.

Глава 1

– Вы, право, странный народ, господа ученые! День и ночь ломаете себе голову, воображаете, что с помощью искусственных формул и вычислений вам удастся разрешить вопросы, недоступные человеческому уму! Через это вы лишаете себя возможности наслаждаться солнечным днем, теплой ночью и всем тем, чем наслаждаются простые смертные!

– Кто вам сказал, что наш ум не может перешагнуть за пределы земли и что это всегда останется недостижимым для нас?

– Кто сказал! Да я сужу по себе. Природа ничем не обидела меня. Разве я глупее других людей, дурно сложен или слабее вас, господин канцлер! Вся Франция подымет на смех того, кто бы стал утверждать это!

– Разумеется, никто не решится сказать что-либо подобное о самом счастливом и богато одаренном человеке в целой Франции, который был назначен адмиралом, не имея ни малейшего понятия о морской службе!

– Смейтесь надо мной сколько угодно! Мы одни, и потому я вовсе не в претензии, что вы не доверяете моим адмиральским способностям. Но мне обидно, что у вас явилось сомнение в моих умственных способностях.

– Я никогда не позволю себе сомневаться в вашем уме! Это было бы оскорбительно для короля Франциска I, который отдал вам предпочтение перед всеми окружающими его.

– Значит, вы признаете, Бюде, что я имею право голоса в таком вопросе, как существование души у людей. Но сколько я ни напрягал свой ум, загробная жизнь все-таки представлялась мне покрытой непроницаемой тьмой. Не прерывайте меня! Я хорошо помню все ваши формулы, аргументы и выводы. Вы достаточно угощали ими короля и нас в длинные зимние вечера! Мне не трудно повторить их в последовательном порядке, подбирая одно к другому, нить за нитью, не хуже любого ткача и восстановить всю ткань. Тем не менее я смело утверждаю, что добытые вами результаты ни к чему не ведут и все, чего нельзя понять простым умом без ваших формул, – сущий вздор!

– Из ваших слов выходит, что нужно довольствоваться тем, что есть. Зачем объезжаете вы своих коней? Разве они не совершенствуются от дрессировки?..

– Тише! Мне послышался лай охотничьих собак! – сказал адмирал.

Он остановил коня и стал прислушиваться. Но конь его, горячей андалузской породы, тряс уздечкой и бил копытами о древесные пни, так что трудно было расслышать что-либо. Между тем лошадь другого всадника, походившая на мула, стояла неподвижно. Как лошади, так и всадники представляли собой полную противоположность. Всадник, сидевший на андалузском коне, был высокий красивый человек, с коротко обстриженными каштановыми волосами и окладистой бородой, какую носили тогда французские дворяне в подражание королю. Его платье из дорогих цветных материй, хотя и запыленное и забрызганное грязью от путешествия, резко отличалось от темной одежды и грубого волосяного плаща его спутника, которого, несмотря на бороду, можно было признать за католического монаха по бледно-желтому цвету лица.

Они ехали уже несколько часов по огромному буковому лесу, который в нынешнее время составляет редкость во Франции, даже в Нормандии, наиболее богатой лесами. Тогда еще мало было проведено дорог, особенно в отдаленных пограничных провинциях, как Бретонь, где находился лес, по которому приходилось ехать двум всадникам. Они руководствовались в своем пути положением солнца и ехали большей частью луговинами, где пропадал всякий след колес на почве, поросшей мхом и покрытой древесными пнями. Солнце светило во всем блеске, что случается довольно редко в туманной Бретони. В эту минуту оно клонилось к закату, освещая красновато-желтым светом верхушки необъятного букового леса и спины всадников. Был не только поздний час дня, но и конец лета; изредка слышалось щебетание нескольких птиц, затем наступала та своеобразная лесная тишина, где в шелесте листьев проносится по временам таинственный непонятный шепот.

– Я ничего не слышу, – сказал, наконец, старший всадник в темном платье, прервав молчание.

– А я слышу, – возразил с досадой другой. – Вы свыклись с кабинетной жизнью и потому в лесу не можете уловить тех звуков, по которым привычный человек рисует себе картины и сцены, происходящие на далеком расстоянии от него.

– Разве не то же бывает в умственной жизни! Ваши слова служат опровержением высказанных вами положений против пользы научных исследований. Философы видят больше, нежели люди, никогда не упражнявшие свою мыслительную способность.

– Пусть будет по-вашему! Только сделайте одолжение, не возбудите новых смут в стране своими философскими бреднями. Мы едва справляемся с непокорным дворянством, а вы еще хотите навязать нам на шею священников и свести с ума простодушных буржуа и крестьян. Предоставьте это скучным мудрствующим немцам и тупоумным испанцам; чем больше будут немцы ерошить на себе волосы, а испанцы наделают хлопот своему бледнолицему императору, тем лучше для нас. Придумайте и изобретите что-нибудь новое, хотя бы вроде того учения, которое распространяет теперь саксонский монах; мы не прочь принять его, если окажется что-нибудь хорошее.

– Но ведь это не так легко, как вам кажется! В делах религии всякий должен сам до всего додуматься.

– Тем не менее, господин канцлер, вы не должны толковать с королем о подобных вещах. Он охотно слушает вас, и, к сожалению, все новое и всякий риск нравятся ему. Но если вы будете слишком медлить, то горе вам! Готовьтесь к самому худшему, если короля охватит нетерпение.

– Не беспокойтесь, господин адмирал. Мы люди мирные. Если человек пробует свои силы, старается познакомиться с делом, то это еще не значит, что он хочет пустить его в ход.

Всадники замолчали, так как забота о дороге и ночлег мало-помалу поглотила их внимание. Они продолжали путь шагом, направляясь к Луаре в надежде застать короля если не в Нанте, то в Туре или Блуа. Их служители заблудились и отстали от них; как господа, так и слуги, не зная местности, ехали наугад.

– Это охота! Теперь никто не разуверит меня в этом! – воскликнул младший всадник, осадив снова свою лошадь. – Как громко лают собаки! Должно быть, они выгнали кабана!

Путники остановились у склона горы, который представлял собой острый угол; в нескольких саженях от них виднелось озеро. Солнечные лучи, пробивая густую листву буковых деревьев, фантастически освещали поверхность воды своим золотистым светом.

– Древние кельты, которые дольше всего удержались в меланхолической Бретони, – сказал канцлер, – погребали своих богов в таких лесах, спасая их от нечестивых рук пришельцев. Кто знает, может быть и в этом озере покоится какое-нибудь сверженное божество.

– Слышите, как зашумело озеро! Волны поднимаются все выше и выше. Что это такое?

Лесная тишина была внезапно нарушена плеском воды, который становился все громче и явственнее. Лошади навострили уши. Канцлер набожно перекрестился, между тем как другой всадник не спускал глаз с озера, полузакрытого зеленью и окрашенного лучами заходящего солнца.

Плеск воды прекратился у берега, поросшего молодым кустарником; затем послышался треск ветвей и топот, как будто приближался полк конницы. Младший из всадников обнажил шпагу; радостное нетерпение выразилось на его лице; он догадался, что это было стадо оленей. Старые, тяжелые олени с темной густой шерстью и высокими рогами неслись по склону прямо на всадников.

Увидев блеснувшую шпагу, в которой отразился луч заходящего солнца, они остановились и смотрели на своего неожиданного врага. Тот громко вскрикнул и, махнув шпагой, бросился на них, но в тот же момент звери разлетелись во все стороны и исчезли в чаще. Кляча канцлера, напуганная шумом, неожиданно бросилась в сторону и, сбросив со всего размаха своего седока на землю, умчалась так быстро, как это позволял ее почтенный возраст. Между тем лай собак заметно приближался; в озере опять послышался плеск; из воды поднялся огромный раненый кабан, который с бешеным рычанием направился в ту сторону, где лежал канцлер. Другой всадник, поспешно соскочив со своего коня на землю, опустился на одно колено со шпагой в руке в надежде заколоть зверя в тот момент, когда он бросится на свою жертву. Но храбрый адмирал ошибся в расчете: шпага его оказалась слишком длинна и, скользнув по груди животного, отлетела в сторону. Наступила решительная минута. Разъяренный вепрь, истекая кровью от множества ран, нанесенных ему охотниками, остановился, как бы соображая, в кого из двух вонзить свои клыки: в того ли, который лежал перед ним, или смельчака, который отважился напасть на него. Он выбрал последнего, но тот прыгнул в сторону и, зная, что нападение повторится, поспешил поднять свою шпагу. Однако и на этот раз ему не посчастливилось, он поскользнулся и упал навзничь; кабан тотчас кинулся на него и готовился нанести ему удар своими острыми клыками. Хотя все это произошло в несколько секунд, но этого короткого времени было достаточно, чтобы подоспели охотничьи собаки, преследовавшие зверя. Два огромных волкодава грязно-желтого цвета внезапно вцепились в его уши и повисли на них всей тяжестью. Кабан грозно зарычал и, подняв голову, замер на месте от боли и ярости. Подоспели новые собаки и вонзили свои зубы в его задние ноги. Адмирал воспользовался этой неожиданной помощью, чтобы выбраться из-под зверя и встать на ноги. Он был теперь в самом жалком виде: платье его было разорвано, лицо забрызгано грязью и кровью. Тем не менее мужество не оставило его; он с видимым удовольствием взглянул на пригвожденного зверя и уже поднял шпагу, чтобы приколоть его.

– Что вы делаете, Бонниве! – воскликнул канцлер, который, видя, что опасность миновала, также хотел встать, но тотчас же опустился на землю от сильной боли в ноге. – Разве вы не слышите и не видите, что хозяин охоты будет здесь через несколько минут! Мы оба нуждаемся в его помощи: я чувствую себя разбитым от падения, вас помял зверь, наши лошади неизвестно куда девались. А вы как будто нарочно хотите рассердить этого господина, заколов на его глазах зверя, добытого такой трудной охотой.

– Я именно этого и хочу, господин канцлер! Я испытал на себе все опасности кабаньей охоты, следовательно, мне и должна принадлежать честь положить на место такого отличного зверя. Вдобавок, не мешает немного сбить спесь с бретонского дворянина! Король только похохочет над этим.

В это время подъехали охотники; рога протрубили радостный сигнал, возвещавший, что зверь пойман. Хозяин охоты соскочил с лошади, чтобы воспользоваться своим преимуществом и собственноручно заколоть добычу. Но к своему крайнему удивлению, он увидел, что какой-то незнакомец предупредил его и повалил на землю огромного вепря ловко направленным ударом.

– Кто позволил тебе распоряжаться здесь! – крикнул он, не помня себя от ярости. – Псари! Долой с лошадей, выхватите у него шпагу и попотчуйте хлыстами!

В один момент адмирал был окружен толпой егерей. Он едва успел защитить свою спину, прислонившись к буковому стволу, и начал отмахиваться шпагой от напавшей на него со всех сторон челяди.

– Вы, вероятно, никогда не выезжали из своего захолустья, – крикнул он хозяину охоты, – что не можете разобраться, с кем имеете дело! Разве вы не видите, что я дворянин?

– Если бы вы были король, то и тогда вы не смеете посягать на мое охотничье право без моего разрешения.

– Его величество проучит вас за этот дерзкий ответ.

– Король должен знать, а если не знает, то пусть научится, что бретонский дворянин полный властелин на своей земле! Эй, вы! Делайте то, что вам приказано. Отымите у него шпагу.

Подоспела новая толпа егерей. Они бросились на дерзкого нарушителя охотничьих прав и без труда обезоружили его. Началась свалка, в которой собаки приняли деятельное участие, увеличивая шум своим лаем. В это время подъехала дама на белом коне и с беспокойством спросила, что означает вся эта сцена и кто этот незнакомец, окруженный егерями.

– Вероятно, одна из обезьян господина Валуа, – ответил бретонский дворянин, не спуская глаз с адмирала, окруженного со всех сторон егерями. Бледное, отжившее лицо бретонца, окаймленное черной бородой, озарилось чувством особенного удовольствия, которому еще более способствовало присутствие молодой дамы. Он не обратил никакого внимания на ее просьбу прекратить неприятную сцену, только черные суровые глаза его на минуту устремились на нее с выражением дикой страсти. Он с усилием раскрыл свои тонкие губы и сказал вполголоса: «Нужно проучить этих льстецов! Интересно было бы узнать его имя».

Канцлер как будто подслушал это желание. До этого он оставался безучастным зрителем, из боязни попасть в общую свалку, но, видя, что адмиралу не избежать позорного наказания, решил заступиться за своего товарища. Поднявшись с усилием на ноги, он подошел к толпе егерей и закричал изо всех сил: – Именем короля Франциска, остановитесь!

Толпа расступилась, не столько из послушания, сколько из любопытства; крики замолкли.

– Это адмирал Бонниве! – продолжал канцлер громким голосом. – Бретонский дворянин не должен обходиться таким недостойным образом с другом короля!

Заявление канцлера оказало свое действие. Хозяин охоты повернулся к нему с презрительной улыбкой:

– Ну, теперь сообщите нам, кто вы такой; порядочные люди не ведут себя таким образом. Хотя адмирал Бонниве происходит от молодой дворянской крови, но он должен был узнать от короля права и обычаи охоты и не решился бы поступить, как этот господин. Вдобавок нам известно, что адмирал Бонниве послан в Англию вместе с канцлером Бюде и потому не мог очутиться во Франции, в чужом лесу, значит все, что ты сказал, капуцин, наглая ложь!

– Я канцлер Бюде и могу доказать это; вы совершенно напрасно назвали меня лгуном!

– Я в отчаянии, если это правда, – сказал бретонский дворянин с той же презрительной улыбкой, подъехав несколько шагов к канцлеру, как будто хотел пристальнее разглядеть своего собеседника.

– Да, действительно я узнаю вас! – сказал он после некоторого молчания. – Приветствую вас на земле бретонского дворянина графа Шатобриана, который, к сожалению, встретил своих гостей таким неприличным образом!

С этого времени граф совершенно изменил свое обращение с обоими путниками, послал отыскивать лошадей и даже был настолько внимателен, что велел принести носилки для канцлера, который повредил себе ногу при падении. Он несколько раз извинялся перед адмиралом за свою горячность. Но с лица его не исчезало выражение злорадства, которое ясно показывало, что в душе он был очень доволен, что красивому адмиралу досталось от кулаков его егерей. Это особенно ясно выразилось, когда он представил Бонниве своей супруге и повторил свои извинения в самых напыщенных выражениях. Адмирал сделал вид, что не замечает этого, и ловко раскланялся перед молодой графиней, которая хотя и не была ослепительной красоты, но показалась ему необыкновенно привлекательной в своем темном платье, рельефно выделявшемся на белом коне. Ее молодое, немного бледное лицо, слегка зарумяненное от движения на свежем воздухе, имело те гладкие округленные очертания, на которые жизненный опыт не наложил своего отпечатка. Но ее красивые карие глаза казались грустными, хотя в них не было и тени мечтательности и отчуждения от действительной жизни. По временам они делались настолько выразительными, что, казалось, ничто не могло скрыться от них. Когда граф представил Бонниве своей супруге, то в этих глазах можно было ясно прочесть насмешливый вопрос: не потому ли ты представляешь мне этого красивого человека растерзанным и униженным, чтобы он опротивел мне с первого момента знакомства?

Между тем Бонниве под обаянием ее присутствия забыл свою неприязнь к графу и рассыпался в любезностях перед его женой, что было тогда, при короле Франциске I, в моде в высших слоях французского общества. Графиня вежливо выслушивала его, но с некоторой чопорностью, так как, живя пять лет среди суровых бретонских дворян, она не привыкла к такому обращению. Не встречала она ничего подобного и на своей родине, в Пиренеях, откуда выехала четырнадцатилетней девочкой, чтобы сделаться женою графа Шатобриана. Благодаря этому любезности красивого адмирала имели для нее всю прелесть новизны и произвели на нее самое приятное впечатление.

Общество, принимая во внимание больную ногу канцлера, двинулось в путь шагом. Через четверть часа они увидели перед собой, на равнине, перерезанной холмами, замок Шатобриан, стоящий на возвышении и окруженный со всех сторон лесом. Вечернее солнце сияло во всем блеске, резко обрисовывая контуры огромного здания, состоящего из старого и нового замков, верхние этажи которых были соединены узкой висячей галереей. Старый замок представлял собой огромную круглую башню с низкими уродливыми пристройками; он весь порос мхом и почернел от времени и непогоды. Зато новый замок, недавно построенный в полуантичном и полуроманском стиле, весело блестел на солнце своими гладкими светлыми камнями. Плоская крыша, аркады, галереи, изящные башни придавали ему самый привлекательный вид. Широкий луг, по которому ехал владелец замка со своими гостями, тянулся вверх до главного входа.

Река Шер, вытекавшая из леса с левой стороны, круто поворачивала у нового замка и, обогнув старую башню, вновь появлялась на северо-западе за убогими, порознь стоящими домами, где впоследствии возник город Шатобриан.

– Очень рад, что мне удалось наконец увидеть ваш новый замок, граф Шатобриан! – воскликнул Бонниве. – Я помню, с каким восторгом вы рассказывали о нем в Париже пять лет тому назад. Вы издевались тогда над старой Луврской башней, вокруг которой предполагалось воздвигнуть дворец! Но он не построен и до сих пор вследствие недостатка в деньгах, так что король по-прежнему живет в тесноте среди судейских господ и разных буржуа. Вы недаром сказали тогда с усмешкой: «Бретонский дворянин живет лучше молодого Валуа, так называемого властелина Франции!»

– Разве эта фраза так замечательна, господин адмирал, что вы не могли забыть ее в течение пяти лет! Молодой Валуа, как вам известно, не принадлежит к богатому и могущественному дому и устроил свои дела только благодаря приданому, которое взял за нашей герцогиней. Поэтому нет ничего удивительного в том, что он, сделавшись королем, живет хуже большинства бретонских дворян. Хотя вы стараетесь возвеличить короля в ущерб дворянству, но он не более как высший ленный сеньор и вы напрасно внушаете ему неуместные претензии!

– Вы уже несколько лет не выезжали из вашей отдаленной провинции и совсем отстали от времени, многоуважаемый граф. Вот у господина канцлера есть письмо от английского короля к Франциску I; надпись на этом письме ясно показывает, что королевская власть в Европе больше усилилась, чем вы воображаете это, сеньоры меча и шпор!

– Мы сеньоры над землей и людьми и надеваем на себя меч и шпоры в тех случаях, когда мы не обязаны оказывать гостеприимство слугам короля.

– Разве вы сами не считаете себя слугой короля?

– Нет, я служу Богу, моей чести и моей даме, а за королем государства я следую только тогда, когда он в качестве ленного предводителя потребует мой меч и мою конницу на защиту государства… Скажите, пожалуйста, какая же эта новомодная надпись на письме английского короля к французскому?

– Он называет его вашим величеством.

– Но ведь у нас священники употребляют слово majesté, говоря о величии и всемогуществе Бога?

– Слово это и здесь употреблено в том же значении.

– Господь да сохранит вас! Ваша гордость перешла всякую меру. Что сказал бы мой приятель граф Тремувилль, если бы я вздумал назвать его в письме блаженный и праведный граф Тремувилль.

– Он, вероятно, дал бы вам тот же титул.

– Не думаю! Во всяком случае, мы остались бы такими же грешными людьми, как и прежде. Равным образом у Валуа ни на волос не прибавилось величия от титула, который ему дает Тюдор по ту сторону пролива. Феодальные сеньоры еще не вымерли в отдаленных провинциях!

– Король желает удостовериться в этом собственными глазами; для этой цели он проедет вниз по Луаре и посетит Турень, Анжу и Бретонь… Пять лет тому назад вы приглашали его взглянуть на ваш замок, в случае если он вздумает когда-нибудь построить себе новый дворец. Насколько мне известно, он намерен сделать это в настоящее время; если вы позволите, то я повторю ему ваше приглашение.

При этих словах владелец замка и Бонниве взглянули на графиню, как бы ожидая ее ответа. Но она не решилась выразить свое мнение, встретив гневный взгляд своего супруга.

Они проехали молча несколько шагов.

– Архитектурный вкус значительно развился и усовершенствовался в последние пять лет, – возразил граф. – Замок Шатобриан не может иметь теперь прежних притязаний.

Путники подъехали к главному входу замка. Навстречу им выбежала хорошенькая четырехлетняя дочка и привлекла к себе внимание графа и графини. Это была их единственная дочь Констанция. Граф расточал ей всю нежность, на которую только было способно его суровое сердце; он посадил ее к себе на лошадь и катал по двору. Появление ребенка было очень кстати, чтобы привести графа в более приличное расположение духа и сделать его хоть сколько-нибудь способным оказать гостеприимство непрошеным гостям. Однако вечером, когда они сели за ужин, хозяин дома пользовался всяким удобным случаем, чтобы сказать что-нибудь неприятное другу короля, так что Бонниве решил уехать из замка на следующее утро, тем более что сдержанное обращение графини не обещало ему успеха. Избалованный рыцарь счастья питал такого рода надежды относительно каждой красивой женщины, с которой сводила его судьба. Он не был настолько проницателен, чтобы присмотреться ближе к личности графини Шатобриан, потому что тогда, быть может, он не сложил бы так скоро оружие. В начале вечера она сидела молча между мужчинами в своем изящном белом платье, отвечала односложными словами и своей внезапно находившей на нее и так же быстро исчезавшей веселостью напоминала эолову арфу, которая долго остается безмолвной и только тогда издает звук, когда более сильное дуновение ветра коснется ее.

Канцлер Бюде оказался лучшим наблюдателем, нежели его приятель. Ему тем легче было завести разговор с графиней, что ревнивый супруг не счел нужным мешать ее беседе с пожилым и невзрачным человеком. Он рассказал ей об умственной жизни в Париже и богословских спорах, которые велись между тогдашними учеными, о церковной революции в Германии, предпринятой одним саксонским монахом, об интересных разговорах за обедом у короля и призванных им итальянских художниках, о самом короле, его умной талантливой сестре и веселой матери. Графиня слушала эти рассказы с одинаковым вниманием и набожно перекрестилась, когда зашла речь о немецком еретике. Тем не менее, она выразила свое сочувствие оппозиции против учения об индульгенциях.

– Если бы я изменила своим близким, – сказала она наивно, как будто это был самый наглядный пример, который она могла себе представить, – то кто мог бы простить мне этот грех, кроме меня самой? Разве не бывают такие случаи, когда виновный должен отвечать только перед судом собственной совести?

Нежная краска на ее щеках выступила еще ярче при этих словах, придавая особенную прелесть смуглому лицу молодой графини, которая соединяла в себе роскошную полноту форм южной женщины с грацией и миловидностью молодой девушки. Избыток жизни сказывался в пытливых взглядах живых, чувственных глаз, которые представляли резкую противоположность с целомудренным выражением рта и робостью, с какою она раскрывала губы, чтобы задать тот или другой вопрос канцлеру. Этот контраст был особенно заметен, когда она стала расспрашивать о жизни и нравах придворных лиц, которые были тогда совершенно новым явлением во Франции. Всего более интересовали ее разные подробности о короле, коннетабле Бурбоне и некоторых других господах, которые славились тогда своей красотой и силой во всей Франции. Хотя граф Шатобриан с презрением отзывался о них и она привыкла верить ему на слово, но хотела узнать, что скажет об этом серьезный канцлер, так как ей казалось, что она может вполне полагаться на его суждения и отзывы.

Хозяин дома, по-видимому, не разделял мнения своей супруги. Его отрывистая беседа с Бюде не давала ему возможность следить за каждым словом канцлера, но чем дальше слушал он, тем мрачнее становилось его бледное лицо.

Наконец он не вытерпел и, вмешавшись в разговор, резко упрекнул канцлера в одностороннем описании придворной жизни.

– Мы, слава Богу, – сказал он, – еще не дошли в провинции до такой порчи, чтобы забыть чистоту нравов и христианское смирение, которых мы придерживались при покойном короле Людовике. С каждым годом приходится все больше убеждаться в справедливости данного ему прозвища отца народа.

– Разве бретонские дворяне, – воскликнул Бонниве, – до такой степени разделяют симпатии и взгляды черни, что им больше нравится король, носивший это прозвище, чем нынешний рыцарский король, как в Европе называют Франциска I?! Клянусь честью, что ничего не может быть выше и почетнее названия: король рыцарь! Неужели он ничем не заслужит благодарность и преданность французского дворянства! Об этом нужно особенно жалеть в настоящее время, когда даже простые буржуа деятельно хлопочут о расширении своих прав.

Но граф не обратил никакого внимания на слова Бонниве.

– Что собственно представляет из себя придворная жизнь? – продолжал он, обращаясь к канцлеру. – Она настолько неприлична в настоящее время, что всякий сеньор, который дорожит честью и нравственностью, должен держать жену и дочь подальше от двора. Не находите ли вы, что мать короля ведет святую жизнь? Разве мы не знаем веселой Луизы, которая получила титул герцогини Ангулемской помимо нашей воли и, к несчастью, за спиной короля управляет государством. А что такое ее фрейлины? Разве это не публичные женщины, торгующие своей красотой!

– Ну, теперь никто в Париже не узнал бы прежнего графа Шатобриана, которого мы видели пять лет тому назад! – заметил со смехом Бонниве. – Память о вас, граф, до сих пор сохранилась в отеле Турнель как об одном из самых веселых сеньоров!..

– Меня нисколько не интересует мнение, которое обо мне составилось в Париже! Но мне не нравится новый порядок вещей! Правительство заботится об одной внешности и хочет ввести утонченность в наши нравы, как будто в этом вся сущность жизни! К чему нам все эти постройки и украшения столицы, дорого стоящие нововведения относительно мебели и покроев платья! Хотят и нас принудить к этому, как будто мы куклы, а не дворяне! Художников вводят в круг самых знатных людей государства, позволяют им вмешиваться в разговор, и их напыщенные фразы больше нравятся, чем простая речь французского дворянина.

– Позвольте мне высказать свое мнение, граф, – сказала краснея хозяйка дома. – Я не согласна с вами. Мне кажется, что королевская власть обязана покровительством тому, что не составляет насущной потребности людей, но возвышает и облагораживает их ум, как, например, искусство; и поэтому королю…

– Однако вас можно поздравить, моя дорогая супруга! – возразил насмешливо граф, прерывая ее. – Вы замечательно скоро усвоили себе напыщенность речи. Этого трудно было ожидать после того строгого воспитания, которое вы получили в замке Фуа. Или вы уже заразились новыми идеями? Помыслы замужней женщины не должны переходить за стены дома, где ее муж и дети! Все, что вне этого, вредно для нее. Впрочем, я приму меры, чтобы излишняя бойкость не сделалась опасной для вас…

Приход слуги прервал речь графа, которая была тем неприятнее его жене, что он говорил при людях, которых она видела в первый раз в жизни.

Слуга доложил, что по дороге из Нанта едут всадники с зажженными факелами.

– Неужели это король! – воскликнул Бонниве, подбегая к окну.

Граф, видимо взволнованный, последовал его примеру.

– Да, это несомненно король! – продолжал Бонниве, обращаясь к графу. – Вы видите, вся прислуга в ливреях с королевскими гербами! Золотые лилии так и светятся.

– Madame! – сказал граф, быстро оборачиваясь к своей жене. – Вы больны и можете уйти в свою комнату.

– Вы ошибаетесь, граф, я совершенно здорова.

– Я никогда не ошибаюсь, когда советую вам что-нибудь. Вы должны повиноваться мне.

Он взял ее под руку и повел вдоль залы, уговаривая ее более кротким тоном, нежели можно было ожидать по началу его речи. Графиня плакала.