Текст книги "Графиня Шатобриан"

– Я не приглашал сеньоров сопровождать меня…

– Нет, король Франциск, мы сами решили прийти с ним, – воскликнул граф Шатобриан, не помня себя от ярости. – Разве мы не видим, как погибают самые благородные люди Франции, а какие-нибудь выскочки без имени пользуются почестями. Всем этим вы довели Бурбона до последней крайности, и через ваше неприличное обхождение с пэрами Франции вы…

– А я должен сказать тебе, бретонский граф, что ты ведешь себя здесь, в Блуа, самым неприличным образом относительно своего короля и господина! Ты отправишься тотчас же в Париж и явишься перед парламентом; пусть он объяснит тебе твои права и обязанности.

– Парижский парламент не может судить меня; у нас свой суд! – ответил Шатобриан.

Но король не слушал его и, обращаясь к Лотреку, сказал:

– Ты, Лотрек, останешься в этом городе, пока я не потребую от тебя отчета. А вы, сеньоры Бретони и Нормандии, не стоите того, чтобы с вами совещался ваш король и господин, потому что вы поднялись против него в тот момент, когда обнаружилась самая гнусная измена против короля Франции и когда всякий порядочный дворянин должен вдвойне выказать ему свою покорность! Вы уедете из Блуа до заката солнца и будете ждать в ваших замках, что решит относительно вас ваш король, который больше не намерен спрашивать вашего мнения.

После этих слов, сказанных громким повелительным голосом, король удалился. Двери залы закрылись за ним.

– Ты прав, Гильом! – сказал король на следующий день, обращаясь к Бюде, когда ему доложили, что графиня Шатобриан находится в часовом расстоянии от Блуа и что Лотрек через несколько минут явится к нему на суд. – Мы, люди, представляем собой величайшую загадку. Немецкие монахи слишком много берут на себя, думая разъяснить религию и сказать о ней последнее слово. Жизнь потеряет для меня всякую прелесть, если я пойму все, что творится в моей душе. Ты должен поверить мне, Бюде, что я сам не знаю, как это случилось, что я извлек пользу из вчерашней истории. Клянусь моей честью, что я без всякого предвзятого намерения выгнал отсюда Шатобриана перед самым приездом его жены и отложил суд над Лотреком до сегодняшнего дня, так что брат и сестра могут встретиться в моем доме. Может быть, такого рода соображение явилось у меня в каком-нибудь затаенном уголке моего черепа, но я не сознавал этого и подобный расчет не руководил моими действиями. Но что с тобой, Бюде, у тебя такой печальный и серьезный вид?

– Меня беспокоит, что ваша королевская милость станет обходиться с этим удивительным созданием, как с обыкновенной любовницей, хотя я…

– Знаешь, Бюде, из тебя вышел бы отличный проповедник.

– Это дело кажется мне настолько серьезным, как я и прежде докладывал вам, что, рискуя навлечь на себя ваш гнев, я посоветую графине тотчас же вернуться домой.

– Глупый человек, разве я отрекаюсь от своих слов! Если эта женщина произведет на меня то впечатление, которое я ожидаю, то ты увидишь, насколько я серьезно буду относиться к ней.

Король подозвал к себе Бонниве, стоявшего в почтительном отдалении от него, и сказал:

– Я передумал. Когда приедет сюда графиня и, встревоженная отсутствием мужа, бросится отыскивать своего брата, ты не должен показываться ей на глаза, потому что ты можешь испортить все дело своим легкомыслием и только напугаешь ее. Пусть ее встретит Бюде и отведет к моей сестре.

Во время этого разговора, происходившего в полдень в большой зале замка Блуа, королю подали письма, заключавшие печальные известия о ходе военных действий, которые дурно отозвались на его расположении духа. Он стал ходить взад и вперед по зале большими шагами и, по-видимому, не заметил Лотрека, который был введен в залу Шабо де Брионом. Лотрек молча поклонился и, остановившись среди залы, следил глазами за расхаживающим королем. Лицо его оставалось спокойным и серьезным. Король несколько раз прошел мимо него и наконец, остановился.

– Не тебя ли, Лотрек де Фуа, я послал в Италию с отборным войском?

– Да, я был послан вами в Италию.

– Где мое войска?

– Оно погибло.

– Где мой наследственный Милан?

– Он уже не принадлежит вам.

– Кто же виноват в этом, несчастный человек?

– Не я.

– Как смеешь ты говорить это! Не ты ли потерял Милан?

– Ты сам потерял его, король, потому что оставил нас на произвол судьбы.

– Каким образом? – спросил король, возвысив голос.

– Войску необходимо жалованье, потому что оно состоит не из дворян; войску необходимо продовольствие. Но ни о том, ни о другом не позаботились во Франции. Вспомните, король, что я не хотел уезжать отсюда, пока мне не выдадут деньги для ведения войны. Вы сказали мне тогда: «Уезжай спокойно, деньги будут высланы!» Я уехал – чем же это кончилось? Жандармы прослужили восемнадцать месяцев, не получив ни одного экю, так же как и швейцарцы, которые служат только из-за денег. Большинство их, наконец, бросило меня, а те, которые остались, принудили меня дать битву у Бикокка при самых неблагоприятных обстоятельствах. Они надеялись поживиться добычей и обратились в бегство при первом натиске.

– Как можешь ты жаловаться на недостаток денег, когда мне известно, что ты получил сполна обещанные 400 000 экю?

– Ты мне не высылал их.

– Это наглая ложь!

– Удержись, король Франции! Лотрек де Фуа уже несколько лет предводительствует твоими войсками и не позволит тебе обращаться с ним таким образом. Фуа не лжет! Я действительно получил твое королевское письмо, в котором ты извещал меня о посылке денег, но они не были высланы мне.

– Брион, позови Семблансэ!

Король опять принялся ходить взад и вперед по комнате. Он казался еще в большем волнении, чем при начале разговора. Когда вошел Семблансэ, король с горячностью спросил его:

– Разве я не приказал тебе послать 400 000 экю в итальянскую армию?

– Точно так, ваше величество.

– Ты исполнил мое приказание?

– Деньги уже были приготовлены к отправке, но ее королевское высочество герцогиня Ангулемская потребовала всю сумму себе.

– Разве ты мне не слуга и не считаешь себя обязанным исполнять мои приказания?

– Я противился, насколько это было возможно, против матери моего короля, но ваше величество было в отсутствии и мне ничего не оставалось делать, как заручиться формальной квитанцией…

– А мне ничего не остается делать, как отправить тебя на виселицу за твою глупость! Понимаешь ли ты свой нелепый поступок, старый дурак?.. Брион, попроси сюда герцогиню Ангулемскую!.. Ну, скажи, пожалуйста, на что мне эта бумага? Ты, кажется, потерял всякую совесть?..

– Моя совесть совершенно спокойна, а эта бумага – формальная квитанция герцогини в получении 400 000 экю.

– Давай ее сюда.

Король внимательно прочел расписку. Конвульсивное движение на минуту исказило его лицо; он смерил взглядом с головы до ног несчастного интенданта и затем молча посмотрел на дверь, через которую должна была войти герцогиня. Он почти раскаивался в том, что должен будет сделать допрос своей матери при свидетелях.

Когда вошла герцогиня, он вышел ей навстречу и, подойдя с нею к Семблансэ, сказал вежливым голосом:

– Герцогиня, этот человек утверждает, будто он выдал вам по вашему приказанию 400 000 экю.

– Чем же он может доказать это?

– Вот этим, – ответил король, показывая ей расписку, собственноручно подписанную ею.

Герцогиня ожидала этой критической минуты и, посоветовавшись с Дюпра, приготовилась к ней. Она внимательно прочла квитанцию и сказала равнодушным голосом:

– Да, это моя квитанция. Я получила деньги и дала расписку в получении их. Что же в этом удивительного, мой сын?

– Как! Разве вы не знаете, что, взяв эту сумму, вы лишили меня войска и моих итальянских владений?

– Боже меня избави от этого, мой сын! Зачем вы тогда не потребовали от меня этих денег? Я охотно пожертвовала бы их на содержание войска, хотя они были собраны мною ценой больших лишений.

– Что это значит? – спросил король.

– Герцогиня! Что вы говорите! – воскликнул Семблансэ, у которого на лбу выступили крупные капли пота при мысли о той опасности, которая грозила ему, так как он сразу догадался, к какой уловке хочет прибегнуть герцогиня.

Король не понял восклицания старика и, приняв его за просьбу о пощаде, стал настаивать, чтобы ему объяснили, в чем дело. Герцогиня, как бы нехотя, уступила желанию своего сына и рассказала, что у нее скопилась сумма в 400 000 экю, которую она отдала на хранение Семблансэ, и что эти деньги не имеют ничего общего с теми, которые были предназначены для итальянского войска.

– Мог ли я ожидать этого от тебя, Семблансэ! – воскликнул король. – Сколько лет я верил в твою честность, старый седой грешник! Как искусно обманывал ты меня!

Семблансэ положил руку на сердце и хотел повторить свои прежние показания, но герцогиня прервала его при первых же словах.

– Если французский король, – сказала она, – позволяет обвинять свою мать во лжи, то он должен, по крайней мере, делать это в приличной форме. Пусть этот человек будет призван к суду и дело исследовано надлежащим образом; я не желаю объясняться с обманщиком и унижать этим мое достоинство.

– Да, мы слишком испорчены и недостойны владеть такой прекрасной страной, как Италия! – воскликнул король, взглянув с сомнением сперва на мать, а потом на Семблансэ.

В это время к королю подошел Бонниве и шепнул ему что-то на ухо. Король поспешно бросился к окну, отворил его и, взглянув во двор, подозвал к себе Бюде.

– Сойди вниз, Гильом, – и прими гостя, как я тебе приказывал.

– Займитесь Лотреком, ваше величество, – сказал вполголоса Бонниве, – он стоит один посреди залы; если он подойдет к окну и увидит свою сестру, то, разумеется, возьмет ее под свое покровительство; тогда нам будет очень трудно выполнить наш план, если он только не будет окончательно расстроен, что всего вероятнее.

Но король не слушал его. Он был весь поглощен тем, что делалось во дворе. Молодая графиня въехала во двор на белом иноходце; разгоряченная верховой ездой, немного сконфуженная при виде множества незнакомых ей людей, она остановилась в нерешительности и с любопытством осматривалась кругом. Наконец она заметила Бюде, который вышел ей навстречу из замка, с радостью протянула ему обе руки и, опираясь на его плечо, грациозно соскочила на землю.

– Вы были совершенно правы, – сказал король Бонниве, – это действительно прелестное создание!

– Если ваше величество не займет чем-нибудь Лотрека, то вы больше не увидите ее!

Вот герцогиня идет к одному окну, Лотрек к другому; только Семблансэ замер посреди залы, как несчастная жертва, которую ведут на заклание…

Король поспешно отошел от окна и, подозвав к себе Лотрека, увел его на другой конец залы, где окна выходили на луг, который виден был из комнаты герцогини.

– Можешь ли ты дать мне честное слово, Лотрек, – спросил вполголоса король, – что только недостаток средств был причиной нашей неудачи?

– Нет, король, не это одно повредило нам. Я держался слишком осторожного способа действий и не пользовался тем, что составляет лучшее преимущество наших дворян и жандармов на войне, а именно: быстрого натиска. Это помешало успеху, а недостаток в деньгах довершил остальное.

– Значит, несмотря на потерю, мы получили урок, которым мы можем воспользоваться?

– Убежден в этом.

– Если так, то еще не все потеряно! Теперь представляется случай исправить дело! Ты должен немедленно ехать на место военных действий… разумеется, в том случае, если ты простил мне мою горячность, мой милый Лотрек! Дай мне руку. Твоя откровенность душевно порадовала меня; мы только тогда можем исправить наши ошибки, когда будем искренне сознаваться в них. В следующий раз, когда окажется нужным, мы соединим смелость с осторожностью и достигнем цели… Милан будет опять в моих руках, не так ли? Господин канцлер Дюпра, примите меры, чтобы этот несчастный Семблансэ был призван к строгой ответственности перед судом парижского парламента за утайку 400 000 экю.

– Я не виновен в этом, ваше величество!

– Мы увидим!

Глава 5

План Бонниве относительно графини удался полностью потому, что она очутилась одна в доме короля, без всякой защиты. После долгих и настойчивых расспросов ей сообщили, наконец, что ее муж несколько дней тому назад уехал в Блуа, а брат – за несколько часов до ее приезда. Ей доказывали самым красноречивым образом, что граф Шатобриан, вероятно, вернется в самом непродолжительном времени, потому что иначе он не вызвал бы ее в Блуа и во всяком случае оставил бы ей письмо. Следовательно, графиня может быть совершенно спокойна, а несколько дней пройдут для нее незаметно в обществе обходительной герцогини Маргариты.

Тем не менее, графиня до известной степени напоминала собой запуганную лань. Если бы она чувствовала почву под своими ногами и строгий супруг хоть чем-нибудь заявил о своем существовании, то она была бы вполне счастлива, что вместо однообразной жизни в бретонском замке очутилась неожиданно в таком веселом обществе. Пока с нею был Бюде, к которому она относилась с полным доверием, то, несмотря на мучившую ее неизвестность, на лице ее по временам появлялась светлая улыбка, и она с любопытством расспрашивала его об обитателях замка. Но Бюде не мог постоянно оставаться с нею. Маргарита осыпала ее любезностями. Адмирал Бонниве приказал спросить, не может ли он чем-нибудь услужить ей. Даже король послал ей приветствие. Но все это настолько смутило ее, что она, заливаясь слезами, удалилась в свою комнату под предлогом болезни.

Она не знала, что ожидает ее, но при всей неопытности догадывалась, благодаря тому своеобразному инстинкту, который является иногда у женщин, что в жизни ее наступает кризис. Мы не знаем, прирожденное ли это свойство или навеянное воспитанием, но вопреки всему тому, что говорят защитники женской эмансипации, женщина в большинстве случаев, даже при свободном выборе, готова лучше выносить самое тяжелое существование, чем отважиться на какую-нибудь перемену. Молодая графиня, живя в одиноком бретонском замке, не раз горько плакала от грубости своего мужа, который с презрением относился к ее лучшим духовным стремлениям и в то же время выказывал по отношению к ней какую-то полусознательную нежность. Эта нежность со стороны мужчины всегда кажется навязчивой женщине и возбуждает ее неудовольствие, если она не в состоянии отвечать на его страсть. Графиня никогда не чувствовала ни малейшей привязанности к своему мужу, но, получив вполне женское воспитание, она скоро свыклась с супружеским гнетом и даже не замечала того отвращения, которое внушал ей граф. Мы выносим иногда, таким образом, годами величайшие неприятности и не сознаем этого, потому что у нас не было случая для сравнения или сопоставления. У графини, в первые дни ее пребывания в королевском замке Блуа, не было другого стремления, как вырваться скорее из этого блестящего мира, ненавистного ее мужу, и вернуться в замок Шатобриан. Она знала, что граф встретит ее грубыми упреками за ее невольное пребывание при дворе, но она готова была лучше выслушать его выговор и упреки, нежели переносить возрастающие мучения совести. Хотя она была слишком умна, чтобы придавать большое значение банальным фразам о нравственности, которые она так часто слышала от своего супруга, тем не менее, эти фразы, при ее полной неопытности в жизни, были пока для нее единственным нравственным кодексом. Она беспрестанно повторяла себе, что должна уехать из Блуа, но с каждым днем это становилось для нее все труднее. Причина такой нерешительности заключалась не в том, что графиня увлеклась каким-либо красивым и блестящим кавалером двора Франциска I, но она подчинилась несравненно более опасному для нее влиянию. Герцогиня Маргарита была вполне подходящей личностью, чтобы заслужить доверие молодой женщины при ее угнетенном состоянии духа и незаметно вывести ее на новый путь. Сестра короля была сама несчастна в супружестве; ей также приходилось бороться с посредственностью и искать исхода; при этом она была живого характера и богато одарена умом. Несмотря на искреннее стремление к добродетели, она понимала прелесть существования, богатого наслаждениями, а там, где дело касалось любимого брата, она была подчас более снисходительна, нежели того требовала ее совесть. Волокитство было тогда в моде; оно шло рука об руку с возрождением искусств и находило себе оправдание в пробудившемся стремлении восстановить прославленное средневековое рыцарство с его заманчивыми приключениями. При этих условиях легко можно себе объяснить, почему сочинительница веселой новеллы «История счастливого любовника» не пренебрегла никакими средствами, чтобы убедить графиню в несостоятельности ее провинциальных понятий о нравственности. Между тем эта опасная искусительница, характер которой трудно определить в точности, никогда не покровительствовала распутству своего брата; и сам Франциск тщательно скрывал от нее свои мимолетные любовные приключения, потому что она называла их тривиальными и очень строго относилась к ним. Рыцарские романы были любимым чтением Маргариты и привели ее к своеобразному миросозерцанию, отражение которого, по мнению знатоков французской истории, до сих пор заметно в духе и нравах современного французского общества, несмотря на его своеобразные фазисы развития и все те перемены, которым оно подверглось в течение трех столетий. Согласно этому миросозерцанию герцогиня пришла к убеждению, что самоотверженная дружба должна была сделаться основой всяких сношений даже между лицами различных полов, потому что только при этом условии возможно полное и наивное доверие людей друг к другу. Она изобрела так называемые «alliances» (альянсы), в которых друзья разного пола считались братом и сестрой. Им предоставлялось открыто выражать свою взаимную любовь, основанную на духовном влечении, и этим уничтожалась всякая возможность порицания или осуждения. Такого рода союзы Маргарита уже ввела при своем маленьком дворе в Алансоне, и она стремилась теперь распространить их при дворе брата. Само собой разумеется, что эти союзы на деле оказались далеко не такими невинными, какими воображала их учредительница, но, тем не менее, из них выработались известные формы и отношения общежития, которые в значительной мере способствовали смягчению нравов. В данном случае виден любопытный контраст между шестнадцатым и нынешним столетием. Альянсы времен Франциска I были возобновлены во Франции в девятнадцатом веке сенсимонистами и социалистами и проникли в среднее сословие; и то, что прежде представляло собой не более как форму, должно было превратиться здесь в серьезный основной закон для свободных отношений между мужчинами и женщинами. Маргарита сочувственно относилась к кальвинизму и даже впоследствии увлеклась им; если бы сенсимонисты появились в ее время, то она, вероятно, приняла бы и их учение и до известной степени старалась бы применить его на практике. В этом случае, как и во многих других, Маргарита представляла резкий контраст со своим братом, несмотря на кажущееся сходство характеров. Франциск как эгоист, в полном смысле этого слова, никогда не задавался мыслью о благе человечества и, не признавая никакой обязательной системы, находил прелесть жизни в контрастах и случайных удовольствиях.

Неизвестно, насколько Франциск посвятил сестру в тайну своих намерений относительно графини Шатобриан. Вероятно, их объяснение ограничилось общими местами вроде того, что следовало бы вырвать молодое богато одаренное существо из рук сурового сеньора, который не умеет ценить доставшееся ему сокровище. Но этого было вполне достаточно, чтобы возбудить участие Маргариты и желание оказать содействие брату в таком добром деле. Король, как бы в подтверждение своих слов, держался совершенно в стороне, так что Маргарита, тронутая его сдержанностью, сама доставила ему случай присмотреться ближе к прекрасной Франциске. Герцогиня считала неудобным пригласить короля в свою комнату, потому что молодая женщина была бы слишком стеснена его присутствием, и предложила ему сесть у окна в соседней комнате, дверь которой была открыта и где Франциск мог видеть в зеркале всю фигуру графини и слышать каждое ее слово. Графиня Шатобриан держала себя совершенно просто и непринужденно с сестрой короля, которая внушала ей полное уважение, тем более что из всего королевского семейства одна Маргарита пользовалась общим уважением за свою нравственную жизнь.

– Если вы считаете неприличным, чтобы я вернулась в замок Шатобриан, – сказала графиня, – то я готова покориться вашему решению, но мне кажется необходимым написать моему мужу…

– Я все-таки не теряю надежду убедить вас, – возразила Маргарита. – Ваш муж приказал вам приехать сюда и, не заботясь ни о вашей репутации, ни о вашем удобстве и безопасности, уехал из Блуа. Разве он заслуживает какого-либо внимания с вашей стороны после такого нерыцарского поступка! Поймите, что мужчины обращаются с нами так, как мы поставим себя относительно их. Они страстны, грубы, себялюбивы до нелепости и относятся крайне невнимательно к нам вследствие вкоренившегося в них самообольщения, что они принадлежат к избранному полу, который один имеет значение для человечества. Мы должны систематически изобретать известные формы, чтобы ежедневно напоминать им, что мы не хуже их; при этом нам следует поставить себе за правило, что каждая из нас, в своих хороших и дурных отношениях к тому или другому мужчине, должна иметь в виду общую пользу. Это было бы полезно даже лучшему из мужей, потому что они безгранично пользуются очарованием женской красоты и уничтожают тяжеловесными однообразными отношениями всякую возможность перемены, всю прелесть счастья, которое мыслимо только до тех пор, пока мы не уверены в нем.

– Но женщина не должна прибегать к таким мерам, которые подрывают власть мужчин, так как даже религия учит нас, что муж глава в доме.

– Позвольте вам заметить, графиня, что это совершенно старосветские понятия.

– Разве может устареть религия?

– Само собой разумеется, что могут устареть способы, какими объясняют религию.

– Я не стану спорить против этого. Но мне кажется, что если мы будем держаться известной системы в супружеской жизни, то предстоит другого рода опасность – постоянно лгать и притворяться. Между тем в моем воспитании все было направлено к тому, чтобы я всегда говорила прямо то, что думаю, и никогда не отступала от истины, так как это единственный способ остаться добродетельной и сохранить спокойную совесть. Неужели я должна намеренно играть роль перед человеком, которому отдали меня душой и телом? Как совместить подобные противоречия?

– Вы до сих пор остались наивной девочкой! Неужели вы думаете, что наше воспитание имеет какое-либо значение! При первом вступлении в свет вы встречаете ряд грубых противоречий и не можете справиться с ними, пока опыт не научит вас различать вещи и у вас мало-помалу составится собственное суждение. Молодой неопытный человек, являясь в общество, представляет собой больного, который не может ходить без помощи костылей; он опирается на них, пока чувствует свою несамостоятельность, и потом отбрасывает их от себя.

– Но я еще не чувствую себя самостоятельной и вообще не уверена, составляет ли это назначение женщины?

– Такое сомнение само по себе преступление, потому что Бог создал нас такими же совершенными, как и мужчин.

– Может быть, но только это совершенство должно проявиться в ином круге деятельности, а не там, где требуется физическая сила, мужество и все преимущества самостоятельности. Для чего же существует различие полов, если каждый из них может и должен жить независимо один от другого? Этому противоречат ваши собственные чувства и материнские обязанности, возложенные на вас природой для продолжения человеческого рода. Нет, женщине не следует добиваться самостоятельности и брать ее своим девизом!

– Браво! – воскликнула с улыбкой Маргарита, обнимая свою гостью, у которой выступила яркая краска на лице. – Вы положительно превосходите всех наших придворных дам умом и зрелостью своих взглядов. Но что заставило вас так рано задумываться над серьезными вопросами жизни? Не счастливое ли супружество и мирное существование в комфортабельном бретонском замке?

– Нет, я никогда не была счастлива, – ответила со смущением графиня.

– Я в этом была уверена. Счастье не способствует размышлению, – возразила Маргарита.

– Не знаю. Но в ваших словах я нашла подтверждение моих сомнений, которые часто являлись у меня, хотя они, быть может, совершенно неуместны. Так, например, я много раз спрашивала себя: неужели мы, женщины, не можем облагородить мужчин и сделать их лучше и честнее? Если бы это было достижимо для нас, то я вполне помирилась бы с мыслью, что сила и власть всегда останутся на их стороне.

– Моя милая графиня, как вы стараетесь скрыть те страдания, которые вы испытывали от неразвитости и сурового обращения вашего мужа! Не противоречьте мне, вы могли убедиться по опыту, как тяжело мыслящей женщине зависеть от произвола мужчины, тем более что в большинстве случаев они не стоят той власти, которой пользуются.

– Не все же они грубы и не образованы! Разве мы не удивляемся их гениальным произведениям! Какой поразительный возвышенный мир открывается нам в картинах, привезенных из Италии, которые я видела проездом в Фонтенбло! В немом восторге стояла я перед картинами Рафаэля: Святым Михаилом и изображением святого семейства. Тут только я поняла, что может дать нам сочетание силы, величия и нежности, высокого художественного полета и простоты. С этих пор я уже не могла отрешиться от мысли, что подобное совершенство может произвести только гений мужчины, а мы, женщины, не способны создать что-либо, требующее такого могущества и разнообразия таланта. Разве мы не видим перед собой пример монарха, который благодаря своему необычайному уму поставил искусство на неслыханную высоту? Он щедро вознаграждает художника и, что еще важнее, возбуждает его энергию оказанным ему почетом. Мы видели тогда в Монтаржи шествие, вышедшее из Лиона навстречу картине, которую принимали с тем же почетом, как самые важные мощи из Святой земли. При громких звуках музыки, со всей праздничной пышностью и великолепием, которое так действует на наше воображение, он велел снять покрывало с картины, которая тогда в первый раз предстала глазам зрителей. Такая смелая мысль могла явиться только мужчине, потому что он сознает свои права и не боится нововведений, как женщины.

– Кого вы восхваляете, графиня?

– Вашего брата, короля Франциска.

– Если вы так высоко цените его, то почему избегаете всякой беседы с ним?

– Боже мой, о чем могу я говорить с ним при том неловком положении, в каком нахожусь теперь.

Король при последних словах поспешно встал со своего места и, пожав руку стоявшему возле него Бюде, сказал вполголоса: «Благодарю тебя, Гильом, ты был прав. Эта женщина достойна разделить со мной престол!»

Затем, не обращая никакого внимания на просьбы канцлера, который сделал даже попытку удержать его за руку, Франциск бросился к двери и вошел в гостиную своей сестры.

– Позвольте мне поблагодарить вас! – сказал он, подходя к графине и целуя ее руку. – Вы поняли меня лучше, чем кто-либо из моих придворных. Я был случайным свидетелем вашего разговора с моей сестрой, потому что остановился на минуту перед дверью из боязни помешать вам. Но я не выдержал, – добавил он улыбаясь, – когда услышал такую преувеличенную похвалу себе, и решился войти. Теперь мне остается только просить у вас извинения за мой невольный поступок.

Король своим неожиданным появлением разрушил все планы Маргариты. Графиня холодно отвечала на его любезности и не могла скрыть своего смущения, потому что видела в его подслушивании какой-то преднамеренный и непонятный для нее расчет. Хотя в глубине души она была польщена вниманием короля и многое нравилось ей в блестящем придворном обществе, но сознание долга и робость удерживали ее от соблазна и гнали назад, в печальное уединение Бретонского замка. Она предвидела, что ей дорого обойдется ее невольное пребывание в Блуа, но она обладала тем пассивным мужеством, благодаря которому женщина спокойно идет навстречу ожидающим ее неприятностям. До настоящего момента она почти безропотно покорялась кроткой власти герцогини, и только теперь у нее явилось сознание настоятельной необходимости написать мужу. Верная служанка Луизон, которая из преданности к молодой графине последовала за нею из Пиренеев в Бретонь, вызвалась отправить гонца к графу Шатобриану. Хотя все говорили графине, что ее муж неожиданно уехал в Париж по какому-то настоятельному делу и что он скоро вернется в Блуа, она не верила этому и хотела, чтобы ее посланный, побывав в Париже, отправился в Бретонь.

Между тем на деле это оказалось не так легко, как воображала Луизон. Она скоро отыскала человека, который согласился отвезти письмо графини, но Флорио, получивший хорошую плату за свои труды, внимательно следил за дальнейшим ходом интриги и был не менее своего господина заинтересован в ее успехе. Он расположился в комнате привратника, через которую должны были проходить все выходившие из замка и где собирались люди, ожидавшие случайных поручений. Таким образом, Флорио не стоило особенного труда подкараулить Луизон и выманить у нее письмо. Но итальянцу не удалось полностью обмануть догадливую служанку; она тотчас сообщила своей госпоже, что по некоторым соображениям не считает надежной отправку письма и советует написать другое. Графиня, еще более взволнованная этим новым доказательством каких-то тайных козней против нее, решилась отправить свое второе письмо необычайным способом, который вполне соответствовал ее детской наивности и незнанию жизни.

После неожиданного визита короля графиня уже не имела никакого предлога отказываться от мужского общества, собиравшегося по вечерам у Маргариты. Король, по совету сестры, вовсе не показывался в первые дни, и графиня чувствовала себя довольно свободно среди ученых и художников, тем более что тут был и канцлер Бюде, к которому она относилась с искренним доверием. Но вскоре на вечерах герцогини стали появляться веселые любимцы короля; в числе их были Бонниве и Шабо де Брион, самый юный и самый красивый из придворных Франциска I. Он вел себя очень скромно относительно графини и выказывал ей полное уважение, тогда как Бонниве не мог устоять в своей первоначальной решимости и в первый же вечер смело принялся ухаживать за молодой женщиной, хотя лучше чем кто-нибудь знал о тайных намерениях короля. Свободное обращение адмирала, представлявшее резкий контраст со сдержанностью остальных кавалеров, понравилось графине при ее возбужденном состоянии. Она не боялась открытого нападения и с простодушной веселостью поддалась на игру слов, пикантных намеков и удивила всех своим остроумием и находчивостью. Но во время оживленного разговора с Бонниве, когда графиня, по-видимому, совершенно забыла о своем затруднительном положении, она успела заметить человека, искренне расположенного к ней, и решила обратиться к его помощи. Это был Шабо де Брион. Она была убеждена, что скорее может доверить ему отправку письма, нежели Бюде, который казался ей слишком трусливым и нерешительным в важных делах. Вряд ли кому-нибудь кроме женщины могла прийти мысль обратиться с подобной просьбой к одному из молодых любимцев короля. Самый преданный друг не осмелился бы посоветовать это графине, хотя так же как и она заметил бы то поэтическое влечение, которое чувствовал к ней Шабо де Брион.